Ненаписанные мемуары
Елена Холмогорова, Михаил Холмогоров
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2001
Елена Холмогорова
Михаил ХолмогоровБелый ворон
Ненаписанные мемуарыДолжен сказать, что за последнее время я получил какое-то отвращение к мемуарам, запискам и разным воспоминаниям. Издания этого рода расплодились во множестве и обратились в какой-то шантаж и самообеление.
М. Т. Лорис-Меликов. Из частной переписки
ПрологГенерал-адъютант, генерал от кавалерии, покоритель неприступного Карса, бывший главный начальник Верховной распорядительной комиссии, позже — министр внутренних дел и шеф жандармов, член Государственного совета граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов скитался по европейским курортам, отданный на растерзание болезням и одной-единственной мысли: «Что я сделал не так?»
Он обращался к сведущим порядочным людям. Сведущие порядочные люди с разной степенью пылкости сочувствовали, одобряли все его действия, как могли утешали и упрекали разве что в избыточной постепенности предпринятых мер. Знали б они, каково преодолевать инерцию императорской мысли, шепоты советчиков с разных сторон, интриги, косность и хищничество русских чиновников от переписчика бумаг до генерал-губернатора! Но больших ошибок никто не усматривал. Ни великий сатирик Салтыков-Щедрин, ни земский деятель Кошелев, ни писатель Василий Немирович-Данченко, ни юрист Кони, ни доктор Белоголовый — ближайший друг последних лет.
Выспрашивал и неумолчную совесть свою. Тут ведь особая отвага нужна. Известное дело — без греха века не изживешь, без стыда рожи не износишь. Совесть рисовала наивное хвастовство особы из глубокой провинции, вдруг оказавшейся приближенной к самому российскому императору, торжество ныне поруганных
побед — над поверженным графом Дмитрием Толстым, над тайной полицией и ее змеиным гнездом — III отделением, над сворой расхитителей казенных башкирских земель и даже призрачной, перед самой отставкой — над Победоносцевым. Но здесь было больше досады, чем подлинного стыда, чувства суетного и по сути своей злого; совесть же была мудрее и укоряла бессонными ночами лишь за одну, но непростительную слабость, допущенную осенью 1880-го, когда не хватило душевных сил и воли мчаться в Ливадию — спасать от петли приговоренных. А в итоге — трагедия. Государь, как и предчувствовалось, конфирмовал приговор самому себе.
И ладно одному себе — всему лучшему, чего достигла Россия в его царствование, и надеждам общества на грядущие перемены. А моя жизнь, размышлял генерал, пошла насмарку. Впрочем, к себе в такие минуты был Михаил Тариелович несправедлив. Заслуг перед царем и отечеством у него и до Верховной распорядительной комиссии хватало. Правда, холуи при троне и эти заслуги пытаются замазать, но история как-нибудь разберется. Додумать утешения не успел. Начался приступ. Истерзанную грудь разрывал кашель. Все хрипело, да с присвистом, он задыхался и на самом деле почувствовал, будто где-то под ребрами пустая арба одолевает каменную горную дорогу. И горит огнем левая рука… Господи, когда это кончится!
Скоро, теперь уже скоро, Михаил Тариелович. Арба с душою где-то уже у вершины Арарата, Господь ждет ее и послезавтра в восемь часов сорок минут пополудни примет ее с миром. Видение Арарата успокоило графа, он наконец заснул. А может, морфин помог.
Утренние мысли не веселее ночных. Как и все деятели, выброшенные за ненадобностью, он вдруг ясно понял, что Россия прекрасно обошлась без него, что никакой катастрофы нет и не будет, а народ счастлив подчиняться своему недалекому и необразованному императору. И не нужны ему никакие свободы, никакие конституции — ничего ему не нужно, лишь бы не трогали. После завтрака, пока позволяли силы, Михаил Тариелович, превозмогая боль в пальцах, засел за письмо доктору Белоголовому.
Письмо это Николай Андреевич получил уже после возвращения из Ниццы, куда был вызван телеграммой о кончине графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова. Оно пришло как бы с того света, и тем светом все насквозь осветилось. Даже бытовые детали обрели иной смысл.«11 Декабря 88 г. Ницца.
Дорогой Николай Андреевич!
Со времени отправления предшествовавшего письма моего к Вам никаких перемен в быту нашем не последовало. Только чувствительность в оконечностях пальцев моей левой руки значительно усилилась с прошлой недели. Не знаю, что это предвещает и что будет далее? — Доктор не справился с комом слез, подступивших к горлу. Каково читать это «далее», вернувшись с панихиды… — Маленькое черное пятнышко на указательном пальце, которое я показывал Вам перед заболеванием проклятою зоною, снова появилось. — И тут уж доктор незаслуженно корил себя за безволие, за то, что недостало ему еще в августе настойчивости заставить графа подвергнуться осмотру… Да как сладишь с таким больным, который не только не дает обнажить грудь перед врачом, он даже температуру меряет не под мышкой, а держа термометр между большим и указательным пальцем здоровой правой руки. Почему-то герои совершенно не умеют болеть. В каких только переделках не побывал, а перед лицом недуга — совершенный ребенок, мнительный и капризный одновременно. Он терялся и падал духом, завидев мельчайшую жилку крови в мокроте. Раздумывая над печальным парадоксом, доктор Николай Андреевич продолжал чтение: — Между тем, оставаясь в течение 4 с половиною месяцев одноруким, я успел уже сильно утомить кисть и пальцы правой руки, которая исполняет обязанности и левой. Подумайте только, что мне приходится на дню по нескольку раз отстегивать и застегивать 36 пуговиц на моих жилетках, рубашках и прочем белье. Принимать же пищу или одеваться без помощи посторонней я и до сего времени не могу. Грустное положение, и тяжело подумать, что это может продлиться до конца жизни.
Прогулки совершаю, хотя и не ежедневно; за 2 с половиной месяца пребывания в Ницце катался всего 30 раз. Маловато. Зато пешком я не могу сделать и 5 шагов; до такой степени одолевает одышка. На этом заканчиваю рапорт о состоянии моего здоровья…»Доктор читал, каждое слово разрывало сердце — он ясно слышал навсегда умолкнувший голос графа, его насмешливые интонации, но терпеливо терзал себя, перечитывая строки, писанные крупным размашистым почерком с характерно преувеличенной буквой «с», как огромной скобкой.
Послужной списокНа курортах Европы мертвый сезон. Друзья, знакомые давно уехали, семья перебралась в Петербург. Михаил Тариелович и сам намеревался зимовать в столице, но там прознали о его планах, и граф Игнатьев прислал трогательное письмо, проникнутое заботой о здоровье своего предшественника на министерском посту. Сквозь заботу проглядывала и угроза. Двор обеспокоен тем, что возвращение Лорис-Меликова в Санкт-Петербург возбудит пустые надежды господ либералов, готовых составить вокруг опального генерала некую партию.
Оказывается, в сутках целых двадцать четыре часа! Тысяча четыреста сорок минут, а секунд так аж восемьдесят шесть тысяч четыреста! И куда, спрашивается, девать эту прорву? Прожил пятьдесят шесть лет, не замечая времени, а в последний год вообще путал дни недели, не успевая удержать их в памяти, — так незаметно понедельники перескакивали в субботы. Теперь же сплошное воскресенье, да только что в нем радости, когда нет хоть какого-нибудь дела.
Все государственные деятели в отставке принимаются за мемуары. Михаил Тариелович тоже взялся за перо: все-таки ему есть что рассказать потомкам. Каждый день он брал лист бумаги и старательно выводил: «Я родился в Тифлисе 1 января 1825 года». Дальше не шло. Следовало бы рассказать о древнем роде армянских князей Лорис-Меликовых, владевших когда-то городом Лори, разоренным персидскими набегами. Предки его вынуждены были тогда принять мусульманство, тайно исполняя обряды армяно-григорианской церкви. Видимо, из-за этого был утрачен княжеский титул, а в списках знатных армянских семей для признания их российскими столбовыми дворянами, которые грузинский царь Вахтанг подал Екатерине, места Лорис-Меликовым вообще не нашлось. Справедливость была восстановлена лишь в 1832 году, но сам Михаил Тариелович был тогда мал и в хлопоты родни не посвящен. Да и вряд ли бы много узнал. Отец был человек малообразованный, весь погруженный в торговые дела и заботы, преданий старины глубокой не хранил и сыну не передал. Нет, слишком скудны сведения, чтобы восстанавливать в своих записях историю рода.
Тогда о Москве, как приехал учиться в Лазаревский институт восточных языков и мечтал об университете. Нет, эта история плохо кончилась: за месяц до окончания выгнали за то, что приклеил к стулу учителя. Когда-то он гордился этой шалостью — приклеенного учителя ненавидели все за ту легкость, с какой он выставлял им единицы. А когда поумнел, стало жалко несчастного педагога и стыдно. По счастью, Лорис-Меликовы, записанные наконец в VI книгу тифлисского дворянства, получили право отдать Михаила в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. И вместо штатской карьеры засияла впереди военная…
В архиве каждого русского воина содержится любопытный документ — «Полный послужной список». Разумеется, был таковой и у Михаила Тариеловича. Он лежал в особой сафьяновой папке, и генерал, усаживая себя по утрам за письменный стол, первым делом раскрывал эту папку.
Смешанное чувство гордости и печали вызывал послужной список. Не каждый, даже полный, генерал мог бы похвастаться таким числом сражений и наград. И все это — вся жизнь! — уместилось на десятке-другом листов, исписанных каллиграфом Канцелярии Двора.
Первая запись графы «Прохождение службы»: «В службу вступил Корнетом тысяча восемьсот сорок третьего года Августа второго дня в Л.-Гв. Гродненский гусарский
полк» — соответствовала действительности, но взрослая жизнь и настоящая служба начались для него через строчку с производством в чин поручика: «Назначен состоять для особых поручений при Главнокомандовавшем Кавказским Корпусом Генерал-Адъютанте Князе Воронцове». Было это в памятный день 27 июля 1847 года.Главнокомандующий кавказской армией и наместник его императорского величества на Кавказе фельдмаршал светлейший князь Михаил Семенович Воронцов был счастлив участью особы, наиболее удаленной среди особ, приближенных к императору. Как в Новороссийской области, так и здесь, на Кавказе, он был сравнительно свободен в своих действиях и далеко не все бюрократические глупости Санкт-Петербурга, чуть ли не ежедневно присылаемые с фельдкурьерами в форме циркуляров, указаний, рекомендаций, принимал к немедленному исполнению.
Кавказский край достался Воронцову в неотчетливом, как в ту пору говаривалось, виде, и на первых порах голова шла кругом от злоупотреблений местных властей. Лучшие земли, надлежащие быть казенными, продавались частным лицам по ценам, смехотворным для казны и солидным для чиновников, ими распоряжавшимися. Мало того, князь обнаружил, что, в нарушение всех законов Российской империи, гражданские чиновники, офицеры и даже купцы покупали в каких-нибудь тамбовских или нижегородских имениях мужиков, женщин и даже детей для их собственного обслуживания. Поскольку на Кавказ народ шел служить в общем-то бедный, земли за собою не имевший, никто из этих господ не обладал правом покупки крепостных. При императоре Александре I крепостные, приобретенные незаконным способом, едва это обнаруживалось, отпускались на волю. Но по закону 16 июня 1833 года сделка опротестовывалась, а крестьяне поступали назад, к своему оштрафованному, а потому особо лютому помещику.
