Стихи
Игорь Варламов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2001
Игорь Варламов
И все ж я дожидаюсь утра…
* * *
Мне закон неведом,
почему вовек
по нечетным средам
выпадает снег.Где звенел хрустально
твой далекий смех,
сокрывая тайны,
выпадает снег.И тебе в науку,
на виду у всех
превратясь в разлуку,
выпадает снег.Не найдя участья,
не найти утех.
Чаще вместо счастья
выпадает снег.И в мороз колючий,
словно белый мех,
выпадает случай,
выпадает снег.
* * *Ни в сеть, ни в клетку, ни на нить
я не хочу тебя ловить,поскольку надобности нет.
Ни птицелов, ни сердцеедне вышел, право, из меня
никак до нынешнего дня.Но как тебя мне приручить,
клевать с ладони приучить?* * *
Что за чудак, что за шутник,
явившись вслед за сквозняком,
разбил под окнами цветник,
прошел по стеклам босиком?А я осколки витражом
раскладывал в своем окне.
И в них, стократно отражен,
родился кто-то в тишине.И в час рождения в ночи —
приспел же несусветен срок! —
сгорающий фитиль свечи
чуть было не поджег пирог.Я, как простуженный, дрожа,
вращал калейдоскоп окна.
И сквозь стекляшки витража
я видел, как плывет Луна.И под созвездием Тельца
от продуванья сквозняка
умерших бабочек тельца
летели на пол с потолка.
Два стихотворения1
В плену прямостоянья своего,
сухую тень откладывая косо,
растение — больное существо —
в конце зимы отходит от наркоза.Ты сам на онемение горазд,
но ведь противу недвижимой флоры —
такая воля, будто в самый раз
стать парией с задатками филера!Подобно борзописцам волостным,
преследовать картонного героя,
одетого в предшествии весны
в простое платье легкого покроя.И благо, что толмаческим трудом
обременять совсем себя не надо:
твой дом уже — странноприимный дом,
не чуждый прихотливости уклада.Через фрамугу шорохи слабы.
И, муравьиным зрением влекомый,
ты спешно оставляешь дом, дабы,
к глухому удивленью насекомых,устроить внове мир, сиречь словарь,
где в тишине вовек неутолимой
встает растенье, хоронится тварь
и против солнца ходят цеппелины.2
Твой лес напоминает об одном
и том же одиночестве. Но кроме
того, ты вновь угадываешь в нем
несносное соседство теплокровных.Не стоило бы почву попирать,
лопатками их близость ощущая,
когда бы не уменье разбирать
извечное свое чревовещанье.Но этот вот щербатый голос твой
тобой самим распознаваем вчуже,
как шорох тварей тайных за листвой,
и потому наследует твою жеусталость дерева. И меж его ветвей
едва живая хромоножка-птица
во облаце по милости твоей
уже никак не может превратиться.И то сказать, ее не извинить
ни хлипкостью, ни пеньем завиральным.
Но как немало — что еще звенит
стекляшка в птичьем горле минеральном!Ведь всякий раз, когда минуешь ты
прохладу листьев, дух незримых тварей,
в тебе самом, исполнен немоты,
содеянный тобой же бестиарий.* * *
Кто скользит там, чуть дыша?
Белая моя душа! —в полночь одиноко
бродит босоногой.По ступеням, не спеша,
сходит белая душа —будто бы в исподнем,
будто в преисподню —на измеренный стократ
черной комнаты квадрат.В перекресте ночи
красным кровоточит.
* * *Как знать, с какого дня
мы безнадежно чокнулись,
задаром разменяв
самих себя на чопорность?Я вижу наяву
все это разорение.
