С армянского. Перевод Арус Агаронян
Левон Хечоян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2001
Левон Хечоян
Рассказы
С армянского. Перевод Арус АгаронянЛихорадка
Я, следователь УВД, составил следующее и опросил нижеподписавшихся:
Потерпевшая — Мариам Багдасаровна Овсепян, 30 лет, неграмотная, разведенная, беспартийная, судимостей не имеет.
Заявляю, что уже примерно 13—14 лет я замужем за своим односельчанином Маркосом. За время совместной жизни однажды разошлись, прожив врозь пять дней, затем вновь сошлись. В этом году около сорока дней тому назад опять разошлись. Причиной явилось случившееся днем солнечное затмение. Мрак и тьма постепенно сгустились, все существа подняли крик, загудели горы и холмы, вздрогнули строения и скалы. В стране повсюду заколебалась большая земля. Село было разрушено, волны перекатывались с места на место, бросая гладь земли из-под одних ног к другим. Кружившие в воздухе вертолеты не могли нас найти. Наступил вечер, а затем воцарился нерассеивающийся мрак, темнее тьмы. Ничего не было, мы нуждались в хлебе, осталась одна наша корова. Маркос был слабого здоровья, он сам доил корову и пил молоко один, из-за этого мы и разошлись. У нас были дети, двое ушли со мной, один остался с Маркосом, но одна из бывших со мной, девочка, скончалась. После развода и по сей день мой муж не предлагал мне вернуться, я тоже не выражала желания жить с ним. И за другого тоже не собираюсь выходить замуж, сейчас не хочу, в дальнейшем, может, и выйду, не знаю. После того как Маркос выбрался из-под развалин, он постоянно притворялся больным и везде заявлял, что убьет меня, если я уйду от него. Так и произошло. Сегодня я стояла в очереди у сельмага, сказали, что из города привезут одежду и сахар, будут раздавать и по-научному расскажут кое-что о бесконечных темных ночах. И вдруг я почувствовала запах Маркоса, смотрю, он идет, я его походку ни с чьей не перепутаю. Поздоровался с людьми, потом подошел ко мне, я думала, он в очередь хочет встать. Дышит мне в затылок. Я вышла из очереди, хотела сменить место. Маркос бросился на меня, повалил на землю и стал душить. Я боялась, что он отрежет мои волосы, старалась защитить их и кричала. Подбежал колхозник Барехам Мелконян, схватил Маркоса. В ту минуту Маркос нанес мне ножом один удар в зад. Я побежала, Барехам не смог удержать его, он кинулся в мою сторону, опять пытался резать мне волосы, я защищалась, он еще раз ударил меня ножом, теперь уже в шею. От этого удара, обессилев, я упала. Дальше не знаю, хотел он ударить меня еще или нет и кто его остановил. Когда пришла в себя, увидела, что он убегает, но запах его еще оставался. Кроме того, ночью, 15-го с/м, рои светлячков, искрясь в темноте, поднимались с кладбища в горы. Прорицатели уверяли нас, что, если бороды у мужчин отросли, достигли груди, а светлячки уходят в горы, значит, прошло уже 40 дней и сегодня непременно кончатся долгие ночи. Мы смотрели на карабкающиеся в горы огни, слышали шорох камней, а светлячки все шли, и не было им конца, затем, уставшие, мы уснули. Маркос пролез к нам через дымоход, встал у моей постели, хотел убить меня. Я сразу догадалась, во дворе застрекотал сверчок, я вскочила и закричала. Проснулся мой брат Саак, и Маркос убежал. В доме было темно, мы сразу не поняли, что это был он. Когда выскочили, узнали его в темноте, я его походку ни с чьей не перепутаю. Пожаловались в сельсовет.
Показания прочитаны, все верно.
Свидетель — Аракел Перчович Саргсян, 28 лет, грамотный, женат, беспартийный, судимостей не имеет.
Отвечаю, что жительница нашего села Мариам беспартийная. Теперь, когда наступили беспросветные ночи, она отказалась от своего мужа и хочет выйти за другого. Кроме того, она три года тому назад тоже уходила от своей мужа. Хотела вторично выйти замуж. Сельчане кое-как вытащили Маркоса из петли, Мариам вернулась к мужу. Единственная причина, по которой он ударил эту женщину, состоит в том, что она иногда оставляла его и уходила к другому. Каждое утро муж приходил к ним во двор и просил, чтобы она вернулась к нему, но она не возвращалась. По этой причине он и ударил ее. В прошлый раз Маркос отдал этому другому телку, чтобы тот выставил Мариам из дома. Не знаю, как он ее ранил, меня не было в деревне, отсутствовал. Поскольку бороды у мужчин отросли, достигли груди, а беспросветные ночи все продолжались, не прекращалось также и шествие светлячков и с гор время от времени срывались камни, то прорицатели на этот раз сказали: «Чтобы кончилась бесконечная тьма, у юношей должны появиться усы». Я в горах дожидался света, когда вернулся, она была уже ранена.
Этот человек, который ударил жену, у него больная душа. Еще три-четыре дня тому назад, когда светлячки роями тянулись в горы, Маркос пытался убить ее, но сверчок спас женщину. О том, как умер его ребенок, я не слыхал, но Маркос говорил, что ребенок не переставая смотрел на неподвижное пламя свечи.
Показание прочитано.
