Людмила Синицына
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2001
Людмила Синицына
Униколоссавр
В Весьегонске нет тюрьмы.
Я это выяснила еще в прошлый свой приезд. Десять лет назад. Город отмечал свой юбилей. По утопающей в зелени главной улице (она и сейчас называется «имени К. Маркса»), по березовым и липовым аллеям, мимо особнячков с каменными фундаментами, двухэтажных просторных деревянных домов «на девять окон», добротных домов с мезонинами, которые придавали особенное обаяние тихому провинциальному городу, расположенному на берегу реки Мологи, шли нарядно одетые горожане. Город оставлял впечатление покоя и умиротворенности.
— У нас никаких грабежов и насилиев не бывает, — заверяли меня местные жители, нечаянно повторяя слова Гоголя о чудном Миргороде.
Правда, одно происшествие все же имело место. Несколько месяцев назад парень угнал мотоцикл. Событие, можно сказать, чрезвычайное.Мой интерес к тому, есть ли здесь тюрьма или нет, — был не случаен.
Даже у тех, кто плохо помнит школьную географию, название города Весьегонск вызывает какие-то смутные воспоминания. Словно что-то где-то о нем уже слышали. Это ощущение не обманывает. И вот почему.
Местные краеведы расходятся во мнении о том, какую дату можно счесть точкой отсчета для празднования юбилея: первое ли упоминание в летописи
(859 год) или день, когда Екатерина II подписала план развития города и он начал именоваться вместо Весь-на-Ёгне — Весьегонск (1776 год).
Но есть еще одна дата «рождения» города: не столько явления его в материальном, сколько, так сказать, в идеальном мире. Это дата выхода в свет поэмы Гоголя «Мертвые души».
Помните седьмую главу, где Чичиков, сидя в гостиничном номере, с удовлетворением просматривает списки купленных крестьян и вдруг натыкается на фамилию Попова — беглого мужика, которого подсунул ему Плюшкин? В одно мгновение автор разворачивает перед нами картину мытарств несчастного: и сцену следствия над ним, и постановление суда, на котором решено «препроводить беглого Попова из Царевокшайска в какой-нибудь Весьегонск», а оттуда еще куда-нибудь подальше. И бедняга, осматривая свое новое обиталище, отмечает, что весьегонская тюрьма будет поболее — там хоть в бабки играй!
Мимолетная, но яркая картина-зарисовка возникла благодаря историку и литератору М. П. Погодину, который побывал в Весьегонске и со смехом рассказывал в кругу друзей, как тамошние отцы города решили отличиться и выстроить что-нибудь эдакое замечательное на память потомкам. И выстроили… Громаднейшую тюрьму в центре тишайшего из городов.
«Мужики… пресмирные, — отметил М. Погодин в своих путевых записках, — и даже не считают денег, получая за прогоны: "что пожалуйте"».
Нетрудно себе представить, насколько мало нужды имелось в таком грандиозном исправительном заведении, когда автор «Мертвых душ» слушал рассказ приятеля о нелепостях провинциальной жизни.
Гоголь зачеркнул написанное в черновике романа прежнее название «Волоколамск» и вписал новый абзац, сделав Весьегонск печально знаменитым на весь мир.В этот раз я приехала зимой. Падал мягкий снег, который придавал еще более мирный вид небольшому городку. Вечер только наступил, но улицы ошеломляли безлюдностью и тишиной.
Дежурная милицейская машина, в которой ехали Федор и Сергей — два плечистых сотрудника местного отделения милиции, — приблизилась к зданию городской больницы.
— Вот это и есть та самая тюрьма, — начал Федор (они совершали положенный объезд и заодно показывали мне местные достопримечательности), но сидевший за рулем Сергей перебил товарища.
— Нет, та сгорела еще до революции. Эту выстроили позже. Вы знаете, что Гоголь написал о нашем Весьегонске?
— Знаю, — кивнула я. — Еще в прошлый приезд искала это здание…На месте не оказалось не только тюрьмы. Но и самого города как такового.
В сороковые годы деревянные дома раскатали, разобрали фундаменты и кирпичные здания, и даже камни мостовой вынули. Весьегонск перенесли на новое место.На самом деле, идея постепенно переместить хотя бы часть домов на более возвышенную часть возникала задолго до революции. Каждую весну Весьегонск превращался в «Северную Венецию». Вода из реки Мологи, на берегу которой он располагался, поднималась иной раз до двух метров: «Все присутственные места, т ю р е м н ы й з а м о к (разрядка моя — Л. С.) и Богоявленный собор потоплены водой…»
Жителям приходилось плавать по улицам, как по каналам, на лодках и плотах. Поэтому Комитет министров разрешил строить в Весьегонске деревянные дома на каменных фундаментах. Кто-то из весьегонцев написал целый трактат о том, как поэтапно произвести перенос города, на что требовалась тысяча рублей.
Столичный чиновник, в руки которого попала бумага, назвал проект «утопией», а его создателя чудаком-фантастом.
Утопия оказалась не такой уж невозможной. Она сбылась с утверждением планов ГОЭЛРО. Только утопическая мечта построить светлое будущее при помощи советской власти и электрификации обернулась печальным каламбуром. И Весьегонск, как и многие другие уютные, милые купеческие городки, что располагались на Волге и по ее притокам, скрыли воды Рыбинского водохранилища.
Вместо града видимого он стал градом невидимым. Давняя легенда о сказочно-прекрасном городе, который от несправедливости и неправды земной ушел под воду и увидеть его может далеко не каждый, неожиданно приобрела новое звучание.Перенос, сделанный наспех, как и следовало ожидать, принес новые неприятности жителям: «Почва, на которую ставился город, отнюдь не являлась единым "цельным материком", — записывал в своей «Истории города Весьегонска» Борис Андреевич Расцветаев (о нем самом рассказ впереди). — Она была насыщена бассейном лесной влажности — ручьями, вытекаюшими из лесных болот. Вот и ставили дома, а под домом оказывался потайной проток. Тянули улицу, а под ней замаскировалось болото. Можно сказать, что Весьегонск убежал от реки и попал в трясину! Спасался от грозной открытой стихии и влез в вечную, не просыхающую лужу подземных озер! Из болота пойменного перешел на болото залесевшее».
Нынешний Весьегонск делится на три части.
Старую (что мне нравится более всего) — с аллеями, деревянными домами и видом на Рыбинское водохранилище.
Новую — где напротив прежнего горкома партии (сейчас здесь располагается администрация) в семидесятых годах возвели универмаг, ресторан, гостиницу и микрорайон из четырехэтажных зданий.
И промышленную часть, где жилые дома выстроили непосредственно возле предприятий. Ведущим среди них был деревообделочный комбинат. Там день и ночь кипела работа.
Сейчас и этот район пребывает в состоянии «оцепенения».
Временно отсутствующие?Машина свернула на параллельную улочку. Окна светились только в нескольких домах.
— Странное ощущение, — будто город наполовину опустел.
— Так оно и есть. Очень многие уезжают. Самые деловитые и активные стараются в столицу или в Питер перебраться. Старики постепенно умирают. Вот и стоят дома с забитыми окнами: владельцы есть, а жить некому. На этой улице, видите, сколько темных домов. Через один-два. Дальше и того больше.
После реформы 1861 года, как и в нынешнее время, многие весьегонские крестьяне были вынуждены заниматься отходничеством. Так, в 1874 году в уезде 6584 жителя считались «временно отсутствующими». Они работали на предприятиях Петербурга, Москвы, Ярославля, Рыбинска.Бывший редактор местной газеты — невысокого роста, сухощавый, по-военному подтянутый Николай Михайлович Шеховцев, последовательно отстаивая прежние идеалы, доказывал мне, какой рывок произошел после установления советской власти, насколько преобразилась отрезанная (из-за отсутствия регулярного железнодорожного сообщения) от остальных областей «тверская Сибирь». То, что происходит сейчас, вызывает в нем недовольство. И он сравнивает ситуацию последних лет с тем, что происходило до революции.
— Тогда в селах после смутного времени и нескольких неурожайных лет оставалось всего лишь 12 крестьянских и 8 бобыльских дворов!.. Крестьяне от невыносимой кабалы разбегались куда глаза глядят. В «Списке с писцовых книг…» о таких говорили: «сошли безвестно».
Случайный собеседник, с которым мы разговорились в библиотеке, развивал ту же самую мысль (увы, ее могут повторить во многих провинциальных городках):
— Сколько у нас было прекрасных специалистов? Где им искать себе применение, когда половина предприятий закрылась? До революции в народе ходила присказка:
— У нас в Веси, как на небеси.
— А чего же не живешь там?
— Да не прокормиться!
Места изумительные. Летом народу в два раза больше становится. Дачники приезжают из Питера, Москвы, Твери. В лесах — грибы, ягоды. В реках и на
озере — рыба. Красота. Казалось бы, — только наслаждаться, живи. Но хороший работник не хочет собирательством жить.
Это сказывается и на школе. Ученица десятого класса — Ирина — милая, застенчивая девушка, с которой я оказалась в одном купе, ответила, что вместе с ней заканчивает школу всего лишь пятнадцать человек. И в параллельном классе столько же. Говорят, прежде в одном классе выпускников было до тридцати человек, и не только в «А», но и до «Г» доходило.
Соответственно сокращаются штаты: учителей, педиатров, воспитателей в детских садах.
С уменьшением числа специалистов снижается и культурный уровень города.
Стеклянный город— Это банк, — Федор указал на одноэтажное кирпичное здание.
Машина обогнула его, и мы снова выехали на главную улицу, которая оставалась тихой и пустынной.
— На него ни разу не совершали нападение?
— Здесь всего два выезда из города. Их через пятнадцать минут перекроют. Уйти некуда. Кругом болота, — засмеялся Сергей.
— Они могли бы переждать. Как говорится, залечь на дно…
— У нас-то? Да у нас город стеклянный, насквозь просматривается. Все знают друг о друге все. Ничего не скроешь.Все знают друг о друге все. И вместе с тем (опять же, как у Гоголя, где душку-Чичикова молва в один день превратила в душегуба) по Весьегонску, как смерч, время от времени проносятся слухи. И чем дальше от эпицентра, тем круче и стремительнее «заворачивается» сюжет.