О Боже! я живу
в четвертом измерении.А может, вместо мзды
за то, что толстокожи мы,
окрест — лишь гладь воды,
на гладь мозгов похожая.То над, то под плыву
лет сто попеременно я
и столько же живу
в четвертом измерении.И с бременем потерь
в душе своей ушибленной
стучусь в чужую дверь
ненужно и ошибочно.И адрес назову
не к месту, не ко времени:
«Простите, я живу
в четвертом измерении…»
* * *Как будто дождались скандала, —
среди жары похолодало.И лето золотой ошейник
без спросу и без разрешеньясрывает, к возмущенью многих,
и поскорей уносит ноги.А мы стоим у поворота
и чувствуем, что мы сироты.И нам прохлада выйдет боком.
Давай ее отпустим с Богом.* * *
Лишь только сквозь землю цветочные головы
пробьются — незрячие, теплые, голые,
как кто-то, заботливо делая срез,
кладет их под пресс.А может, и бабочки, крыльями бьющие
о стекла, когда-то под прессом расплющены?
Должно, от ненастья искали навес —
впорхнули под пресс.И бледные трупы цветов неподаренных
зачем-то потом заполняют гербарии,
откуда еще ни один не воскрес
попавший под пресс.
Жилище, стоящее выеденного яйцаПомню — как есть — хорошо я:
было яйцо пребольшое,месяц его выедали
и скорлупу мне отдали.Боже, как я веселился!
Я в скорлупе поселилсяи в облуплении странном
вставил оконную раму.Мне говорили: «Наивен
дом твой — не стоит двух гривен».Но ведь в прибежище полом
по потолку и по полушествую, как захочу, я,
вместе с жилищем кочуя.Но ведь на белые стены,
как аппликации тени,сквозь промежуток оконный
в полдень летят махаоны.Но ведь и отзвуки грома
слышатся здесь по-другому,и скорлупу пробивает
за полночь цокот трамвая.* * *
Плывет по небу лунный струг.
А вечер, что коварней ночи,
вновь сумасшествие пророча,
мне ткнулся в грудь, как пьяный друг.«Не надо, вечер, не чуди!
Зачем мне голову морочишь?
Иль просто посмеяться хочешь?
Ну все, довольно. Уходи!»А он совсем сошел с ума
и по дурманящей погоде
Бог весть кого ко мне приводит,
как сводник старый, задарма.И я, кого-то веселя,
твержу: «Всему виною случай…»
И ничему я не научен.
Опять все сызнова, с нуля,как будто с белого листа.
Но я опять себя ругаю
и снова предостерегаю:
«Постой, все это суета.Пойми, что ночи жизнь длинней,
что легковесное не легче».
Ах, что наделал этот вечер!
Быть может, утро мудреней?
С высотыБыл канительный понедельник.
Шли люди, под ноги глядели.А им желалось на асфальте
крутить бездумно па из вальса.Но все одеты, как в шинели,
они стыдились и краснели.Был над людьми гораздо выше
лунатик солнечный на крыше,и он им с крыши дерзко свистнул
и крикнул: «Эй вы, моралисты!»И люди, пыжась от натуги,
к нему протягивали руки.Их пальцы длинные, гиббоньи,
по крыше шарили наклонной,а души делались короче.
Но на границе дня и ночи,на перегибе, где всходило
ночное белое светило,по крыше в байковом халате
тихонько шествовал лунатик.
УтроЯ так хочу дождаться утра!
Челнок луны прибьется утлыйс гребцами — как всегда доселе —
по именам всех дней неделик ветвям, качнувшимся в зените.
А я скажу: «Меня возьмитетуда, где в полдень челн растает».
А здесь все по местам расставитобычный будний день — образчик
листов газет позавчерашних.А здесь, являя узы с небом,
земля опять покрыта снегом.На нем собачьи отпечатки,
словно бродячие печальки.Но здесь они совсем негожи —
здесь темь воротников прохожих.Собачья грусть — клочок абсурда.
И все ж я дожидаюсь утра.Я утром все переиначу —
поглажу голову собачьюи, исходя клубами пара,
дохну строфой высокопарной.И строчки, словно хрупкий иней,
осядут на собачью спину.