Литературное время в зеркале газетной критики. Круглый стол
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2001
В круглом столе участвуют:
Дмитрий БЫКОВ (“Собеседник”, заместитель главного редактора),
Игорь ЗОТОВ (“Ex libris НГ”, главный редактор),
Елена ИВАНИЦКАЯ (“Первое сентября”, обозреватель),
Илья КУКУЛИН (“Ex libris НГ”, обозреватель, сотрудник газеты “Литературная жизнь Москвы”),
Лиза НОВИКОВА (“Коммерсантъ”, литературный обозреватель),
Дмитрий ОЛЬШАНСКИЙ (“Сегодня”, литературный обозреватель),
Мария РЕМИЗОВА (“Независимая газета”, обозреватель),
Андрей УРИЦКИЙ (“Независимая газета”, корреспондент).
С гостями беседуют:
Наталья ИГРУНОВА (зав. отделом критики ДН),
Леонид БАХНОВ (зав. отделом прозы ДН)
Текст для затравки разговора
Уважаемые господа!
Я благодарен устроителям круглого стола за предложение принять участие в обсуждении заявленной темы, но, боюсь, что все мною сказанное будет выглядеть вполне тривиально. Ведь очевидно, что газетная критика отличается от критики журнальной в первую очередь оперативностью, мобильностью. Работая в режиме “налил—выпил”, газетный критик успевает быстрее откликнуться на любое событие, он непосредственно участвует в процессе и, следовательно, способен на процесс влиять. Газетный критик, день за днем, неделя за неделей создающий объемную картину литературной жизни, стал одной из центральных фигур сегодняшнего дня. Можно возразить, что специфика журналистской работы неизбежно ведет к поверхностности, к отсутствию глубины, — но в реальности все происходит наоборот, ограниченность газетной площади заставляет критика писать сжато и эффектно, искать для выражения своих мыслей наиболее точные словесные формулы, а не растекаться по древу — а уж если мыслей нет, то на газетном листе спрятаться сложнее, чем в толстенькой журнальной книжке. И вряд ли газетный критик жестко зависим от читателя, вряд ли он должен потрафлять невзыскательным вкусам; газеты тиражные — они же газеты бульварные — литературой не занимаются. В принципе я вообще сомневаюсь, что критик, работающий над очередной статьей, думает при этом о читателе, а не о том, как написать получше, поинтереснее. Впрочем, и читатель от этого выигрывает, ему наверняка приятнее иметь дело с хорошо написанным текстом.
Ко всему вышесказанному необходимо добавить: речь идет о хорошем газетном критике, находящемся в благоприятных условиях. Еще лучше, если работать будет группа хороших критиков, и тогда они должны будут охватить вниманием своим всю литературу, всю, без исключения: толстожурнальную, массовую, литературу салонов и клубов, литературу, публикуемую в Интернете.
Это — утопия. Нет такого критика. Нет такого коллектива единомышленников. Нет такой газеты. Возможно, лишь “Независимая” — со всеми ее приложениями — нет, не приближается к идеалу, но слегка намекает на его осуществимость. Пока же действительность, к сожалению, такова: нет никакой уверенности, что если появится завтра гениальная книга стихов (например) — то она непременно будет замечена и отрецензирована. А ведь одна из главных задач критики — газетной, журнальной, какая разница! — не прозевать эту книгу.
Андрей Урицкий
Попытка сверить часы
И. Зотов: Я согласен, конечно, с Урицким: если появится книжка гениальных стихов, не факт, что она найдет отражение на газетной странице. И это зависит даже не от газетных журналистов на 90%, а от издателей. Издателям приятно, когда появляются хвалебные статьи, но это не решает практически ничего. Пока. Если издатели будут видеть, что от рецензии зависит тираж книги, а это произойдет рано или поздно, тогда газетная критика станет могучим инструментом в литературном процессе. Сейчас нечто подобное изредка происходит в Москве. Жаль, что не пришел сюда Лев Данилкин. Я точно знаю, что после появления его рецензий в “Афише” (не знаю, как там с “Ведомостями”) количество продаж в магазине в клубе ОГИ увеличивается в разы. Нечто подобное происходит и после рецензий в “Ex libris’е”, хотя и в меньшей степени — аудитория иная. И если говорить о том, в каком направлении надо идти, — то вот именно к работе с издательствами.
Н. Игрунова: Это вектор движения. А задача?
И. Зотов: Задача “Ex libris’a”, во-первых, оперативно, во-вторых, на хорошем профессиональном уровне, с хорошим бэкграундом откликаться на самые свежие книги. Причем, любых авторов — с левого фланга, с правого фланга, если говорить о политических разграничениях. Вот и все. Никаких других задач нет. Вообще мы сейчас в России — единственное такое целиком рецензионное издание. Даже “Книжное обозрение” в большей степени информативное. Пока не существует жесткой конкуренции, худо-бедно мы свою роль выполняем.
М. Ремизова: Таким образом, роль газетной критики вы сводите к рекламе? К обслуживанию издательств?
Л. Бахнов: В общем, к пиаровским функциям?
Н. Игрунова: Но в реальности издатели чаще всего говорят: пусть критики пишут, что хотят, а мы проводим маркетинг, там все совершенно другое.
И. Зотов: Таков наш рынок.
М. Ремизова: И при этом они заинтересованы, чтобы появлялись рецензии.
И. Зотов: Заинтересованы, естественно. Это повышает их оценку в собственных глазах. Если тираж “Ex libris’a” колеблется от 5 до 6 тысяч, о каком влиянии на всю Россию может идти речь? То же самое можно сказать о любой другой газете — “Независимой”, “Сегодня”, “Коммерсанте”. Ну что такое тираж 100 тысяч? Даже для Москвы немного. Западные уважающие себя газеты выходят не менее чем полумиллионным тиражом. О прямом влиянии на российскую аудиторию речи идти не может. А что касается конъюнктурности, пиара в книжных рецензиях… А куда деться?.. Мы живем в капиталистическом все-таки обществе, все считается на деньги. И ничего плохого тут нет. А если вы хотите говорить о литпроцессе как таковом — пожалуйста, у нас есть такая страница, “Кафедра”, где освещается литпроцесс сегодняшний, и прошлого века, и XV века тоже. Если поставить дело хорошо, можно отражать все — и текущую литературу, и вперед глядеть. В конце концов для этого существуют различные жанры и формы. И я не вижу ничего страшного в том, что приоритет отдается короткой рецензии на только что вышедшую книгу.
Е. Иваницкая: У литературных газет, разумеется, широкие возможности, и целый оркестр критиков, и, в оптимальном варианте, тактическое богатство при выстроенной стратегии — в общем, некая симфония. Но литературные газеты по определению обращаются к тем, кто так или иначе за книжно-журнальными новинками следит и о литературе думает. В подобных изданиях вполне, по-моему, допустимая тактика (точнее, одна из…) — писать с внутренним расчетом на свой критический цех. Литературоцентричному читателю, который знает эту критическую команду, знаком с распределением ролей, может быть очень даже интересно.
Л. Новикова: Когда-то Шкловский говорил, что пишет не для соседнего ученого. Конечно, хотелось бы писать не только для своего брата-критика. А сейчас это очень актуальная проблема. Существует некое сообщество критиков, обозревателей, есть даже столь интересный феномен, как интернетный персонаж Аделаида Метёлкина, которая решила взять на себя роль учителя, выставляющего оценки.
И. Кукулин: Я однажды поймал себя на том, что пишу для сей достойной дамы, и стал себя хватать за волосы и руки.
Л. Новикова: С одной стороны, хорошо, что такой персонаж есть. Если ты пишешь о книге, которая вышла месяц назад, она тебя заклеймит, что ты сдуваешь пыль с архивных изданий. Но, с другой стороны, как это ни патетично звучит, а хотелось бы писать не для этого брата-соседа, а для читателей.
Е. Иваницкая: Если мы исходим из того, что литература, чтение, литературно-журнальный процесс — это положительные культурные ценности, то наиболее важная роль в том смысле, чтобы “поддерживать интерес ко всему этому”, оказывается у критика в “обычной” газете, общественно-политической или отраслевой. Ему и гораздо сложнее. Он обязан быть и оркестром и солистом одновременно. В литературном издании критик, по замыслу, пишет для тех, кто сам уже прочитал некий текст и теперь интересуется мнением профессионала, а в обычной газете его задача иная — побудить читателя взять хотя бы в руки журнал или книгу и поинтересоваться.
Д. Ольшанский: Ежедневные газеты ведут прежде всего политическую игру или политико-экономическую, и очевидно, что культурный обозреватель или литературный — в качестве бонуса к этому. В этом смысле я мало отличаюсь от своих коллег в журнале “Итоги” или других газетах. У газеты нет культурной политики как таковой, прописанной или заранее заданной мне, и поэтому мой личный вкус является основным и единственным мерилом того, что попадает на полосу, а что нет. И в отличие от того, что было сказано об “Ех libris’е” или “Книжном обозрении”, никакого отношения к книжному рынку моя деятельность не имеет вообще. У меня нет задачи обслуживать издателя или продвигать какие-то книги на рынок. Степень влияния такого рода изданий на какой-то реальный печатный бизнес абсолютно ничтожна. У нас нет изданий наподобие “Ньюйоркера” или “Нью-Йорк букс ревю”, их там несколько, в одной Америке. Нет изданий, чья разработанная, большая литературная, культурная политика была бы поставлена на буржуазные коммерческие рельсы. Чтобы тексты критиков были хорошо оплачены. Там они это могут уже позволить — рекламодатели дают на культуру столько, что такого рода издания, посвященные исключительно культуре, литературе, могут окупаться. И за счет этого — эффективность публикаций. Например, можно, читая любого американского писателя — наподобие Курта Воннегута или Генри Миллера, их автобиографические заметки, прочесть о том, как они, начинающие, посылали свои рассказы в самые различные еженедельные журналы в разных концах Америки и волновались, пойдет рассказ или не пойдет. Журналов было много, платили они хорошо, и было ясно, что, если журнал примет рассказ, можно будет рассчитывать на какое-то дальнейшее коммерческое продвижение этого писателя. Это означает, что в Америке существует культурная индустрия, связанная с рекламой и деньгами. У нас ее пока нет.