Во все эти юридические тонкости пришлось погрузиться молодому гвардейскому поручику Михаилу Лорис-Меликову, едва он приступил к своей кавказской службе. Двадцатидвухлетний поручик мечтал о жарких схватках с горцами, подвиги ему грезились. А тут…
Входя впервые во дворец наместника, Михаил был спокоен и уверен в себе, но уже у высоких дверей кабинета невольная тревога и волнение овладели им.
Держался князь на удивление просто. Расспрашивал Лорис-Меликова о гвардейской службе, о том, где учился, и был слегка удивлен тем, что поручик, оказывается, прошел почти весь курс Лазаревского института восточных языков. Тогдашняя перемена в судьбе будущего офицера вызвала добрую улыбку на губах князя, он выразил надежду, что пора проказ прошла, а знания экзотических наречий остались. Разговор шел на французском языке, и Лорис-Меликов показал четкость произношения едва ли не парижскую. В беседе с князем он почувствовал себя почти непринужденно, как это бывает на экзамене в такую счастливую минуту, когда память невесть откуда подает ответы на самые каверзные и замысловатые вопросы.
Вышел из кабинета, чрезвычайно довольный главным начальником на Кавказе. Остался ли им доволен сам Воронцов?
А это выяснилось уже на следующий день. Вместо отправки на Линию, т.е. место боевых действий, поручику предложили состоять для особых поручений при главнокомандующем. Должность непонятная, пугающая ответственностью и близостью к столь высокому начальству. Что это за особые поручения? Его посадили за скучные бумаги. Надо было составить письмо министру юстиции о том, что закон от 16 июня 1833 года практически не применим ни на Кавказе, ни в Новороссии и хорошо бы хоть на какое-то время действие его в этих областях не распространять, а следовательно, людям, незаконно приобретенным, предоставлять полную свободу от крепостного состояния, независимо от пола и возраста.
Письмо получилось нудным, длинным, но прочно аргументированным. Адъютант Воронцова штаб-ротмистр князь Александр Дондуков-Корсаков, прочитав канцелярский опус Лорис-Меликова, напрочь забраковал его.
— Видишь ли, — поучал адъютант, — у тебя все изложено хорошо и логично. Но Петербург логикой не прошибешь. Они верят параграфу, а не здравому смыслу, а у тебя параграфы эти как бы дело второстепенное. И еще: тут целых шесть страниц! Это что же — действительному тайному советнику столько читать? Да побойся Бога! Ему эти буквы складывать — казнь египетская. Министру надо писать кратко и элегантно. Все остальное — в приложении, тоже кратком и элегантном, но и не худо дать понять, что мы тут в кавказской глуши тоже не лыком шиты и законы империи знаем.
Дондуков-Корсаков лишь недавно был приближен к его светлости Михаилу Семеновичу, его еще распирала гордость, а поскольку малый он был добрый, с новичком держался не высокомерно, а щедро. Годами Александр немного старше Лорис-Меликова, так что отношения у них установились вполне дружеские.
— Когда ты пишешь министру, — разглагольствовал Александр, — помни, что это не столько полный статский генерал, сколько светский человек и старый приятель Михаила Семеновича. Поэтому никогда ничего не проси. Ставь перед необходимостью. Вот, мол, так сложилось, что впредь надо все делать по-нашему, край кавказский исключительный, до конца не замиренный, надо считаться. Да, а писать надо крупными буквами. Письма по особо важным делам передаются императору. Его величество не любят затруднять свое зрение.
Легкий испуг ожег поручика. Он как-то не слыхивал, чтоб в разговорах о царе допускалась хоть тень насмешки. Позже он поймет, что таково отношение к императору самого наместника и переимчивый Дондуков-Корсаков просто-напросто копирует светлейшего князя. Лорис-Меликов не заметит, когда и сам перейдет эту грань в верноподданнических чувствах своих, и в мыслях — только в мыслях! — станет общаться с императором как личностью отсталой и недалекой.
Вообще, здесь, на Кавказе, Лорис-Меликов, привыкший за четыре года службы держать себя по гвардейской струнке, будто бы приказ «вольно!» получил. Воронцов, как оказалось, терпеть не мог парадов, смотров, разводов и прочей мучительной показухи. Насмешки над гвардией и ее шефом великим князем Михаилом Павловичем почитались в Тифлисе хорошим тоном.
Совершенно неожиданно для молодого поручика в новой службе гораздо больше, чем науки из гвардейской Школы, понадобились полузабытые знания из Лазаревского института восточных языков, хотя их пришлось, конечно, пополнять и стряхнуть пыль с учебников турецкого, арабского и фарси. К нему поступали жалобы, прошения, фантастические проекты обустройства гражданской жизни местного населения и от христианских, и от мусульманских князей Кавказского края. Поручик, сам того пока не замечая, становился больше политиком, чем военным. Во дворце наместника главной заботой была не война с непокоренными горцами, а налаживание мирной жизни. Дело среди пестрых, вечно друг с другом то враждующих, то замиряющихся царьков, беков, ханов, беев, властвующих кто целым племенем, а кто одним аулом, немыслимо трудное и требующее немалой изощренности в интригах.
Вечерами после трудов праведных они с Александром — вождем тифлисских лоботрясов — весело и беззаботно проводили время в кутежах на Эриванской
площади — то в духане или кофейне, а то просто распивая кахетинское, купленное в ближайшей лавке, на бревнах, сложенных на той же площади. Тифлис при Воронцове быстрыми темпами отстраивался и расставался с милыми чертами азиатского города. И центральная площадь города на многие годы превратилась в склад разнородных строительных материалов. Она и сама обустраивалась — наместник повелел выстроить на Эриванской площади театр. Контур здания уже обозначился, вот-вот падут леса, и шедевр архитектуры предстанет во всем своем блеске.
Месяца три назад после многолетней разлуки и путешествия по всему пространству Российской империи с севера на юг Тифлис показался Михаилу маленьким, как бы съежившимся в размерах. Глаз долго привыкал к новым масштабам. И дом родной показался маленьким, и родители, которых он заметно перерос. Возвращение домой оказалось печальнее разлуки. Мико обнаружил, что он — взрослый сын заметно состарившихся родителей. И не у них теперь приходится искать утешения в обидах и обнадеживающей силы духа, а сам он должен источать и силу духа, и утешение.
В конце ноября, когда в крепости Грозной генерал Роберт Карлович Фрейтаг собирал отряд для зимнего похода против горцев в Малой Чечне, наместник отпустил-таки молодого порученца своего на войну. Наверное, Бога надо благодарить, что Лорис-Меликов не сразу попал в отряд, а добрых три с половиною месяца обтесывался в канцелярии наместника и кое-чему волей-неволей научился.
В первую очередь — не хвастаться подвигами, а в драку лезть не в порыве ухарства, а по строгой необходимости. Личной отвагою на Кавказе никого не удивишь, больше того, безрассудная храбрость вызывала у опытных людей только насмешку. Гвардейцев, наезжавших на год, на Кавказе недолюбливали и с легкой руки майора Геймана, выбившегося в штаб-офицеры из нижних чинов, именовали не иначе как фазанами.
Разумеется, и к Лорису как гвардейцу относились с особым пристрастием, подозревая в нем ловца чинов и легких наград. Он это понимал и был спокоен: переделки так и так не избежать, и в бою надо только обуздать страх в первую минуту, когда каждая пуля, что летит навстречу, предназначена тебе.
В отряде Лорис-Меликов получил под командование полуэскадрон гребенских казаков, вооруженных помимо всего топорами. Операция называлась весьма мирно — рубкою леса, но дело это в дебрях Чечни чрезвычайно опасное.
Тропинки в горных лесах упирались в завал из бревен и сучьев, за которым укрывались лихие горцы, и стоило только на выстрел подойти к такой баррикаде, оттуда раздавался залп, а с высоты подавала свой голос артиллерия.
Новичка испытали на первом же завале. Лорис-Меликов, еще в Гродненском полку приученный полагаться на опыт унтер-офицеров и фельдфебелей, и здесь не торопился обозначить своего верховенства и, призвав старого казака Петухова, поставил боевую задачу перед ним, справедливо полагая, что Иван Семеныч, фельдфебель о двух Георгиевских крестах, тоже хочет выжить, но и новую награду заработать не прочь. Он и дал совет спешиться и пальнуть по завалу, примечая, где ответный огонь послабее. Только после этого казаки вместе с командиром эскадрона пошли в штыковую атаку на правый фланг.
В схватке этой поручик едва успел увернуться от кинжала, которым свирепый на вид чеченец пропорол шинель на левой стороне груди, но следующего удара нанести не успел, сраженный шашкой Петухова. Лорис-Меликов отчаянно размахивал саблей, подбадривая казаков, но ничего толком в этой горячке не видел и, когда все стихло, так и не понял, поразил ли он своей саблею хоть одного неприятеля. А стихло как-то внезапно. Вдруг оказалось, что завал полностью свободен, а как — черт его знает. Горячка боя еще не сошла, а биться не с кем. И трупов даже нет — чеченцы умудрились всех своих унести и растворились в лесном сумраке. А наших потерь — два раненых казака.
К февралю поручик Лорис-Меликов вполне освоился с походной жизнью в насквозь выстуженной палатке и постоянными тревогами, с привычкой к сну чуткому, в любую секунду готовому оборваться, чтобы вскочить на коня и повести в новый бой казаков. Фельдфебеля Петухова в первых числах декабря убили, и поручику пришлось принимать мгновенные решения самому.
С первых дней в отряде Лорис-Меликов положил себе за правило участвовать в допросах пленных и перебежчиков. Он знал немного по-татарски, но на Кавказе татарским языком именуют все наречия местных мусульманских народов, не делая различий между лезгинским и лакским оттенками, а чуткое ухо бывшего прилежного ученика Лазаревского института в разницу вникало.
Поход — не одни лишь бои и сны на морозе. Немало часов и потехе. На Рождество в лагере оставили дежурных, а в крепости Грозной Роберт Карлов Фрейтаг закатил бал для господ офицеров. На уездном балу Лорис оказался впервые. Поначалу угощенье: чай, фрукты, мороженое, холодный ужин. И, конечно, танцы под полковой оркестр. После кадрили дамы просили подать лимонаду. Прапорщик Штукин бросился исполнять их желание, и, едва показались подносы с прохладительным, трубачи заиграли сигнал «на водопой». Гости, в большинстве своем лица гражданские, ничего не поняли, но проказник Штукин схлопотал внеочередное дежурство. Наряды местных дам, скопированные с платьев провинциальных помещиц, отдыхавших летом на водах в Пятигорске или Ессентуках, их плохо заученные манеры поначалу смешили гвардейца, недавно покинувшего Петербург и Царское Село, но другого не дано, а люди везде люди, и надо извлекать максимум удовольствий из того, что есть. Капитанша Корабельникова — рыжая львица крепости Грозной — достаточно прочно утвердила Лориса в этой истине.
Как ни освоился поручик с походным бытом, а когда 18 февраля 1848 года отряд был распущен на зимние квартиры, в Тифлис он вернулся с великой радостью. Какое счастье дома принять ванну! Кто б мог подумать, что возвращенная привычка погружать свое тело в подогретую воду может доставить столько наслаждения. А потом за завтраком мама вдруг слегка погладит по голове, как в детстве, и не хочется ее руку отнимать, и не наслушаешься ее нежного «Мико-джан»…
Во дворце наместника Лориса встретили, как всегда в тихих конторах встречают героев. Его бурно приветствовали, расспрашивали о делах с горцами, но в ответах поручик был скуп и сдержан.
