Технотриллер или роман отчаяния?
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2001
Андрей Волос. Недвижимость. Роман. // «Новый мир». 2001. №1-2.
Владимир ГубайловскийКнига о счастье
Новый роман Андрея Волоса «Недвижимость» — вещь ожидаемая. Но ожидание в литературном творчестве вообще и в работе одного писателя в частности, очень разнится от других областей культурной работы. Здесь ощущение «ожиданности» возникает не до свершения (иначе это прямой самоповтор), а после того, как вещь создана. Читая ее, мы говорим: «Да, это то, что и должно быть». Хорошо удовлетворено наше ожидание или плохо — зависит от разных причин. В частности, от того, насколько большим потенциалом обладает уже обрисованный автором метафизический круг — возможно, уже пора его покидать, разрушая установленные самому себе границы, или, напротив, необходимо продолжать развитие не вширь, а вглубь и ввысь. Восхождение, с которым можно сравнить путь писателя, отличается от восхождения альпиниста тем, что перед писателем нет той вершины, на которую нужно взойти — он эту вершину творит сам и шаг за шагом продолжает путь к осуществляемой и реализуемой его же работой высоте.
Андрей Волос — автор повестей и рассказов, выступил с романом-пунктиром «Хуррамабад», в котором уже начался процесс своего рода срастания отдельных новелл в крупное полотно. В «Хуррамабаде» писателю не понадобилось доводить это объединение до кон-ца — он оставил скрепленные общим пространством действия новеллы достаточно свободными для того, чтобы они могли существовать каждая сама по себе. В «Недвижимости» процесс объединения достиг логического завершения. «Недвижимость» — реалистический и
/или/ плутовской роман в полном соответствии жанру. Но у Волоса путь, реализующий ожидание, — это не внешняя обязательность, которая следует формальной иерархии жанров, где рассказ младше повести, а повесть младше романа, и двигаться, стало быть, нужно от меньшего к большему. У Волоса, на мой взгляд, есть именно отчетливо очерченный круг проблем, углубление в которые требует подробностей, пристального внимания к деталям, и попытка решения этих проблем приводит к романному полотну.
Прежде чем говорить о «Недвижимости», мне хочется вспомнить некоторые важные этапы, пройденные Волосом до романа, и попытаться восстановить внутреннюю этимологию. Рассказ Андрея Волоса «Курица» («НМ», 1990, №6.) кажется совершенно не связанным с «Недвижимостью». Это — необыкновенно смешная история (я знаю очень немного настолько смешных текстов во всей русской литературе) о том, как, оказавшись в трудном положении, — попросту на голодном пайке, — трое геологов решают сварить курицу. Курица живая — она у них паслась в лагере на черный день. Черный день настал. Однако никто из них не может почему-то курицу зарубить. И начинается «Полтавская битва». Курицу привязывают и стреляют по ней из карабина. У карабина раздут ствол, и попасть в курицу тоже не удается. Самое смешное в расска-
зе — комметарии, которые дает действиям стрелка другой герой: «Давай в штыки, Платоныч!» Ну и кончается тем, что, тяжело вздохнув, начальник экспедиции достает из НЗ бутылку водки, и все наши герои вместе со злосчастной курицей бредут к знакомому пастуху, чей двенадцатилетний сын справляется с неразрешимой для них проблемой, даже не заметив ее — через четверть часа ощипанная курица варится в котелке… Когда я читал этот рассказ впервые, я, конечно, ни о каком глубоком подтексте не думал. Просто веселая история, а смешное — это ценность сама по себе, безотносительно идейной подоплеки. Но даже тогда рассказ производил двойственное впечатление — что-то в нем было не так. Смешно, конечно, но почему-то еще и очень грустно. Ведь что же это такое на самом-то деле? Три здоровых мужика, геологи — люди, которых просто в силу профессии трудно причислить к городским изнеженным комфортом интеллигентам, — и они не могут справиться с такой пустяковой проблемой! Откуда вдруг охватившая людей немощь? Да не может эта задача — курицу зарезать — быть сложной, ведь справился же с ней мальчик!.. Все так, но остается за кадром, чего это мальчику стоило. Может быть, не с той самой курицей, а с другой — которую он зарезал первой. Ведь наверняка и мучился, и боялся, но у него не было выбора, и ему пришлось что-то сломать в себе, что-то очень серьезное преодолеть… Волос этого не касается. Пока не касается.
