Алексей Автократов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2001
Алексей Автократов
Вьючные люди
Асия
— Ты декларацию-то правильно заполнил?
— Правильно заполнил.
— Доллары-то все указал?
— Все указал.
— А может, еще поищем? Ты как?
— Воля ваша.
Опер этот замел меня сразу за пограничным контролем — небольшой, невзрачный такой казахский опер-шакал. Отвел на второй этаж, в конуру свою ободранную. Сейф да стол грязный, больше ничего. Такое в Алма-атинском аэропорту почти каждый раз случается — кого-нибудь из группы забирают и мотают душу: вдруг чего выгорит?
Разденут до трусов, ничего не найдут. А одеваться не разрешают — голый человек всегда неуверенно себя чувствует.
— А юани? Юани все указал? А тенге наши?
— Все указал. Да там всего пять юаней.
— А откуда они у тебя — пять юаней?
— Из Китая вывез в прошлый раз, само собой.
— А справка есть? Покажи!
— Да на хоргосской таможне кто на пять юаней — считай, полдоллара — справку давать будет? Нет никакой справки.
— Так, одно нарушение уже есть! А рубли российские все указал? Давай посчитаем! А ты женат? Где кольцо обручальное? Почему в декларации не указано? А?
— Дома оставил.
— Давай поищем!
— Ищите.
— А что это у тебя на шее? Крест золотой? Так, пятьсот восемьдесят шестой пробы. Грамма три будет. Это ты попал, братан. Контрабанда золота — это уже не пять юаней. В принципе это срок.
— Да я этот крест никогда не снимаю, я и забыл про него, тридцать лет на шее висит — чего его в декларацию вписывать?
— Как ребенок говоришь; обязан был вписать, закон есть закон. Ну ладно, насчет срока я, конечно, пошутил — за крест никто тебя не посадит. Но ты пропустишь свой рейс, пока будешь сидеть у нас в камере, пропадет твой билет, а может, пропустишь и второй рейс, отобьешься от своей группы, сорвется вся твоя поездка. Стоит ли? Давай по-хорошему: сто баксов, и гуляй отсюда. Ладно, пятьдесят.
В коридоре раздались гневные женские крики, рывком отворилась дверь — и в конуру влетела Асия, маленькая, похожая чем-то на кролика казашка. На опера не глядя, сразу ко мне:
— Что он у вас взял? Крест? Больше ничего? Деньги не брал? Скорее одевайтесь и идите в зал вылета. Сейчас объявят посадку. Ничего здесь не забудьте — командует, как в бою. И на опера по-казахски в крик, аж дрожит от злости, того и гляди в глаза когтями вцепится.
Официально Асия является представителем провожающей казахской турфирмы, через которую мы летаем в Урумчи, встречает, провожает, составляет списки всякие, ставит штампы, и все. Но на самом деле Асия большой человек, муж у нее шишкарь какой-то местный, боятся ее. За бабки на границе и на таможне Асия может все. Асия говорит: «Этого пропускаем!» И этого пропускают. Асия говорит: «Этого не досматриваем!» — и этого не досматривают. Кто с Асией рядом идет — к тому не подходи! Это всякий знает, и мент, и бандит. Мы с ней давно знакомы, платим иногда двадцать, иногда тридцать баксов с рыла и за это имеем в ее лице надежную крышу в Алма-атинском аэропорту.
А то, что случилось сегодня, — и частенько случается — лишь борзость оперов, рассчитывающих на то, что челнок испугается, даст денег и улетит в Урумчи, не успев пожаловаться Асие. Она тоже на месте не сидит, у нее по всему аэропорту клиентура. В этот раз пришла проводить группу, узнать, все ли в порядке. Ребята и рассказали. А могла бы и не прийти.
И впрямь — только в зал спустился, посадку объявили.
Насчет посадки этой тоже тонкость есть: как откроют дверь на летное поле — сразу в дверях толкучка страшная. Казалось бы, ну куда ты лезешь, все равно самолет без тебя не улетит! Нет, рвутся в дверь — и бегом к самолету. А потому бегом, что надо места как можно ближе к выходу занять, желательно у самой двери, чтобы в Урумчи первым из самолета вылезти и выиграть «битву за склады».
Стюардессы китайские молоденькие вовсе не смеются — только вежливо улыбаются, по-английски приветствия говорят. Но все же чувствуется какое-то неуловимое пренебрежение. Со стороны интеллигентной китайской публики и всех государственных служащих такое неявное пренебрежение почти всегда чувствуется не только к челнокам или русским, а, наверное, ко всем иностранцам. Китайцы знают за собой великое прошлое и видят впереди великое будущее. И сидит в них какая-то, скрытая во глубине глубин души национальная гордость. Может быть, поэтому?
А вскоре свист, гул, рев реактивных двигателей, и чертов аэропорт остается позади, а впереди синее небо и волнующая неизвестность, присутствующая всегда, будь ты хоть десять лет челноком.
«Сталин»
Самолет «Ту-154» авиакомпании «Синьцзянские авиалинии» мягко коснулся колесами бетонной взлетно-посадочной полосы Урумчинского аэропорта. Взревев, двигатели переключились на режим торможения. Резко упала скорость, и челноки, по обычаю, дружно захлопали в ладони и закричали «ура», выражая свой восторг по поводу удачного прибытия в Урумчи, город побед и поражений, удач и разочарований. Многих он обогатил, многих сделал счастливым и обеспеченным, но многих и пустил по миру, выселил из уютных квартир, а то и свел в могилу.
Урумчи, пионер российского челночества! Урумчи, символ обмана и жульничества! Урумчи, каждый челнок, глядя на тебя с трапа самолета, говорит себе: «Ну что, посмотрим, кто возьмет верх на этот раз — Я или Ты».
А дальше идет все больше проза: пограничный контроль, где внимательные китайские пограничники, отлавливая взглядом народ посолиднее, на всякий случай спрашивают: «Турист?» — и, получив ответ: «Да, турист», теряют к тебе интерес. Их интересуют не «туристы», а «служебники» — обладатели служебных паспортов, прибывшие в Китай по служебной надобности и заслуживающие более предупредительного отношения, чем «туристы». «Служебник» везде пойдет вне очереди, у него ничего не отнимут на таможне, но за чертой таможенного контроля его преимущества заканчиваются, да и нигде больше «туристы» со «служебниками» не сталкиваются.
«Турист» же пойдет по «полной программе»: внимательный паспортный контроль — здесь все без убытку, хотя есть тонкость, — все «туристы», а проще сказать, челноки (настоящих туристов в Урумчи не бывает, за самым редким исключением) должны проходить группа за группой, без всяких отставших и отсутствующих, а то не пустят. Дело в том, что для въезда в Китай существуют два типа виз: групповые (когда визу оформляет туристическая фирма) и индивидуальные (когда визу оформляет частное лицо), причем стоимость таких виз практически одинакова. Ясно, что разделить стоимость групповой визы на десятерых вдесятеро выгодней, чем оформлять индивидуальную. Поэтому в Китай челноки едут группами. Соответственно и пограничный контроль проходят группами: Иванов — есть, Петров — есть, Сидоров, и так далее. По издревле заведенному правилу в групповой визе указывается профессия «туриста»: Иванов — инженер, Петров — технолог, Сидоров — врач и тому подобное, хотя к реальным профессиям это не имеет никакого отношения, и зачем это надо — непонятно.
«Сталин» — как все: предъявил пограничнику свой загранпаспорт, сам нашел и отчеркнул ногтем у него в списке свою фамилию. Китаец посмотрел, сравнил, одобрительно крякнул и цепко взглянул «Сталину» в лицо, а затем на фотографию в паспорте. Установив их несомненное сходство, пограничник с характерным металлическим лязганием проштемпелевал паспорт и открыл дверцу-турникет.
Пройдя пограничный контроль, «турист» попадает на контроль таможенный и здесь несет первые убытки, хотя китайская таможня по сравнению с казахской или российской — детский садик. Здесь грабят только по мелочи. Например, Иванов, Петров и Сидоров везут с собой одинаковую еду: копченую колбасу, мясную нарезку в вакуумной упаковке и рыбные консервы. Иванову говорят: «Колбасу нельзя», — и ее забирают. Остальное можно. Сидорову — нельзя нарезку, а колбасу пропускают. Петров же лишается рыбных консервов.
Все это скорее смешно, чем грустно, и здесь челноки никогда не спорят, а те, что поопытней, вообще не берут с собой еды. Слава богу, не в голодный край приехали, в любом магазине есть еда, и какая хочешь. Кроме того, на таможне пропускают лишь по литру водки на брата и по десять пачек сигарет, но это уже на законном основании. На китайской таможне никогда не зарятся на твой карман, не устраивают провокаций, не тянут денег.
Вырвавшись из объятий официальных органов, группа челноков выходит под палящее солнце и сияющее, безупречно синее небо Синьцзяна, на стоянку аэропорта; официальная часть как бы закончена, дальше каждый сам за себя.
Старший группы давно уехал на такси в гостиницу — выбивать склады, а сама группа села в автобус, который не едет, сколько ни возмущайся, — встречающая турфирма, сговорившись с другой и третьей, решила за те же деньги перевезти в одном автобусе три челночные группы вместо одной. Ладно, это обычное дело.А автобус уже, как всегда, окружили уйгуры, молодые шпанята, «переводчики» с понтом. Орут, галдят чего-то. Многих старых челноков узнают, стучат в окно, здороваются. «Сталина» узнали, кричат:
— Сталин, здраст, Сталин!
— Сталин, я тибэ памагай буду! — смеются. Это значит, что прицепятся и будут таскаться хвостом с утра до вечера, мешать во всем, в чем можно.
Собственно, «Сталин» — это я, поскольку дерзаю носить очки и бороду, отчего, по мнению уйгуров, очень похож на Сталина. Попытка объяснить, что настоящий, исторический Сталин не носил ни очков, ни бороды, успеха не имела. Мне было наплевать — Сталин так Сталин, на прибыль это не влияет. Могли бы и похуже прозвать — например, «капитаном». По-русски в «капитане» нет ничего плохого, но уйгуры так называют полицейских, и следовательно, это тяжкое оскорбление. С русского, конечно, что взять, а уйгур, если себя уважает, может ударить в ответ ножом. Для того он и существует, широкий уйгурский нож в кожаных ножнах, что висит на поясе каждого настоящего уйгурского мужчины и юноши. Местные власти этого не запрещают — таков национальный обычай.
У уйгуров и русских вообще многие понятия отличаются. Например, безобидный русский жест «сыт по горло» — провести по своему горлу ребром ладони — для уйгура означает «горло перережу» — угроза и прямое оскорбление. Кто не знает, может нарваться на неприятности.
Насчет же «памагай буду» ребята явно погорячились — «Сталин» хоть и не из самых старых челноков, но в Урумчи был уже много раз, дело разумеет, с него денег не сорвешь. Знают это и уйгуры, а кричат так, для смеха.
Новичку — беда, за ним увязываются целым табуном. Куда челнок, туда и уйгуры, пристают с разговорами (многие говорят по-русски): «Э, брат, когда приехал? Откуда приехал? Какой товар нужен? По какой цена нужен?» В разговоре по реакции челнока пытаются определить, не трус ли, знает ли урумчинскую обстановку, нельзя ли наехать, как-нибудь надуть, вытянуть деньги. Да и на карман поглядывают, хорошо ли за ним хозяин следит.
Но само по себе «памагай буду» означает навязывание услуг переводчика, которых никто не заказывал и в которых никто не нуждается. Знающий пять—десять слов по-китайски челнок в переговорах с продавцом-китайцем (а барахлом в Урумчи торгуют только китайцы) легко обходится калькулятором и собственным указательным пальцем. Кроме того, многие продавцы-китайцы сносно говорят по-русски. Ведь это и их хлеб. Тем не менее назойливые уйгурчата обязательно встревают в такой диалог и за сказанные несколько слов по-русски и по-китайски требуют солидную мзду с продавца. Кроме того, китаец должен сделать уйгурам «подарок» уже за одно то, что как бы они привели к нему покупателя, хотя на деле челнок пришел сам, а уйгуры приплелись следом. В результате продать-купить товар по реальной цене становится невозможным: китайцу невыгодно продавать и еще отстегивать уйгурам, а если он завысит цену с учетом уйгурского «налога», то становится невыгодно русскому.
Сорвав сделку, уйгуры, которым все равно нечего делать, вновь увязываются за челноком, мороча ему голову своими разговорами и наперебой предлагая по супервыгодной цене свой товар: какую-нибудь ворованную или бракованную дрянь, да и той, скорее всего, у них нет и не будет.
Общение с уйгурами — целое искусство. Просто послать их к такой-то матери нельзя, это — оскорбление, могут и за нож схватиться. Главное — не грубить, вести себя ровно, достойно, но и не поддаваться ни на какие «коммерческие» предложения и ни под каким видом не давать ни копейки. Тогда через день отвяжутся, найдут другого, полопушистее. Если хоть раз дал слабину — пропал, сбежится целая орда, будут караулить с самого утра у гостиницы, удесятерят нападки и приставания, а с настоящим продавцом не дадут совершить ни одной сделки.
Есть и другая категория уйгурских «переводчиков», менее распространенная. От них действительно есть некоторый толк. Они, как правило, не пытаются залезть к тебе в карман, действительно знают, где можно купить интересующий челнока товар, у какого хозяина-китайца «первые руки» (то есть кто настоящий хозяин, а кто взял у него товар на реализацию и «накручивает» цену). Кроме того, некоторые «переводчики» могут помочь урегулировать конфликты с китайскими продавцами.
Например: подсунул тебе китаец вместо одного товара другой или вовсе брак, а ты по какой-то причине проморгал, деньги отдал, товар увез. На своем складе смотришь — мать честная! Сам ты этого китайца больше не найдешь — его лавка закрыта, никто ничего не знает. Обращаешься к «переводчику», так, мол, и так, выбей деньги с китайца, половина (или, скажем, четверть) — твоя. Уйгур китайца найдет, из-под земли достанет и деньги из него вышибет, можно не сомневаться. А отдаст ли тебе твою долю — вопрос. Может сказать: «Китаец уехал в Пекин, Шанхай или умер, убили, посадили, — все что угодно, — извини, брат, не получилось». Может отдать тебе не половину, а четверть — дескать, китаец, собака, деньги не отдавал, еле-еле и это выбил. А может, отдаст все честно и даже телефон свой оставит, чтобы потом только к нему обращался и другим рекомендовал. А в другой раз, особенно когда речь пойдет о крупной сумме, как раз и обманет. Это уж как повезет. Лишь два-три «переводчика»-уйгура во всем Урумчи имеют репутацию порядочных людей. До поры до времени.Является вторая группа, просит потесниться. Это «усть-каменогорские», казахские подданные, половина казахи, половина русские. Ладно, теснимся. Третья группа — «азики». Ничего не просят, говорят на своем языке, лезут чуть ли не по головам, втискиваются в автобус.
Сигнал, гудок! Стук колес!
Полным ходом идет паровоз…
Поехали. Однако глядите: в автобус каким-то неведомым способом сумел затесаться игрушечник, китаец «Володя», «фирма» у него на «Хочузан-пифа» — рынке таком. Извечный конкурент другого игрушечника — «Мити», явился прямо в аэропорт и с ходу принялся охмурять челноков-игрушечников:
—Я — ассортимент много, Митя — мало! Я всегда копейка меньше! Митя — товар юань, я — копейка меньше! Митя — копейка меньше, я — две копейка меньше! Митя — товар копейка, я — товар бесплатно! Митя — товар бесплатно,
я — свой копейка кроме товар даю! Я — всегда дешевле!
Интересно, будет ли толк от его болтовни?