Подозреваемый — Маркос Симонович Гулян, 35 лет, грамотный, разведен, беспартийный, имеет психическое заболевание, судимостей нет.Женат на Мариам около пятнадцати лет. Несколько раз Мариам уходила от меня. Упросив, приводил ее обратно. В последний раз она ушла в этом году, когда село было разрушено и начались нескончаемые ночи: хлеба не было, мы очень нуждались, была желтоватая грязь, и деревню качало на волнах, пришедшие на помощь не могли найти нас в мокрой мгле. Корову тайком не доил, а ждал наступления темноты, на глазах у голодных я не мог пить молоко. Когда меня вытащили из-под обломков, врач-иностранец сказал, что только свежее молоко спасет меня. Я был болен, а она не смотрела за детьми, бросила нас и опять ушла, хотела выйти замуж за нашего односельчанина Саака. Я постоянно просил ее, мол, давай жить вместе, не надо бросать детей. Она не соглашалась, так как сошлась с Сааком. А мои дети страдали. Одна из тех двоих, кого она взяла с собой, все время плакала и просила света. Прорицатели сначала сказали, что у мужчин должны отрасти бороды, потом и усы появились у юношей, но светлячки все еще не поднялись в горы, тогда все в один голос с уверенностью сказали: надо дождаться, чтобы у девочек округлились груди, и наступит день, непременно наступит. А наш ребенок, девочка, ни на секунду не отходила от свечки. Мы окружили ее пылающими свечами, но она умерла. Меня все это мучало. Когда я пришел к магазину, Мариам стала разговаривать с женщинами, стоявшими рядом, а затем смеяться, такое ее поведение вывело меня из себя. Я давно и окончательно решил убить Мариам, если она не вернется ко мне. С этой целью постоянно носил с собой кинжал. Но в тот день кроме кинжала у меня был еще и кухонный нож. Сначала мне показалось, что нож, находившийся в кармане, — это кинжал. Я достал его, чтобы ударить Мариам, но Барехам, схватив меня, вырвал у меня нож и отпустил меня. Затем я вспомнил, что кинжал тоже при мне. Выхватил его и нанес ей два удара: один — в спину, другой — в шею. Меня удержали, остановили. Моей целью было обязательно убить ее, прикончить. Не удалось. Что касается того, что ночью 15-го с/м я через дымоход проник к ним в дом, то это был не я.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я, следователь управления милиции ОВД, расследуя дело по обвинению Маркоса Гуляна, выяснил, что подозреваемый около пятнадцати лет назад женился на жительнице того же села Мариам Овсепян. Они жили вместе до11 часов 41 минуты 7 декабря с/г. За время совместного проживания Мариам несколько раз бросала Маркоса и уходила к своему односельчанину Сааку. После ее ухода Маркос совершал попытку к самоубийству путем удавления. Затем, упросив Мариам, вновь приводил ее домой. В день землетрясения Маркос остался под развалинами. После того как его вытащили, врач-иностранец посоветовал ему каждый день пить свежее молоко. Но в тот же день он скончался от удара по голове, полученного во время обвала. Маркос не мог после смерти по ночам доить корову и пользоваться молоком, как утверждает потерпевшая. По нашему убеждению, молоко у коровы могло иссякнуть от волнения или страха вследствие землетрясения. Дойной скотине свойственны подобные явления. Через три дня после похорон Маркоса Мариам отправила двух своих детей с сиротами в Россию, а сама опять ушла к Сааку. Нельзя согласиться и с тем, что их ребенок умер от страха перед беспросветными темными ночами.
Ученики первого класса все погибли под обломками. Через два дня, и то совершенно случайно, из-под развалин школы вытащили только их девочку, и она, как взрослая, страдала бессонницей. Вся деревня в один голос твердит о вечных ночах. Говоря по-научному, в наших естественно-климатических условиях ночь должна сменяться днем, я думаю, здесь нельзя исключать фактор пыли. Что же касается утверждения потерпевшей о том, будто Маркос пролез через дымоход и, стоя у ее кровати, смотрел на нее, а она проснулась от стрекота сверчка, все это сомнительно. Вызывает сомнение также и очередь перед магазином. Очередь, конечно, была, но не такая большая, как они утверждают. Среди стоявших в очереди перечисляют имена и тех, кого нет, кто погиб 7-го числа. Например, с уверенностью говорят, будто Барехам Мелконян схватил Маркоса и вырвал у него нож, но он также числится в списке погибших. Нельзя согласиться и с тем, что видели рои светлячков, поднимающихся с кладбища в горы и постепенно сливающихся с ними. Эта зона стихийного бедствия никогда не была приспособлена для обитания светлячков. По нашему убеждению, это могли быть огни свечек, горевших на свежих могильных холмиках, вспыхивающих при колебании воздуха и создающих видимость передвижения. Правда, после того, как Мариам в ужасе выбежала из очереди и упала, на спине и на шее у нее были обнаружены глубокие раны, которые могли быть нанесены только острым предметом. Или же сегодня: проснувшись, Мариам обнаружила, что у нее отрезаны волосы, а с близлежащих гор временами доносится шум скатывающихся камней. Не верю, думаю, что этого не могло быть.
ОжиданиеМоего деда Агабека судили в сельском клубе, а отец не знал, куда деваться от стыда.