Светлейший князь в первый день был, как всегда (не более чем как всегда), любезен, в расспросах ненастойчив, зато работы задал столько, что хватило бы на роту писарей. Иного Лорис-Меликов и не предполагал и погрузился в дела гражданские с головой. Одна беда — огрубевшие руки первое время плохо справлялись с пером и одну и ту же бумагу приходилось по нескольку раз переписывать.
Однако ж война есть война, и настает момент, когда пустеет адъютантская во дворце наместника. К лету 1848 года штаб армии разработал серьезную операцию в Дагестане. Шамиль обосновался в ауле Гергебиль, откуда совершал набеги на прикаспийские давно покоренные области Дагестана и грозил большими неприятностями для нашей крепости Темир-Хан-Шура. (Искать некогда главный город Дагестана на современной карте бесполезно — сейчас он называется Буйнакск.)
Командовал Дагестанским отрядом знаменитый генерал князь Моисей Захарович Аргутинский-Долгоруков, родной племянник армянского патриарха Иосифа Аргутинского, к фамилии которого за великие заслуги перед русским престолом Александр I прибавил старинное княжеское прозвище. По Кавказской армии ходили легенды о неустрашимости генерала, но еще больше — о его причудах. Держался он со всеми старым добрым барином, кстати, и старость его была тоже легендою — князю только-только перевалило за пятьдесят. Но он, рано поседевший в боях, иссеченный на южном солнце морщинами, всем видом своим изображал дремлющую древность. На военных советах тихо посапывал, иногда даже легкий храп издавал, и безнадзорные офицеры давали полную волю своим стратегическим фантазиям. Вдруг старик вскакивал с места и совершенно ясным, бодрым голосом излагал полную диспозицию предстоящего боя. И тут все поражались тому, что все-то он сквозь собственный храп слышал, ни одно разумное предложение не миновало его чуткого уха.
В гневе старик Аргутинский был страшен, в милостях щедр сверх меры. Впрочем, все это о нем Лорис-Меликов знал давно, с детства еще — он вырос на коленях у князя, старого друга их семьи. Но сейчас дружба эта боком выходила — поручик поступил генерал-лейтенанту в полное распоряжение, так что вся прошлая жизнь и прошлые отношения должны как бы не существовать.
Поначалу оба чувствовали неловкость. Старик держал Лориса при своей особе и не решался давать рискованных заданий. Но тут как ни крепись, а послать со срочным приказом к командиру атакующей колонны — уже рискованное дело. Со всех сторон то шуршит, как листва под ураганным ветром, картечь, то рвутся гранаты, а из ближайшего леса запросто могут налететь с арканом шамилевские разбойники… Две-три таких поездки — и вот уже оба освоились с опасностью, и поручик, не спросясь у дяди Моисея, заменил раненого офицера в колонне полковника Броневского в очередной стычке с горцами. И не беда, что кавалерист взял под команду егерей, — пехотному делу их тоже учили. С этой ротой, случайно оказавшейся под его командой, Лорис-Меликов напросился на участие в штурме Гергебиля 7 июля. С нею же одним из первых он ворвался в аул и был представлен Броневским к награде.
Генерал Аргутинский радовался успехам Лорис-Меликова едва ли не больше, чем он сам.
— Мико, да ты герой! Ты такой молодец — я за тебя племянницу отдам!
Смешно. Племяннице всего двенадцать лет — прелестное дитя, особенно когда сердится, щурит глаза и поджимает губки. Он поддразнивал девочку в веселые свои минуты, провоцировал эти вспышки детской гневливости, но и на секунду не задумывался о подобных перспективах. Только что повзрослевшим людям с трудом дается та простая истина, что дети имеют способность вырастать. Тут воображение отказывается работать, и дети в мыслях о будущем остаются детьми завтра, через месяц и даже через пять лет. А вообще Мико, начитавшийся еще в гвардейской школе Бальзака, предпочитал стареющих вдов — с ними проще и, главное, безответственней. И в науке страсти они щедрее и опытней юных красавиц. Но Нина Аргутинская — нет… Тут, пожалуй, старый генерал хватил.
Из Гергебиля Лорис-Меликов вернулся триумфатором. Он получил первый свой орден — Анны 4-й степени «За храбрость», его представили к чину штаб-ротмистра, старик Воронцов на этот раз обратил на него особо благосклонное внимание.
Лорис-Меликов все чаще задумывался о том, что будет, когда наконец непокорные народы устанут от войны и Тифлису придется взвалить на себя заботы об их мирном обустройстве. Шамиль и его наибы — герои, а герой, как бы ни был хорош в сражении, неспособен к ответственности за толпу, идущую за ним. Грабежами долго и безнаказанно не проживешь, а как иначе прокормить, обогреть тысячи людей, удалые вожди не знают и знать не хотят.
И полем деятельности офицера по особым поручениям при кавказском наместнике постепенно становились сношения с князьями, беками, ханами местных племен. Он был в курсе всех тонких и жестоких восточных интриг, умело использовал малейшую тень недовольства Шамилем кого-либо из его наибов, играл на тщеславии одних и алчности других. Года два скрупулезной работы — и вот уже в каждом крупном ауле у Лорис-Меликова свои тайные агенты. И не по одному — как ни клянется тебе твой лазутчик в преданности до гробовой доски, его сведения надо тысячу раз проверить, прежде чем положить на стол Воронцову докладную записку о настроении шамилевского наиба или адыгейского князя, готового на словах служить русским.
Бог свободыЭпизоды повседневной службы и боев никак не укладывались на бумагу. Память подсовывала какие-то подробности, подмеченные глазом и, казалось, прочно забытые. Теперь они выскакивали под руку, ломали начатые фразы, требовали, чтоб непременно вписал, что у фельдфебеля Петухова были ясные голубые глаза, а взгляд все равно угрюм, что в первом бою разодрал о колючий кустарник рукав мундира… А потом, когда вписывал и угрюмые голубые глаза, и разодранный рукав, эти детали казались лишними, то слишком литературными, то пустыми, ровно ничего не говорящими. Ну что, что можно извлечь интересного из того, что вместо геройской раны ты разодрал рукав и испортил новый мундир? Читатель, избалованный великой русской литературой, Михаил Тариелович обнаруживал полную беспомощность, когда брался за перо сам. Слова, звучавшие в мозгу и укрытые там черепною коробкой, умирали, выпущенные на бумагу: он физически ощущал, как им, бедным, холодно и неуютно на белом юру.
Он снова брался за Послужной список. А ведь нет в нем события преинтереснейшего, даже цепи событий. Впрочем, едва ли о пленении и гибели лучшего шамилевского мюрида Хаджи-Мурата стоит писать в мемуарах: основные документы сам опубликовал в «Русской старине». Пусть уж какой-нибудь писатель, не ему чета, напишет эту историю.8 декабря 1851 года, как всегда, в 7 утра ротмистр Лорис-Меликов явился во дворец наместника. Весь Тифлис бурлил в ожидании великого события. Из крепости Воздвиженской сегодня должны препроводить известного разбойника Хаджи-Мурата, предавшегося в руки командира Куринского полка. Для ротмистра большой тайны тут не было. Он давно знал о трещинах в отношениях Шамиля с отважным мюридом и сам немало постарался, чтобы эта трещина необратимо расширилась. Беда только, что Шамилю удалось захватить в плен жену и детей Хаджи-Мурата.
Едва Лорис-Меликов переступил порог адъютантской, его тут же вызвали к светлейшему князю.
Михаил Семенович, еще в халате, пил утренний кофе и находился в остром возбуждении, тут же передавшемся и вошедшему.
— Ну, друг любезный, все заботы о Хаджи-Мурате поручаю тебе. Глаз с него не спускать, обо всех его желаниях и капризах доносить мне. Впрочем, что я тебя учу?
К полудню под большим казачьим конвоем в Тифлис был доставлен Хаджи-Мурат с пятью своими верными нукерами. В неурочный час дома по Головинскому проспекту стали вдруг наполняться прошеными и непрошеными визитерами. Но мало кто мог усидеть в гостиной — всем не терпелось подышать свежим декабрьским воздухом на балконе. И к Наместнику оказались в этот субботний день самые неотложные дела, почитай, у всей тифлисской аристократии.
Всё стихло, и все стихли, только поступь подбитых стальными подковками казачьих сапог и бронзовый звон шпор обозначили присутствие долгожданного Хаджи-Мурата. Впрочем, его-то шаги в мягких чувяках были неслышны, как у тигра. И так же тихи были его нукеры. Они молча встали вдоль стены в свирепом напряжении, готовые броситься с кинжалом на любого, кого укажет быстрый и хищный взгляд хозяина. Только бровью поведи.
Нет, не поводил бровью Хаджи-Мурат. Он был угрюм, замкнут в себе, и только чуть подрагивающие ноздри выдавали, что и он волнуется перед встречей с
сердарем — повелителем всего Кавказа.
Хаджи-Мурат ростом оказался невысок, а хромота делала его как бы еще ниже. Но и при искалеченной левой ноге был он пружинист и гибок. От него исходили мощная воля и достоинство человека, смолоду привыкшего к беспрекословному подчинению любому слову своему. Даже странно, что целых двенадцать лет этот вождь аварцев служил Шамилю, а до того — нашим генералам.
И все же относительное доверие Хаджи-Мурата Лорис сумел-таки завоевать. Он разгадал характер отважного горца, для которого не существовало никаких привязанностей, кроме самых естественных — семейных. Ни русский царь, ни Воронцов, ни Шамиль были ему не указ, и служил он той или иной стороне, лишь загнанный необходимостью, так что полностью на него полагаться нельзя. Истинным же Богом была для Хаджи-Мурата свобода. Лорис и общался как с человеком свободным, бережно оберегая в разговорах с ним нынешнее его фактически подневольное положение. Говорили они о прошлом. Со слов гордого и тщеславного вождя горцев ротмистр ежедневно записывал «для истории» рассказы о приключениях своего гостя.
На восьмой день после въезда Хаджи-Мурата в Тифлис решено было уступить его просьбам и отправить в крепость Грозную. Собрали конвой из тридцати казаков — людей бывалых и решительных — и под командой Лорис-Меликова двинулись в путь. Молва опережала эскорт, и, пока ехали по Грузии, надо было защищать Хаджи-Мурата от обиженных его набегами и грабежами картвелов и хевсурцев, а в Чечне сдерживать напор жаждущих прикоснуться к бурке народного героя.
В Грозной Лорис-Меликов быстро отпугнул празднолюбопытствующих и взял в свои руки общение Хаджи-Мурата с внешним миром. В дом, где они расположились, тенями проникали какие-то таинственные люди, бесследно исчезали, а Лорис изредка слал записочки начальнику линии о переменах в намерениях Шамиля, о его новых планах.
Но главная цель пребывания в Грозной и Хаджи-Мурата и Лорис-Меликова была недостижимой. Шамиль не шел ни на какие переговоры с опальным аварским вождем, слышать не хотел об обмене семьи Хаджи-Мурата на пленных и даже денег брать не хотел. Безнадежность эта вконец утомила Лорис-Меликова, тем более что все сведения, какие только можно было добыть от Хаджи-Мурата и его верных людей, Лорис добыл, и он стал проситься в отряд, о чем настойчиво писал в своих донесениях Воронцову.
Поразмыслив, светлейший князь счел, что ротмистр, соскучившийся по настоящему боевому делу, пожалуй, прав:
«Спешу тебя благодарить, любезный Лорис-Меликов, за письма твои от 23 декабря и 5 января и за все, что ты мне в них сообщаешь о Хаджи-Мурате… От души благодарю тебя еще за усердную и полезную службу твою и могу тебя уверить, что услуга, которую ты мне оказываешь, не останется без должного вознаграждения.
