Рубрику ведет Лев Аннинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2001
В последние дни истекшего недавно тысячелетия мне представилась возможность съездить в Прагу: чешские читатели заинтересовались московским журналом “Персона” и предложили устроить в Праге презентацию. Я был приглашен как автор журнала и согласился поехать с радостью. Дело в том, что Прага для ме-ня — место особое, а чтобы представить себе, почему, надо переброситься на сорок лет назад.
1960 год. Я — молоденький литературный критик, только что перешедший из “Литературной газеты” в толстый журнал “Знамя”…
“Знамя”? Это такое болото… Принципиальные издания: “Октябрь” и “Новый мир” — ведут яростную борьбу, в которой “Знамя” как бы не участвует: сохраняет респектабельность и объективность. Борьба левых и правых пронизана самозабвенной демагогией, меня это коробит, но тайные симпатии мои — на стороне либералов (“левых”, по тогдашней терминологии), и мне доставляет удовольствие протаскивать эти симпатии во внешне нейтральных и даже невинно-ортодоксальных рассуждениях. Проходят эти штучки трудно. Публикаций у меня — раз-два и обчелся. Каждое выступление в печати, что называется, на счету. Шестидесятые годы с их откровениями только начинаются; шестидесятники еще только соображают, кто они, и самое это имя (достаточно странное) к ним еще не прилипло.
Тут появляется в Москве мой университетский однокашник Иржи Зузанек. Пражский журналист! Почувствуйте разницу: студент-иностранец и — зарубежный корреспондент! Он и студент-то был — со знаком особости, как все в России иностранцы, а уж тут… Чехословакия — маленькая социалистическая Америка! Свет в окошке!
Приходит он ко мне в “Знамя” и говорит:
— Напиши статью в журнал “Пламен”, я отвезу. Я там работаю. “Пла-
мен” — орган Союза чешских писателей, главный литературный журнал в Праге.
Сердце мое забилось: знамя — пламя… Имя — стремя — семя… Про вымя вспомнить не успел — Иржи взял быка за рога:
— Нам нужна статья в праздничный номер, посвященный… — он сосчитал в уме, — сорок четвертой годовщине Октябрьской Революции…
Мысли мои поскакали. Впоследствии, когда текст напечатали (только в Пра-
ге — в Москве такое было непроходимо по определению, да я и не предлагал), одна знакомая журналистка, прочитавшая статью в машинописи, заметила: “Что за зебра! Ты соединяешь черное и белое …” — “ В серое?” — подхватил я в тайной надежде, что она опровергнет. “В серо-буро-малиновое”, — усмехнулась она.
Я бы сказал: в буро-лазоревое. В “Интернационале” (который я любил куда больше михалковского гимна) бурым было все то, что рушилось “до основанья”. Жизнь начиналась — “а затем”. Бесконечная вера в светлую, “ангельскую” природу человека, которую, наконец-то можно очистить от всего черного…
Название у статьи — скромненькое: “Мысли о молодом поколении”. А текст весьма нескромен, то есть это как бы манифест шестидесятников. И так хочется, чтобы это заметили и сказали автору со стороны…
Не сказали. Не заметили. В Москве чешский журнал мало кто увидел. Но когда яркая книжка попала в мои руки, я испытал бодрящую смесь гордости и страха. Гордости — потому что это как-никак публикация за границей. В Европе, понимаешь! И страха… Современный читатель вряд ли это поймет, но я объясню.
Посылая свой текст за рубеж, я должен был по неписаным правилам сначала утвердить его в соответствующих инстанциях Союза писателей. Можно себе представить, что стало бы с моей “зеброй”, если бы она в те инстанции попала.
Однако если бы в соответствующие инстанции попала книжка журнала с моей статьей, вопрос встал бы только в одной плоскости: каким образом текст оказался в Праге? При очень большом желании мне можно было припаять “передачу сведений”, а уж нарушение правил поведения было налицо.
Но поскольку правила были неписаные, в крайнем случае можно было сказать, что я их не знал.
Лет восемь спустя мне всыпали-таки за пересылку текстов в Белградское радио, но это уже другая история. Пока все обошлось. Страх ослабел: я ходил, преисполненный тайного чувства собственной значимости.
Из Праги передали, что ждут новую статью. В следующий… одиннадцатый номер. Не о Великом Октябре. А о чем хочу. Решено публиковать меня раз в
год — в ноябре. “Чтоб читатель ждал”, — объяснил в письме Иржи.
Ну и я едва дождался. На сей раз я послал в Прагу (почтой, граждане судьи, обыкновенной почтой) статью, которую рассчитывал опубликовать также и в отечестве. Статья — о молодой прозе (Кузнецов, Аксенов, Войнович, Гладилин, Владимов) — называлась “Ядро ореха”, впоследствии вошла в мою первую книжку и дала ей название. В Москве напечатать эту апологию молодых бунтарей мне не удалось, но были связи с провинциальными журналами — я метнул статью в “Урал”.