Когда почтальон пришел к нам домой и сказал: «Аблакаты зовут», — мой дедушка Агабек еще завтракал, чистил яйцо. Они с почтальоном выпили по стаканчику домашней пшеничной водки, и мы вышли. Сельчане со стульями, козлами, неся на плечах все, на чем можно было сидеть, спешили в клуб. Над деревней висел резкий горьковатый запах паленых тряпок. Дедушка Агабек сказал: «У грузин беременные рожают». Он шел впереди. Мне и почтальону было видно его скрючившееся на обоих костылях длинное тело. Суд уже давно начался, а опоздавшие все шли и шли. Судья объявил, что получены новые дополнительные бумаги, обратился не к нам, ко мне и деду Агабеку, а к залу: «Пахнет гарью, видно, что-то горит». Обрадовавшись вопросу, зал рассказал судье о том, как грузины палят тряпки, чтобы отвести зло от рожениц, их забавляла возможность давать разъяснения несведущему судье. Дед Агабек бросил взгляд на дверь, отца не было. Я тоже хотел, чтобы пришел отец. Судья молвил: «Значит так, обвиняемый заявил однажды в деревне, что он герой, будто потерял ногу при обороне Сталинграда, а в другой раз будто при обороне Москвы, немец якобы сбоку выпустил по ноге очередь из автомата… Итак, документы, по-новому освещающие и это дело, и наш запрос, свидетельствуют о том, что нога обвиняемого захоронена в Берлине во дворе такого-то госпиталя и знаете почему — оказывается, ногу ему натерло сапогом…
Зал засмеялся.. Судья обратился не к нам, к деду Агабеку и ко мне, а к залу: «Что-то слишком резко пахнет горелым, курильщики, поменьше курите, не спалите друг друга».
Мы оба взглянули на дверь, хотели, чтобы пришел отец.
Мой дед Агабек пешком из нашей деревни дошел до Берлина и оставил там свою ногу. На одной ноге вернулся в деревню и объявил себя героем.
Зал смеялся.
То же самое он дома заявил моему отцу: «Не смогли уберечь мать, пока меня не было! Женюсь! С одной ногой я не могу надеяться на твою жену!» По этому поводу они часто спорили. Отец говорил: «В твоем-то возрасте, у тебя же невестка, внук есть, на всю деревню опозоримся». И добавлял, что глупо делить хозяйство на части.
В начале весны моего деда Агабека сажали на колхозного осла Кайцака, и тот, скользя на выскакивающих из-под копыт мелких камешках, съезжая на крупе, обдирая шкуру, за два часа привозил его на сельскую мельницу, находившуюся в глубине оврага. Дед сажал огород, следил за работой мельницы, молол крестьянам зерно, до осени в траве и колючках, растущих на мельничной крыше, забавлялся с женщинами, приезжавшими из окрестных сел крупу рушить, а затем опять осел Кайцак, обдирая колени и грудь, на коленях, на коленях поднимал его, зажавшего под мышками костыли, в деревню.
Судья спросил меня: «Свидетель, ты пионер?» «Да», — ответил я. «А знаешь, что нельзя давать ложные показания?» — «Классрук говорила, директор тоже сказал, что, если солгу, исключат из школы». Зал ждал, затаив дыхание… Мы тоже, я и дедушка Агабек, ждали отца…
Судья сказал: «Рассказывай все, как было». «…Я принес дедушке Агабеку на мельницу обед. Потом играл возле мельницы. Было жарко. Вдруг перестали стучать подковки, свисающие с рычага жернова. Колотушки замолкли. Жернов остановился. Надвинулась тень. Дедушка Агабек сказал: “Опять, наверно, дикие кабаны запруду разрыли, пойдем, посмотрим…”
Судья спросил: «А зачем было брать тебя?» «Я не могу оставаться один на мельнице, чертей боюсь, они там под водосточной трубой живут». Зал засмеялся. Я хотел, чтобы пришел отец, дед Агабек курил, понурив голову, зал тоже курил, я знал, что проникающий ко мне в нос едкий дым идет от дедушки Агабека и ему тоже хочется, чтобы пришел отец… «Мы поднялись довольно высоко. Я сказал дедушке Агабеку: “Смотри, там мул!” “В камнях лежит человек”, — ответил он. Человек хрипел, а мул поодаль, стоя на трех ногах, размахивал хвостом, среди камней валялся хурджин1, набитый деньгами. Дедушка Агабек сказал: “Мул взбесился, сбросил его”. Глаза у мула были крупные, черные. Мне было страшно. Он сказал: “Не бойся” — и присел на камень.
Человек хрипел, глаза его наливались кровью. В зрачках мула и в реке дробилось его отражение. Река текла, но не уносила его, мул закрывал, открывал глаза, а человек был все тут. Изо рта у него текла кровь, он произнес: “Братец, я… я… помоги-и-и…” “Дед, мне страшно”, — сказал я. “Не бойся, — ответил он, — это турок. Ты же видел утром, как они погнали стадо овец в сторону Ахалциха продавать…” Человек цеплялся за маленькие камни, они скользили вместе с его руками, он не мог подняться, корчился среди щебня и валунов, извивался в черных глазах мула, в зеркале реки и не мог встать».
«Давай подождем», — сказал дед. «Пойдем, жарко», — ответил я. «Это же очень просто, не бойся, т а м я много смертей видел. Смотри, вон лягушка, она ж не боится. Взгляни на нее, вылезла из речки, сидит на камне и смотрит на нас… у, чтоб ты сдохла… Бояться нечего, надо просто терпеливо ждать».