Н. Игрунова: Если у газеты нет культурной политики, как вы вырабатываете свою? Или ее тоже нет, и вы просто выдергиваете из процесса что под руку попадет?
Д. Ольшанский: Есть сочетание двух простых факторов. Первый: понятно, что существует, с социологической точки зрения, некий круг авторов, в особенности это касается прозы, которые не могут не быть замечены. Их обязательно нужно отразить, дать рецензии. Таких авторов не так много. Понятно, что это Сорокин, понятно, что это Пелевин, понятно, что это Маканин, Солженицын, Акунин… Я нарочно беру вразбивку. Фигуры первой величины известности. Иосиф Бродский. Самые знаменитые. Это очевидно. Но в качестве второй составной части — мои личные рефлексии и мой вкус. Повторю: у газеты отсутствует направленная на некий сегмент рынка или некую определенную эстетику политика — и кроме статусных, как это модно теперь говорить, имен, все остальное, что я отбираю для рецензий — плоды моих личных наблюдений, моего личного вкуса, моих разысканий в книжных лавках.
Н. Игрунова: Как соотносятся требования вкуса и статусные имена?
Д. Ольшанский: Они могут пересекаться, могут расходиться, но я принципиально не считаю, что мой вкус должен жестко доминировать. Как мне сказали, Андрей Немзер из принципиальных соображений не стал писать в газете “Время новостей” о новой книге Владимира Сорокина. Как бы нет такого писателя. Даже если, допустим, я очень не люблю Сорокина, для меня невозможна ситуация, что я о нем не напишу. Точно так же это касается и лауреатов различных литературных премий. Ну, этот круг вполне очерчен и очевиден. Но мой вкус, конечно, влияет на оценку.
И. Зотов: Эту формулу вывести довольно просто, и она существует давно: писать либо о книгах хороших, либо о книгах известных авторов. Все. О плохих книгах известных авторов писать нужно. А если какой-нибудь “чайник” присылает книжку, и вы на ней отвязываетесь, это элементарно неприлично.
Н. Игрунова: Это никому и не интересно.
И. Зотов: Можно сделать и интересно, посмеяться, и с юмором. Но юмор на уровне — “смотрите, вот дурак”?.. Это бессмысленно.
Д. Ольшанский: Эта действительно очевидная сентенция начинает чуть-чуть мутировать в нынешней ситуации, потому что в игру все активнее вступают издатели. Скажем, Захаров. Простой пример: книжка, которую он выпустил в прошлом году, как бы ремейк “Старика Хоттабыча”, сделанный плохо и неизвестным автором, все равно был отрецензирован мной и всеми газетами, потому что издатель определяет нечто. И то же самое будет происходить в отношении петербургского издательства “Амфора”, например.
И. Кукулин: Нет, работу издателя Захарова от “Амфоры” надо отличать. Для Захарова важно имя, которое он раскручивает1 . Мне совсем не нравится повесть Сергея Обломова про Хоттабыча, но, когда Захаров ее выпускал, было понятно, что он хочет раскрутить нового автора. Если же исследовать романы, которые выходят в серии русских романов “Амфоры” “Наша марка”, то мы обнаружим, что в серии соседствуют разные авторы, в том числе с разной степенью известности и с разным типом известности — в “Ех libris’е” об этом были статьи. По-моему, “Амфору” интересует раскрутка определенной эстетики и определенных культурных идей — как бы подходы к ним с разных сторон. Они теперь выпускают антологии текстов об ангелах, об искусстве войны… Интересные антологии, но вот что важно: это продолжение их же, “амфоровской” эстетической работы. Ее можно было бы назвать пропагандой нового магического реализма с авантюрно-конспирологическим уклоном. Хотя, например, заявленная ими же серия “Поколение Y” — это про другое… А если говорить о серии “Наша марка”, то там соседствуют, например, психоделическо-философско-метафорические тексты Александра Секацкого с романом Сергея Смирнова “Цареградский оборотень”. Роман этот я еще не дочитал2, но пока что он на меня производит впечатление традиционно-реалистического, даже несколько советского исторического романа с прививкой “магического реализма” Милорада Павича. Хотя и для Захарова важны, конечно, сквозные эстетические сюжеты — скажем, ремейки русской классики XIX века…
А впрочем, посмотрим, много ли народа про Смирнова напишут.
Н. Игрунова: А так ли это важно, в конце концов? — задам я грубый вопрос.
И. Кукулин: То есть — зачем нужна газетная критика?
В середине 1840-х годов Бальзак написал в одной из парижских газет огромную рецензию на Стендаля. Статью на полосу. Для нас Бальзак и Стендаль — национальные классики Франции середины XIX века, примерно равного статуса. Но тогда это было абсолютно не так. Бальзак был человеком общеизвестным. Как сейчас Пелевин, только другого типа известности. Его знали все читающие французы. Стендаль был писатель “высоколобый”, жил не во Франции, а в Италии, его мало кто знал. Человек опасных атеистических взглядов, в общем, непонятно кто. Бальзак написал про него огромную восторженную статью — вы, мол, французы, живете и не знаете, что под боком у вас живет классик, выпускает книжки регулярно. После выхода этой статьи Стендаль написал Бальзаку письмо, которое начиналось следующими словами: вы отогрели сироту, замерзшего ночью на крыльце. Когда я думаю о том, зачем мы занимаемся тем, чем мы занимаемся, я всегда вспоминаю это письмо.
Что сейчас представляет собой газетная критика? Газетная критика сегодня более воспринята обществом и более актуальна, чем журнальная. Происходит это по нескольким причинам. Дело в том, что литературный процесс резко убыстрился по сравнению с тем, что было при советской власти в начале восьмидесятых годов. В конце восьмидесятых—начале девяностых пошел лавинообразный вал публикаций старой и задержанной литературы, поэтому скорость реального тогдашнего литературного процесса сейчас восстановить трудно, для этого требуются специальные усилия. Публикационный процесс был мощнейший, ударный. Что же касается выхода новых книг, то их сейчас, мне кажется, больше, чем в тот период. И важно не только то, что критика в газетах влияет на издательский процесс, а для меня это тоже имеет принципиальное значение, но и то, что работа в газете чрезвычайно мобилизует. Чтобы разобраться в литературном и издательском процессе, только успевай голову поворачивать. Газета заставляет вертеть головой.
Литературная критика диверсифицировалась. Кроме традиционной журнальной и нетрадиционной газетной критики есть рецензии в еженедельниках (типа рецензий Льва Данилкина в “Афише” или Льва Рубинштейна в “Итогах”), есть рецензии в Интернете, в глянцевых журналах, тоже вовсе не всегда плохие, есть неплохой критик в газете “МК-бульвар” Дмитрий Ткачёв, на которого никто не обращает внимание, потому что мало кто читает “МК-бульвар”.
В современной критической статье совмещаются реально субъективная оценка, пиар, вольный или невольный, реклама, я не имею в виду проплаченную, просто человек рекламирует то, что ему интересно, и филологическое исследование, в большей или меньшей степени. В соответствии с разным взаимодействием ингридиентов этого коктейля существуют несколько типов газетного критика. Это критик-политик, который ведет литературную политику в рамках выделенного литературного пространства, как ему видится более правильным (скажем, А.Немзер). Критик—провозвестник моды (насколько я понимаю, периодически в такой роли выступает Данилкин). Критик—исследователь (Маше, Игорю и мне, в силу того, что нам дано несколько больше воли, чем в ежедневной газете, проще перейти в позицию исследователя, когда мы этого хотим).
Н. Игрунова: То, о чем вы говорите, Илья, тем более знаменательно, что еще десять лет назад у нас не было традиции газетной критики. Советская — почти не в счет, в массе своей она была слишком политкорректной и установочной. Опыт эмиграции — от Георгия Адамовича до Вайля и Гениса — тоже не мог быть прямо воспринят.
Д. Ольшанский: Мне кажется, что начало и середина 90-х были временем невиданного успеха всего, что связано с критикой, по одной простой причине: в этот момент целый ряд людей, которые до того — до 91-го года — занимались академической деятельностью или чисто литературной, стали заниматься критикой. И появление в газете Немзера, Рубинштейна, Кузьминского было очень симптоматично, и в первые годы в качестве критиков были крайне плодотворны, и это было очень богатое время. Как первая разработка золотых приисков в Калифорнии в середине ХIХ века.
И. Кукулин: Что, собственно, произошло в начале 90-х? Это было время крушения традиционных советских критериев, и неизбежно появились люди, которые сказали: мы эксперты. Им довольно быстро поверили. Эти люди оказались относительно адекватными заявке и сыграли огромную роль в создании жанров. Потом уже просто так на позиции экспертов прийти было невозможно. Я прошу прощения за резкость, но сейчас, когда человек объявляет себя экспертом, он постоянно обрекает себя на роль физика или химика из рассказа Хармса. И вынужден постоянно отстаивать свое право быть адекватным.