— Вы на поезде приехали? — спросила меня женщина в магазине, покупавшая сыр. — А я думала, их уже отменили. Говорили, что с этой недели не будут ходить. Видите как. Раньше у нас аэропорт свой был. Двадцать минут — и ты в Рыбинске. Сорок минут — в Твери. Поезда ходили каждый день, автобусы — по нескольку рейсов. Теплоходом, кто хотели, «Метеором» добирались до Ярославля. А теперь? Самолеты давно отменили. О «Метеоре» и не вспоминаем. Поезда сократили до двух раз в неделю. Автобусы тоже. Скоро совсем никакого сообщения не станет. Как до революции.
— Уже полмесяца только о том и толкуют, что отменят железнодорожное сообщение, — выслушав мой рассказ, одновременно кивнули Сергей и Федор. — Слухи у нас любят. Мы ведь знаем, что произошло, где и как. А когда до нас дойдет, то не сразу поймешь, откуда это могло взяться! В прошлом году хорошо поддавшего мужика молодые ребята почистили, забрали у него оставшиеся деньги. А через несколько дней пошли разговоры о банде, которая грабит людей. Женщины боялись вечером ходить. Тех парней уже давно взяли в КПЗ, они во всем признались, получили по заслугам, дело на полку положили. А истории продолжали передавать из дома в дом: кто-то слышал, как ночью на улице кричали, кто-то видел, как по улице шел раздетый человек, кто-то видел, как бандиты промчались на машине… Смех один. Сериалы, наверное, надоели, хочется чего-то свежего, — вот и придумывают ужасы, друг друга пугают.
— Помнишь, — добавил Федор, — как пугали той лодкой-моторкой?…Рыбак летом захотел искупаться. Кто-то увидел — лодка стоит пустая. Никого вокруг не видно. Такие истории потом сочиняли! Как детей увозят, как женщин заманивают… В кино не увидишь, что у нас нафантазируют.В записках «О городе Весьегонске», которые вручил мне в первый приезд Борис Андреевич Расцветаев, тоже возникает эта тема:
«…Накануне грозных перемен самого разного рода слухи, как осы, вылетевшие из растревоженного гнезда, начали донимать горожан и жителей близлежащих деревень.
— На кошек пашава. Дохнуть начали, — с тревогой сообщали одни. — К чему бы это, не знаете?
— Что кошки! Говорят, пятнадцать волостей градом побило — все стекла вон. Старосту шарахнуло по голове молоньей, совсем теленком сделался, только
мычит, — передавали другие.
— То ли еще будет, — задумчиво отзывались третьи, — когда уже и на солнушке какие-то пятна пошли. Скоро простым глазом увидим…»
Может быть, дошли бы они в своих предположениях, как и полагается жителям провинциального города, ничем не отличающегося от города N, что скоро в волость сам капитан Копейкин со своей шайкой пожалует или что Наполеон, сбежав с острова Св. Елены, захватит Весьегонск, если бы этим слухам не положили конец как-то сразу, вдруг.
«С утра в тот день, — сообщает Борис Расцветаев, — ничего особенного не замечалось. Была весна. Солнце светило вовсю. Подтаивало. Люди шли спокойно. И тут на заборе наклеили афиши: "Мы, Божией Милостью… сочли за благо отречься…" Прохожие останавливались, читали и поеживались. Жутко становилось, холодок пробегал по коже: "Господи Иисусе, чаво же будет-то?"
Появляется человек в штатском, но подтянутый, с красной повязкой на рукаве, в руке револьвер "лефоше": "Предупреждаю: впредь за распространение вздорных толкований и слухов… со всей строгостью революционного времени…"» И все. Так — чего никогда еще не бывало — положили конец привычным, гротескно-комичным слухам, которыми всегда «славилась» провинция и которым Гоголь посвятил целую главу в своей поэме.
Теперь, когда прозвучали слова «со всей строгостью революционного времени», пришла тревога совсем иного характера. Какая-то огромная, необъятная, не весьегонская, — во всяком случае, таковой она запомнилась Борису Расцветаеву.
«Итак, самодержавие низвергнуто. Молитвы, где упоминался благоверный император Николай Александрович, были изъяты из обихода как в церквах, так и в школах. Русский национальный флаг — трехцветное полотнище из белой, синей и красной горизонтальных полос — стали вывешивать "вверх ногами", т.е. красную полосу, бывшую ранее внизу, теперь помещали вверху. Герб — двуглавый орел со скипетром и державой — убрали, а новый пока не придумали…»
Председатель уездного исполнительного комитета Григорий Степанов — «бывший учитель, включившийся в борьбу с классом эксплуататоров», — решительно взялся за преобразование провинциального болота.
Добровольные летописцыКраеведы города Борис Купцов, Иван Шеховцев, Марат Верхоланцев и удивительный рассказчик Аркадий Гришин ведут свои записки каждый на свой лад.
Борис Федорович Купцов — сдержанный, любит отшутиться, желая сохранить дистанцию, но вместе с тем доброжелательный и всегда готовый предоставить имеющиеся у него материалы — любовно выписывает исторические сцены, особенно дорогие его сердцу: проезд ссыльной Дашковой по заснеженному городу; увлеченную и самоотверженную работу врача Кочуровой, которая подняла здравоохранение на должную высоту; деловитую сметку Дементьева, который выстроил первую железную дорогу во Флориде и основал там город Санкт-Петербург. Быть может, немало помогает Б. Купцову приобретенная в годы войны профессия фотографа. Его пейзажные зарисовки, в свое время появлявшиеся на страницах местной газеты, — настоящие художественные произведения.
Худощавый, быстрый в движениях, легкий на подъем Марат Михайлович Верхоланцев — по материнской линии имеет отношение к известной купеческой семье Басниных («иркутские Третьяковы»). Он оказался в городе по той причине, что сюда сослали его мать — художницу Нину Васильевну Верхоланцеву — жену известного командира Михаила Зюка. У Марата Михайловича есть возможность перебраться в Москву или Петербург. Душная атмосфера провинциального города тяготила его так же, как она тяготила Расцветаева. И в то же время он прекрасно понимает, что не сможет прижиться ни в прежней, ни в новой столице. Есть что-то, накрепко связавшее его с этими местами. Свою «Историю города» он пока предпочитает никому не показывать.
Что касается Аркадия Гришина, то он — явление особенное. Из породы тех, кого в народе называют п а м я т у х.
Лихой партизан, удалец, он вернулся с Великой Отечественной войны без ноги. Но помощи ни от кого не ждал, не просил; в столицу, чтобы «выхлопотать кой-какой пенсион», не ездил. Деятельный, энергичный (на костылях А. Гришин ходит так быстро, что за ним не поспеешь), он открыл Товарищество коневодов: вернул городу забытого трудягу, красивое и верное животное.
Худощавый, легкий, как подросток, с чуть выцветшими голубыми глазами, улыбчивый, наивно-добросердечный, он готов делиться своими знаниями и сведениями (как, впрочем, и другие летописцы) с кем угодно. Память его изумительна. Он не ведет никаких записей, но до сих пор называет своих однополчан не только по фамилии, имени и отчеству, но и знает дни их рождения, кличку и масть лошади, на которой они ездили. Помнит, какой день недели и какое число были в тот день, когда они выходили на боевые операции. Он помнит, в каком доме, на какой улице кто жил в старом Весьегонске, где находилось то или иное здание, какая перед домом была мостовая, сколько стояло скамеек. Сохранил он и знания из крестьянской жизни, полученные в детстве: на какой фазе луны выжигать уголь; на каком месте рубить деревья для строительства дома, чтобы он лучше держал тепло; как замешивать глину для обмазывания печей. Словом, он из породы тех, про которых говорят: «живая энциклопедия» народной жизни. Все эти качества у него наследственные. «Память в нашей семье у всех хорошая, — говорит он, — устные предания были в ходу. Из бабушкиных рассказов помню самые первые о Дмитрии Донском, о Куликовской битве, о нападении поляков на Весьегонск — задолго до того, как мы это в школе стали изучать».Как бы ни отличался «почерк» одного летописца от другого, но рассказы каждого из них (отдают ли себе авторы в этом отчет или нет) озарены тенью улыбки, что мелькнула на лице Гоголя, когда он вписывал новые строки в черновик романа.
А может, это ощущение возникает потому, что историческая судьба почти всякого нашего небольшого городка всегда представляет из себя смесь трагического и комического.
И это относится не только к далекому прошлому.
Такой она предстает и сейчас.
Впрочем, судите сами.
Маленькая картинка для выяснения
больших вопросовПосле формирования главнейших институтов советской власти оборудовали коммутаторскую для налаживания связи между учреждениями и открыли общественную баню — тоже новость в Весьегонске (до этого пользовались только своими). Тех, кто успел помыться «по-новому», как записывает Расцветаев, с любопытством расспрашивали:
«— А тебе неужто не стыдно было раздеваться при других?
— Ну дак что ж. Всем поди-ко стыдно было. Не мне одному. А как стали намыливаться, во пошло как дело, даже весело стало. Спины друг другу трем. Очень даже хорошо в общественной бане. Тепло, воды сколь хошь, сажей нигде не запачкаешься, ни дров, ни воды таскать не надо. Уплатил только рупь, а чево он теперь стоит? Осьмуху табака…»Важным событием стал выход регулярной газеты «Известия Весьегонского Совета». Редактором ее поставили Александра Ивановича Тодорского. И поскольку дальнейшая слава Весьегонска тоже не в малой степени связана с этим именем, позволю себе небольшое отступление.
— Семья Александра Ивановича, — объяснил мне Аркадий Гришин, — из поляков, как и Кондаковские, Прясинские, Урбановские. Все это приезжие священники, получившие здесь приходы, и дети священников учились в весьегонской гимназии. Александр Тодорский закончил школу прапорщиков и сразу оказался на фронте — шла Первая мировая война. После революции солдаты избрали Тодорского председателем полкового комитета, потом он вступил в партию и после ликвидации корпуса, получив увольнительный билет, вернулся в родной Весьегонск.
Председатель исполкома Степанов доверил выпуск газеты — важнейшего идеологического «оружия» — сыну священника. И не ошибся.
Не прошло и года, как именно Александр Иванович выполнил важное задание новой власти: написал по поручению Тверского губисполкома годовой отчет с описанием важнейших преобразований «в революционном духе». Озаглавили его «Год — с винтовкой и плугом», напечатали брошюру тиражом в 1000 экземпляров и разослали в соседние волости для обмена опытом.Отчет Тодорского неожиданно для всех (и для него самого в том числе) вознес Весьегонск на новый виток славы. Случилось так, что редактор московского журнала «Беднота» Л. Сосновский, получив брошюру и прочитав, порекомендовал ее Ленину.