За окном мелькают сложенные из необожженного кирпича постройки, заборы, многочисленные красного, но сильно выцветшего кумача транспаранты с лозунгами на китайском, а частично на уйгурском языке. Въезжаем непосредственно в город. Заборы и транспаранты меняются: город активно строится, каждая стройка ограждена своим забором, и кумач транспарантов посвежее. Определить же содержание лозунгов затрудняюсь — не китаевед, по-китайски не понимаю.
Я года три (четыре?) уже челночил в этом городе, приезжал сюда раз пятнадцать, знал местные нравы, кое-какие ходы-выходы. И, приезжая вновь и вновь, не переставал удивляться той метаморфозе, что практически на моих глазах происходила со столицей Синьцзяна. На месте старых трущобных районов, смахивающих на гигантское скопление не то курятников, не то убогих и грязных крошечных хижин, где друг у друга на головах ютились скопища людей в одинаковых как по покрою (военного образца), так и по степени изодранности кителях и брюках, выросли 22—28-этажные небоскребы и пролегли широкие улицы и проспекты. Еще в начале девяностых годов, говорили ребята, в миллионном городе было лишь три-четыре крупных универмага. Лучший из них — «Дружба» — сравним по размерам с российским столичным универмагом «Москва». Сейчас в городе ежегодно открывались два-три новых универмага, каждый из которых больше «Дружбы» и «Москвы», вместе взятых. Строились рестораны, гостиницы, мосты, дороги, жилые дома. Строилось все, что можно строить. Работа кипела и днем и ночью, благо рабочей силы — съезжавшихся со всего Китая в Синьцзян китай-
цев — был переизбыток, а голова у китайского начальства, видно, варит неплохо.
Но сколько ни пытался я рассуждать о таинственных изгибах китайской коммунистической идеологии, наложенной на восточный колорит, а все же нет, никак не выходило, что китайский начальник китайскому рабочему друг, товарищ и брат. Я видел, много раз видел, как вкалывают китайские работяги, и знаю почему.
Однажды прошлым летом наблюдали мы с Игорем Ивановичем, как на соседней с гостиницей стройке китайская девушка с самого утра, часов с восьми, кидает лопатой на большое сито песок, просеивает для последующего изготовления бетона. Она размеренно кидала полновесные лопаты песка при тридцатиградусной жаре на самом солнцепеке, и я спросил Игоря:
— Слушай, как она еще не рухнула, когда же перекур?
— Перекура не будет. Хочешь, спорим на десять юшек, что отпашет всю смену без всякого отдыха, только пообедает тридцать минут?
— Замазали.
Я проиграл. Перекуров не было. В 16.00 на смену первой девушке с лопатой пришла вторая — и процесс продолжился. За ночь куча песка еще уменьшилась — была и третья смена.
В России от такой работы или помер бы, или отказался самый здоровый мужик. В Китае мужики с виду куда менее здоровые, но вшестером таскают на
10-й этаж строящегося дома стальную балку размером с железнодорожный рельс, а также кирпич, раствор и все, что нужно, в необходимых количествах. И все пешком, хотя электроподъемник-то есть и вполне исправен, но электроэнергию надо экономить, она нужна стране и городу для других, более важных целей. Например, для электросварки на той же стройке. Бывает, выйдешь жаркой, душной ночью из гостиницы, смотришь — в черном южном небе по горизонту над всем городом вспыхивают белые змейки и огоньки. То на строящихся высотных зданиях ведутся не прекращающиеся ни на минуту сварочные работы. А вокруг каждой стройки и днем и ночью околачиваются те, кто и такой работы не имеет. Ждут, надеются. Может, ненароком убьет кого, место освободится. Может, кто, изнемогая, начнет халтурить — такого выгонят в два счета, опять-таки будет рабочее место. Голод — не тетка, за воротами урумчинских строек и предприятий стоят приезжие китайцы, согласные на любую работу.
Не знаю, стоит ли так уродоваться, переносить такие лишения, чтобы в пять-шесть лет поднимать посреди пустыни большие современные города? Не мне судить. Может, если не уродовались бы в работе, то передохли бы с голоду.
А сейчас город с первого момента производит впечатление бурной деловой активности. Все что-то везут, разгружают, тащат, продают и увозят обратно. Практически все первые этажи жилых зданий заняты под бесконечные мастерские, столовые, магазинчики, забитые горшками, кастрюлями, урюком, мотоциклами и всем, чем угодно. Тут же и телефонные будки, каждую из которых по причине определенной ценности охраняет специальная бабка, которой все равно нечего делать. Я не видел, чтобы на улице валялась оторванная подметка или ржавый гвоздь. Все идет в дело.
За последние годы рваные синие френчи военного образца почти исчезли с улиц — публика одета вполне прилично. В магазинах есть все, что душе угодно. С этим — как у нас. Плати только денежки. Зарплата среднего служащего и более или менее квалифицированного рабочего — например, сварщика — 400—500 юаней в месяц. Это около 50—60 долларов. Цены существенно ниже, чем в России, по крайней мере в Москве.
Спроси любого челнока — отчего это у них такой подъем: все растет и развивается, а у нас, наоборот, все чахнет? «Да как же, — скажет, — а баксы-то наши где оседают? Здесь! Вот они и поднимаются!»
Вероятно, в этом есть доля истины, но, несомненно, главная причина — в общем подъеме китайской экономики и целенаправленном вложении правительством крупных денежных средств в СУАР — наиболее отсталый в промышленном отношении район Китая. Вероятно, не последнюю роль играет и стремление поднять жизненный уровень коренного населения Синьцзяна.
Уйгуры и китайцы
Урумчи — столица Синьцзян-Уйгурского автономного района (СУАР) КНР, а «Синьцзян» в переводе означает «Новая территория».
Но «новая» она только для Китая. Уйгуры живут здесь издревле, являются коренным населением. Они тюрки, мусульмане. К Китаю и к китайцам многие относятся весьма оппозиционно, а часто даже откровенно враждебно. Случаются и серьезные столкновения на национальной почве. Среди уйгуров существует подпольное националистическое движение, ставящее своей целью создать независимое государство. Оно устраивает различные диверсии, террористические акты. Террористов ловят, публично расстреливают, но движение не затихает. Может быть, потому, что оно пользуется, по крайней мере, неявной поддержкой большой части уйгурского населения, которое не без тревоги смотрит, как сравнительно немногочисленные уйгуры начинают теряться, растворяться в огромной массе переселенцев, хлынувшей в Синьцзян из центральных районов Китая.
В разговорах с челноками уйгуры постоянно пытаются объяснить несведущим русским, что китайцы — плохие, гнусные обманщики, отвратительные даже с виду.
— Смотри, китайский человек, «мерседес» едет! «Мерседес» большой, хороший! Китайский человек маленький, усы — йок, борода — йок, на груди воло-
сы — йок! Фу-у, нехороший! — И все замашки, привычки у китайцев тоже гнус-
ные: — Это кушают, — уйгур показывает картинку, на которой изображена
змея, — это кушают, — показывает на игрушечную заводную лягушку. — Клянусь, кушают (уйгур думает, что ему не верят)!
Наконец, уйгуры, являющиеся коренным населением СУАР, обосновывают свое моральное право «наезжать» на китайцев тем, что они население пришлое, а потому «ты мне как бы просто по жизни должен».
С развитием челночества в Урумчи на различных забегаловках появились надписи на русском языке: «Добро пожаловать в наш мусульманский ресторан, у нас очень вкусно и намного дешевле!» Уйгуры всегда стремятся подчеркнуть, что их заведение именно мусульманское, сиречь уйгурское, а не китайское. В китайскую забегаловку, по их мнению, уважающий себя человек заходить не может и не должен.
Но что это? В меню «мусульманского ресторана» помимо традиционных лагмана, плова, самсы и шашлыка неожиданно значатся пресловутые лягушка и змея! Здесь заметим, что в среде русских челноков преобладают такие, кто не видит и не понимает огромных различий между китайской и мусульманской культурой и кухней. Для таких в Китае все китайское. А как не познакомиться с экзотической китайской кухней, не попробовав змею и лягушку? И невдомек дуракам, что в «мусульманском ресторане» им подадут отнюдь не китайское национальное блюдо. Повара же с Аллахом вряд ли сможет примирить и бешеная цена, содранная с глупого русского.
Свои, национальные блюда у уйгуров очень вкусные, недаром они считаются лучшими поварами во всей Средней Азии. В лагманных и пловных подают вот именно лагман и плов, а не липкую бурду с этими названиями, что преподносят людям в России. Весьма распространена уличная торговля шашлыком.
С профессиональной точки зрения челнока, китайцы — жулье, но жулье именно в узкопрофессиональном смысле этого слова — в торговле. От китайца не ждешь карманной кражи, вымогательства или тем более грабежа. Но постоянно ждешь какого-нибудь обмана или подвоха именно в процессе покупки облюбованного тобой товара. Вариантов здесь масса. Для того чтобы понять основные способы надувательства, сделаем краткий экскурс в товарный рынок КНР.
Китайская легкая промышленность выпускает огромную массу товаров, вполне конкурентоспособных на западном, в том числе и американском, рынке. Более того, западный рынок заполнен китайским товаром, удовлетворительным (по западным меркам) по качеству и очень доступным по цене (за счет дешевизны рабочей силы в Китае). Товар такого качества на внутренний рынок попадает в ограниченном количестве и продается только в дорогих, хороших магазинах, да и то быстро раскупается. Скажем, хорошие мужские ботинки китайского производства могут стоить 500—1500 юаней (60—180 долларов, или одна-три месячных зарплаты среднего служащего), и это не предел. Кто их покупает? Но ведь в Китае социализм с китайской спецификой, а стало быть, есть богатые люди. Даже если их всего два процента от общего населения, то это уже два с половиной миллиона богатых людей. Их надо одеть и обуть. И желательно в свои товары, а не в западные или японские (все это тоже есть в дорогих магазинах по умопомрачительным ценам). Но товар такого качества оптовыми партиями на рынках не встретишь. Выпускается он несколькими десятками фабрик, расположенных на промышленно развитом юге и юго-востоке КНР. Как правило, такой товар имеет четкую маркировку: «Сделано в Китае» и название фабрики-изготовителя.
Существуют десятки и сотни более мелких фабрик, выбрасывающих на рынок продукцию-подделку под изделия фабрик первой категории. С виду такую подделку отличить практически невозможно, но изготовлена она на худшем оборудовании, из менее качественного сырья, менее квалифицированным персоналом — словом, уступает в качестве. Продукция таких фабрик хотя и бывает на оптовых рынках, но челноки ее берут редко. Все же дороговато. Скорее, она покупается прямо с фабрики разными российскими фирмами и потом оказывается на прилавках дорогих российских магазинов и бутиков с маркировкой «Сделано в Германии», или в Италии, или, для разнообразия, в Швеции. На фабрике, под заказ, могут выполнить любую надпись.
Тысячи фабрик, так сказать, третьего ряда выпускают товар еще более низкого, но все же приличного, по российским меркам, качества. Такой товар — мечта челнока. Он имеет хороший товарный вид, добротную упаковку, сделан с некоторым соблюдением технологии и из удовлетворительного сырья. Такой товар имеет сбыт на российских рынках из-за наиболее приемлемого соотношения «цена—качество».
Что же касается маркировки, то она может быть любая. На одной и той же продукции может быть надпись «Сделано в Китае» и «Сделано в Италии». Мне лично приходилось видеть обувь, упакованную в картонные ящики по 30 пар в каждом. Так вот: одна пара из такого ящика имела маркировку «Сделано в Китае» (это специально для таможенной комиссии), а остальные 29 пар «Сделано в Корее» (это для российских покупателей, так как престиж корейского товара выше, чем китайского).
Вся перечисленная группа товаров относится к неопределенному понятию «фабрика», слову, понятному каждому челноку и продавцу-китайцу. В противоположность этому понятию существует понятие «не-фабрика», тоже известное каждому. Это — подделки под продукцию фабрик третьей категории, имитирующие их товарную бирку, внешний вид и иногда «фирменную» фабричную упаковку. Изготовлено все это барахло разными швейными мастерскими, ателье, различными кооперативами-однодневками на чуть ли не самодельном или совершенно изношенном оборудовании набранными «с бору по сосенке» рабочими, не имеющими никакой квалификации. С оригиналом такие изделия имеют лишь некоторое внешнее сходство. В понятие «не-фабрика» входят также изделия разных подпольных и легальных производств, не обязательно являющиеся подделкой под конкретный оригинал. Часто можно встретить, например, тренировочный костюм произвольного фасона, на левой стороне которого стоит фирменный знак и надпись «Найк», на правой — «Пума», а на спине аршинными буквами вышито «Адидас». Такая продукция стоит копейки, расцвет ее продажи относится к 1991—1993 годам, когда на российском рынке уходило все, что ни дай. Спрос в Урумчи на подобную дешевку был такой, что китайцы в окрестных горах и пустынях рыли котлованы, завозили туда бензиновые электрогенераторы, швейные машины, сырье и там строчили тренировочные штаны и футболки. Разбирая эту продукцию, челноки рассматривали сложенные в восемь раз штаны на свет 15-свечовой грязной лампочки и отчетливо видели дыры — настолько редким и хилым был материал. Кроссовки, сделанные таким образом, разлетались через неделю, у курток — известных в свое время пуховок, вместо пуха внутри оказывалось перо пополам с куриным пометом и какой-то травой. Отлетали кнопки, через неделю ломались молнии. А процент явного брака уже при покупке доходил до 30—40. Однако именно такая дрянь давала челнокам наибольший доход (кроме, конечно, явного брака), поскольку в Китае стоила дешево, а в России продавалась дорого. Но вскоре «не-фабрику» в России брать перестали, одновременно сильно упал авторитет китайского товара в целом.
Но вернемся к нашим баранам. Надуть челнока при покупке могут по-разному. Например, на витрине стоят кроссовки. Посмотришь — худо-бедно, но «фабрика». Поторговались. Китаец везет тебя на свой склад, достает коробки. А там — похожие, но «не-фабрика». Не разберешься — «попал». Вариант: в ящике обычно 30 пар (каждая в своей коробке) в два слоя. Так вот: верхний слой — «фабрика», нижний — «не-фабрика». Вариант: «фабрика» оба слоя, но верхний — кроссовки из кожи, нижний — из кожзаменителя, а он в два раза дешевле. «Фабрика» и «не-фабрика» может лежать вразбивку и в верхнем, и в нижнем слое, и как угодно. Ты можешь просмотреть всю партию валом, но, если берешь 600 пар (20 ящиков), на это уйдет целый день, а на чужом складе, где постоянно носят вперед-назад десятки одинаковых с виду ящиков, тебя отвлекут и подменят уже проверенные тобой коробки на чистый брак. К тому же рядом крутятся вездесущие уйгуры, отвлекая разговорами и норовя залезть в карман. Поэтому опытный челнок будет настаивать, чтобы хозяин перевез товар на склад челнока, там проверит и заплатит деньги. Если хозяин отказывается — значит, что-то не так и лучше, не теряя времени, отказаться от сделки.
Другой случай — «подброс». Челнок купил у китайца 20 ящиков кроссовок по 30 пар в каждом — 600 пар. Но в 10 ящиках вместо кроссовок лежит по пять пар заношенных до дыр старых кед, бракованных женских туфель и т. д. Самый оригинальный «подброс» на моей памяти состоял в аккуратно уложенных в коробки от кроссовок тысячах старых и новых визитных карточек.
Третий вариант: из тридцати коробок в пяти просто ничего не лежит, а в двух или трех, для придания необходимого веса, лежит по увесистому кирпичу. Можешь взять их в Москву на память. Правда, за перевозку придется заплатить. Причем зарядить коробки «леваком» может не только продавец. Они могут быть уже заряженными на фабрике, при перевозке на крупных китайских складах, откуда их берет продавец, и т.д. Хотя чаще всего виновен все-таки продавец.