Д. Ольшанский: Критика — это вообще самозванство. Выходит человек и заявляет о своей роли, и начинает делить какие-то территории от своего лица. Некоторый элемент самозванства присущ этой профессии.
И. Кукулин: Но это самозванство особое, потому что критик перестает быть самозванцем (хотя, может быть, никогда не переставая им быть вполне), доказывая свое право суждением о некоторых книгах, о которых высказывались другие. Я на собственном опыте понял, что в работе критика должны постоянно сталкиваться книги, которых не читает никто, кроме меня, и книги, которые читают все. И если говорить о газете “Сегодня” в девяностые годы, где была самая сильная критика, то это был клуб. Единственный в современной истории русской журналистики публичный клуб единомышленников, который так себя и позиционировал. Люди радовались тому, что они тусовка, радовались настолько энергично, что даже убедили многих, в том числе и меня, что и всем хорошо от того, что им так хорошо в этой тусовке. Я не иронизирую, это в самом деле было интересно. Сейчас ситуация безусловно новая. Клубная позиция невоссоздаваема. Попытка создать подобный журнал — “На посту” — провалилась, о других не слышно.
Д. Ольшанский: К такого рода журналам можно отнести еще “Пушкин”. Они в той или иной мере пытались реконструировать западную модель, о которой я говорил и которая приобретает характер некоего капустника здесь, недолговечного капустника, прежде всего из-за отсутствия реальной коммерческой базы, не обрастая рекламой и серьезными инвестициями.
И. Кукулин: Кроме того, как это ни странно, ситуация сделалась более внятной. Потребовалось в большей степени рецензировать реальный процесс. Литпроцесс развивался в течение всех 90-х годов. Выходили книги. Однако внимание общества было потеряно после шквала публикаций конца 80-х—начала 90-х, потому что он был событием не столько культурным, сколько общественно-политическим. Можно было не читать, потому что многие уже давно все это прочли в самиздате. Просто вся эта литература окружала как атмосфера, как атмосферное электричество. Потом потребовалось читать Бродского как стихи. К этому оказались готовы очень немногие. Еще меньше людей оказались готовы читать как культурное событие писателей, которые дебютировали в 90-е. Это были только стихи и только проза. Например, такой автор, как Андрей Левкин. Или Юрий Буйда, о котором мы с Игорем Зотовым говорили по дороге сюда. Можно его ругать, можно хвалить, писатель достаточно спорный, но это человек, который в течение всего десятилетия работал вполне интенсивно. Но в конце 90-х ситуация (почему — это отдельный серьезный культурологический разговор) изменилась так, что снова стали появляться произведения с явным общественным месседжем. Одним из первых это почувствовал Виктор Пелевин, у которого много недостатков, но минимум одно литературное достоинство: абсолютный слух на моду. Как говорится, мужик бежит впереди моды. Пелевин написал “Чапаева и Пустоту” и “Generation “П”” . Что бы он еще ни написал, я не думаю, что следующие произведения будут иметь такой резонанс. Просто он был одним из первых, кто почувствовал, что литература может иметь какой-то абсолютно актуальный общественный месседж. Совпали две волны: интереса Пелевина и интереса общества.
Е. Иваницкая: Позвольте все-таки возразить: “Омон Ра” имел, на мой взгляд, аналогичный “Чапаеву” и “Generation” резонанс. Собственно, с этого романа Пелевин и был замечен как явление.
И. Кукулин: Был замечен критиками. Есть много текстов, отмеченных критикой, но неинтересных читающей публике. Вот сейчас наконец — благодаря стараниям Игоря, и Мити Ольшанского, и многих других людей — постепенно выстраивается такая ситуация, когда нет писателей, которые замечены в обществе, но не востребованы критикой. Критик обязан реагировать на то, что интересует общество.
Н. Игрунова: Не отслеживать, не выбирать, не рекомендовать — а реагировать на уже освоенное?
И. Кукулин: Приведу пример автора, который мне не понравился. И через него попробую объяснить, какой бы для меня была идеальная реакция на мой текст.
Издательство “Азбука” стало раскручивать, на мой взгляд, очень неудачный проект — серию книг, написанных под псевдонимом Хольм Ван Зайчик. Я написал резко отрицательную рецензию, написал, что Ван Зайчик является эпигоном Стругацких. Какой должна быть идеальная реакция на эту статью?
И. Зотов: Пойти и купить Зайчика.
Н. Игрунова: Поступок читателя. Или — если это реакция издателя — закрыть проект.
И. Кукулин: Я не рассчитывал на то, что издатели меня послушаются. Я пишу про модные книги для людей, которые их уже читали, а про книги, которые нравятся лично мне, но не являются раскрученными, — для тех, кто их не читал. Разный жанр. Зайчика я встраиваю в текущий литпроцесс и в историю литературы и показываю, что это может быть сиюминутным журналистским событием, но в истории литературы этот автор, на мой взгляд, большого значения иметь не должен. Идеальная реакция — если читатель со мной согласится.
Д. Ольшанский: Я пишу для тех, кто книгу не читал. И здесь принципиальная разница. Мне кажется, задача критика — написать для тех, кто не читал, а задача филолога-исследователя — обращаться к тем, кто книгу читал, к посвященным. Критик-исследователь, о котором Илья сказал, это как бы филолог в газете.
Е. Иваницкая: Прошу прощения, но филолог в газете — это я. Я тоже представляю собой самого что ни на есть академического университетского литературоведа, который в том же роковом 91-м году радикальным образом перестроился и перебазировался в журнальную и газетную критику. Я работаю в газете педагогической — “Первое сентября”. Все здесь присутствующие уважаемые коллеги — литературные обозреватели. А я в родной газете — социальный журналист. Пишу об охране прав несовершеннолетних заключенных, об абортах несовершеннолетних матерей, о специфике проведения выпускных экзаменов и т.д. Сама задача газеты — прежде всего просветительски-педагогическая и информационная — исключает сразу целый пласт авторов, о которых я могла бы писать, исключает возможность отрицательного реагирования, мы только даем добрый совет читателям-педагогам, родителям, библиотекарям — и тем самым влияем в какой-то степени и на издательскую политику: то, что рецензируется в газете (приложение “Библиотека в школе”), вызывает поток заказов на книгу — от школьных библиотек и от педагогов.
Мои интересы лежат прежде всего в области современного постмодернизма, что никак не может быть проявлено в газете, где подобные проблемы вообще не обсуждаются. Хотя о массовой литературе, о том, как можно было бы представить детям детектив, фантастику, от чего предостеречь, — писать можно.
Как филолог с многолетней университетской выучкой, когда я обращаюсь наконец к тому, что меня интересует непосредственно, я обращаюсь к истории вопроса, начинаю шарить по Интернету, листаю другие газеты. Бросается в глаза: мгновенное реагирование на книгу или журнальную публикацию исключает тот анализ, который можно было бы назвать собственно критическим. Я говорю в данном случае не об эстетических подробностях. Поверхностность, разумеется, наличествует. Само собой и непременно — схватывается тема, встраивается в определенное общественно-политическое настроение. Сама книга чаще всего рассматривается, как уже сказал Илья, как месседж, а не как литература. Разумеется, исключения есть. Я не могу сказать, что рассмотрение литературы как некое высказывание, послание, повод — это плохо. Может быть, читателю именно это преимущественно интересно. И все-таки сочетание достаточной оперативности и некий запас времени, чтобы филологически углубиться в текст, до сих пор предоставляют только толстые журналы.
А что касается задач критики, то я никак не могу согласиться с идеей о самозванстве. Обсуждение прочитанного — это вечная прерогатива всякого читателя.
Д. Ольшанский: Читатель читает книгу, она ему нравится или не нравится по каким-то причинам. Но он не занимается расчерчиванием литпроцесса в том или ином направлении, тем более — пиаром. Критик берет на себя эту функцию.
Е. Иваницкая: Но читателю всегда будет интересно, что умные и профессионально занимающиеся литературой люди думают на ту же тему. В этом наша ответственность — мы выступаем в качестве ответственных и думающих на эту тему людей.
М. Ремизова: Я ощущаю себя здесь белой вороной. У меня старомодные представления о роли критика и критики, которые, видимо, плохо будут сочетаться с тем, что было здесь высказано, и с тем, как они понимаются этим высоким собранием. Кстати, и проблему самозванства, о которой шла речь, я для себя всегда решала просто: моя газета, может быть, в ослеплении, доверила мне возможность что-то публично говорить, и я этой возможностью пользуюсь. И всё. Элемент случайности в карьере критика, писателя, художника и т.д. достаточно велик. В конце концов, в том, что Маканин — известный писатель, а какой-нибудь Иванов — нет, тоже есть элемент случайности. Возможно, через сто лет забудут Маканина, и все будут говорить: “Ах, какой гений писатель Иванов”. Это не исключено. Я себе задачу ставлю исходя из своих собственных интересов. Меня, может быть, даже не настолько интересуют персоналии, и поэтому роль критика-ньюсмейкера для меня не очень важна. Интересней понять, что такое литература и, в частности, что она представляет собой на данный момент. Поэтому, когда я вижу повод высказаться, это повод положить еще одну стекляшечку в общую мазаику. Для меня не так важно, чтобы это написал человек очень известный или раскрученный, что, между прочим, часто заменяет реальные качества текста. Раскрутить можно все что угодно, если поставить такую задачу. Даже не слишком качественный текст.
