Николай Александров
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2001
Николай Александров
Школа трезвости
Зорин Леонид. Трезвенник. Роман // Знамя. 2001. № 2.Очередной идеологический роман. С героем, его знаковой судьбой, которая и призвана продемонстрировать идеологическую позицию, разговорами, спорами и социальной проблематикой.
В каком-то смысле это перепевы маканинского «Андеграунда», хотя в сравнении с ним «Трезвенник» Леонида Зорина написан гораздо более спокойно (к чему, впрочем, и название обязывает), без стилистической экспрессии, без нажима, без постоянного подковыривания читателя.
Леонид Зорин пишет отстраненнее, подчеркивая условность персонажа, заданность его характера, продиктованную целью романа. А цель очень простая — показать, как мог бы вести себя человек в последние годы существования советского режима. Иными словами, речь идет о своеобразной исторической утопии или, точнее, — о вероятностном герое. Это моделирование судьбы с позиции сегодняшнего дня, игра на уже известном историческом поле. Фактическая достоверность и документальность здесь призвана утвердить такую же достоверность жизненного пути главного действующего лица.
Вадим Белан, который, собственно, «трезвенник» и есть, вырабатывает свое жизненное кредо под влиянием учителя шахмат Мельхиорова.
Для Мельхиорова шахматы стали убежищем, спасением, возможностью социальной активности, свободной от идеологии.
Мельхиоров выступает этаким подпольным оппозиционером. Он отказывается от открытого противостояния режиму, но и не принимает его, не хочет на него работать. Он обустраивает свою, хоть и маленькую, территорию, на которой может спокойно существовать, чувствовать себя свободно. Мельхиоров не шахматист («я скоро понял, что мне не светит войти в элиту»), он скорее — философ шахмат («шахма-
ты — великая школа. Они превосходно ставят на место»). Не исполнитель, но идеолог. Шахматы стали для него «школой жизни» и областью самовыражения при невозможности самореализоваться в других областях. Об этом он прямо говорит своему ученику: «Если нельзя иметь то, что любишь, то надо любить то, что имеешь. Я повторяю: я не жалею. Шахматы дали мне самое главное — чувство убежища и безопасности. Это немало. Совсем немало. Когда-нибудь ты это поймешь. Пока же, дружок, запомни вот что: лучше уж быть коровой в Индии, чем быком в Испании. В этом вся суть».
Вадик Белан быстро усвоил уроки учителя. Трезво оценив себя и установив «пределы отпущенных Богом возможностей», он постарался избавиться от иллюзий уже в самом начале жизненного пути. По этой причине не стал делать из себя ни ученого, ни писателя, а решил стать юристом, еще точнее — адвокатом. Выбор, прямо скажем, продиктованный из будущего, то есть из нашего времени, когда «лоеры», тем более адвокаты, — в цене. Профессия престижная, востребованная. Теперь. Но вот в 60-х (главный герой — «Дитя Победы», родился в 1945-м) отнюдь не всякий человек, не испытывающий особых симпатий к социализму или, по крайней мере, трезво смотрящий на действительность, выбрал бы для себя в качестве «убежища» юриспруденцию.
На самом деле настоящим убежищем (впрочем, как и областью самореализации) Вадима Белана, юноши статного и представительного, стали женщины. С их помощью, непосредственной и опосредованной, он успешно обходит жизненные рифы, разбирает завалы и избегает ловушек самого разного рода, начиная с попытки КГБ, в лице некоего Бесфамильного, заставить работать на себя.
Невозмутимость, спокойствие, трезвость житейская и политическая выгодно отличают Белана от его друзей и также учеников Мельхиорова Бориса Богушевича и Александра Випера. Белан антипатию к режиму таит про себя. Оппозиционные, тем более публичные, жесты представляются ему бессмысленными и бесполезными. Тратить собственную жизнь на служение абстрактным идеалам кажется глупым, но самое главное — глупо жить этим противостоянием.
Богушевич и Випер проживают жизнь типичных диссидентов. Внешне (то есть по фактам и событиям) отличные, их судьбы лишь отчетливее выделяют сходство. Это две стороны одной медали, то есть убеждения, что происходящее в политике должно переживать как личную драму.
По мнению Белана, как раз напротив, никакого отношения к личной жизни (она-то как раз остается неустроенной, неудавшейся) и проблемам личности политика не имеет. Она уводит от сущностных проблем. Это все те же иллюзии, все тот же обман зрения.
Политические идеалы зыбки, неустойчивы, изменчивы. Пестрота событий, мерное течение исторического потока, с катастрофами, войнами и страстями, вовлекает в себя людей. Но одно дело быть участником, свидетелем, очевидцем, оставаясь самим собой, и совсем другое — принести в жертву свою индивидуальность этой обманчивой пестроте.
С точки зрения Белана, Богушевич и Випер — страстные спорщики ни о чем, принесшие себя в жертву призраку. Их солидарность в 60-х и резкое расхождение в 90-х опять-таки не имеют никакого значения: «Я уважаю энтузиастов, и все же мне бы хотелось понять: нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы сегодня все либералы оплакивали государя императора и каменную десницу Столыпина? … Когда вы уйметесь? Борис, ты безумствуешь, как двоеперстец. А ты, Санюля, тоже хорош. Веди себя более благодушно. И перестань донимать Богушевича какими-то новыми друзьями. Новых друзей больше не будет. Мы уже старые мудаки. И очень скоро нам всем писец».
Вот-вот. Жизнь прошла в абстрактных спорах и вполне реальных страданиях. А ради чего? Чтобы бывший кагэбэшник, а ныне преуспевающий бизнесмен Бесфамильный, когда-то травивший Богушевича с Випером, теперь давал им деньги на издание журнала «Открытая зона».
Все переменилось, и ничего не произошло. Кроме старости.
Рядом с этими экзистенциальными обломками Белан выглядит по крайней мере солидно, внушает уважение. Он сохранил себя и вкладывал силы в свою собственную жизнь. Пускай она осталась бесплодной (детей у него нет), зато действительно богатой и личной.
Впрочем, отвлекаясь от Я-концепции Белана, стоит заметить, что власть и любовь — искушения если и не равновеликие, то уж безусловно одного порядка.
Как бы то ни было — роман прозрачен и открыто публицистичен. Забавно, что тургеневская традиция и тургеневский романный канон сегодня не только не забыты, но вполне жизнеспособны. В «Трезвеннике» хочется обсуждать философскую позицию героя, которая жестко задает его судьбу.
Но еще забавнее то, что «Трезвенник», по сути дела, пересматривает историю, почти переписывает ее в соответствии с сегодняшней идеологической доминантой. На фоне невозмутимого Вадима Белана и его многочисленных любовных приключений, его спокойного благополучия, его философской трезвости — жалко (или уж, по крайней мере, отнюдь не блестяще) выглядят его друзья-диссиденты. Но главное — иначе воспринимается сама история; активно старающаяся обратить на себя внимание, стремящаяся заразить собой злоба дня. Кажется, именно этой «трезвости», открывшейся сейчас, не хватало когда-то.
«Трезвость» уничтожает собой историю. Это исторический постмодернизм, утверждение зыбкости, относительности исторических ценностей, невыводимости исторических законов.
Все это замечательно. Странно только это желание вновь переписать — или увидеть другими глазами прошлое. Точнее — в прошлое намеренно погрузить современность. Случай, кстати сказать, не единственный. Что-то мешает существовать с нажитым историческим запасом, очищенным от советской мифологии.