Этюд с постскриптумом. Рубрику ведет Лев Аннинский
Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2001
Рубрику ведет Лев Аннинский
«О безумном столетье моем»
Этюд с постскриптумом
ЭтюдПервое свиданье — в двенадцать лет. В родном Питере. «Под вьюгой снеговою, у памятника гибнущим матросам, героям, открывающим кингстон».
Сама себе юная ленинградка кажется «холодной и хрустальной, фригидной, любопытной и бесстрашной». Не Герда даже — Снежная Королева. «Викинги и славяне» пишут ей влюбленные письма. Про славян понятно, а викингами могли быть финны или хотя бы эстонцы на филфаке ЛГУ в веселые студенческие 50-е годы.
Однако по ходу жизни книжная филологическая любовь наполняется реальной эротикой. «Несмеяна, нелюбовь, недотрога» сначала привораживает лукавого отечественного «камышового кота», а потом встречается с «ближневосточным парнем, чужим, недосягаемым, высоким и ласковым, науку обольщенья познавшим в генетических веках». Наука эта возвращена, надо думать, и родному «камышовому коту»: «Мы с тобою пьем перцовку из граненого стакана. Налипают паутинки на серебряное дно. И рука твоя нежданно валит на спину неловко, и лицо твое чудное надо мной занесено…»
Да не введет нас в соблазн оплотненная фактурность этого описания. На самом деле тут все — «через кристалл». Как у Тютчева: дается скрупулезная зарисовка, но добавлено: «как бы»; звучит вроде бы косноязычно, но реальность сразу становится волшебно иносказательной.
Конечно, и тут иносказание: «Я была — Россией, щедрою и сильной, русскою девицей с русою косой»…
Вот теперь уже мы близки к той реальности, которую прозревает в себе Снежная Королева с ленинградского филфака, особенно когда в финале стихотворения натыкаемся на следующий ближневосточный факт: «…А еврейский парень пользовал меня»…
То есть: лечил? От одиночества?! Звучит, однако, как «использовал». Если учесть, что соперница, «завитая, вся готовая рожать», уводит «кота» — увозит не куда-нибудь, а в Израиль.
Проклятья, которые посылает вослед этой паре оставленная Несмеяна, могут навести на мысль о юдофобии. Напрасно. Вот этого нет. Есть другое.
Во-первых, рядом с «мужем-евреем» появляется у подруги «муж-армянин». И тоже ее бросает. Оба, стало быть, хороши! Присоединились к «викингам», к «кавказцам», которые «делали стойку» перед «русской дамой», а потом… известно, что потом.
Интересно, что русский шарм, живущий в героине, словно магнитом притягивает «инородцев», но когда морок рассеивается, — на голову обрушиваются «четыре измены», и разваленная семья проецируется на знобящий пейзаж изнемогающей Родины. «Россия готовится к долгой зиме»… «Родина — тает. И вьюгой ее замело»… «Значит, Бог от русских отвернулся»… «Существованье наше мнимое на нашем северном погосте». И наконец: «Какая спокойная жизнь на планете, на той половине планеты. У них!».
У них — это не в Израиле, и вообще не на Ближнем Востоке, откуда явился когда-то к русской красавице генетически неподражаемый любовник, и уж, конечно, не в какой-нибудь немудрящей Европе викингов.
«У них» — это «за океаном и двумя материками». На другой стороне земшара. Там, где Америка, которая одна только и была способна уравновесить Россию на мировых весах. Да, только великая страна, вселенная антиподов, способна так ударить, что «уходит почва из-под ног». Дело даже не в том, что именно туда драпанул законный «камышовый кот» со своей новоизбранной «кобылой», — дело в том, что Америка — не что иное, как дерзкая и абсолютная альтернатива нашему отечественному бытию.
Коротко говоря: мы избрали бедность, они — богатство.
Теперь я цитирую лучшее стихотворение, в котором наша Королева описывает свое настоящее рандеву… нет, не с суженым-отсуженным, а с другой Королевой — с Эмили Дикинсон которую, кажется, уже признали величайшей поэтессой Нового Света.
Вот это настоящая очная ставка:
«Расскажи мне про Эмили Дикинсон, вот ее дом. Здесь она по утрам из постели вставала с трудом и смотрела в окошко, когда все валилось из рук, и писала стихи, наполняя стихами сундук…»
Диалог двух несчастий?