Опыт весьегонских коммунистов не просто заинтересовал вождя. «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов» — так озаглавил он наброски для будущей рецензии на нее. В общей сложности семь раз обращался Ленин к этой книге. А 27 марта 1922 года на XI съезде партии призвал всех сидящих в зале брать пример с весьегонских коммунистов.
Собственно, внимание его привлек всего лишь небольшой абзац. На него он и ссылался, его-то постоянно и цитировал. Это было место, где Тодорский описывал, как Степанов сумел в короткие сроки пустить два завода. Для этого «были призваны в исполком, — пишет Тодорский, — три молодых, энергичных и особенно дельных промышленника и под угрозой лишения свободы и конфискации всего имущества» их привлекли к созданию лесопильного и хромового заводов…
Поскольку это были не просто дельные промышленники, а еще и владельцы этих самых заводов, то «под угрозой лишения свободы» они сумели наладить производство в весьма короткие сроки.
Не менее удачный пример использования «буржуазного спеца» приводит и брат Тодорского — Анатолий Иванович: «В село Тухани, в родовое княжеское имение, приехал выдворенный из столицы князь Ухтомский. Он оказался в Весьегонской тюрьме (ох уж эта тюрьма! — Л. С.). Но вскоре узнали, что узник является скульптором. Учитывая, что он не злобствовал и вел себя спокойно, ему предложили изваять бюст Маркса. Скульптор с готовностью принял это предложение, был выпущен на свободу и отлично справился с заданием».
На памятнике написали золотыми буквами: «Карл Маркс. Вождь мирового пролетариата». Открытие памятника состоялось в первую годовщину Октября. Так что первый памятник вождю мирового пролетариата был поставлен в Весьегонске.
Весьегонский памятник из глины долго простоять не мог. Но нужного «буржуазного спеца», чтобы отлить по этой форме бронзовый, должно быть, не нашлось, и вскоре памятник Карлу Марксу пришлось убрать.Картинка из жизни маленького города и впрямь подсказала решение кардинального вопроса. «Вот чьими руками надо создавать коммунизм», — записал Ленин. Брошюра из провинциального городка помогла сформулировать знаменитый тезис о построении коммунизма из человеческого материала, созданного капитализмом.
Весьегонский пример обращения с «человеческим материалом» вскоре получил самое широкое распространение. Но если в провинциальном городке «спецов» использовали хотя бы по их назначению, что отдавало даже некоей патриархальностью, то как отозвалась эта идея в масштабах страны, помогут понять страницы из «Воспоминаний» Ф. Шаляпина: «… Была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Неве затонувшие баржи для дров. Сами понимаете, какая это работа, особенно при холодах… и вот женщины, Мария Викентьевна, ее камеристка и прачка, получают приказ отправиться на Неву таскать дрова. Наши женщины приказа, естественно, испугались — ни одна из них к такому труду не была приспособлена. Я пошел в районный комитет не то протестовать, не то ходатайствовать…»
Из множества записок о событиях того времени я остановила выбор на воспоминаниях Шаляпина по той причине, что он косвенно, но все-таки связан с городом Весьегонском. Дело в том, что известный поэт Демьян Бедный, с которым Шаляпин тогда находился в дружеских отношениях, откликнувшись на призыв Ленина, поехал в Весьегонск. Кроме «революционных преобразований», которые он воспел в поэме «Рак на золотом поле» (герб города), Бедный обнаружил в Весьегонске чудесные места для рыбной ловли (в этих краях, кстати, любили бывать и художник Билибин, и писатель Куприн) и, как пишет Тодорский, «даже наметил здесь свой отдых на лето… совместно с Федором Ивановичем Шаляпиным и просил меня подыскать заранее соответствующие места и написать непосредственно в адрес Шаляпина об условиях его отдыха. Я с радостью исполнил эту просьбу, послал Ф. Шаляпину подробное письмо, но почему-то эта совместная поездка в Весьегонск не состоялась».
Шаляпин не посетил Весьегонска, потому что покинул Родину. Его возмутило лишь начало. Проследить, как «весьегонский пример» — «маленькая картинка» — перерастает в широкомасштабное полотно, в систему трудовых лагерей, Шаляпин мог уже только по зарубежной прессе.
А в тридцать восьмом году в одном из таких лагерей оказался Александр Тодорский. Круг замкнулся.
* * *Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая!..
Описать нельзя: бархат! Серебро! Огонь! Господи Боже мой!
Николай Чудотворец, угодник Божий! отчего же у меня нет такой бекеши!
Н. В. ГогольБекешу Егора Алексеевича Журина знали все в округе. Оказалась она у Журина следующим образом. До революции Егор Алексеевич — человек росту громадного, силы непомерной — жил в работниках у купца Ефремова. Хозяин, отправляясь в дорогу, взял его с собой. Где-то около Устюжны их остановили в лесу мужики. Купец Ефремов имел при себе браунинг, но не смог выстрелить в человека. Егор голыми руками раскидал нападавших, и они уехали «без стрельбы, без кровопролития», как подчеркнул рассказчик этой истории «памятух» Аркадий Гришин.
Потом купец признавался Егору, что «у него с собой денег в кисе было столько, что он мог всю родную деревню Журина купить со всеми потрохами». Тем не менее купец, даже защищаясь, выстрелить из браунинга не смог, не захотел брать грех на душу.
В награду за счастливое избавление купец подарил Егору дом, породистую лошадь и корову и в придачу — необыкновенную бекешу и валенки.
Таких валенок тоже ни у кого в округе не водилось: белые, с малиновым узором — одни и с бирюзовым — другие. «По тем временам валенки хоть куды-ы-ы! — восхищался Аркадий Гришин. — У меня соседи — братовья — купили на праздник валенки новые. Каждому охота обновить. Что же делать? Вот они и придумали. Надели по одному — на левую и на правую ноги, сели в сани, выставили со своей стороны по новому валенку, а старые полостью закрыли. Так и катались целый день — щеголяли, словно у каждого по паре».
Вот из-за этой бекеши и валенок с узором, которые приглянулись коммунистам Ванюшину и Новожилову, и решили они раскулачить Журина. Тот, на свою беду, вещи берег, не шибко носил, только по праздникам.
Раз десять приезжали Ванюшин и Новожилов в село, но председатель комбеда—Шитиков Владимир Федорович — всякий раз им говорил: «Поезжайте-ко вы, робята, подобру-поздорову. Егора кулачить не дам!»
А без Шитикова приезжие коммунисты в дом не имели права войти. Обычно они приезжали в деревню и говорили местному председателю, кого «кулачить», те и подчинялись. Шитиков никого не дал в обиду.
Как ни печально заканчивалась история про штаметовую бекешу, а повесть про бекешу и валенки Журина могла закончиться еще печальнее.И вот здесь следует сделать небольшое отступление и вспомнить о том, первом, памятнике Марксу, который установили в Весьегонске. Почему все-таки Марксу, а не какому-то другому деятелю?
«Мы, — от имени своего поколения и от себя тоже пишет в своих воспоминаниях «Встречи с Лениным» Н. Валентинов, — обеими руками ухватились за марксизм потому, что нас увлекал его социологический и экономический оптимизм, свойственная молодости оптимистическая психология искала и в марксизме находила концепцию оптимизма».Чего не чувствуется в нынешнем Весьегонске.
— Каждый живет сам по себе, — развел руками старожил города.Учение, действительно, отвечало умонастроениям молодежи, и поэтому она с такой охотой, отзывчивая и легкая на подъем, шла в передовые отряды всевобуча (всеобщее военное обучение), участвовала в «маниловских проектах» и «ноздревских операциях», откликаясь на все веяния…
Беда Весьегонского, с точки зрения А. Тодорского, заключалась «в отсутствии всякой революционности», проявлению которой мешали «имеющиеся здесь в изобилии церкви, где кадильным фимиамом и заповедями «не желай дома ближнего твоего, ни раба его, ни всякого скота его» забивали головы не видевшему света народу». Следовательно, для утверждения революционного духа необходимо было развеять этот самый «кадильный дым». И молодежь принялась за дело.
— Началось, — считает Гришин, — с вышучивания, с высмеивания, глумления над религией и над попами. И каждый из молодых людей стремился отличиться перед другими.
Один из учеников художественного училища (кстати, будущий президент Академии художеств СССР, автор известной картины «Ходоки у Ленина») Серов ночью забрался в церковь. А наутро прихожане обнаружили Николая
Чудотворца — самую большую икону в храме — с трубкой во рту, с рогами и хвостом.
Старики, естественно, возмущались. Но никого за это не наказали. Молодежь еще более осмелела. Кто-то после этого поставил у Галуновых икону в навозную кучу и лампаду перед ней зажег. И опять ничего.
Борис Расцветаев, работавший в то время кочегаром на пароходе, помнит самодеятельные представления на палубе, которые устраивались во время стоянок. Добровольные артисты и фокусы проделывали, и гири пудовые подбрасывали, и кувыркались. Но гвоздем программы становилась сценка «Балда и поп-остолоп», которую самодеятельные артисты, можно сказать, сами и сочинили, тем более что особенного содержания придумывать и не требовалось: достаточно было начать щелкать попа по лбу, как публика заходилась от смеха. В конце представления Расцветаев, разгорячившись, хватал мокрую швабру и хлопал попа по заду. С берега в ответ неслась лавина гомерического хохота.
— Так, так! Огрей его еще разок! — раздавались обычно одобрительные выкрики зрителей, столпившихся на берегу. Только раз какая-то женщина попыталась одернуть расходившихся актеров и зрителей. Но без особенного успеха. Общественное мнение к этому времени уже было сформировано.
И если получалось, что священнослужитель — всего лишь толстобрюхий поп-остолоп, храм — самое подходящее место для хранения зерна или овощей, а внушаемые с детства заповеди — всего лишь «кадильный дым», значит, можно не только желать дома ближнего своего и скота, но и бекешу его, если приглянется, и валенки с малиновым узором.