Судья спросил: «Почему ж ты не плакал?» «Плакал». «А он?» — и судья указал пальцем на деда Агабека. «Он вынул из кармана орешки, сказал: отойди в сторонку, погрызи». Я не мог разжать зубы, ответил: «Забери орешки, уйдем». Он сказал: «Не бойся, с такой раной он долго не протянет, надо дождаться, чтобы лягушка с того камня в воду… я знаю, там я много смертей видел, хочешь расскажу, как мне ногу отрезали?» Я заплакал, а он говорит: «Хочешь, пойди полови змей среди тех камней, иди, я не рассержусь». «Не хочу, давай уйдем», — ответил я. Он сказал: «Глупыш, ведь у нас деньги заведутся, чего тебе стоит дождаться, чтобы лягушка с камня в воду спрыгнула, новый дом построим, не отделюсь я от твоего отца, не женюсь, главой семьи буду, отец станет у меня совета спрашивать. Мать твоя перестанет, подперев бока руками, кричать в лицо твоему отцу: “Ох, мочи нет больше терпеть этого одноногого старого хрыча”. Мы тоже начнем печь белый хлеб, соседи станут ходить к нам, хлеб в долг брать, не будут брезговать твоей грязной матерью, неряхой, и с нами станут считаться в деревне, приглашать на свадьбы, ты тоже, как и другие мальчишки, будешь с невестиного подноса монпансье таскать, отец будет танцевать, кидать шабаш2, бригадир Пантел побоится куражиться, не испугают его трудодни твоего отца, в зимнюю стужу не пошлют его на пастбища за оставшимся там сеном, а он, простыв, не сляжет в постель, месяцами мучаясь от задержки мочи, во время косовицы не погонят его в болота, а он, сраженный малярией и лихорадкой, не будет рвать на груди рубаху, показывая, где пожар тушить, купит себе белую рубашку, изберут его депутатом, а меня по распоряжению бригадира не посадят на осла Кайцака, чтобы целых два часа, натирая «гемаро», я спускался в овраг, а к зиме не забудут про меня, не бросят в опустевшем овраге, а я, взбесившись, не запью, я брошу пить, появится время, сидя во дворе нашего нового дома, буду тебе свистульки строгать, сказки рассказывать, расскажу, как мне ногу отняли… В дождливые ночи ты не будешь, дрожа от холода, с потускневшими глазами, сидеть в постели, держа таз, подумай, ведь если бы у нас были деньги, твой брат Сето не задохнулся бы в мгновение ока, как цыпленок. А твой отец не бегал бы вокруг дома с воплями: “Люди, помогите моему улыбчивому Сето, спасите его”. А люди не притворялись бы, будто не слышат, чтобы он, упаси Бог, денег не попросил взаймы… Кто в наше время от простуды уходит из этого теплого мира?.. Твой отец не бегал бы с воплями вокруг дома, в тифлисах и ереванах ногой распахивал бы двери профессоров… Говорят, в ленинградах сейчас такую ногу ставят, как настоящая. Приставил бы я себе ногу… Случайные люди на сельской площади не осмелятся больше хлопать по голове твоего пришибленного отца-маломерка, сердце мое перестанет разрываться от боли, подскочу, исхлестаю обидчика по лицу, отцу твоему защитой буду, опорой. Купим тебе машину, соблазнишь неряшливых вшивых дочерей Валода, повезешь их кататься, захочешь, остановишь машину, залезешь с ними в кусты. Я знаю, много видел на этом свете, поверь, с такими ранами он долго не протянет… ну что такое прыжок лягушки… не хочешь дождаться, чтобы она спрыгнула с камня в воду. Турок у меня на глазах мою мать Сону изнасиловал, я был совсем маленький, как ты… Как только камень остынет, лягушка не сможет усидеть на нем».
Жара спала. День угасал. Камень остывал. Лягушка все еще сидела на нем. Человек стонал, корчился среди окровавленных камней, отражаясь в черных глазах мула. Река текла, день клонился к закату, мул закрывал-открывал черные глаза… Мы ждали, чтобы лягушка спрыгнула с камня в воду, а она не спрыгивала, сидела и все глотала слюну. Я сказал: «Идем, дедушка…» «Не бойся, — ответил он, — хочешь расскажу, как мне ногу отняли? Ты слышал, как отрезают ногу герою? А может, пойдешь, сядешь на мула…» «Это его мул, не хочу», — сказал я.
«Почему же ты сам не ушел, ушел бы один», — спросил судья. «Ждал из-за лягушки, дедушка сказал, что после того, как лягушка проглотит слюну, она не сможет долго оставаться без воды… и еще я чертей боялся…»
Зал засмеялся.
Мы, я и дедушка, взглянули на дверь, хотели, чтобы пришел отец…
Судья молвил: «Пахнет гарью, осторожно, не спалите друг друга…» Зал ответил: «Грузины жгут тряпки, чтобы злых духов отогнать от беременных женщин».
«Взял бы и сам ушел в село», — сказал судья. «Лягушка не прыгала, а он боял-
ся». — «Кто?» — «Мой дедушка, он без конца курил. Затем кончился день, жара спала, река ушла, не видно стало больше глаз мула, стемнело, и человек перестал дергаться, с открытыми глазами скорчившись среди камней. Похолодало. Дедушку стала бить лихорадка. Лягушка прыгнула в воду, среди камней пропищала мышка, волосы дедушки побелели…»
Зал хохотал, дед курил, судья спросил, смеясь: «А потом?» «А потом дедушка сказал, мол, видишь, как все просто, лягушки уже нет…» Мы взяли хурджин, а он и говорит мне: «Ничего не бойся, постарайся забыть про это, никогда в жизни не вспоминай, чтоб не трудно было жить, потерпи, как только придем на мельницу, расскажу тебе, как мне ногу отрезали…» Затем, стоя на одной ноге, он стал мочиться на дерево, башмаки, брюки, костыли…
Дедушка взглянул мне в глаза, в зале было не продохнуть, от едкого его табака у меня запершило в горле, затем мы оглянулись на дверь, хотели, чтобы пришел отец…
Субботний выходнойВ субботу исполнится год с того дня, как Маргар съел Библию.