Случаев, когда челнок купил в Урумчи больше тысячи пар кроссовок и привез в Москву именно то, что купил, просто не бывает. Несмотря на все проверки и предосторожности. Какой-то «подброс», «недоклад» все равно будет. Несколько пар украдут обязательно. Вопрос — сколько. Если из тысячи пар — десять, пятнадцать, ладно, терпимо. Если сотню — «попал».Начался скандал в автобусе: заспорили, в какую гостиницу сначала ехать. Азербайджанцы орут: «В «Гянджоу»!» Наши и «усть-каменогорские» не хотят. Как же, очень хорошо известна нам эта гостиница! Живали!
Гостиницы. Склады
Вообще-то, гостиницы в городе есть разные: от пятизвездочного «Холлидея» до самых низкопробных. Челноки, как правило, останавливаются в тех, что подешевле, причем определяющим является наличие или отсутствие поблизости подходящих складов для хранения товара, его осмотра, перепаковки и прочего.
За склады в гостинице борьба начинается еще в аэропорту. В самолете летит много групп челноков: москвичи, украинцы, «азики», грузины, казахи и бог знает кто. Кто первый явится в гостиницу — тот наверняка получит склады, а последнему может и не хватить. Соответственно, надо первому добежать от самолета до пограничного контроля, потом до таможенного контроля и, вырвавшись на волю, отбиваясь от предлагающих все существующие на свете блага и услуги уйгуров, взять такси и первому доехать до гостиницы. Получив на руки ключи от склада, можно перевести дух и, взяв бутылочку пивка, победно взирать с крыльца гостиницы на волнообразно прибывающих отставших. Прибывшие последними отправляются искать другую гостиницу, где, может быть, еще есть свободные склады.
Раньше популярностью пользовалась эта самая гостиница «Гянджоу», склады в которой находились прямо в подвале. Не знаю, сколько звездочек имеет эта гостиница. Наверное, две, а может, и одну. Вселяешься в трехместный номер и видишь комнату примерно в 10 квадратных метров, где стоят три кровати, две тумбочки, один-два стула и стол с допотопным телевизором. Есть в предбаннике и ванная с унитазом, который часто вовсе не работает или работает плохо. Горячая вода бывает час утром и часа два-три вечером, но без строгого расписания. Холодная вода есть почти всегда. Пить ее нельзя, для питья в каждый номер дается специальный термос, с которым за кипяченой водой надо идти к «куне». «Куня» в данном случае — это нечто вроде дежурной по этажу, но в ее обязанности входит и обслуживание «кубовой», где периодически в большом «титане» появляется кипяченая вода. Слова «куня» нет ни в китайском, ни в каком другом языке. Это челночный «новояз», и один грамотей мне рассказывал, что «куня» — искаженное китайское «гуниан» — девушка, девица. Но в Урумчи кунями называют всех лиц женского пола, находящихся при исполнении служебных обязанностей. Не только русские, но и грузины, азербайджанцы, прибалты, украинцы. Все куни понимают и принимают это обращение. Кстати, в Пекине такого слова в обиходе раньше не было, появилось лишь в последнее время.
В «Гянджоу» куня обязана также открывать своим ключом номера постояльцам, так как на руки им ключи, уж не знаю почему, не выдают. В других подобных гостиницах выдают. Вселяясь в номер, опытный челнок сразу же проверяет исправность телевизора, мебели, инвентаря (чашки, стаканы), которые запросто могут быть разбиты, сломаны или вообще отсутствовать. Если сразу не покажешь на это куне пальцем, будешь платить. Разумеется, можно попытаться заставить сменить белье на кроватях, починить унитаз, подмести пол. Но это редко приносит положительный результат. Унитаз плохо работает потому, что неисправна вся система канализации в гостинице, и сантехник мало чем может помочь. Насчет белья ты в лучшем случае получишь кунины заверения, что раньше здесь спал тоже русский, а не китаец, так что зачем менять белье? А вот пол могут и подмести. Некоторые челноки спят, не раздеваясь, некоторые идут в ближайшую лавку и покупают комплект постельного белья, которое потом увозят в Россию или оставляют в гостинице. При входе в «Гянджоу» есть нечто вроде бара, где по завышенным ценам продают водку, пиво, кока-колу, сигареты. «Питательной» точки в гостинице нет. Обходится же такое койко-место челноку в 10—12 долларов в сутки, хотя гостиница получает 6—7 долларов, остальное забирает турфирма.
Метрах в ста от гостиницы находились несколько уйгурских столовых, над входом в одну из которых красовалась надпись на русском языке: «Мусульманский ресторан. Добро пожаловать!». Челноки, не мудрствуя лукаво, сюда и заходили. «Мусульманский ресторан» представляет собой обеденную комнату размером примерно 20 квадратных метров, где размещаются 4—5 обеденных столиков. Для «чистой публики», например для желающих уединиться челноков, имеются два «кабинета» — закутки метров по пять с одним большим круглым столом посредине. Меню: лагман, пельмени, шашлык, жареная курица и рыба, салат (огурцы, помидоры, лук) и, конечно же, первым делом лягушка и змея. Цены — раза в четыре выше, чем было бы испрошено с местного жителя. Исключение составляет такое известное блюдо, как лагман, который (это известно всем) стоит по всему городу 9—12 юаней, не больше, здесь уж не надуешь. Кроме того, в избытке водка, вино, пиво, сок, кока-кола и прочее. С виду кажется, что всеми делами в «мусульманском ресторане» заправляет некто Али (он же Володя, Юра, отзывался и на другие имена). На самом деле он был простым официантом и поваром, зато понимал по-русски и потому был центральной фигурой в заведении.
Все бы было терпимо, но с некоторых пор в «Гянджоу» в большом количестве завелись пакистанцы (они тоже занимаются в Урумчи каким-то бизнесом), арендовали на постоянной основе склады, забили своим товаром коридоры. И вдобавок в положенные часы все они выходят в коридор, чтобы на особых ковриках молиться по мусульманскому обряду. Теперь пройти по коридору стало совершенно невозможно, и российским челнокам пришлось распрощаться с «Гянджоу». А азерам пакистанцы нипочем, они сами кого хочешь выживут в два счета откуда угодно.
На очереди была «Тибингуа» («ти» — спорт, «бингуа» — гостиница), словом, гостиница «Спорт», расположенная рядом с местным стадионом. Подсобные помещения стадиона и все близлежащие железные ангары, кирпичные сараи и гаражи сдавались в качестве складов. На ночь, зимой и летом, в такой склад вместе с товаром запирался китаец, обязанный охранять товар от разграбления. В одном довольно крупном кирпичном сарае зимой 1995 года постоянно жила молодая китайская семья с маленьким ребенком. На вопрос, как же эти люди живут в неотапливаемом каменном гробу, без воды и прочих удобств всю зиму при 25—30-градусном морозе, местные знатоки отвечали, что эти люди очень счастливы: другие живут в вырытых в окрестных горах земляных норах, а на работу ходят за много километров.
Сама гостиница «Спорт» мало чем отличается от «Гянджоу», но номера здесь двухместные. В подвале есть «ресторан», но челноки предпочитают ходить в несколько окрестных забегаловок: уйгурскую «лагманную» и еще одно заведение, где дунгане (еще один мусульманский народ) вкусно готовят манты. Кроме того, прямо перед входом в гостиницу на нескольких мангалах с утра до поздней ночи жарят шашлык. Шашлык там очень необычный, в СНГ такого, наверное, нигде нет. Разумеется, только из баранины, не вымоченные в уксусе кусочки сильно перченного мяса пополам с жиром — чуть больше фильтра от сигареты в сыром виде, а в готовом — никак не больше. На одном шампуре — 5—6 таких кусочков. Меньше 10 шампуров никто не берет. Десять шампуров стоят 5 юаней — чуть больше половины доллара. Если хочешь заказать десять шампуров, покажи шашлычнику десять растопыренных пальцев своих рук, и все ясно. Если же хочешь двадцать, то сначала покажи растопыренные пальцы ладони внешней стороной, а затем, не сгибая пальцев, переверни ладони внутренней стороной к продавцу. Если будешь, как в России, сжимать и разжимать пальцы нужное число раз — тебя не поймут.
— Питнацат! – щегольнет иной шашлычник знанием русского языка, подавая тебе двадцать шампуров и получая десять юаней.
Большинство голодных покупает рядом специальную лепешку размером с десертную тарелку, сухую и черствую, как старый сухарь, но если ее положить на еще готовящийся на мангале шашлык, она становится мягкой, ароматной и очень вкусной. В нее заворачивают шашлык и отправляются к ближайшему лотку с пивом, кока-колой и другими напитками. Рядом с таким лотком 1—2 столика со стульями. Купи что-нибудь с лотка и садись за столик, закусывай.
Одновременно со «Спортом» популярностью пользовалась гостиница
«Пяньджан» («Пограничник»). Помимо того, что склады здесь находятся тоже рядом, челноков привлекало и то, что два первых этажа обоих пятиэтажных корпусов гостиницы были заняты под оптовые магазины.
Однако со временем московские челноки, разбогатев, стали всеми этими низкопробными гостиницами брезговать и теперь живут во вполне приличных трех-четырехзвездочных «Сити», «Урумчи», а кто побогаче — и в «Холлидее». Мы останавливаемся в «Сити», но склад удалось выбить лишь на стадионе, рядом с «Тибингуа». Это недалеко, пешком минут десять. Склад этот — длинный подвал под стадионом, один на всю группу, а хозяин его Гена, старый знакомый, со мной в хороших отношениях. Гена по-русски говорит отлично, у него отец китаец, а мать русская, он и родился в России, потом уже в Китай переехал.
Ужинать пойду в здешнюю лагманную, лагман здесь знатный, пальчики оближешь, однако тонкость есть и здесь. Хозяин-уйгур — борода до пояса, истовый мусульманин, челнока всякого испытывать любит, всегда спросит:
— Может, водка дать?
И если ответишь, что да, хорошо бы водки, посмотрит с презрением и повару велит лагман похуже сделать и обсчитать при расчете, как китайца. Надо отвечать:
—Я не пью!
— Маладэц! — скажет и велит первосортный лагман подать и посчитать по-божески, почти как мусульманину.
Но это потом, вечером, а пока светло, надо на «пифа» ехать, время дорого.
Пифа
Я не знаю точно, что обозначает по-китайски слово «пифа». Скорее всего, оно имеет несколько значений: «много», «оптом», и вместе с тем пифа — это те места, где продают и покупают много и оптом. Когда спрашиваешь у продавца цену на товар, говоришь: «Дойче пифа?» («Сколько оптом?»). Продавец, оценив тебя взглядом, набирает на калькуляторе цифру — настоящую или завышенную цену в юанях.
Вместе с тем, остановив такси (другим транспортом челноки по Урумчи не передвигаются), говоришь таксисту, например: «Хочузан-пифа» («хочузан» — вокзал), то есть «вези меня на тот оптовый рынок, что у вокзала». Большинство таксистов понимают всю эту абракадабру. А не поймет первый, поймет второй. Вообще, если китаец хочет понять, то поймет, говори ему хоть по-турецки. Если не хочет, то не поймет и на чистом китайском.
Таких оптовых рынков в Урумчи несколько: Либо-пифа, Синьхуа-пифа и другие. Есть также крупный пифа у фонтана, но его китайского названия почему-то никто не знает, и на такси до него не доехать. Зато можно дойти пешком, потому что он недалеко от Либо-пифа и Наньзьго-пифа.
Оптовый рынок в Урумчи — это трех-четырехэтажное здание, вдоль каждого этажа идет длинный коридор, в который с обеих сторон выходят комнаты — «магазины». Появление в коридоре русского или другого челнока вызывает некоторый ажиотаж. Из всех комнат высовываются продавцы, делают призывные жесты и наперебой кричат: «Эй, друга, давай!», «Эй, друга, посмотри!» «Эй, подлюга!» (подруга). Раньше кричали: «Эй, товались!», но, видимо, компетентные органы объяснили продавцам, что с некоторых пор называть «товарищами» россиян — неправильно. Иногда встречающиеся на пифа китайские студенты-филологи (они не хотят денег, хотят честно попрактиковаться в разговорном русском языке) обращаются: «Здравствуйте, господин!» Они идеологически подкованы. Впрочем, идеология их не спасает, и такие добровольцы-переводчики при обнаружении немедленно изгоняются с пифа уйгурской шпаной.
Заходим в «магазин». В таком «магазине» вдоль стен стоят двухъярусные нары, на которых днем выставлены образцы предлагаемых товаров, а ночью спят продавцы. Почти всегда такие «прилавки» полностью заполнены самым разнообразным товаром — например, если стоят женские туфли, то видов 20—30, ботинок тоже много, кроссовок — еще больше. А как начнешь разбираться да торговаться, то выяснится, что этого вида нет, другого-третьего тоже нет. Видимость же изобилия создается для того, чтобы останавливать колеблющихся покупателей, завязывать разговор. Может, кто-то и купит имеющуюся дрянь. Если же она будет одиноко красоваться на прилавке, в такой «магазин» просто никто не зайдет.
Однако бывает и так, что почти весь представленный в «магазине» товар имеется в наличии. В этом случае важно установить, является ли торгующий в такой лавке китаец настоящим хозяином или просто выставил один или несколько образцов чужого товара у себя в магазине и накидывает цену на 2—3 юаня. На тысяче единиц товара он «поймает» 2—3 тысячи юаней, а челнок ровно столько же потеряет. Настоящего же хозяина теоретически найти можно, но трудно. Следует просто обойти все крупные пифа и узнать цену на данный товар. Где дешевле
всего — там и брать. Но на практике это означает объехать 5—6 рынков, крупнейший из которых — Хочузан-пифа — состоит из семи многоэтажных зданий и имеет тысячи «магазинов». Челноки, как правило испытывающие дефицит времени, могут потратить на поиски настоящего хозяина несколько дней, а это слишком большая роскошь. К тому же, за время этих поисков данный товар может и «уйти». Другой челнок купит всю партию — и привет! Товара-то тоже ограниченное количество. Бывает, что товар уходит, даже не попадая на прилавки, прямо «с колес». Дело в том, что «фабрика» в Урумчи практически не производится. Ее, как, впрочем, и «не-фабрику», привозят на специальном поезде, который прибывает в город раз в неделю, не то в субботу, не то в воскресенье. Азербайджанцы и другие челноки побогаче являются к моменту разгрузки поезда и уже там рассматривают и покупают интересующий их товар. Это выгодно; во-первых, ты уверен, что перед тобой хозяин — «первые руки», а во-вторых, ясно, что китаец не успеет сделать «подброс». Но на вокзале китайцы продают товар только крупными партиями. На это нужно иметь большие деньги.
С некоторых пор на многих пифа появились так называемые «фирмы». При входе в магазин такой фирмы всегда красуется вывеска на русском языке, гласящая, что здесь расположено представительство фабрики (следует название), товары которой известны-де по всему миру своим непревзойденным качеством. Трудно сказать, является ли такой магазин представительством фабрики или нет, но здесь действительно могут торговать «фабричным» товаром и не обманывать.
Существуют фирмы и другого рода. Это несколько китайских торговцев, объединивших капиталы и усилия в борьбе за покупателя-челнока и на погибель разрозненным конкурентам. Это все Мити, Пети, Юры, Володи и их переводчицы Нади, Кати, Юли и др. Простые китайские торговцы, сообразившие, что челноку среди тысяч китайских лиц и непривычных русскому уху имен трудно запомнить конкретного продавца, у которого он в прошлый раз покупал товар, причем — мыслимое ли дело — его ни в чем не обманули.