Уральцы ее вроде бы одобрили, но стали тянуть. Их смущали эпиграфы. Эпиграфы такие:
“В человеке великое то, что он мост, а не цель” (Фридрих Ницше).
“Развитие человеческой силы является самоцелью” (Карл Маркс).
Если современный читатель не улавливает иезуитского смысла этой цитатной пары, — объясню. Апологетам социализма как царства “винтиков” я подложил философа, который числился в ту пору чуть не предтечей фашизма, а апологию личности (позднее это назовут: “социализм с человеческим лицом”) раскопал у основоположника, на которого у наших идеологов не должна была подняться рука.
Поднялась однако. Уральцы учуяли издевательский смысл и выбросили эпиграфы. Статья еще полежала в “Урале” и в оскопленном виде протиснулась, наконец, в печать в январе 1963 года.
Меж тем в “Пламене” она выпорхнула, как и полагалось, в ноябре 1962 года во всей красе, то есть с Марксом и Ницше на фронтоне.
Я ликовал, злорадствовал, ухмылялся, хихикал и чуть не плясал от радости.
Но недолго.
В декабре меня вызвали в Иностранную комиссию Союза писателей к консультанту по американской литературе.
Пожилая женщина посмотрела на меня умными глазами и сказала:
— Из Америки на ваше имя пришла к нам телеграмма. Журнал “Атлантик” просит вашего разрешения на перевод и перепечатку статьи из 11-го номера пражского журнала “Пламен”.
“Во психи, — успел я подумать, — они что, не могли перепечатать без моего ведома?..”
— В этой связи первый естественный вопрос, — продолжала моя собеседни-
ца, — что это за статья и каким образом она попала в Прагу?
Пол стал уходить из-под моих ног. Ну, братцы-уральцы, на вас последняя надежда! — взмолился я и сказал с небрежным видом:
— Статья выходит в свердловском журнале “Урал”.
— Гос-споди… слава богу! — шумно вздохнула моя собеседница. В сущности она желала мне добра. Однако перешла к сути дела:
— Если статья опубликована в СССР, это избавляет вас от больших неприятностей. Будем считать, что чехи перепечатали ее из “Урала”. Но что нам делать с американцами? Тот факт, что вы им так понравились, не прибавляет мне на ваш счет оптимизма, и, если они статью перепечатают, неприятности у вас все-таки будут. Так что надо эту мину обезвредить.
Я помолчал. Потом спросил с видом заговорщика:
— А если вообще не отвечать?
— Ха! — сказала она. — Наивный человек! Думаете, вам одному приходят в голову такие приемы? Они не так просты там, в Штатах, и если берут кого-нибудь на крючок, то держат. В телеграмме есть фраза, адресованная прямо нам: если автор по каким-либо причинам не ответит, они перепечатают без разрешения. “Вот и перепечатали бы, черти заморские”, — подумал я. И сказал унылым голосом:
— Что же делать?
— Запретить перепечатку. Дать им телеграмму. Немедленно. Мы отправим.
— Но… как это пишется? — выговорил я. — У меня нет опыта таких…запретов…
— У нас есть опыт. Напишите так: категорически протестую против появления моей статьи в вашем журнале…
— Нет!! Это не мой стиль! — взвыл я. — Я сделаю… в своем стиле. Дайте мне время… до завтра.
Назавтра я принес следующий шедевр:
“В редакцию журнала “Атлантик”. Моя статья, напечатанная в пражском журнале “Пламен”, имеется в советском журнале “Урал”. В настоящее время публикация этой статьи еще и в Америке меня не интересует”.
Умная тетка посмотрела на меня проницательно, усмехнулась и положила мой шедевр в папку.
“Не интересует — это звучит ничего себе, — подумал я остатками сознания. — Это достойно, а? Мы, мол, не нуждаемся… А если поймут так, что мы, мол, не заинтересованы? Господа американцы, мы тут не заинтересованы, чтобы с нас тут снимали шкуру из-за вашей к нам любви. Так что повремените с этим. А мы продолжим законный роман с пражским “Пламенем””.
Роман этот длился шесть лет — до момента, когда Пражская Весна зашкалила на политических термометрах моей родины, и тогда сотрудничество прекратилось, кажется, вместе с самим журналом. Но еще несколько счастливых мгновений я успел пережить.
Темная полоса сменилась светлой. Летом 1963 года я отправился в Прагу в составе туристической группы. Второй раз в жизни за границу (первый — за два года до того — в Болгарию). Опять-таки современный читатель вряд ли представит себе, что такое — психологически — советскому человеку периода холодной войны отправиться за границу. И главное, что такое — психологически, господа, психологически! — отправиться туда в составе “туристической группы”, где все непрерывно озирают друг друга в надежде разгадать, кто сексот.
Адрес редакции у меня имелся. Проблема была в том, чтобы ускользнуть из группы в дневное время, когда в редакции должны оказаться люди, а группа отбывала очередную неотменимую экскурсию.