И. Кукулин: Это можно сделать только там, где есть черный пиар. Заставить поверить в то, что кто-то хорошо поет, можно, потому что вкладываются очень большие бабки, а потом они же отбираются, а писатель…
М. Ремизова: В нашем мире, прошу прощения, Илья, действуют не столько “бабки”, сколько личные знакомства: если я окажусь одновременно племянницей такого-то, любовницей такого-то и еще сестрой такого-то, у меня очень большие шансы на то, чтобы быть раскрученной.
И. Кукулин: Не факт.
И. Зотов: В ответ на это я сразу хочу привести два примера. Кто знает в России писателя Леонида Латынина?
М. Ремизова: Но Юлию Латынину знают все.
И. Кукулин: Так это потому, что она писать умеет.
И. Зотов: Но не Леонида Латынина знают, который на моей памяти уже лет десять как пытается создать себе имя. Его не удалось раскрутить.
И. Кукулин: А что касается Юлии Латыниной — один мой одноклассник, который стал экономистом, говорит: единственный писатель, кого я могу читать и который не оскорбляет мои профессиональные чувства, это Юлия Латынина.
И. Зотов: Это первый пример, старый. Второй — самый свежий, прошлого года буквально. Как пытался Саша Иванов из “Ad marginem” раскрутить Болмата! Кто сейчас читает Болмата? Никто.
Н. Игрунова: Не в защиту, а просто к слову: я знаю человека, который не просто прочитал, а даже восхищался.
И. Зотов: Да нет, это несравнимо ни с Акуниным, ни даже с Крусановым. Болмат будет сейчас вторую книжку издавать. С Сашей Ивановым у меня хорошие отношения, дружеские. Ну, написали мы про Болмата. Дальше-то что?
Д. Ольшанский: Скажем, когда Пелевин появился, начал впервые расходиться умопомрачительными для того времени тиражами, уже был писатель Дмитрий Липскеров, который теоретически вполне мог быть как бы Пелевиным, но не стал. Хотя все ресурсы для этого были. И издатели, и приятели.
Л. Бахнов: Не думаю, чтобы дело было только в таланте. Вспомним те времена: “возвращенка”, зарубежные триллеры, что еще? Пригов—Кибиров… Местечко для нового гения в области прозы было только одно, и его застолбил Пелевин.
М. Ремизова: И тем не менее, все вы знаете Дмитрия Липскерова. И книги у него выходят.
Л. Бахнов: То-то и оно. И в этом отличие нынешнего времени, от того, что было лет семь-восемь назад. Что Липскеров — трехтомник Асара Эппеля на выходе. А ведь писатель куда более “камерный”, или, скажем так, “филологический”. Поэлитарней Липскерова, во всяком случае.
Д. Ольшанский: Не в этом дело. Липскеров претендовал на стотысячные тиражи.
И. Зотов: Подойдите на улице, спросите, Маша, кто такой Липскеров.
Н. Игрунова: Ну, на улице спрашивать…
И. Зотов: Пелевина знают. Акунина знают, Маканина знают…
Д. Ольшанский: Хорошо, оставим в покое Липскерова. Другой пример: Алексей Слаповский. Он так и не вышел за пределы внутрилитературной известности. Хотя пытался стать массовым писателем.
И. Кукулин: Скорее это его пытались сделать массовым писателем.
Н. Игрунова: Это, кстати, нюанс немаловажный. Слаповский, если судить хотя бы по его новомирской “объяснительной записке” по поводу непубликации аннонсированного журналом романа, — человек вполне адекватный, с трезвой самооценкой.
Д. Ольшанский: Возможно, это просчет “группы поддержки”. И тем не менее: массовым писателем он не станет.
М. Ремизова: Если вы говорите об известности у миллионов рабочих и крестьян — да, не станет.
Д. Ольшанский: Речь сейчас о том, кто на что претендует. Пелевин претендовал — и стал массовым писателем.
И. Зотов: А Латынин претендовал на известность у элиты — и не получилось.
М. Ремизова: Тем не менее, это фигуры, которые входят в критические обоймы.
Д. Ольшанский: Они не входят в тот круг, на который претендовали в качестве раскручиваемых. Они не распространились на ту территорию, на которую их раскручивали, — элитарную, массовую, зарубежную, какую там еще… Не стали известны, не были проданы. Акунина ведь тоже знали как Чхартишвили. Но он претендовал на то, чтобы стать Акуниным, — и стал.
Л. Бахнов: Маша, по-моему, не кончила говорить, мы перебили.
М. Ремизова: Обещала полемику, полемика и возникла. Я позволю себе вернуться к задачам газетного критика. Мне не очень понятен посыл, что обязательно нужно становиться фигурой, которая здесь и сейчас что-то такое формирует. Конец света все-таки не завтра. Меня интересует история литературы на более широком промежутке, и потому, если даже что-то здесь и сейчас не меняется оттого, что я написала очередную рецензию, меня не очень беспокоит. Вы сужаете свою задачу, ориентируясь только на формирование книжного рынка или стратегию толстого журнала текущего года.
Д. Ольшанский: Довольно сложно ориентироваться на абстракцию. В девятнадцатом столетии, я думаю, равным образом и Пушкин, и Булгарин, и, следом за ними, Аполлон Григорьев, и Добролюбов, — они все ориентировались на стратегии своих изданий, вырабатывали какую-то свою эстетическую и политическую линию. А то, что кто-то из них стал достоянием вечности и миллионов, — это произошло потом…
М. Ремизова: Только не говорите, что это от них никак не зависело!
Л. Бахнов: Как я понимаю, вопрос о том, насколько адекватно нынешняя критика газетная в ее совокупности отражает литературный процесс, если таковой существует. А он существует.
И. Кукулин: Его не может не есть.
Н. Игрунова: Критика в совокупности худо-бедно процесс, однако, отражает. Но нормальному человеку (он же простой читатель) вряд ли придет в голову скупать все наличествующие газеты, чтобы сравнить мнения критиков (почти противоположные) о новых романах Андрея Волоса или Татьяны Толстой. Захочет или не захочет он их прочитать, зависит от того, что напишет конкретный, извините, эксперт-самозванец Дмитрий Ольшанский в газете “Сегодня”, или эксперт-самозванец Лиза Новикова в газете “Коммерсантъ”, или Данилкин в “Ведомостях”, Золотоносов в “Московских новостях”, Гаврилов в “Книжном обозрении” и т.д. Совершенно очевидно, что – при условии регулярной работы в определенном издании — и критик-исследователь, и критик-полемист, и критик-ньюсмейкер. И вроде бы не претендующий на особую роль поденщик — трудяга-рецензент в реальности являются критиками-политиками. Даже не задаваясь этой целью, не ощущая как некую миссию, а просто отбирая для разговора одни тексты и оставляя без внимания другие. Не львы, конечно, толстые, но тоже зеркала.
И вот тут принципиально важным оказывается и то, из каких критериев исходить, вырабатывая, как говорит Митя, свою эстетическую и политическую линию, и групповая ангажированность самого критика и издания, для которого он пишет, и профессиональная подготовленность, и личные вкусы и пристрастия.
Свежий пример, зацепивший, так как касается “Дружбы народов”: отрицательная рецензия на рассказы Дины Рубиной в “Независимой газете”. Рассказы не лучшие у нее, на мой взгляд, но это и не тот случай, о котором говорил Игорь Зотов в начале разговора, — не провал известного писателя. Может, они поворотные в ее творчестве? Может, знаменуют собой некую характерную тенденцию в современной прозе? Может, журнал как-то по-особенному их подает? Нет, нет и нет. Главная проза номера — Яан Кросс, один из самых ярких романов, опубликованных в последнее время. Настоящее событие. Но рецензируют не его. Это мы можем гадать — почему? А у читателя отпечатается в подкорке: Дина Рубина исписалась, а “Дружба народов” — неинтересный журнал.
Так что имеет смысл говорить как раз не о какой-то совокупной газетной критике вообще, а о том, насколько адекватно отражает процесс каждый отдельно взятый критик.
М. Ремизова: В этом смысле интереснее и полезнее замечать не только то, что нравится, и не только ту фигуру, на которую надо откликнуться, но и, может быть, то, что не является известным и лично глубоко любимым, обращать внимание на то, что может отражать какие-то тенденции, которые формируются или, наоборот, закрываются, на взаимосвязи и т. д. Надо иметь стратегию.
Д. Ольшанский: Поясню свою мысль. Если взять ситуацию, например, шестидесятых—семидесятых годов XIX века: есть, скажем, критик Страхов и есть критик Писарев. Представьте себе, что революции 1917 года не происходит. У меня большие сомнения, что ситуация с известностью имен и текстов этих критиков была бы такая же, какова она сейчас и на протяжении всего XX века. Мы бы имели совершенно другой расклад и известности, и публикуемости, и упоминаемости.
М. Ремизова: Упоминаемости — кого?
Д. Ольшанский: Их самих. Страхов был отставлен на четвертый план в силу своей консервативности, а Писарев, напротив, превратился в знаковую фигуру. Я к тому, что критик никак не может лично влиять на грядущую панораму литературы.
