Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2001
Повесть о настоящем Пастернаке
Взял в руки, открыл, прочитал. Это первое, что хочется сообщить о книге Натальи Ивановой1. Не таков ли принципиальный признак успеха? Ведь у каждого из нас на столе еще с прошлого века растет гора книг, до которых руки так и не дошли. А если и откроешь одну-другую, то тут же осторожно отложишь для последующего “изучения” (что относится не только к научным монографиям, но и к элитарной словесности). Конечно, Наталья Иванова со вкусом выбрала героя, путь которого “за пядью пядь”, мы готовы прослеживать вновь и вновь. Но она еще и удачно нашла жанр, хотя и определила его, на мой взгляд, не совсем верно (“биографическое эссе”). “Прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции на частную тему, трактуемое субъективно и обычно неполно” — вот что такое “эссе” по-русски, согласно словарю Ожегова. Здесь же мы имеем дело с книгой, в которой все “ровно наоборот”, и я бы назвал ее жанр “доподлинной повестью”, воспользовавшись словосочетанием самого Пастернака.
Дело здесь не только в жанровой терминологии. Мне кажется, что тип субъективно-эссеистического разговора о писателях ХХ века остался в прошлом. Устарела сама шестидесятническая методология сугубо политизированного прочтения текстов, тенденциозной буквализации вырванных из контекста цитат и идеологической проработки художников за недостаток радикального антисоветизма. Вспомним для примера знаменитую крамольную книгу Аркадия Белинкова о Юрии Олеше “Сдача и гибель советского интеллигента” — блестящий, страстный политический памфлет, сыгравший свою роль в идейной борьбе с советской властью, но, как видим сегодня, написанный совершенно мимо предмета: Олеша был вовсе не советским интеллигентом, а человеком-артистом, богемной личностью с множеством вредных привычек при наличии лишь одной полезной — к экспрессивному письму. И ради того, чтобы оставить потомкам “Зависть” и “Трех толстяков”, право, стоило “сдаться и погибнуть”, потерпеть фиаско в глазах идеологических ригористов — что с той, что с другой стороны. В XXI веке нам придется четко отличать частные житейские “пораженья” крупнейших мастеров от той стратегической победы, благодаря которой их тексты дожили до следующего столетия.
Книга Натальи Ивановой написана с позиций “семидесятничества” — культурного поколения, которому не пришлось разочаровываться в советских идеалах, поскольку оно ими и очароваться не успело. Это люди, в юные годы добывавшие “синего” Пастернака с предисловием Синявского, радостно находившие текст стихотворения “Гамлет”, запрятанный Вяч.Вс.Ивановым в комментарий к книге Л.С.Выготского, увлеченно читавшие “под одеялом” “Доктора Живаго”, и притом в возрасте, когда образ мышления еще продолжал формироваться. Это литераторы и филологи, вполне унаследовавшие шестидесятническое вольнодумство, но с поправкой на вечные ценности, философские и эстетические.
“В одном из ранних стихотворений Пастернак скажет: “Я вишу на пере у творца/ Крупной каплей лилового лоска…” Что означает: Бог пишет мною — и меня самого.
Бог, по Пастернаку, — сочинитель. Сочиняющий жизни и судьбы… Но и поэт, сочинитель — тоже божественной породы”.
Так в самом начале книги формулирует Наталья Иванова свой способ прочтения судьбы Пастернака — и человеческой и творческой. Главная, формообразующая метафора поэта разворачивается биографом как жизнеобразующая. Этим обеспечивается единство духовного и житейского в невыдуманном сюжете. Этим создается иерархия уровней жизненного здания. Социально-политическое поведение художника — аспект важный, но не главный. Оно здесь осмысляется не с моралистической, а с философской, метафизической точки зрения. Отсюда — тот широкий взгляд, что заявлен с самого начала: “Но “хозяином своей судьбы” Пастернак себя не ощущал, потому что ему не нужно было быть ее хозяином”. И далее: “…То, что называется “подчиняться обстоятельствам”, “плыть по воле волн”, не всегда было столь уж чуждой Пастернаку тактикой жизненного поведения. И даже порой — спасительной для творчества: жить, занимаясь — усердно — своей работой, частной — и внутренней жизнью”.
Вопрос о том, должен ли быть человек (и поэт в том числе) “хозяином своей судьбы”, всегда будет оставаться открытым. Но в случае с Пастернаком необходимо было отказаться от этой нормативной модели, чтобы выйти на контакт с реальным поэтом-человеком, а не с его внешней репутацией. С самого начала в книге взят ровный тон, свободный как от выспреннего пафоса, так и от снисходительной иронии, на которую нередко сбиваются ценители “прекрасного”, касаясь житейской судьбы художника (мол, гений, небожитель всегда немножко “с приветом” — что с него возьмешь!).