Очень старая, просто вечная проблема, которую Волос в рассказе только неявно затронул и которую внимательнейшим образом исследует в «Хуррамабаде» и особенно в «Недвижимости», это проблема, которую Некрасов формулирует так: «Кому на Руси жить хорошо». В некрасовской поэме после подробного разбора выясняется, что никому. (Григорий Добросклонов не в счет — моменты творческого экстаза случаются со всяким писателем, но не они все-таки определяют, хорошо ему жить или не хорошо.) Известно, что Некрасов собирался привести «временнообязанных» к самому царю. И, вне всякого сомнения, царь рассказал бы, как и ему плохо и тяжело живется. Некрасов отвечает на свой вопрос однозначно — нет таких, всем по-разному плохо. В варианте Волоса некрасовский вопрос звучит примерно так: «Каждый человек знает, что он сам живет очень трудно. Но он все время видит других людей, которые живут удивительно легко. Не иллюзия ли это? Есть ли люди, которым легко? Пусть не сейчас и здесь, а хотя бы где-нибудь и когда-нибудь? И если это иллюзия и всем так тяжело, как может продолжаться жизнь?» Это вопрос настолько сложный и настолько интересный, что не удивительно, что Волос постоянно возвращается к нему все в новых и новых формах и жанрах, пытаясь нащупать варианты ответа.
Кант свои исследования начинает с вопроса «Как это возможно?». Волос повторяет его вопрос в приложении к нашей сегодняшней действительности, он формулирует антиномию невозможности продолжающейся жизни. И, что особенно ценно, делает это чисто художественными средствами, счастливо избежав любого рода философской интоксикации, которая на самом-то деле вы-
глядит в художественном тексте как беспомощный дилетантизм, как необязательная отсылка к высоким трансцендентным материям, почти всегда только затемняющим текст многозначительной, но ничего не значащей по-существу позой.
Рецензия Марии Ремизовой («Независимая газета» от 16.03.2001) на «Недвижимость» называется «Сопротивление материала». В своем отзыве о романе Андрей Немзер пишет: «Недвижимость» — это не тема романа, а характеристика его поэтики» («Время новостей», http://www.ruthenia.ru/nemzer). Замечательно, что эти мнения авторитетных критиков высказаны с совершенно полярных позиций. Оценка Ремизовой — очень хорошо, оценка Немзе-
ра — безнадежно плохо. Критики и хвалят и ругают роман за одно и то
же — за то сопротивление среды, которое приходится преодолевать герою и читателю по мере чтения. Мне думается, что в критической работе первостепенное значение имеют как раз безоценочные суждения, желание допытаться до сути вещи, и только во вторую оче-
редь — сами оценки, которые на них базируются. Хотя очень часто и авторы, и критики вычитывают из рецензий и критических статей одни только оценки и, к сожалению, на этом останавливаются, отбрасывая сами аргументы как нечто несущественное. Но точное слово останется, а оценка может меняться десять раз на дню, в зависимости от того, например, успел автор опохмелиться или нет.