М. Ремизова: Как не может?! Скажем, Белинский описал за свою жизнь — говорю условно — 200 персонажей. Вероятность того, что человек, которого он описал, стал известным, не очень велика, но есть. Определенный процент этих людей вошел в историю литературы. Часть оказалась мусором, хотя он мог их превозносить. Но те, кого он вообще не упомянул, — очень маленький процент вероятности, что они потом каким-то образом засветились.
Д. Ольшанский: Я понимаю. Просто существует еще один механизм: спустя много лет после смерти Белинского приходят какие-то люди и поднимают на щит самого Белинского. И тогда все, что он говорил, оказывается важным и актуальным. А если поднимут кого-то другого…
М. Ремизова: Мы говорим сейчас не о том, чтобы критика поднять на щит, а о том персонаже, которого он вводит в контекст литературы.
И. Кукулин: Белинский, сказавший — не помню, в 1839 или 1840 году, — что лучшие русские писатели Пушкин, Лермонтов и Гоголь, — дал первым этот список. Но Белинский, при всей своей пламенности, был человеком куда менее партийным, чем критики 1860-х годов — например, Добролюбов. Людей, которых Добролю-
бов — кстати, хороший критик! — гнобил, потом приходилось большими усилиями реабилитировать. Типа того же Константина Случевского.
Д. Ольшанский: И Баратынского, если говорить о Белинском.
И. Кукулин: Это действительно важно, но это тот редкий случай, когда критик так сильно влияет на литературный процесс.
Л. Новикова: Тынянов очень остроумно говорил, что, когда критик берет на себя роль стрелочника, который управляет движением поездов, и предсказывает, куда пойдет поезд, то чаще всего поезд проносится мимо. Хотя сейчас многие критики прямо-таки декларируют: вот это будет модно, это немодно.
Н. Игрунова: А “модно” — это критерий для литературной критики?
М. Ремизова: Я то же самое хотела спросить.
Л. Новикова: Для меня это не то что критерий… Но это существует, конечно. Общество стремится к такому разграничению, ничего не попишешь, приходится этот феномен исследовать.
И. Кукулин: Я полагаю, все зависит от того, как на это реагировать: сознательно замечать, сознательно не замечать. Допустим, Маша этого просто не замечает.
М. Ремизова: Ну, я тут руководствуюсь лозунгом “за модой не угонишься”.
И. Кукулин: Слушая Машу, я понял, почему из “Независимой газеты” здесь такое большое количество людей: не только потому, что мы много пишем про книжки, но и потому, что мы представляем разные, взаимодополняющие стратегии.
Н. Игрунова: А что по этому поводу думает ваш, Илья, редактор?
И. Зотов: Хотя в “Ex libris’e” работают единомышленники, но конфликты вялотекущие происходят. У Ильи Кукулина взгляд на какие-то вещи может быть совершенно иной, чем у Глеба Шульпякова. Но я считаю, что каждый из них вполне сложившийся человек, со своими взглядами, это их право. Лишь бы доказали, что книга, о которой они пишут, хороша. Скажем, если они доказывают, что Евг. По-
пов — лучший рассказчик ХХ века, — мы это печатаем. Что не исключает возможности с ними поспорить.
Л. Новикова: Илья вот сказал, что существует огромное количество книг и нужно просто вертеть головой. У меня другая проблема: книг выходит огромное количество, но, когда я прихожу в магазин, мне не хватает книг.
Н. Игрунова: Пишите про толстые журналы, Лиза, коммерсантам это тоже пойдет на пользу.
Л. Новикова: Это верно, и я об этом думаю.
Н. Игрунова: Я, кстати, совершенно серьезно. Сплошь и рядом газеты делают событие из выхода книги, не заметив (причем в самом прямом смысле слова не заметив, не прочитав) журнальную публикацию этого же текста — за полгода, а то и за год до того. При этом декларируется оперативность газетной критики (что и сегодня прозвучало). Честно говоря, и грустно, и смешно. Но больше — грустно. Выводя журналы за пределы газетно-критического отклика, вы выключаете их из поля зрения читателя, т.е., имея в виду рыночную ситуацию, отсекаете от журналов потенциальных подписчиков.
Е. Иваницкая: Моя дочка пришла в институт с журналом “Знамя” и открыла его на перемене. Однокурсники искренне удивились: “Ведь журналы выходили в шестидесятые годы и еще в период перестройки. Они что, и сейчас существуют?” Критический перехлест в газете не только неизбежен, но, наверное, и необходим; однако наиболее действенным он оказался в очень сомнительном направлении — в предсказании и утверждении смерти литпроцесса, “толстых” журналов, интереса к серьезной литературе… Я вовсе не так далека от мысли, что критики в недавние годы сами понизили интерес к литературе. Вполне мог включиться механизм самосбывающегося пророчества. А публика у нас такая — процитирую Виктора Пелевина — что ей надо объяснять, что ей нравится, а что не нравится. И почему должно нравиться. И почему должно быть престижно. И почему надо быть “в курсе”.
Л. Новикова: Интереснее всего писать как раз об актуальной русской литературе. Зарубежная для меня — некое дополнение. То, что произведение зарубежной литературы выбрали, перевели, издали, — это уже сделало его фактом литпроцесса. Так вот — мне не хватает русских романов.
И. Кукулин: Литература для вас прежде всего романы?
Л. Новикова: Я говорю “роман” условно. Скажем так: мне не хватает изданий современных авторов.
Если же вернуться к вопросу, который затронула Елена, — об отличии журнальной критики и газетной… Я недавно пришла в газету, а до этого как филолог публиковалась в толстых журналах. В газете совсем другая динамика. Разные жанры.
М. Ремизова: Это еще зависит от газеты.
Л. Новикова: Я здесь не вижу для себя проблемы: если захочется более подробно проанализировать то, что мне понравилось, я могу написать развернутую рецензию и отдать ее в толстый журнал.
М. Ремизова: То есть вы считаете, что газета должна быть информативной?
Л. Новикова: Да, в первую очередь.
Мне кажется очень интересным противопоставление газетной и журнальной критики, которое проводит Тынянов. Он выделяет, во-первых, отдел рекомендуемых пособий (каждый раз, когда пишу, думаю, как бы в это не скатиться, хотя, конечно же, получается, что книжный обзор как раз и является таким отделом, где критик просто советует прочитать то или это); во-вторых, отдел “писатель о писателе”, что также во многих изданиях традиционный жанр, — здесь есть опасность субъективной оценки. Тынянов пытается выяснить, что же можно сделать. Он советует критику быть больше филологом и рассматривать литературу с теоретических, филологических позиций. Но в наше время газета задает критику определенный формат. Филологичность уже не выход. Хочется найти что-то оптимальное.
Н. Игрунова: К вопросу о глубине анализа и критериях. Вам не кажется, что система оценок, с которыми подходят к произведениям массовой литературы, или раскрученным, модным, — одна, а когда речь идет о литературе более серьезной, о том самом мейнстриме, литпроцессе, — вот тут оценки выставляются по гамбургскому счету или в приближении к нему? Акцент, сознательно или невольно, критиком переносится на ту литературу, и она представляется читателю более привлекательной, интересной. Вне поля зрения читателя остаются вещи, которые заслуживают его внимания, хорошая литература.
И. Кукулин: Да, кажется. И я попробую объяснить, как с этим следует бороться… По-моему, присутствующие здесь коллеги по-разному это понимают. Дело в том, что Тынянов существовал в совершенно другой ситуации — социологизированной и политизированной. Вокруг него, в отличие от нас, непрерывно происходили политические события или создавалась их иллюзия. Разгром левой оппозиции, правой оппозиции, очередная пятилетка и т. д. И литература была ангажирована в разные стороны. Даже Пастернак назывался “применением динамического синтаксиса к революционному заданию” в ЛЕФовском журнале. Призыв к филологии был призывом к трезвости. В нашем случае призыв к трезвости был бы сформулирован по-другому. Критик должен быть не филологом, а аналитиком. Это другое дело. А какая аналитика — зависит от каждого отдельного случая.
М. Ремизова: Извини, Илья, ты не мог бы пояснить, как можно провести анализ произведения литературы без филологического инструментария?
И. Кукулин: Да, могу. Его может не быть в статье, но он должен быть в голове до того, как ты написал статью. Анализ не только качества текста, но и его — текс-
та — положения в общественном сознании, в издательском процессе и т. д. То есть я могу доказать с помощью филологических и каких-то вкусовых критериев, обосновывая по мере сил свои литературные пристрастия, почему, скажем, роман Обломова “Медный кувшин старика Хоттабыча” никуда не годится.
Н. Игрунова: Если вызвались — обосновывайте.
И. Кукулин: Во-первых, у Обломова плохо с фантазией. Во-вторых, он недостаточно четко артикулирует ту реальность, о которой пишет (полубогемная—полупрограммистская среда, которая непрерывно общается по Интернету), не показана, не оформлена психология этой среды, атмосферы. И кроме того, по прочтении романа у меня было ощущение, что он выписал на листок, какие темы должны быть актуальными в современном литературном произведении, и, печатая на компьютере, время от времени в эту бумажку заглядывал: в произведении должны быть сексуальные меньшинства, наркотики, легкий антиамериканизм (у него, правда, жесткий антиамериканизм получился), компьютерные навороты… Список, где отражено решительно все. Кроме того, там очень чувствуется зависимость от разнообразных литературных схем, большая натужность.