В общем, я как-то ускользнул. И нашел нужное здание на улице Народной. И явился на пороге редакции. И был принят…
Нет, я не буду подробно описывать мое тогдашнее состояние. Ведь даже чашка дымящегося кофе, мгновенно организованная для гостя, была тогда для меня откровением европейского сервиса. Я уже не говорю про дружеское тепло разговора. Однако скажу о деньгах. Это тоже достаточно интересно — психологически, психологически, психологически, черт бы меня побрал!
В общем, за те статьи, что уже напечатались, мне было предложено получить гонорар. Немедленно. В хрустящих кронах. Деньги были выложены прямо на стол. Вместе с ведомостью и справкой, что получены официально. Я — испугался. Я сказал, что возьму… половину. А другую половину возьму в другой раз.
Другого раза не будет! — шепнул бы мне внутренний голос… но голос шептал другое: опасно, опасно! Ведь что бы я ни купил на эти кроны, — ничто не укроется. В группе мгновенно засекут, вычислят, спросят, окружат, припрут…
В общем, чего-то я там купил на эти полгонорара, чего-то в группе наплел, выкрутился.
Да не подумает нынешний читатель, что я осуждаю соотечественников, которым побоялся сказать о лишних деньгах. И политическая система далеко не объясняет сути. А суть — в нашей тотальной бедности, в том, что за границей приходилось считать каждую монетку, и это ощущение общей нищеты и униженности связывало всех одной петлей, и я сам был такой же, как все, и возненавидел бы любого, кто стал бы выделяться, тем более красоваться своим достатком.
Я боялся обидеть людей.
Так или иначе, эти кроны мне удалось истратить безнаказанно, а прочие пропали — сгорели в огне событий 1968 года.
Светлая полоса сменилась темной.
Лет через пятнадцать, когда вновь посветлело, я опять попал в Прагу — уже в качестве посланца Союза писателей. Эпоха была другая: никто не мешал мне общаться с моими чешскими коллегами. Но я напрасно искал их: мне объяснили, что никого из прежних нет, в ходе погрома Пражской Весны их поразогнали, многие вынуждены были “переквалифицироваться в управдомы”, то есть ушли из литературы и журналистики, многие покинули Прагу. Рассказывала мне все это женщина, обремененная издательскими заботами (по программе визита я имел дело с издательством). Вдруг она спросила меня о моих последних публикациях и изъявила готовность взять для перевода и опубликования какую-то работу. Я таких планов не держал, но — в 1983 году — уже не боялся и потому согласился легко. Она поблагодарила меня за согласие и… тотчас отвела меня в бухгалтерию. И только когда сумма “аванса” подозрительно точно напомнила мне сумму давешнего моего “полугонорара”, я начал что-то понимать.
— Кто эта издательница? — спросил я у переводчика.
Он назвал фамилию. Я вздрогнул:
— Ее фамилия совпадает с фамилией редактора журнала “Пламен”, выходившего в шестидесятые годы.
— Это его жена.
Милые чешские друзья… Нашли-таки способ отдать мне обещанное. Горечь и грусть охватили меня. Я не решился дать гостеприимным хозяевам почувствовать, что все понял.
Вот, собственно, и вся история моей пражской весны. Согрела она меня в молодости и окрасила на всю жизнь мое представление о чешской столице.
Конечно, я мгновенно согласился туда поехать, когда Прага была избрана местом презентации журнала “Персона”.
Презентация была устроена в университетской библиотеке, куда доставили нас сотрудники Центра русской культуры при посольстве. Так что родные души оставались рядом. В небольшом конференц-зале разместились за столами человек пятьдесят. Кроме моего однокашника, корреспондента московской “Литературной газеты” Виталия Моева, — ни одного знакомого лица. Если впрочем, не считать Сергея Юрьенена, с которым я работал в журнале “Дружба народов” в годы, когда он был еще нашенским гражданином. Теперь он — видный сотрудник радио “Свобода” — вместе с руководителем русской редакции этого радио Марио Корти занял почетное место за столом рядом с нами.
Лариса Шамикова сделала сообщение о журнале. Затем я минут пять солировал в качестве автора. Затем Юрьенен и Корти произнесли краткие, дипломатично вежливые спичи. Потом чередовались вопросы и ответы. Потом нам дали знать, что пора закругляться: надо закрывать помещение.
Резюмирую запомнившееся:
— Советская власть индивидуальность не развивала, зато теперь есть на этот счет все возможности.
— Но не грозит ли развитию индивидуальности загадочное путинское молчание о его программе?
— Зачем вернули старый гимн? Вы не боитесь реставрации? А революции не боитесь?
Когда все это кончилось, мы с Моевым вышли на старую пражскую улочку и завалились в ближайшую пивную. Я хлебнул светлого, потом темного, потом опять светлого и — помолодел на сорок лет:
— Что за прелесть эта зебра!