Сопротивление среды — это главная тема «Недвижимости». Здесь это сопротивление доходит почти до предела по сравнению даже с «Хуррамабадом». Оно становится почти непреодолимым. Потому и действие почти стоит. Герой романа — риэлтор, торговец недвижимостью. Его задача (то есть обеспечение процесса купли-продажи) кажется почти неразрешимой. Он должен учесть интересы — зачастую взаимоисключающие — множества людей, участвующих в сделке. Продавцы, покупатели, посредники, государственные чиновники, участвующие в процессе, — все это множество людей (кроме чиновников — они просто создают вязкую среду, в которой происходит сделка, а связи с ними поддерживают узкие специалисты, занятые исключительно отлаживанием отношений с бюрократическим аппаратом) находится в ситуации полной правовой неопределенности. И все боятся всех. Сделка связана с передачей огромных (по меркам их участников) денег — и часто это деньги последние. И никто никому не доверяет. Ни продавцы покупателям, ни покупатели продавцам. А государству не доверяют все. В таких условиях приходится работать главному герою романа. Осуществимость сделки кажется абсолютно невозможной. Но сделки происходят! Квартиры покупаются и продаются. Это невозможно, но это так. Герой говорит: «Сделка должна вызреть». Он относится к своему опасному, надо сказать, делу, как садовник — он сделки проращивает. И они иногда приносят плоды. Здесь нельзя ни в коем случае торопиться. Сделку нельзя ускорить. Зато можно легко разрушить.
Профессия риэлтора позволяет герою встретиться с огромным количеством самых различных людей. Причем эти люди открываются ему со всей откровенностью — он для них и врач, и духовник. Это естественно, и не требуется сказочной некрасовской мотива-
ции — клиенты сами расскажут, почему им тяжело и плохо живется.
В романе нет счастливых и удачливых персонажей. Есть гибельно несчаст-
ные — как брат главного героя Павел, которому герой отчаянно пытается помочь, но сделать ничего не может, и Павел умирает от рака — или от рока. И есть более или менее выживающие — тяжело, через силу, отчаянно борясь за каждое мгновение продолжения жизни. Как писала Марина Кудимова: «Каждый миг дается с бою, и с закушенной губою я его живу». Вот так с «закушенной губою» живут и персонажи Волоса.
Сделка прорастает, как трава сквозь асфальт. Жизнь продолжается, несмотря на полную невозможность существования. И что самое поразительное — в той абсолютно безнадежной ситуации, в которой оказываются персонажи романа, во всем этом отчаянии есть заряд оптимизма. И он именно в том и заключается, что жизнь продолжается, несмотря ни на что или, напротив, смотря на все.
Можно написать сказку о Золушке, ставшей принцессой, или об Иване-дураке, который «сделался царем». Вроде бы это должно вдохновлять. Смотрите-ка, вон у него получилась, а чем я хуже? На этом строится голливудский лубок — американская мечта. Дерзай-
те — и будете богатыми, знаменитыми и счастливыми. Но этот лубок на деле не более чем разновидность эскапизма — побег от опостылевшего бытия. Стоит оглянуться вокруг — и ты видишь своих родных и близких, которые рвут жилы, чтобы хоть как-то свести концы с концами, как-нибудь не протянуть ноги. Это не важно, бедные они или богатые, безвестные или знаменитые. Богатые тоже плачут, и плачут настоящими, а не глицериновыми слезами. Вспомните «Неутешное горе» Крамского. Княгиня вроде — а у кого повернется язык назвать ее счастливой? И вопрос «чем я хуже» очередной экранной золушки произвольного пола полностью перечеркивается вопросом «чем я лучше» сотен знакомых мне лично, живущих рядом со мной людей.
Волос пишет не лубок. Он пишет роман отчаяния. Отчаяния бытового, рядового, повседневного и потому самого тяжелого — от него просто некуда деться, мы все погружены в него с головой. Но люди продолжают жить. Значит, жизнь в них сильнее. Значит, остается надежда. И эта надежда умирает только вместе с человеком. У Волоса это не декларация — это вывод, который с удивлением делается из текста, где каждая деталь узнаваема, видана-перевидана несчетное число раз каждым живущим в нашей стране.
Жизнь прорастет, как прорастает риэлторская сделка, вопреки всему, вопреки здравому смыслу и болезненной бессмысленности. Жизнь сильнее, чем сопротивление материала среды. И когда это понимаешь, приоткрывается смысл эпиграфа к роману, неуместность которого кажется, на первый взгляд, очевидной: «А ведь счастья много, так много, парень, что его бы на всю округу хватило, да не видит его ни одна ду-
ша!» — А.П. Чехов. «Счастье».