И не просто пожелать, но и облечь свою жадность, зависть, корысть — чувства недостойные — в форму классовой борьбы. Пустая, бессмысленная склока по новым временам принимала вид — политической борьбы. Теперь полтавские стряпчие не посмели бы затягивать дело и тотчас удовлетворили бы просьбу Ивана Никифоровича наказать соседа: «добре барбарами шмаровать и в Сибирь на каторгу по надобности заточить».
Но ведь борьба большевистской партии с властью «желтого дьявола» воодушевляла очень много честных и бескорыстных людей, готовых принести на алтарь революции свою жизнь. Как же так получалось, что «неколебимая вера в абсолютную истину», как отмечал Н. Бердяев, неизбежно придавала демонизм самим борцам?
Проявляется это демоническое начало в тот момент, когда человек, обязанный подчинить свою волю коллективной воле партии, утрачивает свое «я», а значит, и свою душу. Стоило только совершить добровольный акт передачи «души» «для дела партии», как пишет о себе Тодорский, и он тотчас терял способность различать, где и когда творит зло и насилие. Потому что коллективная воля неизбежно должна быть злой, хотя бы потому, что является соединением многих, таких же обезличенных, а значит — мертвых душ. И неважно при этом — отдать ли свою душу в залог «желтому дьяволу», как это делал Чичиков, облаченный во фрак наваррского пламени, или же ради «самых справедливых отношений», — это оборачивается явлением мертвой души, которая способна ворваться среди ночи в дома обыкновенных живых людей и беспощадно творить злое дело. При этом не только не испытывая никаких угрызений совести, но и почитая свои поступки героическими, необыкновенными, о которых стоит с гордостью сообщить миру.
К числу таковых относятся воспоминания Александра Тодорского о первых послереволюционных днях в тихом Весьегонске. Автор добросовестно, цитируя документы, постановления и решения, повествует о том, как разрушался прежний уклад.
И такая незначительная деталь, как открытие общественной бани, имеет в этом ряду определенное символическое значение. Приобщение к «коллективной воле» происходило и в малом, даже в объединении коллективным стыдом: «…всем поди-ко стыдно было»…Десять лет назад возле здания полуразрушенного Троицкого собора — на открытом воздухе — состоялся первый молебен. Жители собирали деньги на восстановление храма. Несколько инфляций, последовавших одна за другой, превратили в дым эти вклады. Небольшую часть собора все же удалось привести в порядок, но об окончательном завершении работ никто уже и не говорит.
Восьмое чудо света, или БумстройСитуация, сложившаяся на фронте в конце 1918 года, требовала более короткого и надежного связующего пути: он проходил через Весьегонск к другим северным городам. Но для этого срочно требовалось выстроить мост через Мологу. И не какой-нибудь, а пригодный для продвижения паровозов с составами для переброски войск и военной техники.
«Строительство закипело мгновенно и бурно, — записывал Борис Расцвета-ев, — целая армия плотников вздыбила на берегу горы леса. В этом было что-то былинное. Русский топор создал эти чудно сложенные горы чисто выструганных бревен, хитро врубленных друг в друга под разными углами. Это было совершенно оригинальное и неповторимое инженерное сооружение: верстовой железнодорожный мост целиком из дерева! Уникальный и единственный. О нем узнал бы весь мир, со временем стали бы ездить путешественники из разных стран, чтобы посмотреть на новое — восьмое — чудо света. Весьегонск стали бы отмечать на карте условным значком «достопримечательность». Конечно, дерево следовало бы пропитать специальным составом. По вечерам на мосту горели бы керосиновые калильные фонари, а боковыми тротуарами прогуливались бы романтические любители природы. Поезда проходили бы его торжественно-замедленным ходом, с наглухо закрытыми поддувалами и трубой…» Так грезили патриоты Весьегонска.
Наконец строительство завершилось. «Из Делей вышел паровоз "Овечка" с двумя порожними вагонами и решительно направился к мосту по высоченной железнодорожной насыпи. Вот он прошел первый пролет, второй. Но на третьем пролете машинист резко затормозил и дал задний ход. Как выяснилось, он почувствовал, что мост стал садиться на правую сторону.
— Ну, не повалился бы от этого мост. Трещит — это не все. Новое всегда трещит, — ворчали принимавшие мост. — Половицы — и те скрипят. Это сваи сели. Не устоялись, значит, в земле, не закисли намертво».
Соображения их были вроде бы верными, и казалось: после первой, в общем, удачной пробы мост укрепят в нужных местах дополнительными опорами и работу можно счесть окончательно завершенной. Ведь все, в сущности, самое трудное и сложное уже сделано.
Но ситуация на фронте менялась с каждым днем. Угроза с севера отступила, зато обострилась ситуация на юге. Надобность в железнодорожном мосте отпала, сверху перестали давать указания, торопить и напоминать о скорейшем завершении. И все работы были прекращены как-то враз.
Заброшенный мост стоял еще несколько лет (напоминая, куда ушли конфискованные у церкви деньги), и его опоры чрезвычайно мешали судоходству. Если бы он служил своему назначению, с этим бы мирились, но когда вот так — ни с того ни с сего — бревна перегораживают ход, естественно, наступил момент, когда его взялись ломать. «То-то было грому, треску и плеску! — вспоминает Расцветаев. — Особенно трудно было расправиться с клиновыми, коваными гвоздями с взъершенными ребрами («мертвыми»), которые даже не пытались вытаскивать. Их попросту выпиливали. А когда в конце концов потеряли терпение, — ломать оказалось хуже. чем строить, — решили повалить останки великого творения путем взрывов, что и было приведено в исполнение».
Так закончил свое существование «Великий мост» — восьмое чудо света. И не он один. Сколько таких чудес появилось и исчезло не только в одном Весьегонске, но и по всей стране?!Дороги — вечная беда России. Немало намучился из-за них Чичиков в своем путешествии. «Препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная была ничто», — тотчас давал знать о себе. «Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб».
Кажется, уж куда какое фантастическое описание. Такого и быть не может. Но это только до той поры, пока не прочитаешь у Расцветаева, какую дорогу выложили в Весьегонске до Чухарного ручья: «Круглые бруски, которыми решено было вымостить дорогу на столичный манер, укладывали прямо в землю, без какой-либо подстилки, и ничем эти шашки не пропитывали. Пилили их разной величины и калибра, как бог на душу положит. И промежутки между кругами забили песком, который тотчас же вымыли дожди, каждая шашка начала проседать на свой лад; гниль начала разъедать дерево. Самые слабые вскоре выпали из своего гнезда». Продвигаться по этой мостовой оказалось так же трудно, как проехать по поляне, где остались пеньки разной величины. Естественно, все старались съехать на обочину, миновать мостовую. Она настолько всем мешала, что власти наконец решили убрать остатки шашек, к большому удовольствию горожан.И, конечно, было бы совершенно несправедливо умолчать еще об одном грандиозном проекте, еще одном чуде света — о дамбе.
Паводковые воды, что издавна затапливали город Весьегонск до 40-х годов, конечно, приносили известные неудобства. Но с ними мирились, потому что воды питали знаменитые заливные луга, которые служили источником благоденствия и Весьегонска, и всех ближайших деревень. Трава, что вырастала на этих лугах, — как описывал А. Гришин, — где паслись коровы, придавала особенный вкус и особенные свойства «сладкому маслу», которое продавали в Париж, отчего и масло называли «сладким парижским» (во время борьбы с космополитизмом «парижское сладкое масло» переименовали в «вологодское»).
Когда мысль о необходимости борьбы с природой окончательно утвердилась в умах, решено было воздвигнуть дамбу. «На окраине города появились вагонетки, — записывает Б. Расцветаев. — Сгрузили их и поставили на "свой ход", то есть комплект узкоколейных рельс, сшитых наглухо металлическими коробчатыми шпалами, которые укладывали прямо на песчаную дорогу без всякой подсыпки метров на сто. Вагонетки перекатывали вручную до упора, затем звенья сзади развинчивались, перекладывались вперед, укладывались, снова свинчивались и
т. д.».
Конечно, вся эта колонна продвигалась чрезвычайно медленно, в среднем не более 40 метров в день. Прошел месяц. Наконец поезд добрался до Чухарного ручья, затем перевалил мост, стал подниматься в гору…
До самой осени — через весь город — по улице Гостинодворной до базара и далее двигалось это сооружение.
И опять… вдруг, как-то незаметно, вроде бы само собой, вагонетки застыли на месте, потом повалились на бок. Через год их скрыла густая трава, а когда вспомнили про них — они и вовсе исчезли, вместе с рельсами. И следа не осталось, словно нечистая сила вмешалась.
Так и не суждено было (быть может, к счастью) весьегонцам увидеть покоренную Мологу.БУМСТРОЙ — бумажно-целлюлозный комбинат — так на редкость символично назвали одну из очередных строек, первенца первой пятилетки, — тоже закончился ничем.
Сколько средств уходило в никуда! А чтобы вопиющая бесхозяйственность не так бросалась в глаза, — по примеру гоголевских — наши чиновники производили то укрупнения районов, то их разъединение, то объединение главков, то их размежевание. Так что вскоре и концов нельзя было найти, кто виноват и зачем затевался тот или иной БУМстрой.
«Было время, — отмечает Б. Расцветаев, — когда Весьегонск попал в состав… Рыбинской губернии! Значит, была когда-то такая. Затем Весьегонск оказался в каких-то взаимоотношениях с Бежецком — тоже, конечно, подчиненных — еще один из экспериментов. В 1931 году у нас появилась карта Весьегонского района… Московской области! Вот здорово: подымай выше! Карта была издана в масштабе 1 см: 6 километров. Мы с интересом разглядывали ее, сравнивали с картой весьегонского уезда, изданной в 1911 году. Да, здорово обкорнали "медвежий угол" с запада и с юга. Остались рожки да ножки».
Стиснутый с одной стороны лесными болотами, а с другой огромным водохранилищем, Весьегонск лишился и богатейших лугов, вслед за ними исчезло и знаменитое молоко, а с ним масло, сыроваренные заводы. Утратив свое административное и культурное значение, превратившись в заурядный рабочий поселок, он начал терять последнее, что у него имелось, — людей. Самые знающие и образованные потянулись в близлежащие города. С отъездом истинных весьегонцев разрушались и прежние взаимоотношения. В городе восторжествовал дух той самой косности, пошлости и обывательской ограниченности, которую клеймил в своих записках Б. Расцветаев.Нынешняя ситуация в Весьегонске — повторение того же разорения. «Временно отсутствующие», скорее всего, перейдут в разряд «безвестно сошедших». Если не запустят агонизирующие предприятия. Кроме маслозавода (контрольный пакет акций которого, как утверждала молва, принадлежит Жириновскому) все остальные, хотя их акции тоже принадлежат крупным деятелям Москвы, Петербурга и Твери, еще не закрываются, но и назвать их действующими было бы слишком смело. Отсюда и зарплата — ее выплачивают от случая к случаю. Словно кто-то «перекопировал» выписки из дневника Б. Расцветаева:
«28 ноября 22-го года. Работаю помощником кочегара. Денег заведующий не платит. За обедом хлебал пустой суп….