Согласно твоему желанию я пишу сегодня князю Барятинскому о вытребовании тебя в отряд, где тебе можно будет остаться несколько дней для участвования в боевых делах…
Прощай, любезный Лорис; коли Хаджи-Мурату нужны деньги, то дай ему от 200 до 800 рублей сверх положения. Остаюсь навсегда твой
М. Воронцов».
Самое жаркое дело в отряде Барятинского было 18 февраля, когда Лорис-Меликов с сотнею казаков прорвался сквозь лесные завалы и соединился с отрядом легендарного полковника Бакланова. Бакланов давно уже наводил ужас на непокорных горцев. Они звали его Баклу и одним именем пугали капризных детей: «Смотри у меня, Баклу отдам!» И ребенок стихал мгновенно.
Наутро объединенные отряды Бакланова и Лорис-Меликова задали жару мюридам на берегу Мичика, сровняв с землею казавшиеся неодолимыми укрепления.
После столь славного дела из Тифлиса пришло письмо от наместника. С некоторой тревогой Лорис-Меликов вскрывал его — и не напрасно: князь Воронцов отзывал Лорис-Меликова от сражений, хотя пора их уже завершалась и отряд собирался в Грозную для роспуска. 20 февраля Михаил Семенович писал:
«Любезный Лорис, князь Барятинский тебе скажет, что я вновь ожидаю от твоего усердия и всегдашней готовности. Ты имел уже случай подраться и отличиться; теперь я тебя прошу опять соединиться с Хаджи-Муратом в Червленной, поехать с ним в Таш-Кичу, где он должен остаться до возвращения кн. Барятинского в Грозную; он здесь все время очень весел и любезен, и ежели бы Бог нам дал избавить его семейство, он будет у нас предрагоценное орудие для будущего во всех отношениях.
Прощай, любезный Лорис. Кн. Тарханов довезет Хаджи-Мурата до Червленной и обо всем тебе расскажет. Княгиня и графиня Шуазель тебе кланяются. Остаюсь навсегда искренне тебя любящий
М. Воронцов».
И что понесло Хаджи-Мурата в эту крепость? И самим Таш-Кичу, и ближайшими аулами вокруг него владели кумыцкие князья, немало потерпевшие от Хаджи-Мурата и считавшие его своим кровным врагом. Но жители этих аулов готовы были следы целовать за отважным и славным героем. У дома, где остановился Хаджи-Мурат, ежедневно собирались толпы народа — хоть уголочком глаза увидеть лучшего из мюридов.
В один прекрасный день к Хаджи-Мурату явилась целая депутация с приглашением прийти в праздник в мечеть для свершения намаза. Князья, прознав о том, объявили, что не пустят врага своего в мечеть, и Лорис-Меликову пришлось усмирять обе стороны — и разгневанных князей, и взволновавшийся, готовый к бунту народ. Чудом удалось избежать кровопролития, но чудо это дорого обошлось самому Лорис-Меликову.
Конфликт вспыхнул внезапно, действовать надо было без промедления, и ротмистр выскочил из дому как был — в легком мундирчике, накинутом на нижнюю рубашку. Разгоряченный, он еще и не застегнулся как следует, а март в горах месяц коварный. К вечеру он чувствовал себя как в тумане, и это было приятно, какая-то вдохновляющая сила подняла боевой дух и азарт успешного предприятия… А ночью та же сила сбросила его в жесточайший жар, голова пылала, кости ломило в суставах так, что он места себе не находил.
На третий день лихорадки, пользуясь отсутствием бдительного Лорис-Меликова, местный князь Арслан-хан подобрался-таки к Хаджи-Мурату и чуть было не застрелил его. О происшествиях этих пришлось рапортовать в Тифлис, обстоятельства покушения Лорис-Меликов изложил скромно, не намекнув на свою болезнь, о которой доложил Воронцову князь Барятинский, мечтавший поскорее избавиться от Хаджи-Мурата и всех связанных с ним хлопот.
После злосчастного выстрела Арслан-хана пришлось переселиться в один дом с Хаджи-Муратом и уж ни на шаг не отпускать его от себя. Впрочем, с таким положением дел и сам Хаджи-Мурат смирился и очень трогательно ухаживал за своим охранителем. Еще не оправившийся от лихорадки, Лорис-Меликов получил из Тифлиса письмо от светлейшего князя.
«Любезный Лорис, — писал Михаил Семенович, — я, согласно твоему желанию, думал, кем заменить тебя при Хаджи-Мурате; но теперь, переговоривши с князем Барятинским, мы решили выслать его сюда, и поэтому не нужно будет тебя сменить; ты привезешь Хаджи-Мурата в Тифлис, где и кончится твое поручение. Я надеюсь, что отдых тебя совершенно поправит.
Прощай, любезный Лорис, поздравляю тебя с праздником, обнимаю тебя душевно и остаюсь навсегда весь твой
М. Воронцов».
Дорогою Лорис-Меликов опять подхватил простуду и в Тифлис явился весь истерзанный новыми приступами лихорадки. Хаджи-Мурат на месте не усидел и отпросился у Воронцова в Нуху, где надеялся собрать надежных людей, чтобы отправить их в Ведено выкрасть свое семейство. Поручили его на этот раз заботам пехотного капитана Бучкиева — столь же храброго, сколь и безалаберного. Он упустил Хаджи-Мурата, сбежавшего со своими нукерами. В отчаянии Бучкиев помчался в Тифлис доложить о беде наместнику.
Никогда и никому еще на Кавказе не доводилось видеть светлейшего князя в таком гневе. Он кричал, он топал ногами на несчастного капитана и обвинил его в трусости: надлежало мчаться не в Тифлис, а в погоню. Но воротиться в Нуху Бучкиев не успел: на счастье его, примчался курьер от коменданта крепости полковника Карганова с известием, что Хаджи-Мурат и его нукеры убиты в перестрелке. А к вечеру прибыл сам Карганов и изложил подробности — как он снарядил полк азербайджанской милиции и сотню казаков, как они обнаружили Хаджи-Мурата и как бился отважный воин за свою свободу до последнего патрона.
Узнав об этом, Лорис-Меликов исстрадался с досады. Уж от него-то Хаджи-Мурат не сбежал бы. В самые счастливые дни куначества меньше чем с двумя десятками казаков Лорис-Меликов своего друга не отпускал. И не потому, что не доверял искренности Хаджи-Мурата, — он ждал подобного исхода. Шансы на спасение семьи подкупом ли, стремительным налетом в Ведено иссякли, истаяли на глазах, а оставаться в двойном плену надолго этот человек по природе своей не мог.
Как и обещал, князь Воронцов не оставил Лорис-Меликова без наград. За зимнюю экспедицию в отряде князя Барятинского к ордену Анны 2-й степени с мечами прибавился той же степени орден с императорской короною. А через год, когда операция с Хаджи-Муратом была признана в Петербурге большой удачею кавказской армии, Воронцов представил Лорис-Меликова, минуя аж два чина, к званию полковника.
Ох, дети, дети…«Не припомню, — читал Белоголовый далее, — писал ли я Вам, что 2 недели тому назад прибыл сюда старший сын мой Тариел. Приезд его был мне весьма приятен, ибо, будучи свободен, я стараюсь заниматься с ним, чтобы по возможности восполнить его слабые знания. Юнец мой весьма способен, сметлив и обладает громадной памятью; но, к прискорбию, мало приготовлен, отчасти самонадеян, а главное, ленив. Виною всему этому проклятый Пажеский корпус, а потому не могу себе простить, что, вместо университета, я отдал его в эту конюшню. Ежедневно от 11 до 12 1/2 часов утра занимаемся с ним чтением, а иногда еще и от 7 до 8 вечера. Выбираю из «Вестника Европы» и из некоторых других книг наиболее серьезные статьи, в надежде, что он усвоит что-либо из прочитанного и попривыкнет к чтению серьезных книг. Читает он замечательно талантливо и с большим вкусом; в этом отношении он смело мог бы читать лучших классиков даже в тысячной публике. Дал бы Бог, чтобы двухмесячное пребывание с нами принесло ему пользу и чтобы он несколько освободился от привязанности к гвардейским казармам».
Это, кажется, Тургенев сострил как-то, что Бог, потрудившись над созданием Льва Толстого, отдохнул на его детях, отвлекшись от письма, с грустью заключил доктор. Лорис не первый раз жаловался на сыновей. Что Тариел, что Захарий выросли обыкновенными гвардейцами, не унаследовав и толики той широты и ненасытной духовной жажды, которая отличала их отца.В Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров можно было получить весьма сносное образование, а можно — никакого. Последнее даже и к лучшему, как втайне считал основатель его великий князь Николай Павлович, будущий император всероссийский.
Как водится во всех закрытых мужских учебных заведениях, будь то Пажеский корпус или затерявшаяся в глухих степях Малороссии бурса, вновь поступившие подвергаются мучительнейшим испытаниям.
На второй или третий день жизни в школе юнкер Лорис-Меликов в некоторой задумчивости бродил по огромному рекреационному залу. Новая юнкерская форма издавала грубоватый запах неношеного сукна, была тесна и колюча и никак не давала почувствовать себя свободно. Посему и мысли посетили юнкера неуютные. Миша вдруг понял, что после вольницы Лазаревского института восточных языков, откуда его с шумом изгнали за глупую шалость, вместо Московского университета он заключен в казарму на целых четыре года, директор, строгий барон Шлиппенбах, давеча в своей приветственной речи дал понять, что спуску никому не будет, здешние дежурные офицеры умеют натягивать поверх лайковых перчаток ежовые рукавицы…
Неистовый рев прервал печальные мысли новичка. С другого конца зала с неумолимой скоростью неслась на него, скользя по паркету, целая группа крепко взявшихся за руки старших юнкеров. Это называлось Нумидийским эскадроном, и горе зазевавшемуся! Бежать от него некуда, но Миша был уж опытен в таких делах — нравы пансиона при Лазаревском институте тоже не отличались деликатностью. Он разбежался, набрав скорость, и ринулся навстречу, норовя попасть между слабыми звеньями эскадрона. Прорвать эту цепь ему не удалось, но эскадронцы оценили смелость новичка, подняли на руки и стали подбрасывать как триумфатора. Миша и здесь был бдителен и понял, что со второго или третьего броска его непременно уронят и надо ухитриться спрыгнуть на ноги.
Изобретение Нумидийского эскадрона приписывали юнкеру выпуска 1834 года Михаилу Лермонтову, хотя в Школе уже почти никого не осталось, кто помнил автора. Разве что полковник Андрей Федорович Лишин, при Лермонтове дежурный офицер, а ныне командир роты гвардейских подпрапорщиков, то есть пехотинцев. Он никак не хотел верить, что великий поэт Лермонтов и воспитанник Школы 1834 года
выпуска — одно и то же лицо.
— Нет-нет-с, никак такого не может быть. Юнкер Лермонтов был чрезвычайно неудовлетворительного поведения и даже курил табак!
Юноша способный, Лорис и сам не заметил, как оказался в старшем классе, — так легко, без напряжения дались ему науки. Расплачиваться придется потом, спешно, ночным заполошным чтением заштопывая дыры общего образования. Пока же юнкерская жизнь весела и беззаботна.
На выходные Лорис устремлялся вместе с товарищем своим Александром Нарышкиным на Грязную улицу, в дом Шаумяна, где втроем снимали они маленькую квартирку. Третьим был Николенька Некрасов, который общую их квартирку быстро привел в беспорядочный поэтический вид. Корректорскую работу свою в «Литературной газете» Николенька называл барщиной, а труды для печати — оброком. Впрочем, что барщина, что оброк денег приносили мало, не больше, чем присылали родители Лорис-Меликову и Нарышкину, так что в бедности они были равны и беспечны.