О Борисе Пастернаке написано немало: это и образцовая научная биография, принадлежащая перу Е. Пастернака, и целая серия основательных трудов Л.Флейшмана, и книга В.Альфонсова о поэтике, и философское прочтение “Доктора Живаго”, предпринятое И.Смирновым. Даже монографии все сразу не упомнишь, не говоря уж о бездне статей. (Замечу в скобках, что в конце книги Натальи Ивановой не повредила бы страничка библиографии — хотя бы такой краткой, какая дана ею в конце статьи “Пастернак” в недавно вышедшем энциклопедическом словаре “Русские писатели XX века”.) Легче или труднее писать книгу при такой богатой “истории вопроса”? Думаю, что труднее: избыток материала требует ответственно-целостного взгляда на предмет. Выдвижение на первый план одних фактов и беглое упоминание других, выбор “судьбоносных” текстов, тем и мотивов — это работа по сути своей художественная, писательская. Здесь уже важны не частности, а общий результат, и пораженье от победы отличать неминуемо придется.
С самого начала в книге удачно схвачено “скрещенье” житейской и творческой линий судьбы, показана органичность, природность поэтики молодого Пастернака. Может быть, и не стоило вслед за самим поэтом характеризовать название “Близнец в тучах” как “претенциозное” (все-таки это довольно нетривиальное образное “переименование” Луны), но в общем ранние стихи прочитаны с пониманием и с любовью, “содержание” их трактуется не извне поэзии, а через самый ее образно-композиционный строй, причем “человеческим” языком; использованный автором филологический инструментарий не выставлен наружу.
Дальнейшая эволюция Пастернака показана не как “улучшение”, а как естественное раскрытие тех богатств, которыми он обладал, будучи “уникально гармоничным футуристом”. Эстетическая интерпретация поэтического мира вполне гармонично сочетается с “антропологической”: “Облик Пастернака проявлялся сквозь годы; все сильнее проступала мужская определенность, си-
ла — и непреходящее детское изумление перед миром”.
Пастернак как никакой другой поэт ХХ века показал красоту обыденного течения жизни, но динамика его судьбы создавалась взаимодействием с жизнью и с людьми — с равными ли по духу, с близкими ли в любовном смысле, а по-
рой — и с наделенными властью врагами. Просто и четко рассказано в книге о единстве взаимопритяжения и взаимоотталкивания в отношениях Пастернака с Маяковским, Цветаевой и Мандельштамом (чуть меньше проработано звено “Пастернак — Ахматова”). Тактично изложен “сталинский” сюжет и, в частности, легендарный телефонный разговор о Мандельштаме в 1934 году. Кто теперь не помнит, что Анна Андреевна и Надежда Яковлевна выставили Пастернаку “крепкую четверку” (на мой взгляд, безбожное превышение обеими своих земных полномочий: знали ведь, кто единственный имеет право на такие оценки). Л.Флейшман эту оценку в свое время назвал “заниженной”, Иванова же просто приводит все имеющиеся версии, резюмируя их кратким и бесспорным комментарием: “Пастернак был недоволен сам собою. После разговора со Сталиным остался налет двусмысленности”.
Всего не перескажешь, да я и не хотел бы подменять книгу кратким ее рефератом. Скажу еще только о решении финала. Жизнь любого персонажа завершается смертью, и тут у биографа вроде бы особых творческих возможностей нет. Но, оказывается, есть. Финалом пастернаковской биографии в трактовке Ивановой предстает само создание романа “Доктор Живаго” — “акт, завершающий жизнь”, осуществленное намерение “изменить собственную судьбу”. И наконец итоговая кода: “…Этот роман стал автобиографией: в процессе творческой работы Пастернака не столько над своим произведением, но — над своей жизнью”. В свете такой “нераздельности” жизни и искусства в очередной раз ощущаешь ограниченность эстетски-потребительского отношения к роману и не иссякающих к нему до сих пор претензий. В какой-то мере отношение к роману — тест на подлинность любви к Пастернаку, отнюдь необязательной для всех, но все-таки желательной для полного вхождения в этот жизненно-художественный мир.
Книга Натальи Ивановой в хорошем смысле прагматична, практична. Студент, прочитавший ее перед экзаменом, уже не побоится вытянуть билет о Пастернаке. И преподаватель перед лекцией об этом поэте прочтет такую книгу с пользой. Да и нормальный, бескорыстный любитель словесности получит удовольствие от самой динамичности повествования. “Пишем ведь для человека, а не для соседнего ученого”, — говорил Шкловский. Не отрицая необходимости детализированно-экстенсивных исследований, адресованных главным образом “соседним ученым”, хочется верить, что уже в начале наступившего века появятся написанные “для человека” живые, внятные, стремительные повести об Ахматовой, Мандельштаме, Набокове, Платонове и других классиках ХХ столетия. Книга Натальи Ивановой в этом смысле может послужить вдохновляющим жанровым прототипом, моделью гармоничного сочетания научности с литературностью. Когда научность служит фундаментом, подножьем, а литературность — необходимым способом выражения и развития мысли.
1Наталья Иванова. Борис Пастернак: участь и предназначение. Биографическое эссе. СПб., Русско-балтийский информационный центр БЛИЦ, 2000.