Если же он помнит, что такой товар он брал на «фирме» у Мити и Володи, а переводила Надя, то он наверняка вновь сюда и приедет. Будет принят уже как постоянный клиент, напоен пивом, накормлен обедом, а если вновь купит здесь партию товара, то на вечер будет приглашен в ресторан. Причем, проверив свой товар на складе, он с удивлением опять обнаружит, что никакого надувательства не произошло. Так завязываются отношения между челноком и фирмой. Так фирма приобретает постоянных партнеров и успешно вытесняет с пифа жулика-одиночку. Любой челнок, как правило, предпочитает иметь дело с фирмой, а не с одиночным продавцом. Но, к сожалению, фирмы пока еще слабы и не располагают достаточно широким ассортиментом товаров. Хотя, например, челноки-игрушечники берут товар только на фирмах. С некоторых пор челнок стал просто звонить по телефону на фирму из Москвы и говорить, что его интересует такой-то товар в таком-то количестве. Через определенное время Надя или Юля от имени Володи или Мити звонит челноку в Москву и говорит, что товар лежит на складе. Только тогда челнок выезжает в поездку и, явившись в Урумчи, встреченный уже в аэропорту представителем фирмы, не бегает по пифа, высунув язык, а с приятностью проводит время в ресторанах или не торопясь маркируя свой товар на складе.
В последнее время роль некоторых пифа упала. Почти совсем зачах Либо-пифа, влачит жалкое существование некогда могучий пифа у фонтана. Это результат конкуренции со стороны Хочузан-пифа. Таких крупных рынков нет, наверное, нигде — ни в Пекине, ни в Бангкоке. Семь крупных зданий в три—пять этажей, да рядом еще несколько строящихся. Море покупателей, наверное всех национальностей, а во внутренних двориках — «бабы, тряпки и корзины, толпами народ, бабы, тряпки и корзины — заняли проход!». Тут же шашлычники жарят шашлык, предлагаются парикмахерские услуги, постоянно сигналят подвозящие и увозящие товар грузовики, пробираются с небольшими грузами человеко-телеги или велосипедо-телеги, снуют уйгуры, выискивают глазами работу амбалы. Амба-
лы — это грузчики, пусть даже самого хилого вида. Название профессии. Подтащить на небольшое расстояние средних размеров и тяжести коробку, погрузить ее на машину для местного жителя — амбал берет один юань, а иногда меньше. С челнока запрашивает пять юаней. Дальше — как сторгуешься.
В Вавилоне во времена знаменитого столпотворения мне бывать не приходилось, но подозреваю, что в наше время его олицетворяет собой Хочузан-пифа — апофеоз человеческой активности, стремления заработать, обмануть, утолить голод, украсть, совершить крупную сделку. Разумеется, кто-то кого-то толкнул, задел, обругал, снежным комом нарастает скандал, пухнет многоголосый крик, начинается драка. Обычно происшествие скоро рассасывается само собой. В противном случае неизбежно, как сама судьба, в действие вступает высший судия, ибо существует на белом свете такая вещь, как «капитана».
«Капитана»«Капитана» — это просто-напросто любой полицейский, не обязательно в капитанском чине. Надобно сказать, что государственная власть в Китае пользуется уважением, законы в целом соблюдаются, и представители власти и закона имеют в глазах общества высокий авторитет. На бытовом же уровне такую власть и закон олицетворяет собой «капитана». И не только олицетворяет, но и осуществляет на практике, а по сути, на мелком уровне и является властью.
На своем участке «капитана» — царь и бог, высшая инстанция, его слово — закон.
Явившись на место преступления (всегда не торопясь, с достоинством), «капитана» принимает на себя функции следствия, суда и исполнителя приговора. Он внимательно выслушивает представителей конфликтующих сторон, определяет, кто прав, кто виноват. В случае если происшествие не носит явно уголовного характера (например, произошла некрупная драка, или кто-то неумышленно разбил или испортил чужую вещь), дело решается на месте. «Капитана» велит виновному возместить ущерб, размеры которого тоже определяет сам. В некоторых случаях «капитана» дает виновному пару раз резиновой дубинкой по башке или по чему попало, причем совершенно не важно мужчина перед ним или женщина. На этом, как правило, инцидент бывает исчерпан. Виновный наказан, справедливость восторжествовала. В более тяжких случаях или когда виновный начинает оспаривать решения «капитана», помимо побоев на месте он препровождается в участок.
«Капитана» может быть как китаец, так и уйгур. Это значит очень много. «Капитана»-китаец практически всегда поддержит китайца в деле против уйгура. «Капитана»-уйгур всегда поддержит уйгура против китайца. Если в конфликте замешан, предположим, русский челнок, национальность «капитана», дежурящего в этот момент на данном участке, очень важна.
Вспоминаю такой случай: один знакомый челнок купил на Хочузан-пифа у продавца-китайца тридцать ящиков с обувью. Будучи челноком опытным, денег он китайцу не платил до самой погрузки ящиков на грузовик (обычная практика), чтобы затем поскорее убраться с беспокойного места. Однако выяснилось, что один ящик кто-то умудрился украсть, налицо осталось двадцать девять.
Челнок выражал готовность заплатить за двадцать девять ящиков, китаец требовал — за тридцать. Возник скандал, собралась толпа. Надобно сказать, что согласно местным обычаям претензии китайца были явно необоснованны. В Урумчи имеется неписаное, но общеизвестное и твердое правило: если покупатель еще не отдал продавцу деньги за товар, то товар считается собственностью продавца, и, следовательно, продавец несет ответственность за его сохранность. Если покупатель уже заплатил продавцу, то товар является собственностью покупателя, и за него во всех отношениях отвечает новый хозяин. На шум явился «капитана», оказавшийся уйгуром. Ознакомившись с делом, он объявил о полной правоте русского, велел челноку заплатить за двадцать девять ящиков, забирать их и идти на все четыре стороны.
Отдав деньги, челнок разрешил «амбалам» грузить товар на машину, «капитана» же удалился. Однако продавец-китаец не успокоился. К моменту окончания погрузки он сумел разыскать и привести к машине другого «капита-
на» — китайца, который «вернул дело на доследование». Разумеется, китаец был не прав и «капитана» знал это. Но не поддержать соплеменника он (вероятно, в пику коллеге-уйгуру) не пожелал. Однако дело было слишком ясным, и открыто объявить о неправоте русского «капитана» тоже не мог — толпа свидетелей еще не разошлась. Поэтому он принял небывалое в Урумчи решение: «виноваты оба в равной степени» — и велел челноку оплатить половину стоимости тридцатого ящика. Челнок от этого решительно отказался, ссылаясь на обычай, решение первого «капитана» и многочисленных свидетелей. Применить дубинку против худо-бедно, но иностранца при своей явной неправоте «капитана» не решился. Тогда он объявил, что это дело сложное, требует тщательного и долгого разбирательства. А пока он велел амбалам разгрузить машину обратно. Для челнока разгрузить машину посреди Хочузан-пифа было равносильно разорению — товар мгновенно разворуют, а за него уже заплачено. Поэтому он, плюнув, отдал китайцу-продавцу половину стоимости тридцатого ящика и, проклиная всех на свете китайцев, убрался с рынка.
Замечу, что описанный случай не является правилом в отношениях «китайский продавец — русский покупатель». Иногда при явной неправоте «капитана» приказывает продавцу «не борзеть» и умерить свои наглые претензии. Но общая тенденция на поддержку китайца против человека иной национальности у китайского «капитана» безусловно существует.
Бывают и «капитана» в штатском — опера. Однажды я, как в кино, наблюдал сцену охоты опера на вора, чего, кстати, ни разу не видел на родине. По бульвару рядом с Хочузан-пифа оборванный уйгур нес тяжелый ящик, а метрах в пятидесяти сзади него шли двое: крепкий, плечистый китаец средних лет в кожаной куртке и молодой китайский парнишка. Неожиданно плечистый резко прибавил шагу и какими-то странными перебежками стал догонять несущего тяжелый ящик уйгура. Сблизившись шагов на пятнадцать, плечистый предпринял заключительный рывок: догнал, прыгнул на спину, сбил с ног, после короткой борьбы заковал в наручники. Затем началось избиение: опер и молодой китаец минут пять избивали вора ногами. Затем его заставили взять закованными в наручники руками украденный ящик, который он и в свободных-то руках нес с трудом, и тащить его в участок, постоянно награждая пинками и подзатыльниками. Удары резко усиливались, если вор, изнемогая, ронял ящик. Собравшаяся толпа выражала бурную радость по поводу публичного наказания и посрамления вора, и можно не сомневаться, что он был «пострижен и посажен» на хороший срок. Я думаю, наши поборники прав человека и общечеловеческих ценностей не нашли бы в китайской толпе никакого понимания.
Заканчивая разговор о «капитана», хочется заметить, что одно упоминание о возможности призыва «капитана» для разрешения конфликта уже оказывает некоторое действие. У жулика-китайца исчезает наглая самоуверенность, уйгуры отступаются и, бормоча угрозы, отвязываются.
Но реальное обращение за помощью к «капитана» простительно только челночнице-женщине. Если так поступают мужчины, то уйгуры, конечно же, разойдутся, попрячутся. Но такой человек должен ждать беды. Ему наверняка подстроят какую-нибудь пакость, он приобретет репутацию труса, человека низшего сорта. В глазах уйгуров мужчина должен сам решать свои проблемы, а не обращаться в полицию. Кстати, обозвать уйгура словом «капитана» — оскорбление, хотя, я думаю, многие из них дорого бы дали, чтобы стать полицейскими на самом деле.
Менялы
Еще один типично уйгурский промысел в Урумчи — обмен денег. Менялы трутся почти у всех гостиниц, где останавливаются челноки, как правило, имеют велосипед, на руле которого болтается приличных размеров сумка, полная денег — стоюаневых банкнот по сто купюр в пачке. Разумеется, меняла работает не сам на себя, деньги не его — они принадлежат местной мафии, а может, и полиции, поскольку менял никто не трогает, хотя они нарушают закон о валютных операциях совершенно открыто.
Сколько денег в сумке — сто тысяч юаней? Двести тысяч? Во всяком случае, что-то в этом роде. В России такой меняла недолго прожил бы на свете: никакая крыша бы не спасла, как-никак 15—20 тысяч долларов, а мало, что ли, кругом отморозков всяких бегает… А в Урумчи десятки менял ежедневно работают у гостиниц — и хоть бы что.
Менять у него доллары выгодно: если в банке дают, скажем, восемь и шесть десятых юаня за доллар, то меняла — восемь и восемь десятых. Таким образом, при обмене тысячи долларов челнок выигрывает двести юаней — четыреста шампуров шашлыка, двадцать средних поездок на такси. При обмене соблюдается строгий порядок, отступать от него не принято:
— Здорово, Керим! Какой у тебя курс?
— Восэм, сэмдэсят восэм! Утро сэмдэсят сэм был!
— Кончай, Керим, давай восемь и восемь!
— Какой восэм восэм? Банк восэм пэтдэсят восэм сегодня!
— Восэм, сэмдэсят восэм — харашо, очен харашо! — подтверждают посторонние, невесть откуда взявшиеся уйгуры. — Другой курс нигде нэт!
Предположим, сторговались. Керим достает из сумки и передает челноку
8 780 юаней. Челнок пересчитывает их, говорит «правильно» и убирает деньги в карман. После этого претензий к Кериму быть не может. Теперь челнок достает из кармана тысячу долларов, передает их Кериму и не спускает с них глаз, пока меняла не скажет «хорошо», «якши» и не уберет доллары в сумку. После этого и к челноку претензий (левые баксы, не та сумма и т.д.) быть не может, и сделка считается завершенной.
Сколько имеет на этом сам меняла? Говорят, 8—10 юаней с тысячи долларов. Не так уж и много, учитывая риск. Тем более что с каждым годом оборот у менял падает. Сейчас китайские торговцы все чаще соглашаются принимать у челноков плату в долларах по курсу черного рынка. Раньше-то боялись, только юанями брали.
Уйгур-базар
У главной урумчинской мечети начинается улица, известная среди челноков как Уйгур-базар. Вероятно, она последняя во всем городе улица, где торговля все еще сосредоточена в руках уйгуров. Китайцы туда не суются, нечего им там делать. Тут продаются товары почти исключительно кустарного производства: яркие, расшитые тюбетейки с национальным орнаментом, уйгурские ножи, настоящие стальные и поддельные, с алюминиевыми лезвиями — для залетных дураков, домотканые халаты, одеяла, шапки и многое другое. Присутствуют здесь и роскошные кепки-аэродромы, в которых лет тридцать назад являлись на Москву самые гордые кавказские орлы, а сейчас и в Урумчи уже мало кто носит, сапоги, что в сочетании с широченными штанами старомодного покроя считается большим шиком у уйгурских франтов из самой глубинки.
Но собственно уйгурский рынок начинается меж двух домов на этой улице и уходит метров на двести в глубь квартала. Тут овощи, фрукты, каких только нет: яблоки, груши десяти сортов, изюм белый, синий, красный, урюк, курага — сортов без счета, орехи тоже десяти сортов. Тут же корзины, торбы и даже телеги, на других рядах — медные узкогорлые кувшины, вазы, чаши, ювелирные изделия с самоцветами, настоящими и фальшивыми, на что очень способна искусная рука уйгурского мастера.
Гордость рынка — ковры, ручной работы и фабричные, толстые, огромные, яркие, шерстяные уйгурские ковры. Тут надо быть специалистом. Челноки, хотя и не специалисты, покупают здесь ковры для себя, не на продажу. Торговаться нужно отчаянно! Раз мы с одним челноком покупали большой ковер ручной работы, и хозяин божился, что «восемь женщин его дома ткали этот ковер пять лет». Так, по крайней мере, перевела девчонка Гуля (этот уйгур-продавец не говорил по-русски), уйгурка родом из Киргизии или Казахстана, сейчас не помню, чья семья с распадом СССР ломанулась от прелестей свободы и суверенитета под крылышко национального гнета в коммунистический Китай. Гуля болталась одно время с челноками, потом куда-то исчезла. Так вот, уйгур клялся Аллахом, что не возьмет за ковер меньше восьми тысяч юаней, и то во всем Урумчи и даже в Кашгаре над ним, пожилым человеком, будут смеяться малые дети. Однако в результате почти двухчасового ожесточенного торга ковер был куплен за три с половиной тысячи юаней. Видно, продавцу были очень нужны деньги, «восемь женщин его дома», знать, не шутка.
Время на Уйгур-базаре как бы застыло. Неизвестно чем занимающиеся лю-
ди — не торговцы и не покупатели — сидят на корточках и целыми днями ведут неторопливые беседы. Чем они живут, на что существуют — неясно. Совершенно не чувствуется действие многочисленных социальных программ, разработанных китайским правительством специально для уйгурского населения Синьцзяна, чтобы хоть как-то сгладить межэтнические противоречия. Как и семь лет назад, уйгурская молодежь слоняется по улицам, не выражая ни малейшего желания работать, поскольку-де все хлебные места заняли проклятые китайцы, а на остальных местах работают и будут работать только дураки. Перебиваются всякими левыми, случайными заработками, иногда и успешно. Не хотят и учиться — хотят национального освобождения и сопутствующего ему грабежа, шальных денег — прямо как в СНГ.
Однажды группа юных уйгурских рыцарей с пробивающимися усиками раздобыла где-то монету белого металла с изображением благообразного китайца в военном мундире с эполетами и принесла продавать ее челнокам за пятьдесят долларов.
— Кто это на монете?
Помявшись, уйгуры отвечали, что на монете изображен «тот, кто был еще до Мао Цзэдуна».
— Чан Кайши, что ли?