Как-то под Рождество Нарышкин извелся зубною болью, из Школы на хлипкий петербургский мороз счел разумным не отлучаться. Лорис-Меликов явился на квартиру один. Некрасов ждал его в каком-то озорном возбуждении.
— У меня идея! Зайдем сейчас в костюмерную лавку, там переоденемся и поедем в гости.
И увлек недоуменного юнкера за собою. В костюмерной лавке Николенька выбрал себе наряд средневекового венецианского дожа, а Лорис оделся испанским грандом. Они долго вертелись перед зеркалом, вид в петербургскую зиму был и так забавен, но Николенька потребовал для друга еще шпагу, и хотя испанской времен конквистадоров в лавке не нашлось, вполне удовлетворились русскою екатерининских времен. Свою одежду они оставили в лавке под залог.
Ночь пролетела незаметно, как всегда пролетают в юности праздничные ночи: куда-то ехали, что-то пили, целовались с красотками, снова пили, а проснувшись Бог весть где, подсчитали капитал — едва хватит на извозчика.
Жизнь в доме Шаумяна на Грязной продолжалась до самого лета, когда Лорис-Меликов и Нарышкин отправились в Петергофские лагеря, а потом Лорис по завершении Школы был назначен в Гродненский гусарский полк, в столице бывал наездами и совсем было потерял своих приятелей. Но в 1847 году он встретил на Невском Николеньку… Нет, это уже был не Николенька — Николай Алексеевич Некрасов, издатель журнала «Современник», признанный поэт… Но больше в жизни им свидеться не привелось.Самым большим пороком в себе Михаил Тариелович с изрядным запозданием обнаружил непомерное честолюбие, которое под ласкою успеха выродилось в мелкое тщеславие и даже хвастовство. Сейчас, когда с опальной шкуры слезало это блиставшее мишурою качество, оно доставляло особенно острую боль. Вспоминая, он видел себя смешным. Но сейчас-то не о себе речь.
Как его распирала павлинья гордость, когда император возвел Лорис-Меликова в графское Российской империи достоинство! Конечно, он был не так прост в изъявлениях радости: личная удача во внешнем выражении пряталась за национальную — не многие из армян удостаивались подобной чести! Русская империя признала наконец роль армянского народа в своем процветании, вот о чем говорили в Тифлисе и Эривани, лаская слух виновника национального торжества. Голова закружилась, и новый граф сделал глупость непоправимую: отдал сыновей своих в Пажеский корпус.
В большой империи инородец всегда поймет инородца. С Деспот-Зеновичем, бывшим тобольским губернатором, были едва знакомы в тот петербургский год. А вот поди ж ты — сейчас, когда имя Лорис-Меликова прокажено опалой, Александр Иванович, один из очень немногих, принимает самое деятельное участие в его семье. Как странно испытания тасуют людей, образуя новых друзей и отшвыривая вчерашних единомышленников, размышлял Михаил Тариелович, приступая к письму Деспот-Зеновичу.«28 августа 84 г. Висбаден.
Nicolas Strasse, 7.
Душевно уважаемый Александр Иванович.
Семья моя возвращается в Петербург; мне же, горемыке, приходится поневоле остаться до будущего лета за границею, так как пользующие медики настоятельно требуют, чтобы я провел зиму где-либо на юге. Тяжелая болезнь, вынесенная мною прошлой зимою, дает себя чувствовать еще и теперь; силы восстановляются медленно, и малейшая неосторожность снова укладывает меня в постель. Какой изберу пункт для зимнего пребывания, — я еще не решил; это будет отчасти зависеть от хода холерной эпидемии, которая до настоящего времени продолжает распространять свой район. Полагаю, однако, что водворюсь в одном из 3-х городов: Ментоне, Ницце или Меране.
Прошу Вас, Александр Иванович, не покидать моей семьи. Сын мой Захарий, в недавнем письме к своей сестре Софье, с восторгом упоминал о тех любезностях и внимании, с которыми вы отнеслись к юноше, по возвращении его из лагеря. Сведение это тронуло меня до глубины души и потому приношу Вам мою сердечную признательность. Не сомневаюсь, что и в дальнейшем, в особенности когда я отсутствую, — Вы будете относиться ко всему семейству моему с тем же теплым-родственным участием, к которому вы приучили нас за последние четыре года.
По временам не оставьте беседовать с сыновьями моими, — наставляйте, чтобы они любили и уважали свою национальность и родную церковь. Оба эти качества никоим образом не могут служить препятствием к тому, чтобы быть честным и бескорыстным слугою своего отечества. У нас в России доказательств на это имеется множество; сыновьям же моим нечего далеко ходить за примерами, они найдутся и в их собственной семье: многотрудная служебная деятельность отца их (нерусского по происхождению и неправославного по исповеданию) ни разу не подвергалась порицанию или обвинению, даже со стороны врагов его, в недостатке патриотизма; никто не посмел также упрекнуть его в корыстолюбии или казнокрадстве, столь привольно практикуемом в обширном нашем отечестве.
Дед их, по женской линии, князь Иван Захарьевич Аргутинский пользовался в Закавказском крае громадным уважением и влиянием, и, несмотря на то, что скончался уже 30 лет тому назад, о нем и поныне говорят в крае как об Аристиде правды и чести. Родной брат князя Ивана князь Моисей Захарьевич Аргутинский был в продолжение многих лет любимейшим вождем кавказских войск, и памятник, воздвигнутый ему в центре Дагестана — Темир-Хан-Шуре, служит красноречивым доказательством тому, что можно быть и не русским, и не православным, а одновременно с этим быть верным слугою Русского государства.
Коснулся я, в настоящем письме, этого вопроса не потому, чтобы иметь повод фактически обвинять детей моих в отсутствии вышесказанных чувств привязанности к своей нации и церкви. Нет, благодаря Бога, этого еще не замечено; но я опасаюсь, чтобы, при современных веяниях и превратном толковании и направлении национальной политики (узкомосковской, а не всероссийской), — среди молодых гвардейских офицеров и белоручек Пажеского корпуса не сбили с толку молодых моих птенцов. Вот почему необходимо внедрить в них твердое убеждение, что человек, отворачивающийся от своей национальности и церкви, признается, как просвещенными людьми, так и в среде диких, презренным существом. Что вы сможете объяснить эту аксиому детям моим умело, безобидно и при удобных случаях, — в том я ни на минуту не сомневаюсь…
Что Вы поделываете и как провели лето? Если найдете надежного человека, отъезжающего за границу, то напишите мне подробно — что творится в Петербурге и какими результатами обозначится поездка Государя в Варшаву. По почте пишите коротко и только об обыденных предметах. Перлюстрация способна извратить и изуродовать самые честные побуждения и помыслы, доверяемые почте.
Дружески жмет Вам руку
М. Лорис-Меликов.»Острее всего любишь того ребенка, который заставил тебя мучиться больше других. 1880 год был омрачен болезнью второй дочери — Софьи. До сих пор неизвестно толком, что это было, но вдруг у восемнадцатилетней девушки парализовало ноги. Никакие лекарства, никакие массажи не помогали. А 6 ноября, в годовщину взятия Карса, домашняя радость затмила весь праздник — Соня пошла. Болезнь исчезла так же стремительно, как началась, но тревога осталась до конца дней, и родители нервно прислушивались к любому ее недомоганию.
Едва Соня выздоровела, они со старшею сестрою Машей с особым упоением стали выезжать в свет, наверстывая томительные месяцы невольного заточения, всюду пользовались небывалым успехом у молодых людей и несколько даже зазнались. Мудрая мама, Нина Ивановна, осаживала юных фрейлин:
— Полноте важничать! Давно ли вы на простых извозчиках ездили? Пожалуй, скоро опять на извозчичьи дрожки пересядете.
И на комплименты Маше и Соне отвечала:
— Прежде они были некрасивы, а с прошедшей зимы очень похорошели.
Ну а после отцовской отставки дочки снова вроде как подурнели — заметно поредел круг юношей, алчущих руки и сердца. И с былой гордостью девушек — собственным выездом пришлось расстаться. Впрочем, трезвые и весьма ироничные родители были даже рады, что число претендентов на свойство с диктатором так быстро рассеялось с потерей власти. Значит, надо любить наших девочек искренне и бескорыстно, чтобы теперь домогаться их согласия выйти замуж.
Осенью 1885 года по переезде из Веве в Ниццу сестры Лорис-Меликовы оказались в центре молодой компании, составлявшей, как они мнили о себе, цвет русской колонии. За Соней стал ухаживать Сергей Новиков, потомственный дипломат. Ни Михаил Тариелович, ни Нина Ивановна не могли заставить себя всерьез отнестись к роману дочери. Все-таки Соня с ее умом и ярким характером достойна лучшей участи. А этот Новиков? Уж очень какой-то невзрачный, хотя в свои 26 лет много успел повидать. Окончил Московский университет по юридическому отделению, потом вдруг поступил в морскую офицерскую школу, после которой три года проплавал на военных кораблях. Сейчас вышел в отставку и дожидается должности в ведомстве иностранных дел. Михаил Тариелович попробовал разговорить его на отвлеченные темы — о литературе, экономике, способах правления в европейских государствах: как с куклой. Разве что поддакнуть может.
Однако ж роман у Сони с младшим Новиковым завязался нешуточный, и под Рождество Сергей Евгеньевич явился к Лорис-Меликовым просить родительского благословения на брак с ним их прекрасной дочери. Михаил Тариелович прочитал молодому человеку печальную лекцию на тему болезней бедной Софьи и под этим предлогом отказал ему.
Жених оказался упорен. Он выписал из Москвы на помощь родителей. В конце концов пришлось сдаться — Соня тоже была упорна в желании выйти замуж.
20 апреля 1886 года сыграли свадьбу, на которую из Петербурга приехали оба сына. Так что при всех сомнениях Михаил Тариелович был в те дни счастлив.
После свадьбы молодые отправились в путешествие по Италии. На пристани, когда белый пароход у горизонта слился не то с морем, не то с ясным небом, Михаил Тариелович спросил жену:
— Нина, а наше свадебное путешествие помнишь?
Еще бы ей не помнить!
Медовый месяцСлухи о возможной войне достигали Тифлиса давно, и когда в октябре 1853 года турки открыли действия против Кавказской армии, она была решительно не готова к войне в Закавказье — основные силы увязли в сражениях с Шамилем, а вдоль турецкой границы держались лишь небольшие наблюдательные отряды.
Лорис-Меликов отпросился у наместника в Армению — он не мог оставаться в Тифлисе, когда его соотечественники подвергаются налетам и грабежам турок. О зверствах солдат, а еще более башибузуков в армянских селениях доходили ужасающие слухи, увы, отнюдь не преувеличенные.Генерал Аргутинский-Долгоруков сдержал-таки слово свое и просватал отважному офицеру любимую племянницу Нину. Девочка подросла как-то незаметно. Но только вдруг Лорис обнаружил, что ее едкие укольчики достигают его внимания, на них приходится отвечать, и поостроумнее, каждый раз обдумывая свои слова, и между ними возникла непонятная игра. И посматривать на нее стал не без интереса. В чертах Нины, по-армянски ярких, светились недюжинный ум и твердый, склонный к деспотизму характер. Характера он не боялся, Лорис был достаточно опытен и искушен в отношениях, и это ему даже нравилось. Во всяком случае, месяц от месяца он все больше чувствовал свою — не влюбленность, нет, скорее, привязанность к этой острой на язык умненькой княжне. А душевная привязанность ведет к любви надежнее, чем пылкая и без остатка сгорающая влюбленность. Накануне отъезда в действующую армию состоялась помолвка.