Март 23-го года. Получил зарплату за февраль.
Жалованье выдали только половину.
Конец марта. В этот день я по должности делегата электростанции ходил в коммунальный отдел труда, требовал уплаты жалованья.
22 апреля. Был на заседании расценочно-конфликтной комиссии. Постановили: уплатить рабочим электростанции 25 % продуктами питания и 5 % деньгами.
Май. Ходили за деньгами. Сказали "завтра"…»Остается только дивиться, сколь мало воображения у истории. Отчего она так любит повторять избитые сюжеты?
Возвышение провинциальных центров происходило не сразу, а постепенно, естественным образом. Один культурный пласт накладывался на другой, прежде чем он становился своего рода «энергетической точкой».
Дома, построенные в те времена, и по сей день в том же Весьегонске, как и в других городках, самые красивые, они придают городу своеобразие. И, как правило, до конца нынешнего века они продолжали служить людям: в прежней гимназии располагались школы, училища, техникумы, в чьей-нибудь усадьбе — здание райисполкома, в бывшем лабазе — магазин и т. д.
Разукрупнения, перенесение одного районного центра в другое место, чиновничье-бюрократические игры разоряли маленькие городки — сложившиеся «энергетические центры» в стране. И это имело столь же необратимые последствия и отразилось на всех уровнях жизни, на формировании национального характера не меньше, чем разорение крестьянства!Истощение малых городов не может не сказаться на больших городах — это происходит точно так же, как вырубка леса отзывается тем, что постепенно пересыхают крошечные ручейки, небольшие речушки, а с их оскудением такие мощные артерии, как Волга, испытывают недостаток влаги.
Город, где совсем недавно все кипело и бурлило, постепенно, незаметно становится все более отрезанным от других областей. Погружается в состояние оцепенения. И населенный «временно отсутствующими» и «сошедшими безвестно», того и гляди, вновь сделается невидимым.
В желании наполнить души читателей «сознанием своего древнего и вечного происхождения, что кладет на быт человеческий печать благородства», как писал Розанов, причина стихийного появления в Весьегонске такого числа краеведов «на душу населения». Это ответ на инстинктивную потребность о с а м и т ь город. Вопреки всему сохранить его «видимым».
Эта работа вовсе не направлена в прошлое, как может показаться. Эта работа — для сегодняшнего дня. И для дня завтрашнего.И все же при всем моем уважении к тому, что сделано бескорыстными деятелями, в этом ряду я отвожу совершенно особое место Борису Андреевичу Расцветаеву.
Отправляясь в поездку, чтобы освежить в памяти все, что связано с именем Расцветаева, я менее всего надеялась, что в такое смутное время кому-то будет до него дело.
Но, к счастью, нашлись люди, которые сделали все возможное, чтобы сохранить архив замечательного человека после его смерти. Марат Верхоланцев — учитель рисования в школе (той же самой, где преподавал Расцветаев) заплатил вдове за ненужные, с ее точки зрения, бумажки, набил ими мешок и немало дней провел за разбором их. Совершенно бескорыстно он перепечатал «Дневники» в нескольких экземплярах: для музея, для городской библиотеки, чтобы любой мог ознакомиться с записками земляка, а оригиналы сдал в Московский госархив. («Зачем я буду все это у себя хранить? После смерти все может потеряться. Если бы я не подоспел вовремя, весь труд Б. Расцветаева оказался бы на помойке».)
Несмотря на занятость, Борис Купцов переписал от руки аккуратным почерком переданные ему записки агронома Сиверцева — нормально работающего ксерокса в городе на тот момент не нашлось, другим способом размножить их он не мог и поэтому на старинный лад просто переписал от руки в двух экземплярах. Он же подготовил к публикации доставшиеся ему тетради Б. Расцветаева «Размышления о пользе движения». В местной газете они появились под заголовком «Наш Порфирий Иванов».
Заведующая местным музеем Светлана Викторовна Зелова обратила внимание на художника и успела еще при его жизни приобрести для будущей экспозиции его работы (что случается так редко!). Она же принимала деятельное участие в том, чтобы устроить памятный вечер в честь земляка, на котором Марат Михайлович выступил с речью о том, какое, по его мнению, место занимает в истории города этот человек, с которого следует брать пример нынешнему поколению.
Человек — мера всех вещейЛюбуясь прекрасным, я жил, как хотел.
БасёВысокий, раменистый (широкий в плечах), несмотря на свои восемьдесят с лишним лет, — он сразу останавливал на себе взгляд. И отнюдь не «обветшавшей костюмерией», как выразился Борис Андреевич, хотя на нем, действительно, был чрезвычайно поношенный пиджак и штопаные брюки.
В его фигуре, в лице с крупными чертами, во всей манере держаться и говорить — чувствовалось что-то незаурядное. Особчивость, рожденная без всякого на то желания.
Я не могла не заметить его, как невозможно было бы не заметить у речной пристани «Стоэтажный водопароградоход» — любимое детище Расцветаева, плод его воображения.
Он охотно и с детским простодушием отвечал на все вопросы. А потом дал прочесть записки — «История города Весьегонска», которые вел последние годы. Эти страницы — трагические и комические, печальные и веселые — доподлинное свидетельство того, как складывалась (и как складывается по сей день) жизнь неординарной личности в провинции.Он родился в 1904 году. Его отец — преподаватель гимназии Андрей Григорьевич Расцветаев (всю жизнь мечтавший заняться переводами с немецкого) умер от горловой чахотки в 20-м году. Сын и жена остались без дома, поскольку Андрей Григорьевич надеялся вернуться в Тверь и семья снимала казенную квартиру.
У Бориса — «буржуйского сынка», еще не получившего профессии, возникло немало трудностей. Даже на вновь начавшееся строительство железной дороги, куда, казалось бы, должно было требоваться много рук, — брали далеко не каждого.
«Вообще-то моя мать хотела определить меня куда-нибудь в канцелярию — у нее еще оставались кое-какие знакомства, которыми она могла бы воспользоваться, но мне нравилось другое. И вот, благодаря протекции давнего друга отца, меня взяли кочегаром на электростанцию. Это и было тем, о чем я давно мечтал, можно сказать, с самого детства. У моего отца имелся каталог "Фабрично-заводское оборудование", изданный фирмой Трындина в Москве. Моим самым любимым занятием стало рассматривание этого и еще одного каталога — "Физические приборы для средней школы гимназии"».
Борис Андреевич не только часами любовался, рассматривал и изучал чертежи, приборы, узлы неизвестных машин, но перерисовывал, перечерчивал их в свои альбомы и сам фантазировал, изобретая новые.
Естественно, странные увлечения Бориса вызывали удивление его сверстников: «Они увлекались шумными играми, а я сидел, чертил и посмеивался, какими они глупостями занимаются: лаптой, чижиками, а они, в свою очередь, посмеивались надо мной: сиднем сидит анахорет. Я был для них непонятен, они для меня. Хотя ребята старались вовлечь меня в свои занятия: пугачи делали, стреляли недалеко от нашего дома, — я думал: "Что они делают? Только шум разводят". Меня не привлекало слово "война", героические поступки. Я боялся открытого перочинного ножика, никогда его с собой в школу не брал, чтобы не поранить кого нечаянно. Самое понятие борьбы было чуждо моему сознанию. Победить,
подавить — так ведь и твой противник того же хочет, — такие мысли мне всегда в голову приходили, когда один мальчик старался одержать верх над другим.
"Три мушкетера" я совершенно не мог читать, неинтересно было. А вот Жюля Верна, а потом Герберта Уэллса проглатывал с увлечением».
Школьный библиотекарь Александр Афанасьевич знал о вкусах учеников и подбирал нужную литературу, но Борис просил то, чего в хранилище не было. Мальчик искал такую книгу, в которой бы рассказывалось, например, все о железной дороге, об ее устройстве, про паровоз, двигатель. Его интересовали любые подробности, имеющие отношение к машинам. Жажда прочитать такого рода книгу становилась столь неукротимой, что за недостатком оной Борис даже начал писать ее сам.
И вот благодаря революции, благодаря тому, что «буржуйскому сынку» никуда не было ходу, никуда он не мог поступить, Борис оказался кочегаром на только что открытой электростанции.
Представители новой власти искали способ продемонстрировать преимущества нового строя, показать заботу о каждом гражданине. И появление электричества в доме, конечно, выглядело убедительным доказательством торжества советского строя.
«Устроителям электростанции в Весьегонске удалось добыть списанный котел (в Рыбинске в 18-м году произошел пожар на спиртоводочном заводе, но кое-какое оборудование, хоть и пострадало, все-таки оказалось пригодным к эксплуатации), — записывает Б. Расцветаев. — Доставили котел по железной дороге с большими трудностями, а еще большие усилия потребовались, чтобы перевезти его от железной дороги до электростанции. Был объявлен субботник. Духовой оркестр играл марш, а сотни ног, тяжело топая, увязая в грязи с песком, дотащили до города Его Величество котел Бабкок — Вилькокс 1-й».
Установка его производилась самодеятельными методами. И учитывая, после какого происшествия он попал в город, неудивительно, что электростанция довольно скоро начала работать с перебоями.
Одной из основных забот обслуживающего персонала было не оплошать хотя бы в праздничные дни, когда проводились собрания и любая поломка воспринималась как попытка сорвать важное мероприятие.