«Армян, армян, — кричал Митька, стоя у входа в котельную, — Юлька прие-
хала». — «У меня увольнительная, мне в город надо». — «Спешишь, солдат, ты ж не знаешь, кто такая Юлька, иди сюда, поговорим нормально». Я, не переставая, бил носком сапога по замерзшему снегу и нервировал Митьку. «Нет, не знаю», — сказал я. «В том-то и дело, что не знаешь, заходи, узнаешь». — «Сегодня год, как Маргар в больнице, хочу навесить его». — «Слушай, сколько раз ты просил у меня денег взаймы, сигареты просил привезти, правда на свои же деньги, но я же не отказывал тебе, привозил из города. Кончай, хватит дурака валять…» От моих ударов снег разлетался, долетал до Митькиных колен, и он злился. «Пойми, Юлька в гости к нам приехала, бывало, мы ей пол мыли или товар разгружали, а она нам водку давала. До того, как ее посадили, Юлиана Васильевна была директором магазина №2. Была бы возможность, мы бы не отказали ей. Ну не уезжай сегодня в город, у нас хороший чифирь есть, отличный чифирь приготовили ребята. Юльку тоже надо понять. Ты же знаешь, стали бы мы тебя просить, если бы был другой выход». В помещении горели раскаленные котлы, еще какие-то двое чистили на столе копченую рыбу, Юлька тоже была там, она улыбнулась мне. Митька сказал нам: «Вы идите в баню, выйдете, потом выпьем, Юлиана Васильевна водку привезла, водки достаточно». В котельной пахло фосфором, я попросил чифиря, Юлька опять улыбнулась мне. Митька сказал: «Нет, не сейчас, выйдете, потом». Остальные голосили: «Пусть выпьет, сосуды расширяет». Я пил глотками, Митька заставлял выпить залпом, те его останавливали. «Да вы что, не видите, он специально тянет?» — возмутился Митька. Затем крикнул мне сквозь шум котлов: «Не жалей себя, приятель». Горький ком стоял в горле, и я не мог ни проглотить его, ни определить, откуда доносится голос Митьки. Баня отделялась от котельной частоколом из узких досок, и пьющие за столом при желании могли увидеть нас. Мы раздевались и почти не смотрели друг на друга. Затем, протянув ко мне руку, Юлька сказала: «Подойди». Из душа уже лилась вода. Она сказала: «Иди же! Не бойся!» Теплый, влажный воздух колебался от грохота двигателей. На животе у нее ниже пупка был горизонтальный рубец, он напоминал кого-то из моих знакомых. Она сказала: «Не бойся, это кесарево сечение, такое случается с женщинами. Потрогай, положи ладонь так, будто перепелку ловишь или другую какую-нибудь птицу. Сам увидишь, нечего бояться, это обычный порез. Человек берет в руки лягушку, мышь, даже змею, и не боится. Дай руку, вместе пощупаем пальцами, и ты убедишься, что ничего неприятного нет. Ты же солдат, ну, что такое рубец, что ты так боишься». — «Уже целый год, как Маргар в больнице, сегодня надо поехать к нему». — «Солдат, не сегодня, так завтра повидаешь его. Мне кажется, ты просто боишься моего рубца. У тебя бывало в детстве, что ты бегал по комнате за солнечным зайчиком? Конечно, бывало. Дай руку, прижмемся так, будто играем с солнечным зайчиком, и под ладонью ты почувствуешь тепло». — «Мы с Маргаром семнадцать дней ехали поездом из нашей страны. Потом он съел Библию и его увезли в психушку». — «Идиот. Кажется, ты действительно идиот, ребята мне сразу сказали, что с тобой не все в порядке, но я не поверила. Сам подумай, что значит “Библию съел”, как может нормальный человек съесть Библию?» — «Нормальный не съест, но Маргар в руки не брал оружия, и потому комвзвода мучил его. Ночью заставлял туалеты чистить, кормили раз в день, его шатало от голода и недосыпания». Она сказала: «Как же так, почему же никто не помог Маргару?» «Комвзвода поклялся перед всеми, что за месяц выдавит из Маргара мысли о Боге, и тот по уставу примет воинскую присягу». — «Ты бы посоветовал Маргару, убедил его взять оружие». — «Ночью комвзвода разбудил меня, привел в Ленинскую комнату, поставил перед ослабевшим от недосыпания Маргаром и приказал ему: “Дай пощечину своему земляку и пойдешь спать”. Когда я упал от его удара, командир сказал: “А теперь топчи его, ну!” Он сапогами топтал меня. У командира глаза были синие, а у Маргара — красные. Он говорил: “Еще, еще…” И Маргар не останавливался. Потом они сидели рядом и курили, рыбные консервы ели, пока за мной неотложка не приехала. Комвзвода утром позвонил в госпиталь, а потом сказал Маргару: “Ты чуть земляка своего не убил, у него сотрясение мозга, и ребра раздавил сапогами”. Как только Маргар узнал об этом, он съел Библию, чтобы изгнать из себя дьявола». Юлия сказала: «Неприятная история, ты у матери первенец?» «Можно считать, что так. У меня брат был, умер при кесаревом сечении, потом родился я». «Я почти ровесница твоей матери, если хорошенько посчитать, может, и однолетками выйдем. Поверь, не сойти мне с места, если ты хоть капельку виноват в том, что Маргар в психушке». Потом мы одевались, и я смотрел на Юлькин еще не прикрытый живот с синеватым рубцом. Я сказал: «А со мной еще кое-что другое приключилось». И не хотел продолжать. «Что?» — дважды спросила Юлька. «С того дня, как Маргара увезли в психушку, я вижу один и тот же сон: бежит какое-то тело, мой двойник, а на шее у него висит колокол. Тело бежит, звук церковного колокола, постепенно усиливаясь, входит в меня, и тут я осознаю обманчивость сна. Представь, в этом сне нет ни женщины, ничего сексуального, но мне кажется, будто в моем теле пробуждается плод». Юлия несколько раз крикнула Митьке: «Скотина!» Митька сквозь доски просунул нам сигареты. Полуголые, мы сидели и курили, в насыщенном влагой