Разлука обостряет чувства. Два года назад, расставаясь с женихом, Нина упивалась новым своим положением — я взрослая, я невеста, и не чья-нибудь, а прославленного отвагой и умом гвардейского офицера. Но радости такого рода долго не длятся, к ним привыкаешь, а дни текут за днями в нестерпимо медленном, нагоняющем тоску темпе. Но вот полгода прошли, войне не видно конца, а с Крыма вести одна хуже другой. И счастье Нины не в ее руках, а в капризах военной удачи, повлиять на которую никак не может девушка из хорошей семьи.
Двери тифлисского дома Аргутинских-Долгоруковых распахнуты для каждого офицера русской армии, прибывшего из Александрополя. Слух жадно ловит имя Лорис-Меликова. Оно быстро обрастает легендами. Говорят, полковник Лорис-Меликов додумался собрать со всего Кавказа охотников — отчаянных добровольцев разных племен, — организовал из них три сотни, и эти сорви-головы держат в страхе всю Турецкую Армению. Регулярные войска окружили Карс, держат блокаду, а разбойники Лорис-Меликова свершают дерзкие вылазки в город, перекрывают все пути к нему, нападая на обозы с провизией, которые Стамбул шлет осажденной крепости. Сам полковник жив. Отличен и удал в боях. Других сведений нет, как ни пытай.
Вдруг перестали радовать победные реляции. До сознания дошло, что в числе убитых, как бы ни были скромны по сравнению с турецкими наши потери, может оказаться и он.
А война все тянется и тянется. Девушки из знатных домов Тифлиса — такое было поветрие — решили стать сестрами милосердия. Нина поступила в главный госпиталь Кавказской армии. Не многие выдержали вид человеческих страданий. И Мико там, и его могут ей привезти вот таким, кричащим от боли, с оторванной рукой или ногой или как этот белесый поручик-драгун с громадной раной на животе, у него даже сил нет на крик, а глаза расширены от ужаса.
Ночами она видела в редких от усталости, но кошмарных снах искалеченного Мико, которого надо кормить из ложечки, учить ходить на костылях или обходиться обрубком правой руки. Эти кошмары преследовали чуть ли не еженощно в сентябре 1855-го, когда в Тифлис пришли вести о неудачном штурме Карса, о сотнях жертв с нашей стороны. Через неделю стали поступать раненые, от Мико никаких вестей долго не было, жив ли он, что с ним?
Тревоги эти, поняла Нина, означали, что в долгой разлуке она полюбила своего жениха. Мысли ее — о чем угодно — получили направление. Она уже не к самой себе обращалась, а всегда видела перед собой Мико и слышала от него, невидимого, но осязаемого, ответы. И что бы теперь с ним ни случилось, они уже навсегда были вдвоем.
А Лорис-Меликов даже не ранен. В тот страшный день 17 сентября он стоял в резерве к юго-западу от Карса и наблюдал, как наши колонны одна за другой, устремившись в лобовой атаке на самые мощные северные укрепления турок, теряют своих славных командиров, ломают строй, то рассыпаются, то вновь безнадежно атакуют… а ты бессилен, ты ничем не поможешь, приказа идти выручать все нет и нет, а вот уже и безнадежен любой приказ. Штурм захлебнулся.
Значит, опять осада, опять рейды по тылам — разведка, снабжение армии трофейным фуражом, продовольствием, оружием… И так аж до 16 ноября, когда осажденный Карс пал.
20 ноября 1855 года Тифлис торжественно встречал героя Карса полковника Лорис-Меликова. Сам Михаил Тариелович еще весь был в недавнем прошлом, и для него въезд в Тифлис мало чем отличался от былых возвращений из кавказских походов. Но тогда он был в составе армии, и лишь хорошо знакомые выделяли его из толпы офицеров. Теперь же он был один, и был первый.
Он медленно ехал по Головинскому проспекту, за конем его бежали мальчишки, восторженно крича по-русски и по-грузински, со всех балконов ему бросали цветы, а из дворца наместника ему навстречу вышел сам генерал Василий Осипович Бебутов и при всех обнял триумфатора и расцеловал.
Через день по возвращении игралась свадьба полковника Михаила Тариеловича Лорис-Меликова и княжны Нины Ивановны Аргутинской-Долгоруковой.
Медовый месяц в семьях знатных и небедных принято проводить в путешествиях. Можно в Париж, можно в Баден-Баден, а еще соблазнительнее — в Рим или Венецию. Но война еще не кончена, и молодого мужа ждут неотложные дела в только что завоеванном Карсе. Туда и направились молодые по тряским, каменистым, необустроенным дорогам Закавказья.
Брать с собою столь юную и, как он полагал, избалованную княжну Михаил Тариелович не предполагал. Все-таки, хоть Карс и пал, но война еще идет, противник даром время терять не будет — поднакопит сил, наберется стратегического ума от опытных англичан и французов, а там уж как Бог рассудит. И не исключено, что и нас возьмут и запрут в блокаде. Но Нина проявила такое упорство и решительность, была так настойчива, что муж уступил и теперь вовсе не жалел об этом.
Коменданту Карса Лорис-Меликову предоставлен был лучший особняк в городе. Чтобы добраться до дома, надо было поплутать по узким, кривым, грязным улочкам между каменными двухэтажными домами с нависающими балконами, откуда могли облить нечистотами. В нижнем этаже были конюшни, или, как называли их солдаты, «буйволятники». К жилой части нужно пройти несколько холодных темных помещений. Да и комнаты, отведенные молодоженам, не назовешь ни теплыми, ни светлыми, ни красивыми. Обе были низкие, без печей, но с безобразными каминами, с неровным и дырявым полом. Окна в них были тусклы, малы, разной формы и величины.
Михаилу Тариеловичу после холодных, продувных палаток и ночевок под открытым небом дом этот представлялся дворцом. Каково же Нине после знаменитого на весь Тифлис отчего дома? Счастливые не замечают не только часов.
Неуюта — тоже. Она, конечно, старалась обустроить их экзотическое жилище новыми коврами и подушками, как принято на Востоке: европейской мебели в Карсе днем с огнем не сыщешь. Стены украсили портреты русских полководцев и героев Севастополя. Вот, пожалуй, и все, что она сумела сделать. Но ничего. В Тифлисе их ждет новый особняк, выстроенный ей в приданое. Там-то она покажет, что такое хороший вкус и забота об удобствах.
Голова шла кругом от новых обязанностей и забот. Жизнь полковника Лорис-Меликова перевернулась ровно на пол-оборота. Все, что он так азартно и воодушевленно разрушал, нужно теперь по камешку восстанавливать.
В первый же день по приезде в Карс Лорис-Меликов обнаружил, что ни одна мечеть в городе не работает. В мусульманской стране это угрожало серьезными для христолюбивого русского воинства последствиями. Комендант разузнал, в чем дело. Оказывается, во время блокады многие мечети по приказу английского генерала Вильямса, равнодушного к местным верованиям, были обращены в цейхгаузы и магазины. Это дало повод старым фанатикам объявить те мечети оскверненными. А когда крепость взяли гяуры, по всему пашалыку распространилась молва, будто бы в городе, занятом неверными, не может быть отправлено угодное Аллаху мусульманское богослужение.
Михаил Тариелович созвал наутро в главную мечеть весь меджлис Карса. Речь его была кратка:
— До полудня осталось полтора часа. Это время вашей молитвы. Если сегодня муллы не начнут служить в мечетях, завтра весь меджлис будет повешен вот здесь, — и показал на лампы, свисающие с потолка на мощных бронзовых цепях.
В полдень со всех минаретов муэдзины созывали верующих к намазу. А по городу пронесся слух, что главному мулле во сне пророк Мухаммед явил весть, что проклятие снято.
У этой меры был и еще один эффект: как только пророк снял проклятие с городских мечетей, на базар потянулись арбы с товарами.
По указаниям главнокомандующего да и по собственному разумению Лорис-Меликов не торопился вводить новые порядки. Оставив за русским управлением исполнительную власть и полицию, власть судебную он распорядился сохранить за турками. Подати в казну — так называемую бахру — также платили по-прежнему, не прибавив ни единого процента. На эти деньги устроена была почта, приводились в порядок дороги, на которых устанавливались полосатые верстовые столбы. Почтовые станции снабжались тройками лихих лошадей.
Армянин до мозга костей, счастливый тем, что громадная армянская область освобождена от многовекового турецкого ига, Лорис-Меликов не оказывал видимого предпочтения своим единоплеменникам. Всякого рода льготы армянским торговцам и ремесленникам предоставлялись руками его заместителя русского майора Попки. С турками Лорис-Меликов обходился предельно внимательно и деликатно. Его первой заботою был мир, и всякого рода межнациональные неудовольствия он гасил внешней любезностию, но и твердой, сквозь приветливую улыбку, угрозой — худо вам придется, если что не так.
18 марта 1856 года Крымская война наконец закончилась подписанием Парижского мирного договора. Севастополь возвращался России, зато Карс, к новым страданиям турецких армян, положено было отдать назад Османской империи.
А в голове такт держиОт волнения, со страху ли Василий Иванович раскричался по-русски:
— Охломон! Идиот! Я тебе дам «миль пардон»!
Фиакр уже с глаз пропал, а Василий Иванович все бушевал на набережной, все никак не мог успокоиться. Вот ведь дурь какая — пустая улица, тут шесть фиакров разъедутся, нет, надо на живого человека… Болван! И с мысли сбил. Правда, и на новую навел, успокоившись, утешил себя Василий Иванович. Как бренно наше существование! Идешь себе по набережной Ниццы, море сияет, солнце, думаешь о высоком, а тут и карга с косою.
О чем таком высоком думал русский писатель Василий Иванович Немирович-Данченко, прогуливаясь по набережной Ниццы? В общем-то понятно о чем. Всякий гражданин России, чувствующий себя человеком взглядов передовых, прогрессивных, находясь вдали от бдительного полицейского ока, непременно думает о несчастной судьбе отечества, о том, что катится Россия в тартарары под бездарной и жестокой властью тупого самодержца.
Василий Иванович весь еще находился под обаянием графа Лорис-Меликова, некогда всесильного министра внутренних дел, выброшенного за ненадобностью из насупленного Петербурга. С ним было связано столько ожиданий, надежд — и вот на тебе: Победоносцев да граф Дмитрий Толстой влекут, слепые поводыри слепых, отечество в бездну. И голос Константина Петровича тут же откликнулся в памяти. Накануне отъезда за границу Василий Иванович был в гостях у государственного контролера Тертия Ивановича Филиппова. Речь зашла о помилованных заговорщиках. Кто-то, кажется писатель Григорович, заметил:
— Россия устала от виселиц.
Ох, как взвился Победоносцев.
— Неправда, неправда, неправда! — судорогой свело его бескровные тонкие губы. — Невелика тяжесть — выдержит! Есть от чего устать — от десятка повешенных негодяев. России сейчас нужны не виселицы, а настоящий правеж черных сотен. Как при Рюриковичах: любо ли? — и бросай сверху на ножи и топоры. Иоанну Грозному — вот кому надобно вернуться! Иоанну Грозному! Неву трупами запрудить! Брюхами вверх! Не время сентиментальничать. Политическую власть — Синоду, а в Синод — если нет, так выдумать Торквемаду.