Борис Андреевич относился к своим обязанностям с величайшим тщанием и усердием: чистил вручную огневые камеры водотрубного котла, следил за тем, чтобы соблюдалось давление. «Засучив рукава и ожесточив волю в простой физической работе, я колол чурки и представлял, что каждый удар — целая минута электросвета где-нибудь в глуши». Перетаскивая и укладывая дрова так, чтобы они находились под рукой сменщика (ему обычно никакого запаса не оставляли, зная, что он роптать не станет, а пойдет и наколет), Борис Андреевич, смущенный некоторыми несовершенствами столь любимой им машины (на картинках и в описаниях это выглядело несколько иначе), рисовал образ некоей идеальной электростанции будущего, где все будет доведено до высокого совершенства, «все будет абсолютно надежно и где дух человеческий не будет угнетен опасениями: все отрегулировано, везде указатели, сигналы, звонки, гудки. Все блестит, все никелировано, полировано, шлифовано. Стены из мраморных плиток. Колонны коринфского стиля, пол плиточный. А на дворе — паровой дровокол на рельсах. Нажим ручки — чурбак разваливается на четыре части — клубок мятого пара тает в воздухе… Да, и чтобы все работники — обязательно в униформе».Товарищи по работе (как когда-то школьные сверстники) не могли не заметить особенностей Бориса, и как-то в котельной состоялся разговор, который задел Расцветаева и который он записал.
— Чудной он какой-то, однако, парень! — дожевывая хлеб, сказал Лукин. — Учителев сынок, вон в этой гимназии учился.
— Дак чево же он здесь болтается?
— Говорил мне, что на практике хочет проверить, что в учебниках написано.
— Нашел что проверять. Шел бы лучше куда-нибудь бухгалтером в управ-ление. — И, заметив Бориса, обратился к нему: — Ты, парень хороший, скажи-ка нам, и чего ты здесь зря толкаешься, какую-такую науку нашел на нашей электричке? Ты ступай, где грамотные да честные требуются, а здесь твой талант зазря пропадает.
— Мне нравится и этот котел, и эта машина Вилланса, и все устройство. Я с детства читал про всякие машины, про пароходы и паровозы, — ответил я искренне. — Только читал. А мне самому хотелось быть около них, управлять ими. Это так интересно!
— Нашел какой антирес! — даже возмутился Лукин. — Тебе платят за него?»
Платили, конечно, мало и с перебоями.
С не меньшим недоумением смотрел на них и Борис: «Вот как? Им, значит, совсем неинтересно здесь? Так зачем же они сами-то пришли сюда работать, если их не привлекают ни машины, ни котел — ничего. Как можно вообще работать без интереса? Снова возвращаясь мысленно к этому разговору в котельной, уже через много лет, я сделал для себя вывод: оказывается, в мире есть огромная сила к материальным приобретениям, которая довлеет людьми. В этом вековечном стремлении они разделили все сущее вокруг на две половины: "Вот в этом есть антирес, а в этом нет". И мне не следует протестовать. Ведь я богаче их».
Он и в самом деле был богаче. Освободившись от работы у котла, он чертил, рисовал, читал энциклопедические словари Брокгауза-Эфрона, занимался музыкой… «Этим ли только исчерпывался круг моих занятий? Нет! Я моделировал, мечтал об арифмометре, о респектиграфе (особый съемочный прибор), срисовывал карту луны, штудировал "Справочник для инженеров" Хютте, а еще вычерчивал разные таблицы».
На одной из них, например, он попытался выразить открытую им самим «Суммо-цифровую пилу» — закономерность суммы цифр натурального ряда. На другой — «Сумма цифр членов арифметической прогрессии».
Но если к ним требуются пояснения, комментарий специалиста, — без чего эти закономерности несведущему в математике человеку не очень понятны, — то еще одна его таблица «Опыт расширения границ имен числительных. Новая терминология разряда и классов» доступна пониманию любого человека.
В ней Борис Андреевич оперирует цифрами, которые перевалили за миллионы и миллиарды. Он считал, что мы не пользуемся ими только по той причине, что у них нет названий. И если их ввести в обиход, то это обогатит наш язык.
Взяв за основу «число в степени, равной самой себе: десять в десятой степени, которая равна десяти миллиардам», он дает ей название — емкое, простое и запоминающееся: ГРОМАДА. Следующий разряд: десять миллиардов в десятимиллиардной степени — получило наименование КОЛОССАВР.
От УНИКОЛОССАВРА нас «отделяет» сто миллиардов нулей.Когда электростанцию (из-за неисправности котла) все же закрыли, Борис опять устроился не в контору, не в канцелярию, а кочегаром — на этот раз на пароход «Дрожжин», куда его позвал знакомый матрос.
— О! Какой детина! — воскликнул капитан, увидев нового работника.
«Меня за внушительный вид даже назначили от профсоюза делегатом по отстаиванию интересов рабочего класса, и у меня накопился целый портфель разного рода о т н о ш е н и й, в том числе и из ЦК какие-то бумаги, среди них письмо от английских рабочих, в котором они рассказывали, как отстаивают свои права, как проводят стачки. Но я всегда был чужд всякой политики и не понимал, зачем это нужно: капиталистов у нас нет, администрация из рабочих, какие еще стачки? Я подал заявление, чтобы меня освободили от этой должности».
Считая, что «труд кочегара самый важный», Борис с удовольствием исполнял свои обязанности у горящей, «с подвыванием, топки», мечтая увидеть книгу, в которой бы рассказывалось о каком-нибудь суперсовременном пароходе, где все совершенно, где нет грубой тяжелой работы, везде «указатели, звонки, где все отшлифовано и отполировано».
Так постепенно в его воображении рождался образ «стоэтажного речного ВОДОПАРОГРАДОХОДА». И, выкроив свободное время, Борис принялся за расчеты, вычисления, затем сделал чертежи: поперечный и продольный, указал глубину осадки парохода, рассчитал размеры кают и подсобных помещений, кают-компаний и камбузов, переходов, помещений для матросов и обслуживающего персонала.
Вскоре чертежи и расчеты этого колоссавра не могли уже удовлетворить его. И тогда на свет появились картины, на которых белоснежный красавец-гигант с величественным видом бороздил речные просторы.
Но и этого было мало ненасытному воображению. Расцветаев берется за перо и создает фантастическое повествование «Путешествие журналиста Бресталлегра на водопароградоходе».Заметив талант кочегара, Бориса привлекли к оформлению стенгазеты, которая должна была «проводить в жизнь призывы партии». Его рисунки вызывали одобрительные отзывы и довольный смех всей команды судна. Расцветаев долгое время пребывал в уверенности, что делает чрезвычайно важное и нужное дело, пока его стенгазеты не попали на культбазу, куда их полагалось сдавать через определенное время.
Парторг вернулся оттуда расстроенный и вызвал Бориса Андреевича:
«— Вот и дождались! Выговор из-за тебя получил. Ты всех на культбазе довел. Я ведь предупреждал: рисуй полегче, попроще. Сам подумай, разве так можно: "Железным клином вобьем в головы хозяйственников понятие о режиме экономии!" (Чтобы выразить эту мысль, Расцветаев нарисовал паровой молот, на наковальню поставил огромную чернильницу, а в чернильницу посадил бюрократа. Раскаленная докрасна железяка обрушивалась на него сверху.)
Ты, Борис, — покачал головой парторг, — слишком круто забираешь. Железный клин в башку, стальной плетью по шее, кувалдой по аппарату! Словно громила какой-то, палач настоящий! А сам тихоня, слова поперек не скажешь, муху не обидишь!»
Борис Андреевич, по собственному признанию, «никогда принципиалом не был и не имел своей инициативы пускаться в рассуждения, не имел дерзновения и выказать недовольство своим положением», потому что по складу характера был не способен противостоять никому и ничему. Что же касается стенгазеты, то он следовал примеру столичных журналов вроде «Крокодила». Но та старательность и искренний энтузиазм, которые он вкладывал в дело, — выявляли ставшую привычной жестокость лозунгов. Что и вызывало у работников культбазы ощущение чего-то «не того».
Принципиальный конформистВ сочетании слов «принципиальный конформист» кроется заведомое противоречие. Но это не единственный пример несовместимых понятий, которые обнаруживают характер и судьба Расцветаева.
Дюжий и раменистый парень, при виде которого всякий думал: «Ну и детина! Этот одним ударом убить может!» — Борис оставался рахманным, мягким и робливым духом: «Меня обижали, и не раз, а я и ладонь ни к кому приложить не мог. Никакого сопротивления — морального или физического не оказывал».
Таким же противоречием выглядит — с одной стороны, одолевавшая его энергия, «сила мысленного живописания умственных картин», а с другой — потребность разграфить, расчертить свою жизнь: «Надо обязательно выработать систематический, всеобъемлющий план жизни, наметить большие цели и поставить себе за правило не заниматься пустяками…»
Несмотря на укоры, сетования на лень, которые время от времени проскальзывают в «Дневниках», — все намеченное Борис Расцветаев выполнял. Один только список литературных произведений, которые он закончил, составляет около десяти пунктов.
Спорт, физическое совершенствование тоже входили в его «всеобъемлющую программу». Тем более что в первые годы советской власти «сразу были образованы несколько спортивных обществ — «Сокол», «Орленок» и др. В суммарном выражении они охватывали контингент весьегонской молодежи в 500—700 человек. Создалась первая в Веси футбольная команда. Этому во многом способствовали строители железной дороги, люди из больших городов, принесшие с собой и сюда, в глухомань, страстное увлечение спортом.
Летом на плацу организовали несколько спортивных выступлений и легкоатлетические соревнования, и вольные движения, называвшиеся тогда «сокольской гимнастикой». Все эти зрелища привлекали несметные толпы горожан, впервые наблюдавших здесь невиданные еще картины массовых действий, в которых ясно была видна и сила, и красота здоровья, и жизнерадостное настроение».Наверное, это был самый спортивный, самый массовый по охвату оздоровительным движением период.
В нынешний приезд меня поразило то, что на улицах не видно детей, катающихся на лыжах, на санках, играющих в снежки.
— Где они?
— Да сидят, смотрят хоккей или нажимают на кнопки-приставки, играют, — ответил один из родителей. — Сам удивляюсь, почему их на улицу не выгонишь?
— Может быть потому, что отцы предпочитают диван ледяному полю?
— Возможно. Я, честно признаться, забыл, когда в последний раз на лыжах катался. Отошло это. Не модно, что ли? Народ больше думает о том, как бы заработать деньги.В описаниях, которые дает Расцветаев, он не бесстрастный свидетель, а человек, которого тоже захватывало и увлекало «жизнерадостное настроение и красота здоровья».