воздухе дым висел слоями. «Ты бы поверил своей матери?» — спросила Юлька. Я не хотел, чтобы ее одежда закрыла живот с синеватым рубцом. «Конечно поверил бы, так, значит, должен поверить и мне, ты ни в чем не виноват…» Я смотрел на Юлькин живот с синеватым рубцом, и не хотел, чтобы она спрятала его под одеждой. Я сказал: «Маргар был одинок на этом свете, но у него был Бог, его призвали в армию из приюта». Юлия одевалась, я тоже одевался. Мы вышли из бани. Митька стал приставать к Юлии с расспросами. Юлька произнесла: «Все в порядке». Я не смотрел в сторону Митьки, он все понял и не хотел давать мне водки. «Ребята, — сказал он, — не мешало бы этому морду набить». Остальные тоже не хотели, чтобы я оставался с ними, они без конца настропаляли друг друга против меня. Юлька сказала им: «Зачем вы так?» Потом мы стали пить, выпили много, я опьянел, почти опьянел и сказал: «Мне в город надо, в психушку успеть». «Ты пьян, тебе нельзя выходить, патруль арестует». Юлька подтвердила: «Ему действительно надо ехать. Вы не знаете Маргара. Они с ним семнадцать дней в поезде ехали…»
СоваКогда Бено приехал с войны в отпуск на пять дней и отправился к Гарнику домой, мы тоже пошли за ним следом и всем двором решили, что следующим его делом будет убить Валерия Мелкумова. Как Валерий Мелкумов ни спешил, выведя на рассвете «жигули» из гаража и уехав с Алис из города, мы были уверены, что для спецназовца Бено раз плюнуть сесть на мотоцикл и догнать их. Мы не зашли с ним в дом Гарника, ждали во дворе. Самая красивая девушка во дворе, десятиклассница, выпила яд, а учитель химии повесился, к ним тоже не зашли. Ждали под черешней, но слово в слово знали весь разговор Гарника с Бено: «…Что может быть хуже того, когда тело ниже пояса парализовано и пригвождено к коляске… а еще хуже беспомощность… и совсем худо, когда наваливается тоска, ничего нет страшнее этого. Но самое невыносимое, когда даже и тоски нет, а по ночам ухает сова… В доме, покинутом женщиной, живут таинственные звуки. Муха попадает в посуду с пахтой. Отлетает пуговица от сорочки, висящей в шкафу. Гаснет свеча, когда, вспугнутые первым криком петуха, скрываясь, трепещут крыльями тени невидимых птиц…»
Бено вышел. Он двигался к дому. Мы опять шли за ним, видели две макушки на его коротко стриженной голове, спотыкались обо что попало и думали, что он придет, захватит оружие и выведет мотоцикл. Женщины, выходившие выплеснуть помои и растроганные выражением его лица, прижимали фартук ко рту и беззвучно плакали обильными слезами. Идущие навстречу мужчины не смотрели ему в глаза и, не ожидая ответного приветствия, проходили, понурив головы. Через пять минут весь наш город знал, что Бено вернулся и идет от Гарника к себе домой. Он вошел в дом, мы ждали во дворе. Стояли долго, но Бено не выводил мотоцикла. Мы сказали его племяннику Сааку: «Пойди, посмотри, что он там делает». Саак вернулся, сообщил: «Хочет убить сову». Мы растерялись, замолкли, потом я спросил: «Какую еще сову?» Остальные тоже стали спрашивать: «Что за сова такая, которую мы никогда не слышали и не видели?» Саак сказал: «Живет на дереве, в кленовой роще, ухает по ночам». Пытались вспомнить, но никто из нас не слышал ее голоса. Подумали, ведь пока Бено убьет сову, выведет мотоцикл, Валерий Мелкумов с Алис уедут далеко, и Бено трудно будет догнать их. Вместе с тем мы знали из газет и телевидения, какие подвиги вершил Бено в тылу врага, и, где бы ни прятался Валерий Мелкумов, Бено все равно найдет его. И стали, вспоминая в подробностях, пересказывать сообщения из газет и телевидения. Потом кто-то сказал: «Почему же он не выходит, врач с Алис уже бог знает где». Еще раз отправили в дом Саака. Вернувшись, тот сказал: «Ждет, чтобы солнце поднялось выше и засветило ярче». Мы были поражены. «Для чего?» — спросил я. «Метод такой, способ такой воевать». Мы перестали задавать Сааку вопросы, друг с другом тоже не разговаривали. Чтобы вывести нас из состояния растерянности, Саак заговорил сам: «Секрет зрения совы в свете: чем ярче солнце, тем оно сильнее жжет ей глаза, пока полностью не ослепит ее». Носками ботинок мы царапали землю, взгляды наши блуждали, Саак заговорил вновь: «В первой половине дня слух у совы еще острый, она ориентируется по звукам, но жара закупоривает ей уши и изолирует от всего мира. Единственное для нее средство спастись — не двигаться и, вцепившись когтями в ветку дерева, ждать ночи…» Мы поняли, Бено ждет, чтобы яркий свет ослепил сову и струящаяся по ушам жара притупила ей мозг, а лихорадка и жар парализовали изнутри. Мы еще больше зауважали Бено, когда учитель зоологии подтвердил научную истинность его познаний; мы также знали, что для службы в спецназе надо обладать такими важными сведениями, которые только на первый взгляд кажутся второстепенными.
Солнце стояло в зените, на него невозможно было смотреть, воздух накалялся, мы истекали потом. Выйдя из дому, Бено зашагал впереди. Со спины мы видели две макушки на его коротко стриженной голове. Когда, вспугивая рои пчел, мы прошли уже поле подсолнухов и приближались к кленовой роще, прибежал Размик и сказал Бено: «Я только что видел собственными глазами, она вон на том дереве». Мы ели козлобородник. Бено осадил его одним словом: «Знаю!» И опять двинулся вперед. Аршак сказал нам: «Сейчас увидите: два выстрела, бац-бац, всего два, стиль у него такой, больше двух не делает, и конец сове…» Мы ему поверили, ведь глаза у Бено зеленые, а зеленый глаз целится лучше всех.