— Нечего и выдумывать. Есть готовый, — едко заметил Григорович.
— Принимаю ваш намек, Дмитрий Васильевич… Гордился бы, если б соответствовал идеалу. Великого испанца до сих пор не понимают.
— Чего уж понимать! Когда такое говорит бывший прогрессивный профессор уголовного права.
— Вы меня, Дмитрий Васильевич, прошлым не собьете. Я вот вполне согласен с великим князем Владимиром. Он говорил вчера на государственном совете: не миловать надо, а виселицы, виселицы, виселицы! От Петербурга до Москвы! Зима-с, гнить не
будут — так до весны в назидание современникам. На всех телеграфных столбах! Гроздьями, гроздьями… А публику туда и назад катать бесплатно, по очереди. Зрелище и увеселение. Пусть любуется.
Лорис, когда Василий Иванович рассказал ему это, грустно заключил:
— Ну и куда, извольте, мне возвращаться? А князь Владимир хорош: давно ли утверждал, что у России нет иного пути, как вперед? Под сенью виселиц?
Задумавшись о несчастном будущем родины, Владимир Иванович зазевался и чуть было не угодил под фиакр. Сердце долго не унималось, и колени, как всегда, когда минет смертельная опасность, ослабли. И мысли о смерти, о ее неизбежности мешались с видным отсюда будущим России и неведомым — своим собственным, а оно вот, за углом… Люди, предчувствующие катастрофу, почему-то легкомысленно полагают, что сами до нее не доживут.
Испуг прошел, Василий Иванович ободрился духом, а нынешний рассказ Лориса о молодых годах привел его в настроение веселое и беззаботное.Умный человек тем и умен, что обладает искусством извлекать уроки из житейских эпизодов, которые человек посредственный проживает бездумно и высокомерно. В Гродненском полку корнет Лорис-Меликов познал основы демократии. Просвещенный аристократ обречен на гауптвахту, пока не научится не презирать нижние чины. Больше того — уважать унтер-офицеров и фельдфебелей: это ведь их стараниями эскадрон восхищает выправкой и ровностью строя суровый глаз великого князя Михаила Павловича и даже самого императора на парадах, учениях и смотрах в Красном Селе.
С фельдфебелем нужно дружить домами и не пренебрегать угощением.
12 декабря 1844 года его благородие поручик Михаил Лорис-Меликов имел честь быть приглашенным на свадьбу девицы Надежды Илюхиной с эскадронным писарем унтер-офицером Маврикием Веточкиным. Пригласил его благородие на торжество отец девицы Илюхиной фельдфебель Иван Тимофеевич Илюхин, человек почтенный, в полку весьма уважаемый.
Звезда поручика только-только легла на эполет офицера, еще не достигшего двадцатилетия. Это был первый его выход не то чтобы в свет, но на люди в новом чине; странное дело, Михаил волновался. Гордость его распирала, однако ж и выказывать ее среди нижних чинов и товарищей офицеров стыдновато.
Весь этот свадебный вечер он держался с бдительной простотою, не позволяя себе ни веселиться в полной мере, как его сосед по комнате Иван Леонов, ни важничать, как другой его товарищ Николка Голубцов. Нервы были натянуты, и простота Лорис-Меликова выглядела чуть марионеточной: невидимые ниточки сковывали движения, они слегка запаздывали началом, чтобы быть свободными. Если Голубцов, как говорится, аршин проглотил, то Лорис — вершочек, но его было достаточно, чтобы не чувствовать себя уютно.
Зато как работало внимание!
Русская свадьба в семье, чуть тронутой заразой просвещенья, достойна быстрого пера сочинителя Гоголя. От угощенья до нарядов все было, как у настоящих господ, но, конечно, чуть подешевле. Ничего: дешевизну преодолевала старательность. Вместо нежной семги — круто соленая чавыча, но малиновое сияние ее отливало радугой по всей поверхности громадного стола. Зато грибки, капуста и огурчики были собственного изготовления, и куда там немцу Грау, смотрителю станции Спасская Полисть и хозяину местной ресторации! Наконец на шипящем противне внесли гуся. Запах этой волшебной птицы мешался с ароматом запеченных антоновских яблок, и потянуло недавней золотой осенью, оплаканной октябрьскими дождями, засыпанной, казалось навсегда, снегом. И тут даже из высокомерного Голубцова аршин выскочил, он как-то расслабился и подобрел.
Ну а после ужина — бал.
Грянул полковой оркестр, запели скрипки, флейты, валторны — и сюда, в фельдфебельский дом, докатилось наконец выходящее из моды «Прощание с Родиной» Огиньского.
Его благородие поручик Лорис-Меликов в первой паре выводит на полонез пышную хозяйку дома Матрену Филипповну. Козловые сапожки стягивают полные крестьянские ноги madame Илюхиной, она неистово потеет в синем бархатном платье с громадных размеров розовым бантом, но мучается в полонезе, мужественно улыбаясь.
За полонезом полька, и тут уж офицеры стали насмешливыми зрителями, наблюдая, как тяжело даются солдату ее незатейливые па. С кадрилью дело пошло полегче, но вот ее сменила легкая мазурка. И тут полный конфуз. Полковые писаря не умеют танцевать мазурку. Ну никак не ладится это дело. Ноги не слушаются музыки, руки одеревенели — черт-те что! Наконец стыдливые кавалеры оставили несчастных дам и выстроились, как истуканы, вдоль стен. Фельдфебель Илюхин потерял терпение, глядючи на такой позор. Присутствия духа, однако ж, не потерял и уверил насмешливых офицеров:
— Я этих писарей мигом мазурке обучу.
И, как на плацу, скомандовал:
— Писаря, ко мне! Смотрите: дамы, чтобы танцевать мазурку, должны только бегать. А вы, чтобы танцевать мазурку, делайте так: ногами вертите что хотите, а в голове такт держите. Тогда и выйдет мазурка.
Потом господа офицеры много хохотали, вспоминая, как фельдфебель писарей мазурке учил. Посмеялись и забыли. Все, кроме Лорис-Меликова. В сложных жизненных ситуациях он всегда помнил: ногами делай что хочешь, а в голове такт держи.
Именное монаршее благоволениеДиктатура сердца и мысли — едва ли не самая короткая пора, оставившая неизгладимый след в истории России, она длилась всего год и три недели — от бомбы Степана Халтурина до бомбы Игнатия Гриневицкого. Пора эта породила столько разочарований, что даже люди, вполне сочувствовавшие Лорис-Меликову, не могли удержаться от обвинений в адрес генерала в том, что у него, кавказского вояки, не было определенной программы, каких-либо ясных государственных идей. Критики и справа и слева полагали, что выходец с Кавказа не знал России. «Он считал наше общество более созревшим, чем это было, и более устойчивым в своих воззрениях, — писал Константин Скальковский, известный либеральный публицист конца Х1Х века, автор биографического словаря «Наши государственные деятели». — Он верил, что общество, действительно, жаждало прогресса и что нигилизм есть только пена, которая вскипала на поверхности волнующегося общества; успокоится волнение, пропадет и пена. Он не знал, что наше молодое общество еще само не уяснило себе своих потребностей, что Россия слишком велика, чтобы партии сформировались, и что у нас скачки от радикализма к реакции делаются весьма просто и незамысловато». Можно подумать, что Кавказ населяли не полудикие племена с обычаями раннего Средневековья, а просвещенные народы, изнеженные благополучием и демократическими законами.
Блеск воинских орденов несколько ослепил биографов Михаила Тариеловича. Карьера его с первых же дней на Кавказе была не столько военной, сколько бюрократической. И начальники его — светлейший князь Михаил Семенович Воронцов, фельдмаршал князь Барятинский прославились не только на полях сражений, это были крупные государственные деятели, искусные дипломаты и царедворцы. Одним кнутом на пестром по составу и бурном Кавказе не управишься. Мало покорить народы — надо их примирить с порядком, примирить между собой, накормить и обогреть. Еще главенствуя в Карсе, разоренном войной и блокадой, тридцатилетний полковник Лорис-Меликов выказал удивительную мудрость в решении вопросов мирной жизни завоеванного края.Едва отгремели салюты в честь славного покорения неприступного Карса, что-то странное стало твориться в Тифлисе. Кавказский наместник генерал Муравьев, благодаря тому событию впредь на всю русскую историю отличенный от прочих Муравьевых добавлением Карский, с азартом принялся учинять порядок в подведомственном крае. Но все его добрые побуждения упирались в самый откровенный саботаж: чиновники ни словом не выражали своего неудовольствия, но ничего и не исполняли. А если исполняли, то в такой уродливой от чрезмерного усердия форме, что генерал приходил в ужас и отменял свои же в благих намерениях родившиеся приказы. 28 июля 1856 года, вернувшись в Тифлис, Лорис-Меликов застал Николая Николаевича в спешных сборах и глубокой печали — сожрали старика, самым бессовестным образом сожрали. Новым наместником на Кавказе император назначил князя Александра Ивановича Барятинского. Впрочем, держался Николай Николаевич твердо и мужественно — ему не привыкать к опале. Но беспокоился: поскольку Лорис-Меликов был любимцем и Воронцова и Муравьева, то к Барятинскому он одним этим мог попасть в немилость.
— Ах, ваше высокопревосходительство, — усмехнулся Лорис, — кто ж о поросятах думает, когда свинью палят!
Новый наместник был весьма любезен и обжигающе холоден. Он, конечно, поздравил Лорис-Меликова с генеральским чином, но как-то очень уж надменно-вежливо, как бы сквозь зубы. На вопрос о должности милостиво улыбнулся, но ничего не сказал. Почему-то здоровье Нины Ивановны в этот момент показалось ему интереснее. Впрочем, представление начальству — это обряд, праздник. Что-то будет в будни?
А ничего.
В ленивых и беспечных юнкерах об этом даже мечталось: носить генеральские пышные эполеты, получать жалование и ничегошеньки не делать. Так то в юнкерах! А каково в лучшие и самые деятельные и — что там говорить — тщеславные годы, быть обреченным на преждевременную пенсию не пенсию, отставку не отставку… Одна радость — много и упоенно читал, благо литература русская переживала расцвет, и каждый номер «Современника» и «Отечественных записок» являл собою событие.
Наконец 30 апреля 1858 года генерал-майор Лорис-Меликов назначен был начальником правого фланга Лезгинской линии. Слава Богу, дождался! Ну держись, Шамиль, идет наш Лорис! Неделю не выходил из главного штаба, разрабатывая с его начальником генералом Милютиным планы будущих операций, щедро одаряя дельными своими советами и другие направления боев, не только на своем фланге. Дома была веселая суета, Нина, беременная первым ребенком, оставила свою естественную в таком положении раздражительность и хлопотала в сборах.
13 мая утром молодой генерал распрощался с домашними — дорожный экипаж со скарбом был наготове, последний поцелуй… И входит адъютант князя Барятинского ротмистр Николаев, запыхавшийся и смущенный.
— Его сиятельство просит к себе. Как есть, даже в дорожном платье.
С какой, интересно, стати? Я же вчера вечером был у него, откланялся, князь благословил меня… Но делать нечего — с главнокомандующим не спорят. Все-таки являться к наместнику в дорожном костюме Лорис-Меликов счел для себя неприличным, быстро переоделся, поехали. Дорогой не утерпел, спросил:
— А ты не знаешь, приятель, зачем я понадобился князю?
— Не знаю, генерал. Только выехали бы вы на полчаса пораньше, мне бы пришлось в эту жару загонять лошадей и мчаться за вами.