Опять заминка. Стало очевидно, что личность Чан Кайши уйгурам практически незнакома. Наконец один, постарше, промямлил, что да, на монете изображен Чан Кайши.
— Так ты прочти, что там написано-то!
— Да я ведь не читаю по-китайски…
Выяснилось, что никто из полудюжины шестнадцати-семнадцатилетних уйгурских молодцов не умеет прочесть даже элементарной надписи на китайской монете. К чести ребят скажу, что, когда они убедились в нежелании челноков покупать таинственную монету ни за пятьдесят долларов, ни за пять юаней, они отдали ее одному челноку в подарок.
В еще сохранившемся кое-где старом Урумчи царит патриархальный быт, на кривых узких улочках ишаки успешно конкурируют с мототележками и автомобилями, на многочисленных углах продаются по удивительно низким ценам (раз в пять дешевле, чем у «челночных» гостиниц) курага, изюм, арбузы и дыни. Тротуаров здесь почти нет, мостовую обрамляют грязные глинобитные стены домов и дворов. Что там, за стенами? Судя по запаху — ничего хорошего.
Вот сидит чуть не посреди улицы на низкой скамеечке уйгурский дед, седая борода. Он сидит так с утра до вечера, и плевать, что это мешает проезжающему транспорту. Он в своем праве — сидит возле своего дома, так же сидели на этом месте его отец и дед, а другие-прочие, которым это мешает, могут ехать другой дорогой. Анаши ли он обкурился, что смотрит целый день в одну точку и ни с кем не говорит? О чем он думает? Не о том ли, что наступает на его родной дом чужой, двадцатиэтажный мир, уже нависший над его улочкой? Ничего не выражается на его лице, и, видно, больше не гневят его ни легкомысленные наряды уйгурских девушек, ни нагадивший неподалеку ишак, ни даже редкие здесь китайцы. Он отрешился от земной суеты. Он созерцает.
Челноки
Челноки попадаются разные. Тут и инженер, и врач, и бывший прапорщик Советской Армии, и рабочий-вальцовщик, таксист, аспирант, вчерашний школьник, бывший заместитель генерального директора одного из крупных московских предприятий, пяток-другой профессиональных бездельников, 65-летняя бабка, бывший хиппи — словом, все, что в состоянии объять собой человеческий разум.
Прежняя профессия не имеет никакого значения. Бывшее жулье, всякие завы столовых, при советской власти привыкшие делать деньги на обыкновенном «недовесе» и «пересортице», в челночном бизнесе очень быстро разорились, а интеллигентная публика, как ни странно, получила некоторое право.
Золотая пора челночества осталась далеко позади — она относится к концу горбачевской «перестройки» и периоду гайдаровских реформ. Челноки-первопроходцы делали бешеные по тем временам деньги — так, упомянутый зам генерального, съездивший в Урумчи в период своего очередного отпуска на занятые у кого-то 600—700 долларов, получил миллион рублей чистой прибыли. К слову сказать, его зарплата на предприятии составляла тогда 650 рублей в месяц. Прикинув на счетах, он решительно послал ко всем чертям престижную должность, персональный автомобиль и разных там холуев с секретаршами. С тех пор он — в челночном бизнесе.
Во времена первопроходцев иметь с поездки 8—10 «концов» (заплатил 800 долларов, получил 6400—8000) считалось нормальным. Тот, кто еще вчера «поддувал у Креста» (выражение Я. Гашека) и перебирал медяки в кармане единственных штанов, через полгода становился обеспеченным человеком, покупал квартиру, автомобиль и прочее. От этого некоторые сходили с ума, а голова шла кругом у всех. Те, кто имел возможность достать где-нибудь 1000 долларов, срывались с насиженного кропотливым трудом и мозолистой задницей места и кидались в челночество, дело странное и неверное. Их манила возможность иметь в месяц вместо служебных 150—200 — миллион, правда, деревянных, но все же денег.
Разумеется, все это продолжалось недолго. Резко шел вверх доллар, росла и конкуренция. Пронюхав про возможность хорошо заработать, к челночеству прирастало число людей, возраставшее в геометрической прогрессии. Уже в 1992—-1993 годах иметь 2,5—3 «конца» считалось нормальным. В 1994-м люди с опытом и везеньем делали 2 «конца» с большим трудом. С тех пор счет велся уже на проценты — окупить расходы и получить 30—40 процентов чистой прибыли было уже хорошо. В последние год-полтора проблема состоит в том, чтобы не «попасть» — не остаться в убытке, а заработать 10—15 процентов — и слава богу.
Правда, есть и обратная сторона медали. На заре челночества люди тратили на поездку 700—1000 долларов. У кого было полторы-две тысячи — считалось много. Сейчас меньше чем с «десяткой» не поедешь — просто не выгодно. Страшно подорожала дорога – и самолет, и доставка груза, и прочие накладные расходы. Ну, а о верхних границах вывозимых сумм можно только гадать, о них не говорят даже друзьям, ведь речь идет о сотнях тысяч, а то и о миллионах долларов. Убить могут в два счета. Так что получить, скажем, 15 процентов с 15 тысяч долларов — это получить 2250 долларов, а это в нашей стране хорошие деньги. Правда, есть вполне приличные шансы не вернуть и свои кровные 15 тысяч, заработанные за несколько лет с большим трудом.
В период легких денег, в 1991—1993 годах, челноки частенько подбирались — оторви и брось, пьянь да чистые авантюристы. Пили целыми днями, пили в гостиницах, ресторанах, где только можно. Один деятель, прибыв в Урумчи, вообще не выходил из номера гостиницы. Лежа на койке, мертво пьяный, он периодически просыпался и орал: «Куня, водки!», «Куня, пива!». Ему доставлялось потребное. Товар же приносили уйгуры (чистый брак), или, по доброте душевной, другие челноки брали и на его долю.
В 1992—1993 годах такие штуки еще проходили, поскольку на рынках в России раскупалось все.
Главная же пьянка начиналась в автобусе, в момент отбытия из Урумчи. Здесь напивались вмертвую, до умопомрачения, затем всю дорогу спали и тяжелыми мягкими трупами прибывали в Хоргос.
Сейчас времена таких челноков далеко позади. Все они отсеялись, не те настали времена, чтобы можно было пить в Китае. Пьяный человек — не работник, а в Урумчи нельзя допустить ни одной оплошности, иначе «попадешь». Поэтому москвичи в Китае почти не пьют.
И все же пьянка процветает. Заходишь, например, в гостиницу «Спорт» или в «Пограничник» и спрашиваешь у куни: почему дрожат стены и полгостиницы ходит ходуном? Куня тебе русским языком отвечает: «Гудят усть-каменогорские» или «Гуляет Азербайджан». Уж не знаю, как им удается совмещать приятное с полезным.
Есть, впрочем, довольно много челноков, которые уже закончили свои торгово-закупочные операции, истратили почти все свои деньги и не знают, как убить время до отлета на родину. Для таких весь вечер и ночь гремит и гудит кабак «Катюша», открытый китайцами специально для челноков из СНГ. Рекой льется водка и пиво, работает дискотека, вспыхивают и сгорают мимолетные романы и сопутствующие им драки. Впрочем, все безобразия моментально пресекаются следящими за порядком крепкими китайцами. И все же «Катюша» — весьма беспокойное даже по урумчинским меркам место.
«Оттянуться» можно и в «Холлидее» — там, кроме всего прочего, имеется сауна и бассейн. Очень способствует иногда.
Древнейшая профессия представлена в «Холлидее» несколькими филиппинками (якобы, точно не знаю), чьи услуги стоят сто баксов в час и широкого потребления не находят.
Вопреки распространенному мнению, проституция в Урумчи очень даже есть! В дешевых гостиницах этим занимаются бригады уйгурок, частенько пьяных, раскрашенных чуть ли не свеклой и сахарной пудрой и, кажется, так и прыскающих вокруг себя дурными болезнями. Вероятно, эти бригады выкупают у администрации несколько часов «рабочего времени» в неделю и в это время совершают набег буквально на все номера постояльцев, причем действуют очень прямолинейно и навязчиво. Оценивают же себя в тридцать, двадцать, а потом и в десять долларов. Успеха, как правило, не имеют. Через положенное время изгоняются на улицу служащими гостиницы.
В приличных гостиницах действуют китаянки, которые ведут себя довольно осторожно. Получив от своих информаторов (дежурных по этажу кунь) известие, что в такой-то номер постоялец пришел один (еще лучше — пьяный), девица скромно стучится в дверь и просит, например, «сяйку (чайку) попить». Челнок не всегда сразу соображает, чего ей надо, и пускает в номер, где шлюха уже делает предложение «заняться любовью», а уходить по-хорошему никогда не хочет, требует денег.
— Да за что тебе платить? Ведь ничего не было?
— Ну и что, что не было! Я ведь тебе предлагала, а ты сам не захотел! Давай пятьдесят долларов!
Вот и поспорь с ней. Возьмешь за шиворот, вытолкнешь из номера силой, тогда уйдет. Иначе никак.
Вероятно, все же какая-то клиентура у всех этих дамочек имеется, иначе бы не врывались в гостиницы, не шлялись бы по номерам. Экономически невыгодно было бы.
Процесс
Одной из основных трудностей для челнока в Урумчи является дефицит времени. Самолет рейсом Алма-Ата—Урумчи прилетает в город вечером в пятницу. Вместе с тем таможня в Хоргосе работает до обеда в субботу, в воскресенье она закрыта. Соответственно на все про все (купить товар, пройти «комиссию», загрузить фуру и успеть доехать до Хоргоса — 800 километров) у челноков остается одна неделя.
Поэтому, едва вселившись в гостиницу и получив ключи от складов, челноки отправляются на поиски товара. Облюбовав товар и сговорившись в цене, желательно заставить продавца самостоятельно доставить его на твой склад, предварительно дав залог — 100 юаней, как доказательство серьезности твоих намерений. Тогда по дороге продавец сам смотрит за товаром, его сохранностью. В противном случае на любом светофоре на машину с грузом может быть совершено мелкое нападение: малолетние уйгурские шпанята как коршуны бросаются на грузовик, распарывают ножами мешок или ящик, выхватывают что попало и ударяются в бега. Если челнок замечает это и кидается в погоню, то вор обычно бросает похищенное и убегает, и, наверное, не было случая, чтобы вор оказал хозяину сопротивление или ударил его. Право хозяина защищать свою вещь признается уйгурами безоговорочно, но не дай бог вмешаться в конфликт водителю грузовика! За вмешательство в чужие дела он может жестоко поплатиться, поэтому и не вмешивается. Но не все китайцы соглашаются везти товар на склад челнока.
…В трехэтажном корпусе, длинном белом, рядом с Митей-игрушечником, новая фирма какая-то открылась. Захожу — как раз обувь. И — они! На самом видном месте, белые с серебристой отделкой, «подростковые» — тридцать пятый—тридцать девятый размер, «кожа», то, что надо. Кожа эта — дело относительное, смотря как считать: действительно, для ее изготовления берутся обрезки, остатки, все отходы кожевенного производства, на специальном оборудовании измельчаются до состояния волокна, пропитываются клеящим составом, затем вся эта каша прокатывается меж двух вальцов, как на прокатном стане, — и пожалуйста, «кожа» готова. И она на самом деле прочнее обычного кожзаменителя. Некоторые называют ее «вторичной кожей».
— Почем?
— В какой гостинице вы остановились? — переводчица смотрит строго, как на жулика.
— Ну, в «Сити», а в чем дело?
— В каком номере?
— В триста седьмом. Почем, говорю, кроссовки?
— Неправда! Нет такого номера! — кричит, глазами сверлит.
Дурные какие-то. Такого прикола еще ни разу не было. Повернуться бы, да и уйти, но больно уж кроссовки хороши. Достаю ключ с пластмассовой биркой от своего номера, на бирке написано: «Отель «Сити». 307». Показываю. Переводчица и прочие китайцы смотрят, как на фальшивые доллары, что-то обсуждают по-китайски.
— Ну, хватит, — говорю, — почем кроссовки?
— Тридцать шесть юаней.
— А если тысячу пар взять?
— Нет тысяча пар. Есть шестьсот пар.
— И почем?
— Тридцать пять можно. Финиш.
И так, и сяк — не отдают дешевле. И на склад ко мне не хотят везти, дикие какие-то — видно, недавно в Урумчи приехали, я и то лучше порядок знаю. Ладно, заплачу на их складе, такие кроссовки упускать нельзя. Склад прямо в этом корпусе, в подвале.
— Амбал — ты, — говорю, — машина — ты!
Пошептались — согласны. Пошли на склад. Амбалы у них свои, китайцы. Выволакивают двадцать ящиков, хотят на машину грузить.
— Стой, — говорю, — сначала посмотрим для порядка! Из двадцати ящиков вскрываю шесть: два первых, два в середине, два в конце партии. Полный порядок, кроссовки те самые во всех отношениях. Китайцы грузят машину, утягивают ящики веревками, я расплачиваюсь. Кругом, как всегда, толпа зрителей, в основном уйгуров, сожалеющих, что не успели вмешаться в ход событий. Жму китайцу-хозяину руку, киваю дуре-переводчице и сажусь в кабину к водиле-китайцу. Сразу высовываюсь в окно и смотрю назад на мои ящики в кузове, народ тут лихой, как бы чего не вышло. Грузовик трогается и, медленно рассекая людское море, постоянно сигналя, направляется к выезду из Хочузан-пифа.
Пару лет назад на гору ящиков в кузове обязательно посадили бы еще одного китайца — и дешево, и сердито, и вид дает. Но теперь полиция это запретила. Ну, Бог даст, доберемся и без китайца.
Наконец приехали на склад. Здесь всегда околачивается бригада амбалов, чаще уйгуров, иногда китайцев. В «Гянджоу» годами держалась бригада амбалов под командой бригадира по имени Садык, заламывающая за разгрузку товара и переноску его в подвал несусветные цены. Торговаться не имело смысла, но можно было разгружать товар самому, но только лично. Если, предположим, водителю приходило в голову тебе помочь, то ему, для начала, делалось строгое предупреждение, и он отступался.
Челнок-мужчина еще может разгрузить грузовик самостоятельно, но каково женщине!
Кстати, по слухам, со времен пакистанского владычества в «Гянджоу» бригада Садыка захирела. Пакистанец может сказать: «Я — мусульманин, ты — мусульманин, чего же ты с меня дерешь? Аллах тебя покарает!»
Русский такого аргумента выдвинуть не может.
На своем складе вскрываю остальные четырнадцать ящиков, хороший челнок проверяет за китайцами все и всегда. И точно! В последнем, четырнадцатом ящике «подброс», там оказываются совсем другие кроссовки, чистый кожзам, сами по себе ничего, но цена им юаней девятнадцать, а не тридцать пять. Да и не нужны они мне. Надо быстрее вернуть, тем более что мне опять на тот же рынок ехать надо.
Через полчаса высаживаюсь из такси у Хочузан-пифа, тащу ящик с «подбросом» на фирму. Я нисколько не волнуюсь — из-за одного ящика фирма эта от меня прятаться не будет. Да и вряд ли они нарочно это, скорее перепутали амбалы ихние.
— Ух, и жадный же ты, батя! — Два молоденьких казаха, обгоняя меня в толчее, на ходу учат жизни: — Дал бы два юаня китайцу и не пачкал бы рук.
Это точно: китайцы оборванные рядами стоят, за два юаня любой потащит. Но я уже почти на месте: вход, лестница, второй этаж. Та же переводчица, тот же хозяин-китаец. Предъявляю «подброс». Деньги отдали без звука. Держат марку — как-никак фирма.
Теперь в четвертый корпус, на третий этаж. Отшиваю увязавшихся уйгуров, говорю, что меня ждет Юсан — авторитетный здесь «переводчик», хотя он меня вовсе не ждет.