Тем не менее: какая должна быть аналитика, кроме филологической, в статье про Обломова, там, где никакие глубины анализировать не приходится, по большому счету? Аналитика должна быть социальная. Нужно понять, почему Захаров взялся это печатать, почему не нашел никого лучше. И тогда выяснится то, о чем написано в передовице сегодняшнего “Ex libris’a”: несмотря на отдельные успехи в лице Пелевина и Акунина, в России не сформировался жанр бестселлера. При анализе конкретных произведений подобного рода социально-психологические проблемы необходимо проанализировать и в голове держать. Разница в гамбургском и негамбургском счете именно здесь: когда мне что-то нравится по сугубо литературным показателям, мне в третью, в четвертую, в десятую очередь приходит мысль о том, что заставило издателя это напечатать и каким образом текст ко мне попал. Ко мне попал хороший текст — и я в него вцепился. И начинаю о нем говорить уже с литературоведческой точки зрения.
М. Ремизова: А не все ли равно, сформировался жанр бестселлера или не сформировался?
И. Кукулин: Для меня, Маша, это часть того, о чем ты говоришь, — литературного процесса.
М. Ремизова: Но литературный процесс не должен определяться наличием бестселлера. Это искаженный литпроцесс, не литпроцесс уже, а процесс рыночный. От литературы мы переходим к экономике.
И. Зотов: В статье о бестселлере, которую упомянул Илья, говорилось не о литпроцессе вообще, а о такой частности, как премия “Национальный бестселлер”. В списке номинантов фактически нет в общем понимании этого слова бестселлеров, а есть зеркальное отражение большей части литпроцесса в России. Потому что практически все произведения, за исключением Лёниного (Бахнова. — Прим. ред.) выбора — романа Дмитрия Стахова, который имеет все основания стать бестселлером, равно как и роман Леонида Юзефовича, кстати говоря, тоже напечатанный в “Дружбе народов”, — те же, что и в списках других премий: Букер, Антибукер, Аполлона Григорьева и т.д.
Л. Бахнов: Это потому, что нет четких критериев. Что такое “бестселлер”? Это хорошая литература? Плохая? Хорошая плохая литература?
М. Ремизова: Бестселлер — это то, что хорошо продается.
Л. Бахнов: Я слышал, недавно переиздали “Тлю” Шевцова. Говорят, хорошо идет!
И. Зотов: Зачем устроители назвали эту премию “Бестселлер”?..
И. Кукулин: На самом деле, Маша, все-таки иногда полезно задаваться вопросом, как деньги влияют на культурную политику. Потому что мы можем восторгаться творениями Фидия и афинских мастеров и знать, что в V веке до нашей эры в Афинах был расцвет философии, драматургии и скульптуры, а потом вдруг обнаружить, что все это делалось на деньги, которые Афины набрали у своих союзников после греко-персидской войны. То есть у них была возможность, пользуясь современным языком, давать гранты на культурные проекты. В развитых капиталистических странах существует литературный мейнстрим, в котором появляются бестселлеры, что регулярно поощряется разнообразными премиями, существует кассовая литература, о которой я сейчас не говорю, — женские романы, детективы, среди которых тоже появляются иногда нешаблонные произведения, не бульварное чтиво, а нечто интересное, и существует разного рода альтернативная литература. Есть писатели, более устойчивые к премиям, они не покупаются, не включаются полностью в буржуазное общество потребления литературы, и есть те, кто постепенно покупается. Лично меня интересуют различные виды альтернативной литературы. То есть: кто не продается. Интересно и важно, какая психология за этим стоит. В России постепенно формируется такая же литературная ситуация.
М. Ремизова: Илья, ты что, действительно не понимаешь, что в литературе действует тот же закон, что при развитии цивилизации: цивилизация не развивается в очень плохих условиях и в очень хороших? Цивилизация не развилась там, где живут эскимосы, и в Африке, где для того, чтобы жить, не нужно никаких усилий или необходимы столь большие, что все силы уходят на то, чтобы выжить. В благополучных и замечательных странах, где очень много денег отпускается на культуру, расцвета искусства нет, хоть тресни. Сейчас нигде — ни в Америке, ни в Японии — не цветет литература. И у нас не цветет.
Л. Новикова: В Америке как раз цветет.
И. Зотов: А в Англии что, нет?
М. Ремизова: По крайней мере американисты считают, что в США литература пережила бурный расцвет в начале века и до войны, а после войны начала деградировать и сейчас находится в очень неблагополучном состоянии.
И. Кукулин: Особенно Аллен Гинзберг был признаком деградации. И битники. Нет, Маш, то, о чем мы говорим, не укладывается ни в какие теории, это дело абсолютно непредсказуемое. Допустим, в Центральной Африке в свое время возникла цивилизация Бенина, расцвела, а потом неизвестно почему пришла в упадок.
Л. Бахнов: Господа, давайте держаться ближе к сегодняшнему дню.
И. Кукулин: Я настаиваю на том, что законы развития литературы с общественным благосостоянием никак напрямую не связаны.
М. Ремизова: Ну, слава богу.
И. Кукулин: Хорошо ли существует литература в буржуазном обществе потребления, плохо ли, но существует!
М. Ремизова: Если ты человеку дашь 100 грантов, он только поэтому шедевр не напишет.
И. Кукулин: И все же мы приходим к такому обществу, где возможность творчества определяется деньгами. И кто-то, получив деньги, будет считать, что знает, “в каком направлении” ему писать, а другому денег не дадут или он их не возьмет. И я буду поддерживать тех, кто умеет писать без денег, а книги тех, чей успех определяется вложенными деньгами, буду анализировать с точки зрения того, какие социально-психологические механизмы лежат в основании их успеха.
И. Зотов: Логично.
Л. Бахнов: Я хочу переключить ваше внимание на другую проблему. К 93—94 годам закончились “разборки” между почвенниками и западниками. Все разошлись по своим квартирам. Но если критики либерального лагеря просто не обращают внимания на то, что происходит в литературе лагеря почвеннического: мол, что это там за имена и сочинения, то, скажем, “День литературы” постоянно держит под прицелом либеральную территорию. То есть, нам как бы вообще не о чем говорить, зато у них завсегда есть на кого вылить помои.
И. Зотов: Очень показательная была статья в “Дне литературы”, где Володя Бондаренко посетовал на то, что так называемый левый край нашей литературы совершенно не умеет раскручивать своих писателей. Нет ни уютных издательств, ни уютных книжных магазинов, все варятся в журнальном сиропе, на который критика либо не обращает внимания, либо обращает очень иронично. И он совершенно прав. К сожалению, левые, которые так себя позиционируют в этих журналах, этому действительно не научились. Но — очень интересная вещь происходит, и я об этом несколько раз писал — эту их функцию взяли на себя издатели.
Например, Павел Крусанов, очень раскрученный сейчас писатель, — к какому лагерю он принадлежит? Левому или правому? Скорее, к левому, судя по “Укусу ангела”. Потихонечку грани стираются. Но стираются не “старой гвардией”, не государственниками, а благодаря агрессивной издательской политике каких-то, прошу прощения за тавтологию, издательств, которые не слишком обращают внимание на политические оттенки писательского мировоззрения. А уже мы в “Ех libris’e” берем издательский продукт — книжку, и читаем и анализируем ее как текст. По-моему, это продуктивно. В других изданиях я не встречал такого спокойного отношения.
Л. Бахнов: Но уровень текстов?
И. Зотов: Уровень текстов довольно убогий, но это в журналах. А то, что делают издательства… Крусанов — это уже на четверть уровня выше того, что, в массе своей, печатается в “Нашем современнике” и в “Москве”.
М. Ремизова: Крусанова “Наш современник” не напечатает.
Н. Игрунова: Из журналов его печатал “Октябрь”.
И. Зотов: Но “День литературы” его уже напечатал.
Л. Бахнов: А Крусанов, как и Обломов, мне кажется, тоже хорошо соображает, что требуется.
И. Кукулин: Крусанов — особый случай… Я хочу это обосновать. Круса-
нов — писатель-медиум. Он представляется человеком нерефлексирующим и достаточно самовлюбленным. При этом — очень начитанный. Как медиум он протранслировал в романе “Укус ангела” — по пунктам — русскую тоталитарную империалистическую мифологию, в основе которой лежит образ жертвенного освободителя Земли, который является жертвенным освободителем Земли постольку, поскольку он русский. Это отчасти отражает те процессы, которые привели к канонизации Николая II. (Я не касаюсь религиозного аспекта, я касаюсь лишь аспекта социально-мифологического.) Люди из “Дня литературы” чувствуют в Крусанове свою энергетику, а мне он интересен, поскольку у него этот миф приведен в беспримесном виде. Кончается роман “Укус ангела” уничтожением Земли, для того, чтобы она, возможно, потом возродилась бы к какой-то новой жизни, — то есть совершённым человеком Апокалипсисом (см. Н. Федорова отчасти). Меня это, повторю, интересует как миф, их — как энергетический выплеск. Крусанов — в некотором смысле такая же “совмещенная” фигура, как Егор Летов. Человек с сильной мифологической интуицией.
Н. Игрунова: Это все-таки отдельно стоящие фигуры.
И. Кукулин: Почвенническая литература в гораздо большей степени, чем современная, условно говоря — западническая либеральная, связана с советской. По своему литературному происхождению. Если о ком-то имеет смысл говорить, так это об авторах крайних убеждений, которые с этой литературой генетически не связаны. Это, допустим, Алексей Цветков-младший, Илья Сирен, Ярослав Могутин (не как журналист, а как поэт — я должен это специально подчеркнуть). Можно назвать еще несколько молодых авторов, того же Илью Бражникова, который является монархистом, его публицистические статьи выходили в “НГ”, но в принципе их можно себе представить и в “Дне литературы”. И тем не менее Бражников печатается в “западнических” интернетовских изданиях, в то время как в “Нашем современнике” его просто не поймут. Тоже деталь некоего литературного процесса.