— Ах, все равно, через минуту и сам все узнаю. Только сдается мне, что вы, ротмистр, мой черный ворон. И число сегодня тринадцатое…
Князь Барятинский нетерпеливо мерил шагами свой кабинет. Он явно куда-то спешил, был в белом своем мундире, с шашкою, папаху держал в руке.
— Очень хорошо, Михаил Тариелович, что вы не успели уехать. К сожалению, я очень тороплюсь по срочному делу и не могу вам толком объяснить, но вам надлежит ехать не на Лезгинскую линию, а в Сухум-кале, вы назначаетесь пока исполняющим должность начальника войск в Абхазии и инспектором линейных батальонов Кутаисского генерал-губернаторства. Все, извините, генерал, больше ни минуты времени не имею. Выезжайте немедленно, на месте разберетесь.
Тысячи вопросов, возражений — да так и застряли в горле. Князь недвусмысленно посмотрел на часы, давая понять, что и секунды истекли. Обескураженный, Михаил Тариелович вышел из кабинета.
Адъютант главнокомандующего был в прихожей, генерал с грустной улыбкой посмотрел на него.
— Ах, ротмистр, я ж говорил вам, что вы мой черный ворон. Так оно и вышло. Знаете, зачем меня вызывали?
— Да нет же, я вам и в дороге сказал, что не знаю.
— Ах да. Так вот, меня назначают в Абхазию.
— Ну так что же?
— Как — что? И без того ни я, ни жена моя не можем отделаться от лихорадки; я радовался — на Лезгинской линии прекрасный климат, минеральные воды. Места мне известные, и дело хоть и жаркое, но ясное мне как день. А в Абхазии самый рассадник лихорадки, да и потом… вообще скверно. — Генерал махнул рукой в горькой досаде.
— А что же вы, ваше превосходительство, не объяснили всего этого самому князю? Нельзя ж, в самом деле, больного человека посылать в малярийный рассадник.
— Я и хотел, да времени не было — главнокомандующий уезжает куда-то, он уже при шашке, с папахою, извинился, что не может уделить мне более минуты… Да что ж теперь делать, такова судьба.
Уходя, Лорис-Меликов, погруженный в свою печаль, глаз на адъютанта не поднял. И напрасно. Он бы увидел немалое изумление на лице ротмистра Николаева, еще не научившегося скрывать своих чувств. Князь Барятинский, посылая его вдогонку за Лорис-Меликовым, был одет по-домашнему и, насколько было известно адъютанту, никуда не собирался. А тут — «уезжает и спешно», а я ничего не знаю.
Николаев отыскал Никиту, камердинера князя.
— Скажи, любезный, едет ли куда-нибудь князь?
— Нет, ваше благородие, — отвечал Никита. — Вроде надумал было что-то, оделся, но ни седлать, ни закладывать не приказывал. Разве что пешком?
«В такую жару? Да он и пешком-то никуда не ходит», — еще более изумился адъютант.
Размышления его прервал нетерпеливый звонок, раздавшийся из кабинета главнокомандующего. Николаев ринулся на зов.
Двери из кабинета в сад были распахнуты, оттуда журчали фонтаны и доносился тонкий запах расцветших роз. Князь Барятинский в мягком домашнем сюртучке возлежал на диване и хитро посмеивался.
— Будьте любезны, Пьер, подготовьте приказ о назначении генерал-майора Лорис-Меликова в Абхазию. А тот, старый, я отменяю. Его можно уничтожить. Да, кстати, как вам показался Лорис-Меликов?
— Сильно был обескуражен, ваше сиятельство.
— Я так и думал.
— Но, ваше сиятельство, — осмелился спросить адъютант, — генерал мне сказал, что вы куда-то уезжаете и были в мундире, при шашке, с папахою в руке. А теперь вы опять по-домашнему…
Александр Иванович расхохотался.
— Если помните, ротмистр, перед судом над Дантоном Робеспьер сказал Сен-Жюсту: «Если мы дадим ему говорить, он спасен».
За фразой «И вообще», брошенной в сердцах генерал-майором Лорис-Меликовым, скрывалось то обстоятельство, что Абхазия в ту пору была источником не одной лишь малярии. Владетелем Абхазии был генерал-адъютант генерал-лейтенант князь Михаил Георгиевич Шервашидзе, который в своем крае властвовал безграничным деспотом. Он обложил абхазские селенья данью, но платить налогов в казну не торопился. Немалым источником его доходов была турецкая контрабанда, которая провозилась через Абхазию разве что не средь бела дня. Поговаривали, что этот генерал русской службы имел сношения с непокорными племенами и поддерживал их деньгами и оружием.
С новым начальником войск князь Шервашидзе тоже решил особо не церемониться. Принял он его надменно, давая понять, что отпрыску знатной фамилии никому не пристало подчиняться, и если генерал-майору Лорис-Меликову угодно сохранить свой пост и не иметь неприятностей, он должен дружить с владетелем Абхазии. Спорить со спесивым князем генерал не стал — у него уже был такт в голове. А ноги могут показать и почтительное уважение.
Лорис еще во времена Воронцова имел своих людей во всех округах Кавказского края и связи с ними не растерял. Начальник войск с большой охотою стал принимать у себя абхазских вождей, во всех препирательствах с владетелем неизменно принимал их сторону. Он отменил дань, которую собирал со своих соплеменников князь, и велел направлять подати в российскую казну через казну армейскую.
Мало-помалу начальник войск прибирал к своим рукам прежде единоличную власть дома князей Шервашидзе. И нанес ему последний удар. В Послужном списке в графе «Бытность в походах и боях» есть запись для генерала от кавалерии удивительная: «В 1859 году, 5 апреля, взятие шхуною "Бомборы" и двумя азовскими баркасами турецкой кочермы с контрабандою и уничтожение выстрелами той же шхуны другой контрабандной кочермы…» Такие же морские бои за 6, 7 апреля, 11 мая. Контрабандные тропы вели аккурат к усадьбе Михаила Георгиевича. И тут уж разговор был совсем иной, не тот, что в день знакомства. Князь сам запросил аудиенции.
Тифлис с большим интересом наблюдал за укрощением владетеля Абхазии. Иные меры генерал-майора приводили в восхищение князя Барятинского, он переменил свое отношение к Лорис-Меликову. Отозвал наконец из малярийной Абхазии, а в мае 1860 года назначил его военным начальником Южного Дагестана.
В декабре 1862 года фельдмаршал Барятинский вышел в отставку и тотчас же отправился за границу на воды. Наместником на Кавказе стал брат царя, четвертый сын Николая 1 великий князь Михаил Николаевич.
Это был первый наместник, который по приходе своем на Кавказ не стал наводить порядки. Но изменения в руководстве краем произошли, и для Лорис-Меликова существенные. 23 марта 1863 года уже в чине генерал-лейтенанта он был назначен начальником Терской области.
Новое назначение совпало с событием знаменательным: в тот же день родился третий ребенок в семье и первый сын, названный в честь деда Тариелом. Генерал счел это хорошей приметой, сулившей счастье.
Счастье, как его Господь ни сули, надо заработать самому.
А Терская область досталась Лорис-Меликову в состоянии ужасающем. Вновь завоеванные земли, объявленные казенными, задешево распродавались его предшественниками «нужным людям», дороги оставляли желать много лучшего, в управлении областью царил хаос, естественный в том полувоенном положении, в котором оставался этот край. В состав Терской области была включена Чечня — предмет беспокойства всех правителей Кавказа. Разобравшись в ее проблемах, Лорис-Меликов подал великому князю Михаилу Николаевичу особую записку, в которой писал:
«Первобытное демократическое устройство чеченского племени, не уживавшееся ни с каким понятием о праве одной постоянной власти, ставило даже Шамиля в необходимость управлять им только посредством страха и периодических казней лиц, шедших против его влияния. Наследовать такой образ управления мы не могли, а потому, чтоб поставить чеченцев в то положение, в котором должны находиться побежденные к победителям и подданные к законной власти, граф Евдокимов не видел другого средства, кроме того, чтобы действовать против чеченцев, как бы они вовсе нам ни покорялись, т.е. он решился, так сказать, завоевать Чечню во время мира. Для этого он счел необходимым стеснить туземное население, вывести его из предгорий и поселить или же на открытой местности Малой Кабарды, или же воспользоваться тогдашним движением мусульман на Кавказе и перевести их в Турцию, чтоб этим средством избавить область от беспокойного населения, с которым он не видел иного средства справиться. Земли же, которые должны были оставаться свободными, за уходом населения, имелось в виду отвести под поселение 2-го Владикавказского полка или оставить их пустыми.
Едва предположения эти начались приводиться в исполнение, как тотчас же встретили сопротивление со стороны народа. Чеченцы поняли, к чему клонятся эти меры, и сознание ожидавшей их будущности побудило их к противодействию всеми силами… Появились значительные шайки, сообщения сделались небезопасными, и все чеченское население стало в положение, грозившее общим восстанием.
Когда дела приняли такой оборот, то, чтобы достигнуть предположенной цели прежним путем, нужно было сломить во что бы то ни стало сопротивление народа. Это повлекло бы к новой, быть может, продолжительной борьбе, которая, без сомнения, кончилась бы в нашу пользу и навсегда бы уже решила вопрос окончательного успокоения Терской области. Мы, хотя и с пожертвованиями, но достигли бы цели, ослабив племя, которое признано было малоспособным войти в состав государства и стать в ряды его подданных.
Но Восточный Кавказ считался покорным, и опасения, чтоб возникшие беспорядки не были приняты за следствие наших собственных ошибок, принудили изменить принятую систему. Она остановилась на половине дороги, и граф Евдокимов был отозван в Кубанскую область, дела которой поглотили всю его деятельность… окончательно устранился от вмешательства в дела Терской области и передал ее князю Мирскому, который, на основании убеждений в возможности успокоить Чечню другими мерами, принял немедленно совершенно обратный образ действий».
Целью этой записки было добиться полной свободы действий, которую наместник ему с большим облегчением предоставил, при минимуме ответственности для себя.
Лорис-Меликов, приступив к исполнению должности начальника Терской области, первым делом попытался уговорить хотя бы несколько десятков семей уехать в Турцию и достиг в этом немалого успеха. Он пересмотрел также место размещения казачьего Владикавказского полка с учетом расселения оставивших оружие чеченцев. Незавершенные сделки с земельными участками, сомнительные с точки зрения закона, он приостановил, освободив тем самым пространство для новых казачьих станиц.
Наконец здесь, в Терской области, Лорис-Меликов приступил к осуществлению Крестьянской реформы 1861 года. Он первым на Кавказе освободил крестьян как в русских поселениях, так и в горных аулах от крепостной зависимости. Былые вожди кавказских племен тотчас потеряли силу и авторитет. Первобытная демократия горских народов сыграла на руку властям, так как феодальные отношения в их среде не были закреплены общероссийскими законами. Новое положение очень быстро успокоило Чечню — оно немало озадачило население, нашедшее для себя много выгод в избавлении от гнета своих властителей. О властителях русских они на время позабыли. Он организовал сельскую общину и ввел сельские суды не только в деревнях и станицах, но и в глухих горных аулах. Судьи при этом не назначались, а избирались самим населением, равно как и помощник сельского старшины и сборщик податей.
Позже наместник кавказский великий князь Михаил признался, что реформы на Кавказе начинались в Терской области и уже потом распространялись по всему краю. Во всяком случае, из всех начальников областей Кавказа только Лорис-Меликов удостоился «за оказанные заслуги при приведении в исполнение освобождения от крепостной зависимости рабов и крестьян горских племен Терской области» Именного Монаршего благоволения.Окончание следует