«Лобан», хозяин конуры этой, вот кто меня явно ждет: вчера еще сговорились, что я возьму у него шестьсот пар кроссовок по тридцать одной «юшке». Кроссовки — так себе, хреновенькие, но дешево для «кожи», если пойдут в Москве, то прибыль будет «два конца». И еще один ход есть в запасе: возьму не шестьсот, а тысячу двести — законный повод сбить еще юань с цены. И чтобы девятьсот пар привез с синей отделкой — и на мальчиков, и на девочек брать будут, а триста с розовой — только на девочек, парень не наденет такие. А платить буду на своем складе, после проверки. Китаец соглашается. Даю залог — сто юшек и отчаливаю. Еще полторы штуки баксов втарить надо, время поджимает. В «Пограничнике» вчера видел кожзамовские кроссовочки детские классные, пятнадцать с половиной юшек объявка. Поторгуюсь, за четырнадцать возьму, если на полторы штуки баксов-то!
Тормознул опять такси. «Пянджан-пифа», — говорю. Смотрит тупо, не понимает. «Пянджан-бингуа» — еще раз пробую. Понял, кивнул головой и включил счетчик. Поехали. «Бингуа» — это все-таки не совсем гостиница, это скорее общежитие или гостиница низкого пошиба. Хорошая гостиница, как, например, «Сити» наша, это отель. А скажи-ка «отель Пянджан» — или не поймут, или со смеху подохнут. Различать надо.
Кожзаменитель весь перепаковывать придется: каждую пару из своей коробки вынимать, укладывать в целлофановый пакет и аккуратно опять в большой ящик класть. Перепакованных кроссовок в ящик девяносто пар влезает, а неперепакованных — только шестьдесят. Значит, в перевозке в полтора раза дороже обойдутся. Заодно и весь «подброс», если он есть, отсеется, китайцы-паковщики скажут. Потом все ящики эти для прочности в дополнительные мешки зашьем, если есть у китайцев — хорошо, нет — позовем уйгуров. Так и так — пять юаней мешок.
А «кожу» перепаковывать не будем: товар дорогой считается, без коробок несолидно как-то.
…Но вот наконец товар на складе, проверен, оплачен. Теперь надо уложить его аккуратным штабелем для измерения объема, поскольку перевозку товара в фуре челноки оплачивают в зависимости от его объема (объем фуры ведь тоже строго ограничен). Кроме того, мешки и ящики надо промаркировать, скажем, аэрозольной краской надписями типа «Леша», «Петя», «Валя» и т.д., иначе как потом разобраться, где чей ящик?
Затем наступает черед комиссии.
Комиссия
На заре челночества никаких комиссий не существовало, но однажды большой китайский чин, приехав в Россию, увидел на одном универмаге надпись: «Магазин без китайского товара». Что такое? Китаец потребовал разъяснений и узнал, что с некоторых пор авторитет китайского товара в России очень низок, поскольку ввозится сюда в основном «не-фабрика».
Вернувшись на родину, чиновник предпринял меры, следствием которых явилось появление так называемых «комиссий», призванных следить за качеством товара, вывозимого из Китая. Комиссия должна отсекать всю «не-фабрику», а также смотреть, чтобы вывозимые товары, хотя бы и «фабрика», не являлись подделкой под продукцию известных западных фирм «Адидас», «Пума» и других. Кроме того, вывозимая продукция должна иметь четкую маркировку «Сделано в Китае» или, во всяком случае, не иметь поддельных надписей типа «Сделано в Италии», «Сделано в Германии». Одно время допускались надписи вроде «Абибас» вместо «Адидас», какая-нибудь «Пуна» вместо «Пума». Потом и это запретили.
Если комиссия находит, что вывозимый товар соответствует вышеперечисленным требованиям, она дает разрешение на погрузку товара и пломбирование машины, в этом случае фуру на китайской таможне не досматривают.
Разумеется, выполнить все эти требования челнок не может, однако часть товара обязательно покупается необходимого качества. Этот-то товар и выставляется в качестве единственно вывозимого, весь же «левак» прячется куда-нибудь в задние ряды и дальние углы. Разумеется, комиссия прекрасно знает об этом и при желании легко обнаружит обман, но … Дело в том, что сама комиссия на склад ни за что не попрется, надо через переводчика дать ей «на такси», причем сумму, раз в тридцать превышающую реальную стоимость проезда.
Тогда к положенному сроку на склад является мужчина или женщина в единственном числе, с умным видом рассматривает выставленные образцы товара, редко-редко велит раскрыть ближайший ящик, где, разумеется, лежит разрешенный к вывозу товар. На этом, как правило, «комиссия» прекращает свою работу и подписывает необходимые бумаги. Официальные услуги комиссии тоже платные, за пару лет выросли в десять раз и в последнее время составляли что-то около двухсот долларов.
Но недавно комиссиям этим пришел конец. Тот же самый или другой большой китайский чин смекнул наконец, что толку от них нет никакого, а только создается лишняя почва для развития коррупции. А с коррупцией в Китае шутить не любят, расстреливают даже самых крупных государственных чиновников. Так и с комиссиями этими: вчера были, а сегодня нету их. Коротко и ясно.
Непосредственно по окончании работы «комиссии» начинается погрузка фуры. До середины 1995 года фуры были казахстанские, прямым рейсом шедшие от Урумчи до Москвы. Но затем китайцы, заботясь о развитии собственного автотранспорта, практически прикрыли въезд в Китай машин из Казахстана, и теперь приходится нанимать китайскую машину от Урумчи до Алма-Аты, а там перегружать товар на казахскую машину, которая пойдет до Москвы.
Погрузку китайской машины (открытой длинной платформы) профессионально проводит бригада амбалов. Она же накрывает машину тентом (от дождя и снега) и крепко утягивает весь груз канатами, чтобы не развалился по дороге. От этих канатов часть груза портится, но это неизбежное зло. Стоит такая работа 1200—1500 юаней, как сторгуешься.
Китаец-водитель в это время ходит вокруг старшего группы и делает характерные движения пальцами. Надо дать ему юаней 200 и пообещать еще 200 в Хоргосе, если приедет вовремя. Если этого не сделаешь, то водитель объявит, что машина «сломалась», и ляжет спать хоть на три дня. Получив на руки 200 юаней, китаец начинает восклицать: «Гаи-гаи, гаи-гаи», — намекая на то, что казахстанские гаишники обдирут его как липку. Лишь получив твердые заверения, что взаимоотношения с казахстанской ГАИ лобан (то есть «хозяин», «начальник») тоже берет на себя, водитель успокаивается, и можно надеяться, что он приедет в Хоргос в пятницу вечером, чтобы утром в субботу успеть пройти таможню и пересечь границу.
Дорога
Судьба группы челноков может сложиться по-разному: бывает, что вся группа на специальном автобусе с двухъярусными спальными нарами отправляется вслед за грузовиком в Хоргос, вместе с ним проходит границу и следует до места перегрузки товара. Но в последнее время женская часть группы и спешащие по делам или не желающие испытывать дорожные трудности мужчины улетают из Урумчи на самолете на Алма-Ату или прямо в Москву с посадкой в Новосибирске. В этом случае с них взимается плата в 50—60 долларов в пользу сопровождающих груз.
Автобус Урумчи—Хоргос — особая песня. Кажется, водитель имеет в своем распоряжении только одну педаль — педаль газа, но никак не тормоза. Громыхая всеми еще не отвалившимися железками, автобус мчится по раскаленной пустыне Джунгарии, и в окна врываются струи жаркого воздуха, а лежащие на нижних нарах челноки на каждой ложбине и рытвине довольно-таки разбитой дороги подлетают вверх на добрых 20 сантиметров. Если не пристегнуться к лежанке особой пряжкой, то запросто можно удариться лбом о верхние нары, на которых скачет и пляшет таким же образом пристегнутый багаж.
За окном однообразный пейзаж песчано-глинистой пустыни, кое-где украшенной саксаулом или еще какими-то колючками. Изредка мимо проносятся полукустарные кирпичные заводы — строительство идет большое, и кирпич, хотя бы и низкого качества, очень нужен. Часов через десять такой езды, обычно под вечер, автобус въезжает в город Усу, где водитель, к облегчению измученных пассажиров, объявляет, что автобус «сломался», и отправляется на три-четыре часа поспать в каком-то общежитии.
Челноки, потирая избитые за дорогу бока и затылки, вылезают поразмять конечности, поговорить, перекусить. Посреди ночи автобус выезжает из Усу и мчится дальше, к перевалу через горный хребет Боро-Хоро. На рассвете начинается довольно пологий и затяжной подъем на перевал, и встающее солнце особенно отчетливо оттеняет красоту гор.
Вот, наконец, автобус достиг высшей точки перевала и дорога пошла обрывистым берегом большого и необычайно красивого горного озера Сайрам-Нур. Дальше — спуск с перевала по очень узкому и извилистому серпантину, встречные машины разъезжаются с большим трудом, колеса автобуса идут буквально по краю пропасти, дна которой не видно. Это — самый опасный участок пути, красоты же местного пейзажа описать невозможно. Наконец достигнут берег горного ручья, где автобус делает остановку, чтобы люди и водитель могли умыться. Здесь же какие-то люди продают в пластиковых канистрах «горный мед» — гнусную смесь неопределенного состава, вроде той, что продают в Москве под видом колхозниц цыганки («Бригадир послал — нам зарплату медом выдают»).
Однако новички, которым можно всучить «горный мед», через горы ездят сейчас редко. Автобус идет вниз вдоль берега ручья, постепенно превращающегося в речку, наконец горы заканчиваются, а еще примерно через полтора часа автобус въезжает в Хоргос — пограничный городок на китайско-казахстанской границе. Подъезжаем почти к самой таможне. Не успевает автобус остановиться, как в окно уже лезут уйгуры: «Брат, доллар есть? Брат, где твой машина? Что везешь?»
Как же, так я тебе и сказал. Часто бывает, что наша фура уже в отстойни-
ке — на особой площадке у самой пограничной черты, которую переходить уже нельзя. Вообще-то, у таможни уже очень строго, в разных местах стоят китайские пограничники, и, прежде чем пройти мимо каждого, следует спросить: «Можно?» Он ответит, можно или нельзя.
Не дай бог ослушаться! Один шустрый челнок решил было проскочить в таможню за спиной пограничника. Он был схвачен, с позором вышвырнут обратно, а вся группа в наказание задержана на сутки. И это еще легко отделались.
Если фура уже в накопителе, следует скорее бежать туда, охранять от уйгуров, норовящих разрезать тент и украсть что попало из мешков. Одновременно они же требуют денег за «охрану» машины, поскольку кругом-де одни бандиты.
«Брат, давай сто пятьдесят юаней, мы твою машину охраняли, надо платить. Нет сто пятьдесят юаней, так дай сто долларов, двести долларов, пятьдесят юаней, десять юаней, дай закурить».
Закурить даешь. Все это происходит буквально в десяти метрах от китайского пограничника, стоящего как изваяние на своем посту. Он охраняет некую пограничную черту, переход которой может быть расценен как попытка перехода границы. Остальное его не касается. Но однажды — неслыханное дело — пограничник не выдержал и сошел со своего поста, чтобы отвесить уйгурскому шпаненку такого пенделя, что тот скакал, визжа, как резаный поросенок, метров двадцать, — видно, удар кованого сапога пришелся по копчику. Китаец же бегом вернулся на свой пост.
На этот раз автобус прибывает в Хоргос в пятницу, еще до захода солнца. С начисто отбитыми и перевернутыми совершенно набекрень мозгами мы, охая, вылезаем из него и плетемся в гостиницу, метрах в четырехстах от таможни. Это какой-то бывший особняк какого-то бывшего буржуя, со следами былой роскоши в виде мраморной ванны небывалой величины. Горячей воды, разумеется, нет, но я с удовольствием ныряю в имеющуюся ледяную. И чудо свершилось. Мгновенно отпускает страшная ломота в висках, уходит усталость, возвращается желание жить на белом свете. Одевшись, выхожу на улицу, и передо мной открывается идиллическая картина: вся довольно широкая улица заставлена мангалами с дымящимся шашлыком, котлами, в которых готовят плов, и еще какими-то жаровнями с соблазнительным шкворчанием и запахом. Откуда-то приносят столики и стулья, и весь город в спустившихся роскошных южных сумерках садится ужинать.
Уйгуры едят плов и шашлык и пьют чай, китайцы не отстают от них в еде, но запивают пивом. Сидят же все вперемешку, и хотя не выражают друг другу особых дружеских чувств, но и вражды никакой тоже не заметно. Играет тихая музыка, здесь уйгурская, там китайская, а кое-где звучат и европейские ритмы. И покой на душе, и полнейшее умиротворение. Вполне семейная обстановка, всегда бы так.
Поспать в гостинице, однако, не удалось: ночью пришли наши фуры, и пришлось поочередно выступать на их охрану. В отстойник нас не пускают пограничники, ночью нельзя, порядок такой. Стоим дозором, смотрим издалека. Вроде все тихо.
В девять утра солнце уже припекает, таможня начинает работу, а ко мне подваливает какой-то весьма чернявый тип.
— Знаешь, говорит, есть такие ребята — евреи?
— Знаю, говорю, что есть и такие ребята.
— Они тебе по дороге не попадались, не видел? Третий день здесь жду!
— Нет, по дороге не видел, а в Урумчи видел.
Евреи эти — таты, большую торговлю в Урумчи ведут, товар караванами в Москву гонят, а торгуют на Черкизовском рынке, только оптом. И внутри Черкизовского рынка есть еще один — Еврейский, и там товар дешевле всего. Только, слышно, прижали их сейчас — не то менты, не то бандиты… Крупные, говорят, неприятности.
Но вот наконец все таможенные бумаги оформлены, машины двинулись через таможенный пост. Группа быстро проходит пограничный контроль — получает штамп в паспорте о выезде из Китая и садится в небольшой автобус, который за умеренную плату должен перевезти ее на казахстанскую сторону. Еще одна проверка паспортов — не затесался ли в автобус кто лишний? Все в порядке, лишних нет. Тогда вперед, вслед за ушедшими фурами. Впереди Казахстан. А за ним — Россия.
Таможня
Автобус не спеша покатил (а куда ему спешить, конкурентов-то нет, чужие здесь не ходят) к казахстанской границе, к пограничной реке Хоргос и ведущему через нее мосту с некоторым предмостьем. Речка-то пересохла вся, одни валуны, чуть мокрые, вместо речки. За мостом все никак не уляжется пыль от прошедшей фуры, и в этом пыльно-знойном мареве материализуется фигура погранца, который стоит посреди дороги не хуже былинного богатыря, широко и крепко уперев ноги в землю. Властным взмахом руки в белой перчатке он останавливает автобус.
При ближайшем рассмотрении оказывается, что, несмотря на страшную жару и пыль от постоянно проходящих грузовиков, парень соблюл себя не хуже давешнего китайского своего собрата: сапоги сверкают, форма прежнего советского образца с казахстанскими лычками сидит безукоризненно, подворотничок чист и свеж.
Он — «природный русак», стройного роста, лицо чисто славянского типа, хотя, разумеется, загорелое и обветренное до черноты. Этот пограничник производит первую, предварительную проверку документов: некоторых китайцев выпроваживает из автобуса и отправляет обратно. Казахов и русских — никогда. Никаких подачек он не принимает (вонючая китайская «Фанта», печенье, сигареты и проч.), хотя жар стоит ну прямо как в печке, не только солнце нещадно палит, а и сама земля, и горы, и камни раскалены до предела. Камней тут, валунов всяких — миллиону «новых русских» можно особняков хоть десятиэтажных понастроить, и еще останется.