Н. Игрунова: А какие-то не столь экстремальные “детали процесса”?
И. Кукулин: Игорь упомянул Владимира Бондаренко. Это очень интересная фигура, пример гипертрофированного выражения одной из функций критика. Насколько я понимаю, всю свою сознательную жизнь он был создателем проектов. Он создавал разные проекты дальнейшего движения литературы. Вообще говоря, то, что наша неопочвенная литература является проектом субкультуры, постоянно возобновляемым, — это большая, особая тема для разговора. Очень забавно читать журнальные обзоры Николая Переяслова в “Дне литературы”, который пишет, что в нашем кругу мало написано хороших мемуаров, вот Есин написал мемуары… То есть — что должно быть в приличной субкультуре? Должны быть теоретики, должны быть авторы мемуаров, должно быть всё, списком — и сидят Переяслов с Бондаренко и смотрят, какие графы заполнены, а какие нет.
На самом деле это придумал не я. Один из немногих честных мыслителей почвенного лагеря, вологодский филолог Виктор Баранов защитил года три или четыре назад докторскую диссертацию на тему “Русская почвенная поэзия второй половины XX века”. Вот по этому тексту — выстраданному очень — у меня и создалось ощущение, что русская почвенная поэзия второй половины XX века есть проект. Только что слово “проект” не произнесено.
Когда мы описываем почвенническую литературу, мы имеем дело с какой-то другой реальностью. В рамках советской литературы, об этом Игорь писал, существовало некое единое пространство, и поэтому можно было обсуждать, скажем, чем плох Бондарев…
Н. Игрунова: Как в свое время это сделал Дедков.
И. Кукулин: Да. Я в свое уже время тоже написал рецензию на один из последних романов Бондарева “Бермудский треугольник”. Но с точки зрения актуального культурного момента — это неинтересно. Дело не в его модности или немодности. Даже не в том, что это с точки зрения художественной слабо. А в том, что литературное самоосознание Бондарева абсолютно выключено из нынешнего положения культуры. Его младшие единомышленники (хотя вряд ли у него есть младшие единомышленники, скорее, стоит говорить о соратниках по литературному лагерю) уже выключены из советской системы и все чаще оказываются по своим литературным позициям “западниками”. В этом смысле литературное пространство выстраивается заново. Со всеми его “правыми”, “левыми” и т.д.
М. Ремизова: Но и в противоположном лагере тоже есть фигуры, выросшие на той самой советской литературе, пусть переключившиеся на ее антисоветский вариант. Я имею в виду, скажем, Войновича. Он в принципе тоже неинтересен. Тем не менее он является фигурой для обсуждения.
И. Кукулин: Маша, скажи, пожалуйста, сколько тебе известно рецензий на роман “Монументальная пропаганда”?
М. Ремизова: Елены Иваницкой — раз, Михаила Золотоносова — два…
Н. Игрунова: У нас в ДН в первом номере Ольга Славникова очень сочувственно пишет о нем в годовом обзоре.
М. Ремизова: Роман выдвинут на госпремию, есть отклики на выдвижение. Это обсуждаемый роман. Хотя по сути — точно такой же “поезд ушел”, как и Бондаревский. И помимо Войновича можно наскрести кое-какие имена, которые тем не менее оказываются в контексте. Вот можно спросить у Лизы: является Владимир Войнович той фигурой, публикация нового произведения которого вызывает отклик газетного литературного критика?
Л. Новикова: Да. Думаю, что да, конечно.
И. Зотов: Извините, какую критику мы берем? Мы же берем критику в основном демократического, так называемого либерального лагеря… В почвенническом лагере Бондарева тоже рецензируют.
М. Ремизова: Илья ввел критерий: вещь выключена из литпроцесса в силу того, что она пуста. Но тем не менее на Войновича литературная критика почему-то откликается.
И. Кукулин: Войнович привык функционировать в открытом литературном пространстве.
Л. Бахнов: Отвык в закрытом.
И. Кукулин: А вот о ком не пишут современные критики? Современные критики очень мало пишут или не пишут вообще о писателях, сформировавшихся в 90-е годы, у которых практически не выходило книг. Таких, как Илья Бражников тот же Данила Давыдов, Ольга Зондберг, Станислав Львовский. Ну, можно назвать еще многих поэтов и прозаиков, московских и немосковских, но это тоже отдельная тема разговора. Светлана Богданова в “Знамени” напечатала далеко не лучшую свою вещь — одну, роман, а она сильнее всего в рассказе. Для человека, который не следит за Интернетом, всех этих имен вообще нет, кроме, повторяю, Богдановой, которая возникла как автор неплохого, но не слишком характерного для нее романа. Из этого пласта литературы известна в основном Анастасия Гостева — автор талантливый и яркий, но просто она в наибольшей степени соответствует представлениям критиков, какой должна быть “молодежная” литература. А литературу молодых авторов, но не “молодежную”, критики особо не замечают. И не считывают, кстати говоря, не “молодежные” элементы у Гостевой — а их там много.
Н. Игрунова: Ну вот и обнаружились сироты, которых предстоит обогреть современным литературным критикам.
Текст в досыл
Дорогая Наташа!
Мне в самом деле бесконечно стыдно, что я не выбрался на ваш круглый стол, да вдобавок же у меня были после него две командировки подряд. Так что хоть и с запозданием, но шлю свое мнение о газетной критике, если она (и оно) вас все еще интересует.
Человек, работающий в газете, вызывает у меня горячее профессиональное сострадание — вне зависимости от того, о какой газете речь. Я одинаково не люблю газеты “Сегодня”3 и “Завтра”, причем “не люблю” — еще, вероятно, самое мягкое слово для обозначения моих истинных чувств как к гусинской, так и к коммунистической прессе. Однако убежден, что, оказавшись в командировке вместе с сотрудниками этих изданий или просто выпивая с ними на балу прессы, я бы через пять минут забыл о наших концептуальных разногласиях. Убеждения у журналистов могут быть разные, условия жизни — почти во всем одинаковые, условия труда — одинаковые стопроцентно; и это последнее сходство является определяющим. Вот почему любой критик, регулярно пишущий в газету, — будь это даже критик предельно враждебных мне взглядов — все-таки мне подспудно симпатичен, и рассматриваю я его не как конкурента, а как товарища по ярму. Именно это ярмо и помешало мне прийти на дискуссию: пока она шла, я подписывал полосы текущего номера и вбивал в него свой материал, как всегда, слишком длинный для газеты.
Довлатов — человек, весьма склонный к беглым выводам для красного словца, при всей точности некоторых его дефиниций, — писал о “газетной жизни с ее лихорадочным бесплодием”. Насчет бесплодия — это как посмотреть; заметки самого Довлатова, вероятно, были и впрямь вполне бесплодны. Но роль газетной статьи как наиболее оперативного отклика на фильм или книгу представляется мне исключительной, — не говоря уже о том, что именно газета, которая, в конце концов, приходит в ваш дом ежедневно, создает в конечном итоге среду, то самое общественное мнение, от которого — хотим того или нет — зависим мы все.
Вместе с тем я предложил бы четко разграничить газетную критику, т.е. в конечном итоге журналистику, — и эссеистику, которая никакой публицистикой ни в коей мере не является. Так, например, тексты Вячеслава Курицына, объединенные им в книгу “Журналистика”, никакого отношения к журналистике не имеют, — у Курицына вообще феноменальная (даже для постмодерниста) способность профанировать все, к чему он прикасается. Пишет ли он сетевое обозрение, сочиняет ли роман, занимается ли описанием своей физиологии в модном журна-ле — все выходит какая-то одна и та же сильно затянувшаяся, глубоко инфантильная игра, выдающая полную неспособность автора напрягаться. А я, грешный человек, ценю самоотдачу, то есть именно напряжение. Так вот, в романе Николая Климонтовича “Последняя газета” — едва ли не единственной по-настоящему сильной книге Климонтовича, потому что оскорбленное самолюбие заставило его наконец дописаться до искренности, до настоящей ненависти к себе и окружающим, — как раз весьма изящно описан этот род профанации. Вместо газетной критики большинство так называемых арткритиков и литературных обозревателей занимаются демонстрацией себя и своего презрения к миру. Где пролегает черта между журналистикой и квазижурналистикой? Она видна невооруженным глазом: главная задача газетного критика и журналиста вообще — информировать. Плюс — по возможности — делиться собственным, личным отношением к происходящему. Квазижурналист, сотрудник модного, стильного, культового и проч. журнала, занят сведением личных счетов, промоушеном своих друзей, демонстрацией своей эрудиции (или ее отсутствия) и наворачиванием стилистических красот, которые странным образом сочетаются с поразительной безграмотностью. Классическим примером такой квазижурналистики мне в свое время показались краткие биографии двадцати крупнейших писателей ХХ века, обнародованные “Эхом Москвы” и “Независимой газетой”: стилистических красот было более чем достаточно, однако всерьез утверждалось, что Блок служил в госпитале; Антон Долин — человек, чья самоуверенность прямо пропорциональна его юности и истаивает, слава богу, вместе с нею, — утверждал, что все литературоведческие работы о “Мастере и Маргарите” не стоят ломаного гроша и лишь усложняют этот чрезвычайно простой роман… Не стану перечислять всех ляпов модной журналистики, напомню лишь, как тот же Курицын, взявшись писать о “Двучастных рассказах” Солженицына, не узнал в “Абрикосовом варенье” прямой и известной цитаты из Алексея Н. Толстого и приписал его монолог лирическому “я” Солженицына; стоило бы вспомнить, как в газете “Сегодня” — еще во времена расцвета ее отдела искусств — перепутали Вадима Сидура с Ниной Садур, да мало ли… Я вообще не люблю буквоедства. Меня попросту очень трогают стилистические фиоритуры на фоне зияющих провалов в среднем образовании.