Чтобы не отвлекать стрелка своим шумом, мы немного отстали. Один из нас сказал: «Такой зной и яркое солнце могут помешать Бено, перед глазами будут прыгать черные тени». Мы сказали: «У тебя будут, а у него — нет. Он знает свое дело!»
Он остановился под деревом, вынул пистолет и выстрелил всего два раза. Казалось, не целясь, возможно, даже и в случайном направлении, быстро и мгновенно. С верхушки дерева, ударяясь о ветки, падало тело. Учитель зоологии сказал: «Синица, в республике — неперелетная птица, крылья и хвост — сине-серые, спинка — зеленоватая, вес — восемнадцать—двадцать один грамм, длина крыльев…» Бено сказал: «Она поменяла место…»
Шли назад, воздух рассыпался, дрожал над раскаленным зноем красными и зелеными жестяными крышами домов. Бено шел впереди, мы думали, раз уж сова улетела, может, теперь он выведет мотоцикл. Он вошел в дом, мы тут же отправили Саака за сведениями. Саак вернулся, сообщил: «Мотоцикла не выведет, ночью сам лично уточнит, где сова». «Непонятно, — сказали мы, — что важнее, сова или врач Валерий Мелкумов? Если он и сегодня не отправится за ними вдогонку, — считайте, сбежали». Кто-то еще добавил: «Алис очень красива».
Спустилась тьма, заиграли ночные бабочки. Впервые за пятнадцать лет после свадьбы забеременела жена Вардана, мы зашли выпить с ним на радостях.
Утром, когда вновь собрались во дворе у Бено, среди нас не было человека, кто ночью не слышал бы крика совы. Во избежание бесцельного спора решили, что причиной наших разногласий о ее местонахождении является разное расположение домов и окон и переменчивость ветра. На Размикиной крыше в сене жила ласка. Размик сказал: «Если бы пришла собака, я бы сразу узнал ее, я же знаю, как она дышит, обнюхивает чужое тело, сопит и чихает. Но это было что-то другое. Вышел из дома и вижу — с неба дугой летят три звезды… Одну-две звезды я видел, мне немало лет, но чтобы сразу три звезды… И на душе вдруг стало так радостно: сердце ликует, от счастья разрывается грудь. Спустился вниз, смотрю — подгорело молоко для ребенка…» «Полная ерунда, — сказали мы, — ни мы, ни Размик, только Бено знает, где прячется сова, он же всю ночь сидел в засаде и следил за ней». Саак вышел из дому, сообщил: «Бено точно знает, где она, но только ждет, чтобы жара и раскаленное солнце застлали ей глаза кровью».
Зной ударил также и по груше, на землю шлепнулся плод. Бено вышел. И он тоже обливался потом. По налипшей на его каблуки красной земле, приставшим к брюкам колючкам и грустным глазам мы догадались, что он всю ночь ходил, не спал. Но по уверенной походке, которой он шел впереди нас, было понятно, что ночью он выследил сову и точно определил ее место. Мы прошли мимо мигающих разноцветных лампочек железной дороги и вошли в небольшую рощицу тополей и елей. Хотя нам было хорошо известно, что в это время дня солнце и зной уже сделали свое дело и сова не заметит нашего приближения, не услышит наших голосов, но для надежности все же немного отстали от Бено. Он встал под тополем, расставив ноги, и выпущенные в его стиле две пули полетели друг за другом в цель, молниеносно выхваченную его взглядом. Затем тело упало, увязавшаяся за нами собака бросилась туда, мы тоже побежали. Учитель зоологии сказал: «Дрозд. Самец весь черный, а самка — серая. Обитает в основном в густых лесах. Весит от семидесяти пяти до ста граммов, длина крыльев…» Дрозд упал, но одно перо, плавно опускаясь, еще продолжало кружиться в воздухе.
Бено сказал: «Она поменяла место…» Бено шел впереди. Со спины мы видели красную землю, налипшую на каблуки его коротких ботинок, две макушки на коротко стриженной голове и думали, что, раз совы нет, так и плевать на нее и что теперь уж, наверное, он выведет мотоцикл и рванет за врачом Валерием Мелкумовым.
Саака отправили за сведениями. Размик сказал: «Бено не из тех, кто допустит, чтобы врач увел жену его друга». Сашик заглянул через изгородь, потом вернулся и сказал: «Я видел, Бено заправляет мотоцикл, сейчас он его выведет». Помнится, кто-то заявил: «У Гарника ниже пупка все отнялось, не то, что Алис, любая из наших жен ушла бы с врачом. Пуля так крепко сидит у него в позвоночнике». Это был Деро. Мы не ответили, только с усмешкой взглянули на него. Меня подмывало сказать ему: «А ты спросил бы себя, где пропадает твоя жена три дня в неделю. Или, может, лучше Валода спросить об этих трех днях?» Кто-то из ребят сказал громко: «Деро, иди отсюда, ты дурно пахнешь. Иди и не оглядывайся». Деро не издал ни звука, но и не ушел. Отошел к стенке, сел на камень и хотел закурить. Мы задули горящую у него в пальцах спичку, сказали: «Не кури тут, уходи!» А он, мол: «Я тоже слышал крик совы и даже видел ее». Саак пришел, сообщил: «Мотоцикла не выведет, ночью опять пойдет за совой и в бинокль ночного видения проследит за ее перемещениями, завтра с ней все счеты будут сведены». Мы были согласны уже и на то, чтоб хотя бы завтра Бено закончил свой поединок с совой и отправился за врачом. Мы не хотели, чтобы лечащий врач Гарника Валерий Мелкумов увел его жену. По грустным глазам Бено мы догадывались, что он думает так же, и не имеет абсолютно никакого значения, далеко они или близко, где бы они ни прятались, он их все равно настигнет.