Метров через триста подобная проверка проводится вновь пограничником-казахом, тоже крепким и опрятным и тоже не берущим подачек. Там, где работать, пахать надо, а прибыли ноль — и русские и казахи наравне пашут. Там, где балду бить можно, а бабок лом — только казахи.
Наконец автобус причаливает к зданию таможни, и челноки быстро проходят внутрь. Здесь основной паспортный контроль и контроль таможенный: день на день не приходится, — иногда сумки вообще не проверяют — вали быстрее дальше, и так ясно, что основной твой товар в машине, с него и будешь деньги платить. А когда попадается таможенник-крохобор, всю сумку до дна перероет, норовит сорвать дополнительно хоть медный грош. Сегодня обошлось без этого.
Прямо у выхода один местный голодранец возит мордой по грязи другого:
— Скажи, что… Скажи мне, что твой мама — ишак! И папа… папа тоже ишак, скажи!
Тот упирается — видно, не хочет говорить. В карты проигрался, что ли?
Перед таможней выстроились в ряд штук десять автобусов и микроавтобусов, ждут челночные группы — подбросить из Хоргоса в Алма-Ату. Но нам сегодня автобус не нужен, на китайских «КамАЗах» поедем, места хватит.
Перед воротами таможни — огромная толпа стоит, смеется, новые правила ввели, так они почти каждый раз новые. То, бывает, всю таможню пересажают поголовно (мало денег наверх отстегивают), то, наоборот, алма-атинское начальство все повыгонят, пересажают — тоже своему начальству мало отстегивают. Соответственно меняются и правила.
Разумеется, никакого настоящего таможенного контроля здесь нет и не бывает: что везешь — оружие, наркотики или кроссовки китайские — это никого не волнует, смотрят только, что написано в таможенной декларации.
Хотя на деле ни оружия, ни наркотиков из Китая никто не везет, это скорее отсюда везут, из Казахстана. Здесь подход совершенно другой — не что везешь, а сколько везешь, в этом все дело.
Такса тоже давно известна — «КамАЗ» без «телеги» — штука баксов, а с «телегой» — две штуки.
С появлением китайских тентованных платформ схема усложнилась: в обычных случаях — полторы штуки, но стали учитывать и степень загруженности платформы. Полторы — это если не перегружена безбожно, как очень часто бывает, даже удивительно, как китайцы такие машины выпускают.
На Хоргосской таможне выгода из этого извлекалась следующим образом: на определенной высоте над дорогой вывешивались несколько шестов, один выше другого. Груженый «КамАЗ» проходит под этими шестами, и чем более высокий шест он задевает, тем больше платят хозяева груза.
Но сегодня какой-то новый прикол на таможне, вот толпа орет, вопит чего-то, и все наши ребята там. Оказалось, теперь так: между двумя столбами бетонными жестко закреплен уже не шест, а толстый крепкий брус деревянный, а между теми столбами на минимальной скорости (останавливаться нельзя) ползет высоко груженная фура, тент сброшен, канаты ослаблены.
На фуре сверху два челнока (разрешается) здоровых страшно, и если видят, что какой-то мешок или ящик под брус не проходит, выдергивают его и переваливают через брус сверху, но так, чтобы этот мешок не упал с машины. Если выдернуть не успевают, то этот мешок, упираясь в брус, не пускает за собой остальные, и они, сдвигаясь назад, в конце концов падают с машины. Весь товар, упавший на землю, считается не прошедшим таможенную черту и подлежит отдельной оплате. К таким упавшим мешкам сразу бросаются челноки — хозяева груза и защищают его от разграбления самой разнообразной сволочью, что в большом числе вьется и трется у Хоргосской таможни.
Таможенники стоят и смотрят на все это несколько издалека, для них это развлечение. Упало десять мешков, за десять и заплатят челноки, а разграбит их местная шпана или нет — дело десятое.
И что за шваль трется у таможни, каких только рож нет? Вот один, не поймешь, какой национальности, а похоже — русский, морда ужасная, череп лысый или бритый начисто и совершенно белый. На местном солнце не может быть столь белых черепов — явно только что с Севера, с зоны откинулся или сбежал. Так и смотрит, кого бы ограбить, да смотреть ему очки темные в пол-лица мешают. Очки эти очень примечательные, черная пластмасса в палец толщиной, сквозь нее и увидеть ничего нельзя. Он не для того эти очки надел, чтобы на солнце глазам легче было, а для того, чтобы самого не узнали. И прочие не лучше: уйгуры, казахи вида самого бандитского, многие в наколках, в рваных штанах, но с золотыми цепями. А рожи!
Вероятно, в любой нации имеется определенное количество господ с дегенеративными чертами лица. Но удивительна концентрация, необыкновенное смешение этих черт у субъектов, ошивающихся возле Хоргосской таможни.
Кайрат
Сегодня на таможне Кайрат дежурит, обычный таможенник, не лучше и не хуже других. Осмотрел машины наши, видит — перегруза нет, под брус спокойно пройдет.
– Тысяча шестьсот с платформы, — говорит. В Алма-Ате опять всех посадили, теперь дороже стало. — Дешевле — никак!
Казахи-то меньше платят, особенно если земляки попадаются. Некоторые русские челноки специально стремятся в смешанные русско-казахские группы попасть и всегда дешевле таможню проходят. А если какой казах из Талды-Кургана попадется, тогда вообще лафа, потому что Кайрат и сам талды-курганский, это имеет огромное значение. Тогда если Кайрат цену не опустит до минимума, весь Талды-Курган будет говорить: «Кайрат — крохобор, своих грабит». Ему тогда и на улицу не выйти.
Но среди нас казахов нет, однако и у нас есть кое-какие методы против Кайрата. Пересменка у них на таможне заканчивается в два часа, другая группа заступает на дежурство, а талды-курганские отваливают куда-то.
— Давай, Кайрат, как в прошлый раз, по тысяче двести с платформы. Тебе хорошо — нам хорошо.
Усмехнулся, пошел по делам по своим будто. Какие у него дела? Собирай только денежки.
Сидим ждем в тени какого-то автобуса. Время час. Подходит Кайрат:
— Надумали?
— Тысяча двести, Кайрат.
— Знаю, пересменки ждете. Но там все равно отстегнете по тысяче шестьсот, такса такая, никуда не денетесь.
— Отстегнем. Но ты, Кайрат, с этого не получишь ни цента. Давай лучше по-хорошему договоримся!
Ушел. Через полчаса возвращается:
— Черт с вами, тысяча триста!
— Идет! Штампуй бумаги.
Девятьсот баксов сэкономили. Нормально!
Опять к воротам идти надо, встречать «КамАЗы» в самой толкучке бандитской, обоими ушами слушать предложения «проводить до Алма-Аты», «поставить на пару дней надежную крышу», «выручить на пятьдесят баксов» и так далее. Отвечаем, как один, что крыша у нас есть, ментовская, встретят на выезде из погранзоны. Здесь, на казахской территории, еще два пограничных контроля будут, а потом погранзоне конец. И никакие менты нас нигде встречать не будут, поскольку крыши у нас нет. А вот и первый наш «КамАЗ» из ворот показался.
Заблудившийся автобус
А это что такое? Стоит неподалеку от ворот невиданный прежде автобус — огромный «мерседес» с сортиром и кондиционером, со спальными местами, холодильником и бог знает чем еще, с бабой молодой внутри и маленьким ребенком. А вокруг всякой нечисти, промышляющей у Хоргосской таможни, несть числа. Меня увидели, орут:
— Ыды, ыды суда!
И стоит посреди всей банды путешествующий господин европейского вида, как оказалось, из самой Германии. Богатый человек — может себе позволить на собственном, изготовленном по спецзаказу автобусе путешествовать по просторам великой Азии. И даже уже побывал в Срединной Империи, а теперь через Синьцзян вперся в свободный и суверенный Казахстан. Далее держит путь в Пакистан, но дороги в эту прекрасную страну сейчас припомнить не может и потому спрашивает о ней у добрых аборигенов на своем платт — или хох-дейч.
Его счастье, что о таких языках местная публика не имеет ни малейшего понятия и его просто не поняли. И позвали меня.
Я тоже сначала ничего не понял и спросил немца:
— Пакистан — Исламабад?
— Исламабад! — вскричал немец, обрадовавшись понимающему хоть что-то человеку.
— Пакстан! Пакстан! — радостно заорала толпа. Скажи ему: дорога хороший!
Я пал на колени, толкнув чуть-чуть при этом пару бандитов, чего никогда не позволил бы себе ни в каком другом случае, и принялся судорожно чертить ключом на каменистой земле общие контуры границ СНГ, бормоча при этом на ломаном немецком через пень-колоду:
— Кайн гренце мит Пакистан! Кайн вег! Хир ист Афганистан — хир ист криг! Зи верден эршиссен! Зи верден тод! Мит фрау унд киндер! Унбедингт!1
И немец, и толпа с презрением следили за моими ползаниями в пыли.
— Шнеллер цурюк, цурюк нах Чина! Хир ист гренце — хир ист Кашгарише тракт! Нах Каракорум — Пакистан — Исламабад!2 — закончил я победно.
Немец засмеялся и покачал головой.
Уйгуры из шайки почуяли подвох и поглядели на меня очень недобро:
— Тибе што там бормотай про Кашгарский тракт, а? Гавари: тут дорога хороший!
Немец вытянул левую руку к моему лицу, а затем указал на свое, на котором изобразил доброту и великодушие, — очевидно, он решил сделать мне комплимент: «Твое лицо-де немного похоже на мое». Понял ли он всю серьезность своего положения?
Мне никогда не узнать об этом. В толпе зашипели по моему адресу:
— Собака, шакал!
Но тут наконец в облаке вмиг поднявшейся пыли с дизельным подвывом тронулись с места все три наших «КамАЗа». Приоткрыв дверцу переднего, Вася, старший группы, довольно горячо заорал на меня:
— Ну что, ты остаешься, или как?
Я опрометью бросился догонять своих и вскочил в притормозившую последнюю машину. Меня никто не преследовал.
И первый и второй пограничные посты я проехал в полной прострации. Вот же суки! То есть там, в Европе, у них. До чего запудрили мозги людям! Ведь глупый немец, как дважды два — четыре, уверен, что можно даже без элементарной географической карты или атласа соваться в Среднюю Азию, — добрые люди всегда подскажут дорогу. Еще бы! Ведь рухнули наконец проклятая русская империя и коммунизм — чего же бояться-то? Он совершенно не представляет себе, что его, простого путешественника, могут (пусть не здесь, где-нибудь подальше от границы, может, даже в другой свободной республике) завезти на глухую дорогу и там зарезать, как барана. С женой и ребенком. А на роскошном «мерседесе» местный авторитет с челядью будет объезжать свои поля и арыки. Концов же никто и никогда не найдет.
А возвращаться в Китай ему неохота: там коммунистический гнет и массовые расстрелы на стадионах. Кроме того, там существует национальное угнетение. Обо всем этом неоднократно сообщала свободная пресса.
А то, что там существует закон и порядок, который позволит ему, глупому немцу, с фрау и киндером сохранить жизнь, «мерседес» и позволит свободно проехать в Пакистан — это до него, увы, не доходит. В благополучной Европе (да и в Китае) его просто ни разу не грабили, не убивали, и он не знает, что это такое.
Дорога
Ровно и мощно идут «КамАЗы», душевно подвывает дизельный движок. В кабине я и челнок Игорь Иваныч, ну и водила-китаец, понятно. А еще в кабине и везде бронебойно-зажигательный голос Цоя:
…в наших глазах крики «вперед!».
В наших глазах возгласы «стой!»
А еще в кабине свежий ветер, легкий дымок сигарет.
Мы подпеваем. Нам все по плечу: и степи, и горы эти ваши! И то ли еще будет! Горы свернем! Китаец косится, ухмыляется. Чего скалишься, дурень? Это — Виктор Цой.
Впереди — городок Панфилов, но еще до него, направо, площадка Лазаря, здоровая — хоть двадцать «КамАЗов» влезет. Лазарь этот всю трассу держит, все должны ему отстегивать. А как? Да очень просто: заезжай на площадку эту и перегружайся с китайского «КамАЗа» на свой, который до Москвы пойдет. По двести баксов с машины. И никто тебя не тронет, точно, проверено, мы сами в прошлый раз у него перегружались.
Но на этот раз мы Лазаря проезжаем, встреча у нас со своими водилами за Чиликом, ближе к Алма-Ате. Водилы наши местные, все ходы-выходы знают, найдут площадку. Зачем лишние шестьсот баксов платить? Правильно!
За Панфиловом — степи и горы, синие, серые и ярко-коричневые горы, голубое небо, зеленая степь. Красота чудная, нерусская! Поставить бы здесь дом да жить. Вот только… прирежут еще. Лучше не надо, поедем домой. А дорога все петляет, обходит огромные разноцветные скалы, а то вдруг вырвется на прямую и уходит вдаль, к горизонту, и конца ей не видно.
Мы с Игорем клюем носом, давно не спали, вот только менты! Не дадут поспать, гады! Чуть не через каждые пятнадцать километров или стационарный гаишный пост, или просто гаишная машина с мигалкой — тормозят все проходящие «КамАЗы». Нам с Игорем чихать, а китаец выскакивает, хлопает дверцей. И Вася, старший группы, тоже бежит объясняться. Но китаец всегда быстро возвращается, садится за руль.
— Много дал? — шуршим пальцами, смеемся.
— Лобан дал! — понимает китаец.
Значит, Вася ментам деньги давал — понимаем и мы. Русский с китайцем разве когда не поймут друг друга?
Проехали мост через полноводную реку Или, и опять все степи, все горы, все менты, кое-где тополя вдоль дороги, кое-где кучами дыни, арбузы — они здесь сладкие, — объедение, но останавливаться, покупать — что-то сил уже никаких нет. Спать охота. И есть. Поедим уж на «экологии».
«Экология» — это еще одна обдираловка: пикет на дороге, со всех деньги собирают вроде как на законном основании, роща реликтовая, заповедная здесь растет или, во всяком случае, росла недавно. И, следовательно, все проезжающие машины должны оплатить вред, наносимый ей, роще, выхлопными газами. Вроде бы государство деньги собирает — тогда правильно, спору нет, но что-то рожи у «экологов» больно подозрительные. И «экологический сбор» что-то все больше и больше. А еще на «экологии» этой большой сбор шашлычников, мангалов двадцать стоит, и мы всегда здесь останавливаемся на обед.
Сам по себе шашлык здесь отличный, на саксауловом дымке, но есть тонкость: шашлык покупать тоже уметь надо, это не ишака купить. Закажешь, например, на шесть человек (китайцы-то свои харчи едят какие-то) шампуров тридцать и принесут тридцать: по первому шампуру для каждого — отличный шашлык, по второму тоже неплохой. А потом пойдет тухлятина, завалявшаяся еще с третьего дня, или один жир, или жилы, или еще какая-нибудь дрянь. А скажут: заказывал? — плати!
Поэтому нельзя сразу много заказывать, надо сначала парочку, потом еще, глядишь, парочку, а будет охота — и еще. И сразу лука требовать зеленого много, да чтобы свежий, да хлеба побольше, да еще побольше, и чтобы бесплатно. Тогда шашлычники поймут, что народ битый, опытный, и не будут сильно подличать. Но один-два шампура с тухлятиной сунут обязательно. Их бросим назад подавальщику, и все. Нас шестеро, чего они нам сделают? Да и не будут связываться из-за двух шампуров. Два — не двадцать два. Тут же и арбуз возьмем или дыню, только дорого тут, на дороге дешевле.
После «экологии» скоро поворот на «тягун», затяжной подъем крутизны неимоверной. «КамАЗы» наши, дай бог здоровьечка, всегда вытягивают, а вот китайские машины, на «КамАЗ» похожие, — не всегда, дохловатые они. А зимой, особенно если машина перегружена, пассажиры частенько выходят из кабин и прут пешком: пусть водила один рискует!