Образцами газетных критиков, то есть критиков прежде всего информирующих, анализирующих, знающих и рассказывающих, я назвал бы Аллу Латынину (хотя тексты ее явно рассчитаны на подготовленного и неторопливого читателя — так она и печатается в основном в “Литгазете”), Андрея Немзера, Игоря Кузнецо-
ва, — если же говорить о кинокритиках, добавил бы к этому списку Елену Стишову и Наталью Сиривлю. Замечательно начала в “Коммерсанте” Лиза Новикова, которая счастливо унаследовала от отца — ныне совершенно отошедшего от газетной критики Вл. Новикова — способность так высмеять текст, что автор его, если он не полный моральный урод, должен расхохотаться первым. Вообще всегда приятно, когда наследуется остроумие при полном отсутствии хамства (случай Новиковых), основательность (случай Латыниных) и знание контекста (случай Льва и Алексея Караханов). Что унаследовала от Андрея Смирнова его дочь Дуня — я давно уже гадаю и понять не могу: Смирнов с его интеллектуальной честностью, надрывом, правдоискательством — и Дуня Смирнова с ее прелестными, спору нет, шутками и феноменально поверхностными, глубоко конъюнктурными суждениями… нет, как хотите, а дети семидесятников уродились куда лучше, нежели детки шестидесятников!
Но я отвлекся, чего в газете стараюсь себе не позволять. Именно строгость формы, способность в кратком обзоре высказаться ясно, осмысленно и по делу требуется от критика, впрягшегося в ярмо газетной поденщины. Только тот факт, что эти заметки предназначаются для “Дружбы народов”, мешают мне похвалить обзоры толстых журналов Натальи Игруновой в “Известиях”: наиболее симпатичная черта их — плотность и лапидарность. Я мог бы предъявить немало претензий к чрезвычайно субъективным обзорам, допустим, Марии Ремизовой, Марии Галиной или Павла Белицкого, — но лучше, на мой взгляд, именно такая полемичность и субъективность, нежели безликое повторение общих мест; вообще полемист, вызывающий огонь на себя, всегда как-то уместнее в газете. Газета должна быть прежде всего интересной, желательно скандальной, — оставаясь при этом по возможности честной; вот почему Ольшанский или Данилкин (еженедельную “Афишу” вполне можно приравнять к газете) все-таки кажутся мне слишком даже вежливыми для малой, “тонкой” периодики. Дело газеты — спорить, грызться, а не демонстрировать читателю эрудицию своих сотрудников.
И тут мне приходится сказать несколько слов о главной опасности, подстерегающей газетного критика: это секуляризация, почти неизбежное опошление тех слов, понятий, имен, которым вообще-то не место ни в газете, ни в будничной речи. Газета не должна быть слишком умной, а умничающей — и подавно. Когда в приснопамятной газете “Сегодня” в ранние девяностые едва ли не самым употребительным словом на полосе отдела искусств был пресловутый “дискурс” — это было мило как акция, но потом стало серьезно надоедать. Дети вообще очень любят играть умными, непонятными словами; боюсь, что именно на таких детей, только подзадержавшихся в детстве, рассчитаны газетные статьи о Деррида, Бодрийяре, Хайдеггере, Арендт, Делезе и пр. Это не только свидетельство инфантилизма, но и какой-то глубоко провинциальный комплекс — стремление всеми силами доказать столице, что вот и мы не лыком шиты! Достаточно просмотреть статьи А. Верникова или Д. Бавильского — авторов, которые к месту и не к месту цитируют относящихся и не относящихся к делу авторов, сыплют цитатами, пускают петуха, и все это — чтобы высказать предельно нехитрую мысль… Увы, все это относится не только к екатеринбуржцам, челябинцам или пермякам, но и к юным москвичам, которые обожают панибратский стилек похлопыванья мэтров по плечу. Лично я глубоко убежден, что рецензирование книг Джона Барта (и тем более Ролана Барта), Витгенштейна (или даже Руднева о Витгенштейне), Кьеркегора (или даже кого угодно о Кьеркегоре) — не есть задача газетной критики: все это вещи слишком специальные, и обозревать их в ежедневной газете может либо автор, безмерно льстящий своей аудитории, либо автор бесконечно закомплексованный, постоянно пытающийся продемонстрировать, что он вот знает и это. Впрочем, не думаю я также, что газете стоит всерьез рецензировать покетбуки в мягких обложках — похождения всякого рода слепых, бешеных, меченых, безбашенных, обиженных и пр. Между тем именно эти две крайности так любят “Книжное обозрение” и “НГ-Экслибрис”, где весьма поверхностные рецензии на серьезнейшие философские тексты соседствуют с серьезнейшими аналитическими разборами такой ерунды, на которую и пассажир электрички побрезгует тратить время. Впрочем, здесь как раз проявляется пресловутый постмодернистский дискурс, для которого все равно всему и ни один текст не хуже другого.
Здесь случаются презабавные ляпы: помню, как Александр Гаврилов, юноша пылкий и старательный, расхваливал роман Мураками “Охота на овец” — роман, на мой вкус, очень слабый, ну да бог с ним, это уж к слову. “С этой книгой хорошо знакомиться в московских клубах”, — писал Гаврилов; не говоря уже об очевидной и смешной двусмысленности, эта фраза прелестна вот именно попыткой перенести критерий оценки литературы из области филологии в область флирта, моды и кулинарии. Мне представляется, что рецензирование в газете серьезной и специальной литературы сродни чтению стихов в кабаке (вот почему всякого рода литературные клубы вроде “Проекта ОГИ” так отвращают меня: профанация есть профанация, и чем ТАК нести искусство в массы, лучше держать его дома). Здесь сразу две, строго говоря, опасности: первая — опошление и упрощение серьезных вещей, вторая — рост ничем не обеспеченного самомнения той узкой и крайне неприятной прослойки, которую у нас принято называть “модной молодежью”. Честно говоря, я не такой уж поклонник Сорокина, но как-никак это писатель серьезный — и когда его читает клубная девушка, мне обидно за Сорокина (как Чехову было жаль куропатки, которую ест бездарная актриса).
Вот почему я полагаю, что основная задача газетной критики — рецензировать все же мейнстрим (не надо делать вид, что это понятие размыто): аннотировать журналы, переиздания классики, переводы бестселлеров… Что поделать, я совсем не постмодернист и не либерал. Я скорее имперец, ибо иерархия текстов и жанров до сих пор представляется мне основой как критики, так и литературы вообще.
Под конец нельзя не отметить одну весьма благотворную эволюцию. Борис Кузьминский, в некотором смысле отец чрезвычайно распространенного ныне жанра критической судороги, увидел вдруг, что его стиль чрезвычайно легко имитируется. Практически все особенности этого стиля — болезненный эстетизм в духе Гюисманса, крайний субъективизм, фрагментарность, обилие общих мест навыворот, импрессионизм вместо нудного анализа, — оказались не просто легко копируемы, но и невероятно привлекательны. И вот уже, наступая Кузьминскому на пятки, несется целая орда людей куда более молодых и куда менее образован-
ных — от того же Долина (случай умеренный, не самый опасный) до Льва Пирогова (случай крайний, катастрофический, — типичный пример переноса нравов сетевой “гостевой книги” на страницы издания с какой-никакой, а все же репутацией). Кузьминскому среди этих последователей душно и тошно, он-то имел право на свои эстетические судороги (по причине своей редкостной образованности и феноменальной утонченности), а они-то, они-то по какому праву тут выделываются?! В результате мэтр цукает щенят, как Долли у Набокова цукала влюбленно смотрящих на нее одноклассниц. Кузьминский начинает противоречить своим подражателям, ловить их на ляпах, опровергать — и в результате все чаще договаривается до вещей здравых, дописывается до критики умной, последовательной и трезвой. Или это благое влияние возраста, который и мне поубавил запальчивости? Но как бы то ни было, для газетного критика всегда полезна встреча со своей молодостью. В газете, слава богу, ротация происходит быстро. Посмотришь, как резвятся моло-
дые, — и волей-неволей призадумаешься.
В заключение этих сумбурных заметок я не могу не выразить глубочайшего уважения всем коллегам, которые живут и работают по графику, вынуждены читать и писать много, думать не только о себе, но и о читателе — и регулярно сносить нападки тех ничего толком не умеющих людей, которым любая работа в газете кажется продажей себя распивочно и на вынос. Святой дух дышит, где хочет, ге-
ний — и в газете гений.
Дмитрий Быков
P.S.
С этого места впору начинать новую дискуссию…
1 Так я думал, когда был “круглый стол”. С тех пор я меньше уверен в этой мыс-
ли. — И.К.
2 “Цареградского оборотня” мне дочитать не удалось — заела текучка, за что прошу прощения у автора и издателей. — И.К.
3 Написано до закрытия газеты.