Утром, когда мы собрались во дворе у Бено, туда пришли и с других дворов, эти люди тоже не спали из-за доносившегося с кладбища совиного крика. Были и такие, кто видел ее. Аршак сказал: «Сова любит мышь, она любит всякую мышь или ласку. Вдруг ночью, не то в три или в четыре, слышу, как на дом кругами-кругами опускается шорох крыльев. Еще с прошлого года в саду завелись мыши. Полбу просеяли, они и появились. Я и подумал: значит, сова прилетела за мышью, и с того момента Забел как начнет говорить во сне. Говорит без умолку, тараторит, с пропавшей матерью разговаривает. Вышел, заправил охотничий капкан куском мяса, поставил в саду и думаю, кто бы ни был пришелец, все равно поймаю его». Мы ждали, когда выйдет Бено. Стояла густая, удушливая жара. Открытые, пустынные пространства калились на солнце. Бегущие с дороги ящерицы прятались в щелях между холодными камнями изгороди. Только эти ящерицы, как земля на кладбище, были цвета багровой глины. Саак пришел, сообщил: «Беник даже не приходил домой, ночь он провел в лесу. В бинокль ночного видения определил место, и сегодня сове уже не спастись». Мы гурьбой двинулись в лес, достигнув края ущелья, предупредили куривших и шумевших: «Все! Дальше чтоб ни звука, день только начался, и сова еще не потеряла бдительности к окружающим звукам и запахам». Объяснили, сказали пришедшим с верхних дворов, не знавшим, что раскаленное солнце должно лишить сову зрения, жгучий зной — парализовать ее мозг, а дальше, мол, дело за Беником.
Бено вышел из засады, глаза красные, безучастные, беззвучно, одной только рукой подал знак не шевелиться. Было понятно, что он всю ночь преследовал сову, в бинокль ночного видения определил ее дерево, и на этот раз ей конец. Кто-то из нас произнес, это опять был Деро, никто не заметил, как он подошел: «Глаза у Бено грустные, вдруг после бессонной ночи у него задрожит рука, и он промахнется». Мы, хорошо осведомленные обо всем, а также Саак сказали: «Нет, невозможно! Для него это привычное дело, ему и целиться-то не надо, только сориентироваться, и все. Вот увидите!»
Мы ждали, затем, когда огненный шар поднялся и завис в центре небосвода, травы съежились и снизу повеяло запахом опаленной земли, мы сомлели, и сова ослепла окончательно. Густая жара и зной закупорили ей уши, мир вокруг погас, она напряглась, вонзила когти в дерево, устала, не могла двигаться, ей не хватало воздуха, кровь шумела в напрягшихся жилах. Легкие набухли, расширились, вспучились, заполнили всю грудь до самого горла, она раскрыла клюв, задышала, оцепенела, сознание помутилось, инстинкт и стальной холод, поднимаясь от ног, сковали все тело. Смертельный холод, тьма, жар, лихорадка вновь овладели ею…
Лежавший на земле Бено вскочил, и два выстрела без прицела полетели друг за другом. Мы побежали. Один из пришедших с верхних дворов споткнулся о толстый стебель репейника и сказал, падая-поднимаясь: «Не так-то просто подстрелить птицу из пистолета, вот из охотничьего ружья — другое дело». «Сам увидишь!» — сказали мы. Прибежали, а под деревом подбитый черноголовый стриж, трепещет и бьется крыльями о землю. Бено сказал: «Она поменяла место».
Он возвращался домой, а мы шли за ним и видели две макушки на его коротко стриженной голове и красную землю, налипшую на каблуки ботинок с короткими голенищами. Мы твердо верили, что теперь-то он уже точно выведет мотоцикл. Артем сказал: «Прошло уже три дня, за это время врач мог выехать и за пределы республики». «Ты уверен? Бено их все равно настигнет», — ответили мы. Мы ждали во дворе, поглядывая на часы, удары механизмов и пульса отдавались в наших костях. Передавая друг другу бутылки с водой, принесенные детьми, мы пили и ждали, какую же весть доставит нам Саак. Сашик отошел, заглянул в щель в воротах, затем, стараясь сбить, но не попадая в кружащую над головой осу, вернулся, сообщил: «Беник заправляет мотоцикл». Мы ведь знали: Бено и Гарник служили в одном отряде, и не могло быть такого, чтобы кто-то просто взял Алис и умыкнул, Бено не мог этого потерпеть. Мы хотели, чтобы он поскорее нашел врача.
Уже стали возвращаться на красную землю ящерицы цвета багровой глины, краски стали растворяться в тенях, стайка стремительно прорезающих воздух ласточек стала касаться края крыш, но Бено не выходил из дома. Кто-то забрался на изгородь, заглянул внутрь, сказал: «Бено заправляет мотоцикл».
Спустился вечер, прохлада, сошедшая с синих гор, открыла путь волне ароматов, скованных жарой, запахи петрушки и чеснока принесли с огородов дрему. Воцарились вперемешку и свет, и тьма, в пруду за общественными банями заквакали лягушки, серебристой стрелой прорезая черную тьму неба, косо пролетела также и звезда.
Саак пришел, закурил с нами и сказал: «Бено не выведет мотоцикла…»___________________________
1 Хурджин — переметная сума.
2 Шабаш — чаевые музыканты.