За «тягуном» опять горы пошли, крутые повороты, спуски, подъемы, менты опять мигалками мигают, а веселее стало: скоро конец пути. Дорога вырвалась в степь, вдоль длинной синей горы идет, и скачет во весь мах по степи на фоне этой горы дикий всадник. Я еще в прошлый раз дивился: что за всадник такой — «КамАЗы» полчаса догнать не могут? Оказалось, камень это причудливой формы, а дорога делает вокруг него широкую дугу, оттого подобный эффект и создается.
Приспал я совсем, а Игорь уж давно спит — похрапывает. Слышу: опять дверца хлопает!
— Много дал? — сквозь сон спрашиваю.
— Лобан дал! — китаец смеется, а сам меня за руку из кабины тянет и вперед показывает: иди, мол.
Оказалось, встретились. С нашими водилами встретились. Теперь поедем на какую-то площадку, водилы знают, и будем перегружать три китайских «КамАЗа» в два наших. Тяжело будет, но ничего, водилы помогут, ввосьмером за ночь должны управиться. Китаец тоже доволен, ему и вовсе лафа: как приедет на площадку, сразу спать ляжет.
Теперь идут колонной пять «КамАЗов»: впереди наши водилы, тягачи с прицепами, сзади мы на китайских платформах тентованных. Свет фар по всей дороге до горизонта полощется. Не подходи! Как эскадра кораблей в открытом море.
Попали
Наши водилы заворачивают в какие-то ворота, что завиднелись меж тополей. Им виднее. Нам нужна только площадка, чтобы поставить «КамАЗы» рядом. Видно, здесь и перегрузим. Нормальная площадка! Всё, теперь несколько часов тяжелой работы — и всё, всё. Домой! Хозяин площадки, молодой казах, очень любезен, хотя все на корточках сидит. Так они все так сидят. Они тут нищие все, дадим ему баксов десять — рад будет. Нет, лучше дадим двадцать.
Встали «КамАЗы» рядом, выровнялись. Китаец-водила сразу спать улегся. Хороший он парень. Ладно, нечего тянуть, пока ночь — грузить надо, солнце встанет — запаримся. Ну, чего там?
«Шу-шу-шу» между ребятами: казах говорит: сами перегрузим. Еще лучше! Они тут нищие все, — за копейки перегрузят. А мы показывать будем — как.
Опять «шу-шу-шу» между ребятами. Ну, чего там? Цену, что ли, заламывают казахи? Так не надо, сами перегрузим!
— По четыре штуки баксов с «КамАЗа»!
Пусто в голове, пусто на языке, пусто в глазах, в руках. Это бандиты. Попали. Надо валить отсюда, но как? Ворота уже на запоре. Китаец, собака, спит, а если разбудить, он все равно ворота таранить не будет, зачем ему, товар не его, да и плевать ему на все. А казах подваливает и еще раз объясняет:
— Мы хорошо перегрузим, у нас ребята дело знают. По четыре штуки с «КамАЗа». Можете сами грузить, никто вам не мешает. По четыре штуки с «КамАЗа». Можете валить отсюда. Хоть сейчас! По четыре штуки с «КамАЗа».
А между деревьями какие-то фигуры стоят, покуривают.
Нас шестеро, китайцы не в счет. Да наши водилы… Водила наш — ведь это он нас сюда завез! Так чего же… Нет, прет на казаха, что-то объясняет, разговор пошел про каких-то людей, про какого-то Ахоева. Водила шумит:
— Открывай ворота, поеду за ребятами, разберемся!
— Лучше не рыпайся.
Другой наш водила отцепил уже свой тягач (ему никто не мешает), направил на ворота, кричит:
— Открывай ворота, вышибу!
— Ответишь!
Водила попер на ворота. Ворота открылись. Ага, суки! Водила, резко взвыв мотором, куда-то погнал. Все, сейчас привезет своих человек хоть двадцать, и нас отмажут. Еще по башке настучим этим козлам…
Казах говорит:
— Бесполезно! Эта точка такого-то (забыл фамилию), против него никто не сунется; а в случае чего — и по-мокрому. А вы вообще не лезьте — кости поломаем.
И наш водила подтверждает:
— Не врет, сучонок. Не суйтесь. Если Ахоев дома — разберемся. Если
нет — не знаю.
— Да как же ты нас сюда завез?
— Откуда я знал? Они тут каждый день по всей трассе свои точки открывают. Скоро у меня во дворе откроют! Ахоев ругается. Скоро большая кровь будет!
Ахоев тоже бандит, чечен, крышует наших водил. Должен заступиться.
Тянутся долгие минуты — часы ожидания. Наконец к воротам на полном ходу подлетает «КамАЗ»; требовательно гудит, сверкает фарами. Открывают. Двое в кабине. Второй степенно выходит, осматривается. Казах тоже неспешно идет к нему. О чем-то говорят пару минут.
Приезжий садится в «КамАЗ», и водила увозит его обратно. Другой водила говорит:
— Порученец Ахоева, Аслан. О чем добазарились — не знаю. Будем ждать.
Ждем. Явились четыре молодых казашонка, пищат:
— Начинать, что ли?
Водила говорит:
— Подожди.
А старший казах молчит, все сидит на корточках. Наконец обратно наш «КамАЗ», а ворота открыты уже, и никто их не охраняет. Оказалось, добазарились так: мы платим четыре штуки со всех трех «КамАЗов». Грузят казахи. Больше ничего сделать нельзя. Ахоев из-за нас на кровь (с этим, как его?), конечно, не пойдет. Теперь мы прем на наших же водил:
— Ведь это вы нас сюда завезли? Вы и платите. Хотя бы половину.
Они знают, что виноваты, хотя без них нам бы вообще труба.
— Половину заплатим.
Фу-у, как камень с плеч. Две штуки — не двенадцать. Это еще ладно. На этой трассе бывает смерть, кровь, все что угодно. Но все же и обидно. За кой хрен?
Четыре молодых казашонка скидывают майки, приступают к работе. Ничего, мускулатура есть. Присмотреться, так очень даже есть. И сноровка есть, это сразу видно. И все же… Я говорю главному казаху:
— Всего четыре молодых парня на три «КамАЗа»? Они за день не управятся!
На меня он не смотрит, я — пустое место. Но все же отвечает. Очень тихо:
— Ты за моих ребят не волнуйся. Ты Богу своему молись!
И то правда. А наш водила отводит меня в сторону и говорит:
— Ты чего? Ты сейчас к нему не лезь, он сейчас злой, как черт, не ровен час… Сам понимаешь… Как бы до греха…
— А кто он такой?
— Порученец (этого самого). И родственник.
Казашата работают споро: не быстро и не медленно, а так, как надо, чтобы не упасть от усталости и закончить всю работу максимально быстро. Скупые и точные движения, ни одного лишнего усилия. Лишь в нужный момент бугрятся молодые мышцы, мешок или ящик встает точно на место. Редко со второго раза — это брак. Сколько же им в свои пятнадцать-шестнадцать лет пришлось перегрузить, перетаскать тяжестей, чтобы иметь такие мышцы и научиться работать столь четко?
На бандита. Но и сами они — бандитская смена. Они не только перегружают «КамАЗы», они проходят подготовку: качают мышцы, развивают выносливость, проходят психологический отбор. Через пару лет они будут участвовать в разборках. Наиболее достойные получат возможность совершить убийство. Да тут карьера! Несомненно, лучшие станут достойными членами нового демократического общества.
Подошедший качок-казах предложил всем желающим шашлык и чай за счет фирмы — ждет, мол, вон там, на кухне. Однако все желающие вскоре убедились, что ни чаем, ни шашлыком и ничем похожим на кухне и не пахнет. Это была насмешка.
А ночь уже на исходе, прекрасная южная ночь, когда не жарко и вовсе не холодно, небо черное-черное, пряно пахнет чем-то волнующим и совершенно необычным для нас, москвичей, когда в кронах чужих деревьев незнакомыми голосами кричат и пищат неизвестные птицы и все это покрывает неумолчный стрекот цикад, летают огромные южные ночные бабочки и за шиворотом постоянно вдруг оказываются богомолы — опять же незнакомые нам и такие странные существа.
Нам никто не мешает, мы ходим и осматриваем все что угодно. Это какая-то турбаза (или дом отдыха) небольшого размера. Разумеется, по причине местной демократии совершенно заброшенная и запущенная. Двери повыбиты, окна отсутствуют, однако кое-где горит свет. Мы туда не суемся.
Надоело шляться. На рассвете начинаем помогать казашатам в погрузке: мы подтаскиваем мешки и ящики, они укладывают. Один казашонок совсем плохой — умаялся. Порученец этот что-то негромко сказал ему. Казашонок выправился. Но минут через десять опять уронил мешок, и еще раз…
— Слезай! — спокойно сказал порученец. Казашонок молча не то что слез, а сполз с «КамАЗа». Еле устояв на ногах, он с усилием сделал пару шагов и сел на корточки. Ему ведь не сказали «уходи». Он хороший собака и точно исполнил команду хозяина. Он тяжело дышал, чувствовалось, что парня вот-вот хватит кондрашка, но лицо его, черное от грязи и пыли, выражало полное спокойствие — бандиты никогда не должны терять выдержки.
За работу он не получит ни копья. Он честно старался, прошел наравне с товарищами путь почти до конца, но все же не выполнил приказа и потому сегодня ляжет спать голодным. Другие казашата не посмеют поделиться с ним ни деньгами, ни пищей. Он наказан.
Последние мешки вбиваем ногами уже вместе с подростками. Все вошло, тютелька в тютельку, как и рассчитывали! Задраиваем последнюю дверь. Наши водилы заводят моторы и осторожно выводят тяжело груженные «КамАЗы» на трассу. Порученец получает четыре штуки баксов, спокойно пересчитывает их, как будто честно заработал, и говорит:
— Мимо Лазаря ехали — по двести баксов с «КамАЗа» пожидились отдать, крысы? Больше так не делайте.
Волоча на себе свои сумки, мы уходим, как оплеванные. Он правильно сказал! Нечего нарушать установленный на трассе порядок.
А китайцы спят, проспали все на свете. А им — хрен ли?
Домой
Человек, поработавший на перегрузке, например, «КамАЗа» с китайским товаром, бывает пропотевшим насквозь и грязным, как трубочист. От него шарахаются другие люди, и его могут сильно покусать незнакомые собаки. С него всегда требует денег милиционер, и никто не хочет пускать в троллейбус. И вообще, такому человеку надо срочно вымыться с ног до головы и переодеться. Но если вымыться и переодеться ему негде, то такой человек-трубочист выходит на дорогу из ворот бандитского притона, не так уж далеко от Алма-Аты.
Оказалось, что до города здесь действительно ходит троллейбус, хотя ехать довольно далеко. Хотели того пассажиры или нет, но мы таки в него вперлись и даже сели, кому удалось, на свободные места. В салоне сразу открыли все окна, и установившаяся поначалу гнетущая атмосфера постепенно как-то устаканилась. Дальше был сон, была и явь, казалось, что я уже в Москве, но оказывалось, что на меня с возмущением смотрит посторонний пассажир, потому что это ему на ногу свалилась моя туго набитая сумка.
Окончательно разбудил и вытряхнул нас из троллейбуса водитель, потому что это была конечная остановка и дальше ехать и спать было нельзя. И кстати: рядом находился алма-атинский аэропорт и ведомственная гостиница для летного состава, где мы всегда останавливались по десять баксов с рыла за ночь. Поначалу нас не признали; но зеленые бумажки оказали свое обычное действие, и дверь все же отворилась. Дальше опять за бабки был сразу душ и за другие бабки мыло. А потом был сон два часа на тех койках, за которые мы уже уплатили при входе. А потом все вошло в свою колею.
«КамАЗы» наши должны выйти в рейс завтра-послезавтра, а до Москвы дорога очень неблизкая! И по дороге этой бродит много всяких бандюков, может, побольше, чем по той, по которой ехали. И все они хотят отобрать наш товар, а водила со сменщиком не железные. И потому мы сейчас давай побежим скорее в местное УВД и дадим там две штуки баксов, ну, может, за тысячу восемьсот сговоримся. И тогда в каждый «КамАЗ» кроме водилы со сменщиком сядут еще по одному милиционеру, и чтобы в форме, и чтобы с автоматом, это обязательно.
И тогда бандиты, которые по всем дорогам ходят ну чисто саранча, не посмеют нападать на наши «КамАЗы», это им будет себе дороже, и мы встретим машины в Москве и разгрузим где-нибудь на Окружной дороге. Опять же за бабки, естественно. У каждой площадки есть хозяин, уж так устроена наша жизнь, и мы не в силах изменить ее.
А потом, когда все общие дела будут сделаны, я стану сам себе хозяин. Я не буду больше связан с ребятами никакими обязательствами и ни секунды не останусь в гостинице, не пойду в кабак или куда бы то ни было. Я сразу пойду в аэропорт и в билетных кассах увижу плечистого парня, который будет не пускать меня к окошечку, говоря, что в кассе билетов нет, есть только у него. И еще он будет спрашивать, куда мне нужно лететь? А я сразу отвечу ему, что мне нужно срочно лететь в город Ербогачен, и пока он будет чесать свою репу, пройду к кассе и куплю билет, потому что в кассе билеты есть, это у него нет, у плечистого.
А может, и не будет никакого парня, это не всегда бывает, и тогда я просто куплю билет, и сяду в самолет, и поднимусь в воздух. И через четыре с малым часа я буду в Домодедове, и сразу пойду на остановку автобуса. По дороге я не буду слушать предложений ехать на такси или на частнике, потому что цены ну очень дикие. А если цена будет не дикой, то таксист посадит мне пару попутчиков, и они обязательно окажутся каталами. И если я соглашусь сыграть в картишки, то сильно проиграюсь, а если не соглашусь, то меня выкинут из машины через пять километров. Но я всего этого не сделаю, а поеду на автобусе-экспрессе и через полчаса буду в городе. А в городе меня никто не зацепит, потому что таких, как я, тут пруд пруди и мало ли у кого какая сумка? И еще минут через сорок я буду дома, и обниму жену, и напою коня. А потом я буду отмокать в ванне, есть вкусный ужин и услышу по ящику, где кого и как убили или ограбили, или разорили, потому что воссияла свобода. И еще я услышу, что никого нельзя называть преступником до суда, потому что нынче не тридцать седьмой год. Но мне до всего этого не будет никакого дела, потому что я уже привык и, главное, хочу спать, спать. Поэтому, поужинав, я сразу же выключу этот дурацкий ящик и лягу в постель и провалюсь в темноту, в темноту. И мне, как в прошлые разы, обязательно будет сниться дикий всадник, несущийся во весь мах по ночной степи на фоне синей длинной горы.
А может, мне еще будет сниться нечто новенькое, например знамя такое: в середине череп с костями пиратский, а по углам четыре милицейских проблесковых маячка. Это такое новое, специально для той Лазаревской трассы созданное ментовско-бандитское знамя.Я теперь уже не езжу ни в Китай, ни по Лазаревской трассе. Я очень рад, что мне довелось все это увидеть и испытать, и ни о чем не жалею, даже о встречах с бандитами. Потому что это все же были приключения. А приключения — они как доброе вино, они веселят душу и согревают сердце.
______________________________
1 Нет границы с Пакистаном! Нет пути! Здесь Афганистан – здесь война! Вы будете расстреляны! Вы будете мертвы! С женой и ребенком! Обязательно!
2 Скорее назад, назад в Китай! Здесь граница – здесь Кашгарский тракт! На Каракорум – Пакистан – Исламабад!