Надежды тренеров заполучить в его лице чемпиона не оправдались: он не показал себя спринтером, ничем не блеснул на средней дистанции и как марафонец не выделился из числа участников пробега. У него не было никакого стимула побивать чьи-то рекорды, устанавливать новые. Ему нравился бег сам по себе, когда он мог предаваться размышлениям на свои любимые темы и не обращать внимания на бытовые трудности. А их было немало.
«В 27-м году на каждого человека приходилось очень мало промышленных товаров. Товар в нашей жизни — эпизодическое явление. Обновка — истинный праздник и драматический этюд в семье. Более всего перелицовывали, перешивали, надставляли и комбинировали, искусно латали, штопали и искренне восторгались, когда что-то, по всеобщему мнению, «удавалось». Являлись подражатели. Все занимались самодельщиной (еще не исчезла и домотканина)».
То место в душе человека, которое занимают обновки, покупки, радость приобретения чего-то нового, заменяло ощущение цельности, причастности к общему делу, чувство локтя и уверенность в том, что все делают одно большое важное дело.
«В клубе проводились всевозможные лекции: доклады на международные темы. Устраивались конкурсы, читательские и кинозрительские конференции, даже диспуты на религиозно-атеистические темы, на которые приглашали священнослужителей. Работала библиотека в 3000 тысячи томов и читальный зал, куда многие охотно приходили.
А зимой, когда наступал лыжный сезон, в коридорах верхнего этажа устанавливали станки для лыж. Смазанные и исправные лыжи всегда были наготове. На лыжные вылазки приходили кто в чем. Закончив поход, оживленные участники спешили по домам, чтобы, перекусив, все равно зайти на часок в клуб, а потом в Нардом — на кинофильм "Потомок Чингисхана" или что-нибудь иное».Роскошное здание кинотеатра сейчас стоит пустым.
— Если бы показывали хорошие, современные картины, ходили бы. На широком экране все же лучше смотреть, — ответили мне дежурные милицио-
неры. — Не привозят, потому что дорого. А смотреть индийские фильмы шестидесятых годов — кто пойдет?«Что еще организовывал клуб? Ну, конечно, драмкружки, где ставили спектакли, проводили литературные вечера. К нам приезжали и из других клубов — как-то нам даже показали постановку "Человек-невидимка" по Уэллсу. Изокружок готовил всякий раз художественное оформление для всего города».
— Этого у нас тоже сейчас нет. Чаще всего дискотека. Непонятно, почему так называют. По-нашему, так просто танцы.
Однажды — перед 8 марта 29-го года — отдельным оригинальным номером программы появилась фамилия Бориса Андреевича. Афиша гласила: «…он продемонстрирует искусство жонглирования одновременно до 5 предметов: каскады, балансы, летающие тарелочки! Спешите видеть! Впервые в Весьегонске свой жонглер!»
Желание подготовить номер (в очередном всеобъемлющем плане жизни записан пункт: научиться жонглировать не менее чем пятью предметами сразу) появилось у Бориса Андреевича после того, как он увидел выступление приезжих артистов цирка в местном клубе. Один из жонглеров работал не очень чисто, постоянно ронял «снаряды», а чтобы как-то выкрутиться, разыгрывал маленькие клоунские интермедии: грозил упавшему предмету и произносил неразличимые, но угадываемые ругательства, чтобы рассмешить публику и отвлечь внимание.
«Когда шар упал в следующий раз, он подкрался к нему, схватил, как хватают нашкодившего котенка или щенка, пронес его гадливо на цыпочках и со словами: "Вот я тебя сейчас накажу, негодная тварь!" — шлепнул его ладонью. Но бедняга немного не рассчитал силу удара.
Шар взлетел… Раздался треск лопнувшей лампы в верхнем софите, посыпались стекла, и стало заметно темнее. Оторопевший жонглер не успел поймать падавший шар, и он с громким стуком, ударив его по голове, отскочил в сторону. Кто-то наконец догадался дать занавес, и после небольшой задержки выступления артистов продолжались».
К своему выступлению Расцветаев готовился со свойственной ему тщательностью. Подготовил комплект для жонглирования: «деревянные шары, окрашенные в темную синь, опоясанные по экватору узенькими поясами из блестящей жести, кубы со срезанными углами — деревянные их грани тоже очень эффектно облицованы блестящей арматурой». На кружки и тарелки Расцветаев наклеил белую аппликацию — эксцентрические кольца. В полете они создавали дополнительный эффект. Массивные кружки-тарелки украшали — серп луны, солнце, звезды. «Всего у меня набралось, таким образом, пятнадцать разнообразных предметов».
В первую минуту от страха перед публикой, перед неожиданно темной пропастью зала Борис Андреевич все-таки уронил несколько шаров. Но пантомимы разыгрывать не стал, честно подобрал их и начал снова. Его выступления (он появлялся потом не один раз) пользовались шумным успехом.Следующий обязательный пункт жизненной программы: занятие музыкой — Расцветаев тоже выполнил. Научился играть на фисгармонии, затем на баяне и фортепьяно. Запоминал наизусть, что играет духовой оркестр «под руководством талантливого капельмейстера Чистякова — "польку-девушку", "китаяночку", "миньон", "неаполитанский танец"». Разучив эту программу, принялся за репертуар струнного оркестра, «где тоже был талантливый руководитель Васильев. Благодаря им, я разучил "танец Анитры", персидский и турецкий марши». Расширял свой творческий диапазон Борис Андреевич и благодаря кинофильмам, радио, пластинкам. А потом выступал «то в кинотеатре тапером, то на танцплощадках, где в большой моде были краковяк, тустеп, падекатр и еще какие-то самодеятельные танцы "с прогонами по коридору"».
Кустарь-одиночка без мотораБорис Андреевич очень старается приладиться к ритму жизни, влиться в него. Но всякое новое постановление самым разрушительным образом сказывалось на тщательно продуманном «систематическом плане жизни».
Так, например, в 36-м году, когда он уже ушел с парохода, его «принудили, но без моего сопротивления, правда», заниматься свободным художественным творчеством — оформительством. Фининспекторы стали именовать его в своих листах «кустарь-одиночка без мотора». У Бориса Андреевича установились связи с организациями и предприятиями, которые заказывали ему вывески и стенды, праздничные лозунги и афиши. Зарабатывал он в то время не более 300 рублей. На жизнь хватало (он содержал мать и жену), но никаких накоплений в доме не имелось.
«И вдруг фининспекторы объявляют, что по новому указу налог на кустарей, свободных предпринимателей теперь возрастает. И более того, теперь у меня есть долг за прошлый год, который я должен оплатить по новой таксе. Общая сумма налогообложения составила шестьсот с чем-то рублей. Что делать? Сначала я освободился от обкладного листа, т.е. отказался от свободной стихии предпринимательства. Это значит долг снизился до 300 рублей… Но вот как освободиться от прошлогодней недоимки — я совершенно не мог представить. Частным образом теперь нельзя зарабатывать, обманывать я не могу. Пришлось часть денег занять и еще обратиться за помощью к родителям жены. У тестя оказался старый тулуп, который решено было продать в городе для ночных сторожей. Мечтали продать за четыреста, но практически продали за 200. Больше никто не давал. Так, с огромным трудом, удалось откупиться от дополнительного налога. Здорово живешь — по затылку сзади. А рублем — не слаще дубьем. Как бы пригодились эти двести рублей: у нас только по две смены белья, мебели никакой — все принадлежит хозяевам квартиры, верхнее платье все залатано, из посуды свой только глиняный горшок и деревянные ложки.
Общее конституционное правило гласит: "Человек имеет право на труд", а у меня так получилось, что я потерял именно это жизненно важное право? То есть потерял все? Мой труд оказался под запретом. … Материальное положение наше становилось все хуже. Кто-то подарил ведро капусты. Варили пустые щи с картошкой. В щи добавлялась овсяная мука — дар сватов из деревни. И больше ничего. Чай пили с морковкой, без сахара».
И все же, несмотря на неурядицы, Борис Андреевич довел до конца задуманное: написал несколько приключенческих сюжетов, нарисовал акварельными красками и цветными карандашами виды: «Утро в паровозном депо станции Оклагома», «Заброшенный кабак Клондайка», «В ущелье, близ полотна Эдмонт— Стукотон», «Мэссэжерд-Марион».
Предложение, поступившее из кинотеатра — пойти к ним писать афиши, — оказалось как нельзя кстати. Хоть и очень скромный, но все же постоянный заработок.В 32-м году его привлекли к оформлению клуба к празднованию Первого мая. «Оформление в этом году оказалось особенно нарядным, потому что техническим руководителем назначили Ивана Петровича Малыгина. Это был незаурядный человек — военный, в чине ротного командира. Отличался подтянутостью, вылощенностью. Каким-то особенным складом фигуры и типом лица. Он напоминал аристократа-англичанина. Военная служба для него была одно. А увлекался он художественным творчеством: резал деревянные скульптуры, выпиливал, выжигал. Пытался овладеть живописью, занимался фотографией, что ему весьма удавалось. Любил все художественное. Ему пришла в голову идея создать объемную модель серпа и молота. По его чертежу выпилили две плоскости на фанере, объединили их обшивкой, потом окрасили алюминиевым раствором на олифе со скипидаром. В зале клуба, где производились все эти работы, распространился крепкий, бьющий по носу, терпкий запах. Затем к серпу пришпилили вырезанные буквы, составляющие один из тезисов партии.
Пopa выносить сооружение из зала на втором этаже на улицу. И тут оказалось, что его нельзя вынести. Серп и молот не проходили ни в какие двери. Как ни мерили, как ни прикидывали — ничего не получалось. Вот так конфуз!
— Распилить пополам! — приказал покрасневший от волнения Малыгин.
Канитель вышла досадная, но окончилось все более-менее удачно. Серп и молот привинтили к городской арке, установленной поперек главной улицы возле клуба.
Центральная арка превзошла все возлагавшиеся на нее ожидания. Серп хорошо был виден за два километра, а когда вышло из-за облаков яркое солнце и осветило эмблему, она засверкала чистым металлом, и на темном фоне уходящей тучи это было так великолепно, что вызывало шумный восторг у прохожих. Собралась толпа полюбоваться сооружением, обсуждали чего-то, спорили».