«Расскажи мне, как это случилось, что дом ее цел, и сундук не сгорел, и стихи не пошли на растопку. Никакой комиссар ее душу не брал на прицел, и никто не совал в ее руки ни плуг, ни винтовку…»
Отраженное в американском зазеркалье наше немыслимое бытие. И — отраженное в русском зеркале их немыслимое бытие:
«Расскажи мне про Эмили Дикинсон. Может быть, мне станет легче понять, как на свете случается это: как в свободной стране жил поэт в одиночной тюрьме, и сундук наполнял, и ни славы не ждал, ни ответа…»
Понять легче не будет. Но, может быть, ответить на проклятый вопрос: счастливы мы или несчастны?
Нина Королева. Пятая книга стихов: «Соната-осень». Издано в 2000 году в загадочном московском издательстве «Эллас Лак» и отпечатано в загадочной типографии «Грааль».
Да не минет тебя, читатель, чаша сия.
Постскриптум500 экземпляров вряд ли перейдут границы узкого читательского круга, так что есть смысл сказать еще несколько слов о книге и ее авторе. Нина Короле-
ва — имя, хорошо известное в поэтических кругах Ленинграда, начиная с 60-х годов, когда там зарождалась и оформлялась литературная школа, соперничавшая с московской. Первая книга — «Хвойный дождь» — вышла у Королевой в
1960-м, вторая — «Озерные вокзалы» — в 1968-м, третья — «Подарок» — в
1973-м. Теперь, четверть века спустя, тогдашний круг воспринимается ностальгически. Имена, принесшие славу отечественной лире, в том числе и вдали от отечества, даны сквозь «тогдашний» магический кристалл. «Там Саша Кушнер, Лина Глебова, и Городницкий, и Тарутин, и сам Агеев — до нелепого живые, спорят не по сути, там, не теряя дикой грации Елена Купман пьет глинтвейн, не опасаясь провокации, бывают там Евгений Рейн… Иосиф Бродский…» и т.д.
Сии птенцы гнезда Глеба Семенова продолжают перекликаться и теперь, иногда за гранью этого бытия.
Гранью, изменившей жизнь самой Нины Королевой, стал 1976 год, когда она опубликовала в «Авроре» стихотворение, сочувственное казненной царской семье. Сейчас-то такое сочувствие в порядке вещей, а тогда скандал был громкий, уступавший по резонансу разве что суду над Бродским. Времена однако смягчались. В 1934 году за такое стихотворение могли и к стенке поставить, а тут даже в деревню не сослали, а «всего лишь» запретили печатать и публично читать стихи. Заниматься литературной наукой однако не запретили, и академическое литературоведение приобрело усердного исследователя русской поэзии (диссертация о Тютчеве, подготовка к печати сочинений Кюхельбекера, Гиппиус, Ахматовой; монография «Декабристы и театр»…). С наступлением Гласности был и со стихов снят запрет, а какая драма открылась за стихами (и в стихах) мы видели.
Остается осветить еще одну сторону драмы: именно то, как слово, сам факт владения словом, общение через слово, возвращение боли слову — помогает душе справляться с несчастьем. Возможно, это чисто русская черта — такое доверие к словесности как к чему-то, что может встать вровень с реальностью — стать «другой» реальностью, уравновешивающей и компенсирующей «эту». Такой баланс лучше не описывать извне, но можно почувствовать в строе строк, где чекан отделки соединяется с непроизвольностью вдоха и выдоха:Эта книга — о боли веков:
О судьбе молодых стариков,
Об отчаянье счастья вдвоем,
О безумном столетье моем…Можно считать, что перед нами — эпитафия «шестидесятникам», а можно — что это их (наше) второе дыхание после мертвой точки.
Изящество отделки, компенсирующее одышку бытия, хорошо видно в стихах «на случай», составивших в книге особый раздел. Такие стихи — в традициях классического века. «Вся поэзия — это просто “стихи на случай”… Так говорил Гете и повторил Тютчев».
В принципе — так. «На случай» — это, например, надпись на даримой книге. Бытие человечества во Вселенной — тоже «случай», правда, иного масштаба. Где-то посередине на этом континууме — «случай» России. В традициях русского поэтического слова — мелькание бездны даже в пустяшном «случае».Мы постояли на краю.
Быть может, встретимся в раю…Переступая неловкость, рискну дополнить дюжину стихов «на случай», опубликованных в книге «Соната-осень», тем (еще нигде не опубликованным) посвящением, которое Нина Валериановна адресовала мне, посылая книгу:
«Прожила у Аничкова моста, мемуары Анненкова рву на цитаты, — ну, а книгу просто посылаю Аннинскому Льву. Понимаю: места нет на полке, в сердце и на письменном столе; но надеюсь: как в стогу иголки, вспыхнут строки, дерзки или колки, в Вашем рассужденье иль статье…»
Вспыхнули. И отозвались — эхом.