Этот наивный сейчас для нас восторг, общий энтузиазм и подъем не обошел и Бориса Андреевича. Он совершенно бескорыстно, без всякой мзды взялся написать мелом на кумаче пятьдесят или шестьдесят лозунгов разного формата. Два помощника годились только для того, чтобы разводить в ведрах мастику: клей с мелом, — писать ему приходилось одному. По своему обыкновению Расцветаев увлекся художественной стороной, начал вводить «композицию» в размещении слов — в зависимости от смысла и значения. Это, конечно, сильно замедляло темп. Чтобы выполнить все к сроку, Борис Андреевич, « исключив потери времени на еду с посадкой за стол, исключив совершенно сон, проработал непрерывно 72 часа, т.е. ровно трое суток». И сделал в общей сложности 120 метров плакатов.
Думается, там, «наверху», где сочинялись призывы, никто не предполагал, с какой самоотверженностью будут их выписывать в каком-то далеком Весьегонске.
Придя домой, Борис Андреевич проспал с восьми утра и до восьми вечера и опять поспешил в клуб, чтобы полюбоваться сделанным, — помощники уже должны были развесить его лозунги на указанных местах.
По дороге Расцветаеву встретился председатель райпрофсовета Любимов.
Гордый и довольный своим подвигом, Борис Андреевич ждал похвалы и слов одобрения, а вместо этого услышал совсем другое:
«— Слушай, Борис, зачем это у тебя такое странное расположение слов в тексте? Почему ты одни строчки выделил крупными буквами, а другие мельче, да еще и разными красками? Это ведь не вывеска, а революционный лозунг! Да и шрифт-то у тебя какой-то мудреный — с выпуклостями, с тенями. Красивый шрифт, но какой-то он не нашенский, чужой».
Увы, Любимов был прав. Шрифт, на который он указывал, назывался «вашингтон». И взял его Расцветаев из книги, которую одолжил на время. Называлась она «Прейскуранты двора Его Императорского Величества, Государя Императора Александра III. Дозволен Цензурой, Марта 13 дня 1882 года в Санкт-Петербурге».
Расцветаев скопировал оттуда наиболее понравившиеся: эксельсиор, эльзавир, марсий, беллерофон, роланд, нобель, маршал, линкольн, — книгу возвратил хозяину, уплатив за временное пользование. И наконец смог на практике применить полюбившийся ему шрифт.
— Ну вот, я про то и говорю! — горячо воскликнул Любимов. — Ты падок на иностранщину. Дай тебе волю, ты бы написал настоящую вывеску для «Дженерал-Моторс». Сами по себе они, может, и хороши, но к I мая такой стиль совсем не годится, учти это!
Борис Андреевич и рад был бы «учесть», но противоречивое желание соединить в одно целое «лозунг» и шрифт из «прейскурантов двора его императорского величества» — проявлялось то в одном, то в другом.
Обнаруживается это и «в слове». В дневниках, исторических записках, очерках о путешествии Бресталлегра на водопароградоходе — везде происходит соединение казенных, бюрократических оборотов с неожиданными словообразованиями, созданными им в данную минуту из потребности точнее передать мысль.
«Ночью просыпался, болит левое ухо и глотать стеснительно», — делает он запись в дневнике. — Все улицы потопают в воде. Показывали фильм. Пальба — тяжело зреть».
Газетные штампы, выражения, услышанные по радио, войдя в его фразу, переплавляются силой душевного жара, образуя нечто новое. В русской литературе этот прием сознательно использовали Михаил Зощенко и Андрей Платонов, чтобы подчеркнуть пошлость и мерзость и чтобы вернуть слову первозданное начало.
Нечто похожее испытываешь, читая дневники Расцветаева: «У нас в доме тихо. Все живут каким-то бессмысленным смыслом». Нужна известная смелость, чтобы поставить два таких созвучных и родственных слова рядом.
Рассуждая о том, как в будние дни «отцов города на месте не застанешь», Расцветаев заканчивает фразу: «они бегствуют в вечности, а выступая на празднике, произнесут быстренько с трибуны с л о в я ч у о л о в я н н у ю»… Не «словцо», «не словечко», а — тусклая, гладкая, застывшая бесформенной каплей — словяча.
Не иронизируя и не критикуя, он рассказывает о самых значительных событиях города. Юмористический эффект возникает благодаря внутреннему (остраненному) отношению к происходящему.Время от времени Расцветаев делает отступления и записывает свои размышления о жизни: «Всякое несчастье происходит вследствие сложения целого ряда неблагоприятных обстоятельств, если сложения не происходит, несчастье не состоится. Задача сознательного, размышляющего наблюдателя — не давать суммироваться отрицательным факторам, давать же суммироваться — это потворствовать готовящемуся несчастию».
Вот только противостоять «суммированию» сам Расцветаев не всегда оказывается способен, как в том случае с фининспекторами.
«Человек и созидатель и разрушитель. Есть, по крайней мере, два главных вида деятельности: целеустремленная и беспорядочно-хаотическая, неконтролируемая; если перемножить одно на другое — получим четыре значения: I. Человек — целеустремленный созидатель. 2. Человек — созидатель случайный, когда его труд случайно приобретает положительный знак. 3. Человек — разрушитель. Результативность здесь может оказаться в некоторых случаях выше результативности целеустремленных. 4. Человек — разрушитель сознательный, плановый — преступник».«История Весьегонска» , написанная Расцветаевым, — своего рода униколоссавр — столько сведений она вмещает, столь своеобразен и странен ее язык. Одна уже только эта колоритная работа навсегда вписала бы его имя в анналы города и края.
Но Борис Андреевич воспел к тому же свои края и как художник.
Моложские берега и леса привлекали Ивана Билибина своей особенной дикой красотой. Наведывался сюда и Куинджи. Но ни песчаные откосы, ни изысканная тень сосны в лучах закатного солнца, ни глубокая речная даль — ничто не обратило на себя внимание Расцветаева.
Серия открывает иные виды. «Железная дорога. Холодильник, пакгаузы, службы», «Леспромхоз. Производственные цехи затона на Чухарном ручье», «Цистерны на барже», « Погрузка дров на пароход» — вот что мило и дорого его сердцу.
И под его рукой оживает скучная линия железной дороги Весьегонск—Сонково», сложенные для ремонтных работ серые бетонные плиты, выкрашенные красной краской склады и пакгаузы, — все это обретает особый смысл.
Как-то поехал Борис Андреевич со своей женой Татьяной (с ней связан один из самых светлых периодов его жизни) на Украину, в город Волчанск. Удивило Расцветаева то что: «на некоторых домах еще сохранились пирамидальные соломенные крыши. А весь город пересекала широкая некрасивая травянистая лощина.
Я взял лист бумаги, тушь, карандаш и нарисовал лестницу, спускающуюся к речке. Балюстраду. Деревья подле домов. Семафоры, блокпост и гордый пассажирский поезд, въезжающий на мост.
Приходили Клавины знакомые, "дывились", спрашивали: "Когда будет готово?"»…
«Документальность и тщательность чертежника, техническая аккуратность в какой-то миг обретают поэтичность, превращают захолустный городок в некое подобие того, что создавала рука гравера конца восемнадцатого века, — отозвался о работах Расцветаева известный искусствовед Савелий Ямщиков. — Аккуратно строгий мир радует и манит к себе. "Работа на Чухарном ручье" выглядит у него не менее привлекательной, чем если бы он рисовал "Утро в сосновом лесу"».
Живописные работы подтверждают внутреннюю свободу Расцветаева, что ощущаешь, читая «Записки». Несмотря на свое смирение и готовность принять власть, подчиняясь ей, как подчиняются законам тяготения, инерции и смены времен года, он ни в «Истории города», ни в дневниках, ни в черновых
тетрадях, — нигде не оставил никакого упоминания о вождях. Борис Андреевич ни разу не привел имени Ленина или Троцкого, не процитировал Сталина или Хрущева, не ссылался на Брежнева или Ельцина.
В одном из своих романов Набоков заявил, что правитель в нашей жизни должен занимать место не более почтовой марки, на которой печатаются его изображения. Борис Андреевич достиг большего. Он не отвел им вообще никакого места, словно их не существовало.
Все его поведение выглядит поведением полного конформиста, но это не привело его к почитанию того или иного политического лидера, что можно обнаружить у многих людей, имеющих свои взгляды и убеждения, которых называют «борцами за свободу» в один период истории и предают анафеме — в другой.Нигде тирания здравого смысла, практического умения жить и выживать не бывает столь тотальной, как в провинции. И нигде фигура чудака не выполняет столь важной общественной миссии — «миссии духа», как здесь.
Неумение заботиться о себе, о хлебе насущном, скудость и бедность быта вызывает, как правило, осуждение и насмешку, жалость и презрение обывателя.
Конечно, мир не может быть населен только такими людьми, как Расцветаев. Мир держится тем, что существует огромная масса п о к о я, сила инерции этой самой обывательской среды. Она-то и делает ладью нашей жизни более устойчивой в бурном житейском море.
Благодаря этой массе покоя провинция поставляет таланты в столицы, питает науку и искусства, взращивая будущих гениев. И именно она — как сыра мать-земля, что оказалась не в силах удержать былинного богатыря, — как правило не выдерживая тяжести неординарной личности, давит и теснит ее. (Пример жизни того же Циолковского в Калуге.)
Чудак самим фактом жизни утверждает, что есть «антиресы» превыше дел насущных. И стойкое служение своим личным «антиресам» придает этим людям значение общественного деятеля — масштаб своего рода униколоссавра.
Чем сердце успокоитсяМоя поездка — при всем моем желании — не могла дать ответа на то, как разрешить хозяйственно-экономические проблемы провинциального города, что должно делать в этом направлении для улучшения жизни людей. Я вовсе не надеялась набросать эдакую «маленькую картинку для решения больших вопросов». И одной констатации, смешанной с укором, что «бедный народ наш вновь скошен да брошен», — мало.
Мне хотелось понять, «чем сердце успокоится».
И приходится признать, что именно страницы истории внушают нам известный оптимизм. В летописи, которую мы бегло пролистали, таится нечто большее, чем череда забавных и печальных происшествий, потому что такое соединение противоречивых качеств вообще присуще истории, двуликость которой еще и в том, что, обращенная назад, она открывает настоящее, помогая угадать и будущее: ведь народам, как и отдельным людям, свойственно повторять свои же ошибки.
И коль скоро слава Весьегонска утвердилась с выходом в свет бессмертной поэмы, словами из нее мне хочется закончить это повествование:
«Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблуждениям, смеется над неразумием своих предков… и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки».