Юрий Каграманов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2001
Юрий Каграманов
Вперед к новой Византии?
Кто скажет мне, где наш Иерусалим, где его искать?
Оксана Забужко.
Полевые исследования украинского сексаОказывается, не все еще смирились с нынешним разделением Украины и России. Я отнюдь не имею в виду "вечно вчерашних", мечтающих о реставрации СССР (кажется, таковые лунатики еще остаются). Ниже тех, кого можно назвать "позавчерашними", — мечтающих о возврате единой и неделимой, какою она была до 1917 года; та Россия, со всем хорошим и дурным, что в ней было, никогда уже не повторится. Прошлое много чего оставило в наследство, но как им распорядиться, будущее решит само. Сейчас редко кто пытается заглянуть в это "будущее, смотрящее в прошлое", поэтому заслуживает внимания группа впередсмотрящих, назову их так, выступивших в "Независимой газете" (в N№ от 25.08.1999 и 25.I0.2000)1 с прогнозом о возрождении империи. Группа, что важно заметить, смешанная, состоящая из россиян и украинцев.
Толчок выступлению дал косовский конфликт. На взгляд авторов "НГ", он продемонстрировал живучесть древнего противостояния между Востоком и Западом внутри "христианской ойкумены". С таким утверждением, вероятно, можно согласиться. Другой вопрос, насколько значительны или, наоборот, незначительны силы, связующие страны Востока с их византийскими корнями и друг с другом, если сравнивать их с иными силами, ныне действующими на театре истории.
Авторов "НГ" другие силы, видимо, не смущают; "дальней цели // Путеводительный маяк" (как сказал бы Блок) им светит. Цель эта — Византийское Содружество Наций2, или Новая Византия, которая соединила бы в своем лоне православные страны Восточной Европы, а также Грузию с Арменией. Авторы называют свой проект имперским, справедливо полагая, что империя — понятие не столько политическое или юридическое, сколько метафизическое. Как пишет
А. Окара (Украина), "империя утверждает тот или иной героический сверхчеловеческий идеал … осознает уникальность своей исторической миссии, имеет эсхатологическую перспективу и манифестирует свои трансцендентные устремления", этим она отличается от "национального государства", ориентированного на "среднего человека" и "средний класс". "Средний" в таком контексте звучит скорее уничижительно.
Очевидно, данный проект противопоставляется другому проекту, в большой мере уже реализованному, — проекту Объединенной Европы, тоже изначально соотнесенному с имперским прошлым (только, естественно, западной империи), но героического идеала не выдвигающему, а трансцендентные устремления манифестирующему лишь в слабо выраженной форме.
Ядром проектируемого объединения, считают авторы "НГ", должен стать союз Украины с Россией, к которому неизбежно примкнула бы и Белоруссия; в этих рамках их проект перестает быть только или преимущественно метафизическим, становясь также и политическим. Союз трех братских народов должен стать качественно новым союзом, у которого будет новая или, точнее, староновая столица — Киев. "Передача межгосударственной власти древнейшей русской метрополии — Киеву, днепровской Руси, — пишет Р. Рахматуллин (Россия), — означала бы, что русская история еще не развалилась на велико-, мало-, белорусскую. Пока же московские деятели, озабоченные либо принуждением Украины, либо проведением удовлетворительных границ с ней (а таковые невозможны), по существу, согласны на украинскую, национально-романтическую, XIX века, точку зрения о нашей окончательной различности". Ответственный подход к данному вопросу требует озаботиться "перемножением Киева с Москвой".
Что называется, несвоевременная мысль. Вскоре после распада СССР автор настоящих строк тоже озарился идеей (спасибо Г. Федотову) стольного града Киева как символического и реального центра воссоединения трех восточнославянских народов (и попытался развить ее в той же "НГ" и в "Дружбе народов"). Такой наступил момент: творческое воображение было выпущено на свободу, а действительность выказывала по отношению к нему видимые признаки покорства. Потом в эту картину пришлось внести существенные коррективы: земно-тяжелый "переходящий остаток" советской эпохи, бывшая номенклатура, кажется, органически не способна реально поддержать какие бы то ни было проекты, требующие хотя бы некоторого полета мысли. По обе стороны российско-украинской границы новые "удельные князья" сразу озаботились укреплением своей власти на местах и, вероятно, приращением личных банковских счетов, а ко всему, что прямо их не касается, в подавляющем большинстве проявили и по сию пору проявляют глубокое равнодушие.
Но такое положение может быть только временным. В наш век история, как никогда, подвижна и более, чем когда-либо, зависит (в конечном счете) от движения мысли. Вот и один из авторов подборки в "НГ" В. Ешкилев (украинец, к тому же западянин, редактор выходящего в Ивано-Франковске журнала "Плерома") говорит о "возрастающей суверенности и демиургической силе интеллектуальных практик", и с ним можно согласиться, хотя и не без некоторых существенных оговорок. "Демиургическую силу" признаем, но одновременно заметим, что ей противостоит другая сила — инерция наличного бытия; и кто кого пересилит и насколько, зависит от многих условий. Коммунистическая эпоха тоже была рождена некоторыми "интеллектуальными практиками"; лукавый дух, исполненный гордыни, попытался было вознести страну (заведомо неподъемную для него тяжесть) в некий безвоздушный эмпирей и выпустил из когтей добычу, больно ударившуюся оземь и только-только приходящую в себя.
Проект, выдвигаемый авторами "НГ", конечно, совсем иного рода, ибо зовет прислушаться к голосам, "записанным" в эпистеме и имеющим теоретические шансы окрепнуть в будущем. Но пока что именно только теоретические. Поэтому утверждение Окары о том, "что именно данный момент является "точкой бифуркации" и что от выбора ближайших нескольких лет (речь идет о выборе, перед которым поставлены украинцы. — Ю.К.) будет зависеть будущность не только Украины, но и России, Восточной Европы, всего евразийского пространства", кажется мне изменой тому жанру, в котором выступили авторы "НГ", Окара в их числе". Жанр этот — футурология. Поверх существующих развалин группа "чертежников" (выражение А. Балдина о Черчилле отнесу к самим авторам "НГ") развернула величественный свод; авторы подумали о фундаменте, о том, что "записала вечность в темные скрижали", следовательно, нет резона считать их проект несбыточным. Но пока он существует только на бумаге, и если вообще цель такова, что заслуживает осуществления, — а я готов допустить, что заслуживает, — надо отдавать себе отчет в том, скольких трудов она потребует. Тут не одно и не два поколения должны будут пожертвовать собою ради выбранной задачи. А в ближайшие несколько лет уж точно никаких эпохальных решений со стороны украинцев не последует.
Потому как для принятия такого рода решений Украина должна прежде определиться, кто она есть, "найти себя".Пока что те, кто должен определить лицо нации, — украинская интеллигенция — ни о каких новых зв’язках с Москвой не хочет даже слушать (украинцы, поучаствовавшие в обсуждении данного вопроса на страницах "НГ", — белые вороны в ее среде). Ее программа — последовательный национализм. Таков переживаемый ныне период: после искусственной левитации, вызванной заклинаниями "Коммунистического манифеста", следует Антеево прикосновение к почве. Оно наблюдается повсюду, не исключая и самой России. На Украине, однако, этот процесс идет особенно сложно по той причине, что ее положение в составе империи было уникальным, ни на чье другое не похожим.
Вот, по-видимому, типичная для академических кругов Украины точка зрения на данный вопрос: "Осмысление деструктивной деятельности имперских сил… является базой, на которой зиждется украинская суверенная держава, украинская нация, украинская национальная идея. Очевидно, что и в теоретическом плане антисепаратистское направление оказывается бессильным, ибо не содержит эвристических возможностей, позволяющих выявить сущность и перспективы национального сознания, как украинского, так и российского…"3 Почему мышление в чигиринском или батуринском горизонте содержит эвристические возможности, а более масштабное таковых не содержит, остается непонятным; видимо, автору, как и ее коллегам, просто не хочется мыслить в "антисепаратистском направлении". Принимается за аксиому, что империя была их — "москалей", или "кацапов", или как там еще именуют вчерашних "старших братьев". Это они создали чудовищную структуру, "тюрьму народов", в которой украинцы были только угнетаемой, чуть ли не преследуемой нацией, в царское время не имевшей возможности даже говорить на собственном языке. Отсюда выводится, что "найти себя" можно где угодно, но только не в прошлом единой и неделимой.
Отречение нынешних украинских патриотов от империи напоминает об известной увертке: "я не я и хата не моя". На самом деле империя была общая, русско-украинская (или русско-украинско-белорусская). Если начинать "от яйца", то Московское царство явилось преемником Киевского великого княжества, и даже идея "третьего Рима" восходит к Владимиру Мономаху. Выпускники Киево-Могилянской академии сыграли ведущую роль в деле церковных реформ, начатых при Алексее Михайловиче и имевших целью прежде всего укрепление светской власти. И Петербургская империя возникла в значительной мере благодаря усилиям украинцев, в частности Феофана Прокоповича, ставшего главным идеологом Петровской эпохи. Известно также, какую роль играли вельможи с украинскими фамилиями при дворе Елизаветы и Екатерины II.
И в советское время украинцы были далеко не последними людьми в московских "коридорах власти". Троцкий, как-никак, был уроженцем Херсонской губернии, хорошо знавшим украинский язык. А после Сталина украинский или южнорусский акцент сделался едва ли не обязательным для начальственных особ, претендовавших на высшие посты в партийном синклите.
Если говорить о "малых сих", то украинцы так же проливали кровь за империю, участвуя во всех ее оборонительных и наступательных войнах, как и великороссы и белорусы. Столь же активно поучаствовали они в великом марше восточнославянского племени на восток: миллионы крестьян-переселенцев, выходцев из Малороссии, осваивали необжитые пространства Сибири и Дальнего Востока, Центральной Азии и Кавказа, где нередко возникали целые украинские села, а Прикубанье одно время целиком было заселено украинскими казаками в соответствии с указом Екатерины II4.
Единственное, в чем украинцы были ущемлены, это в части языка (впрочем, в истории СССР был период, охватывающий 20-е и большую часть 30-х годов, когда и этих ущемлений не было).
В гонениях на украинскую мову есть некоторый парадокс. По своей идее империя (я сейчас имею в виду Московское царство и Петербургскую империю) — пестрый ковер, где мирно соседствуют различные и порою глубоко несхожие узоры самых разных расцветок. Стремление к административно-полицейской унификации в разное время давало о себе знать, но вплоть до советских времен оно никогда не заходило так далеко, чтобы пытаться сгладить или, тем паче, искоренить эту изначальную гетерогенность. Мы видим, например, как поляки, с которыми так плохо складывались отношения на протяжении веков, свободно пользуются своим языком — и не у себя дома, а в Украине и Белоруссии, — издают книги, ставят спектакли и т. д. (так, во всяком случае, было до того, как они открыто взбунтовались). А на другом конце империи жители Бухары и Самарканда, далекие от русских религиозно и культурно, свободно посещают свои медресе, где преподавание ведется на арабском, и стихи слагают на персидском и узбекском. А тут — братья по крови и по вере, и почему-то им отказывают в праве пользоваться украинским языком, кроме как на бытовом уровне.
Думаю, что причина этого не столько в политике "центра", сколько в некоторых особенностях самой украинской культуры. Украинцам не повезло в том отношении, что они были "крестьянским" народом, то есть народом, не имеющим своего дворянства, которое идентифицировало бы себя как украинское. Были в составе империи и другие "крестьянские" народы — белорусы, литовцы, латыши, эстонцы, финны, но украинцам не повезло больше других: они ведь и численно несоизмеримы с другими, и географически занимают место, некогда представлявшее собою heartland славной Киевской Руси. Разумеется, изначально дворянство на Украине было (от Киевской Руси перешло), но с течением времени оно или полонизировалось — или русифицировалось, оставив, таким образом, народ без верхнего культурного слоя.
Поэтому культурное самосознание украинцев складывалось как "народное", в смысле — имеющее опору только в низших сословиях; при том, что носителями его могли быть европейски образованные люди. Возьмите первое (если я не ошибаюсь) значительное произведение литературы на украинском языке — "Энеиду" И. Котляревского: это, в сущности, пародия на римский образец, изложенная нарочито "низким" языком и подставившая на место известных героев и богов малороссийских казаков и сельских девок. И вся последующая украинская литература, до М. Коцюбинского и В.Винниченко, предметом изображения делает, за редкими исключениями, низшие классы. И все настойчивее звучат в ней ноты враждебности в отношении высших классов; к примеру, так называемые "хлопоманы", обращаясь к истории, воспевают довольно-таки отвратительных гайдамаков (это "хлопоманство" потом вполне органично влилось в советскую культуру). По стопам писателей пошли идеологи: историк Н. Костомаров пришел к выводу, что украинцы, "к счастью для них", являются "самым эгалитарным обществом из всех славянских обществ — благодаря отсутствию у них знати"5. То, что следует считать в культурном отношении, недостатком, было выдано за достоинство.
Начав с невинного любования сельскими обычаями (и порою любовного высмеивания, как у Котляревского), украинское народничество с течением времени становилось все более воинствующим, отчасти смыкаясь с революционными кругами России и Польши. Удивительно ли, что в Петербурге в конце концов стали смотреть косо на украинский культурнационализм любых цветов и оттенков?
А ведь все могло быть иначе! Представим, что, не имея своей государственности, Украина сохранила бы аристократию, говорящую на родном языке (что, при определенных условиях, вполне было возможно); в этом случае могло сложиться так, что высокая культура расцвела бы там еще раньше, чем в России. Ломоносов и Сумароков могли бы равняться на какие-то украинские образцы, с которыми они, конечно же, знакомились бы в оригинале, — знание украинского в русских культурных кругах было бы таким же естественным, как в более поздние времена знание русского на Украине. И в следующем веке киевские салоны соперничали бы с салонами Москвы и Петербурга. Пушкин в "Современнике" и Полевой в "Московском телеграфе" писали бы рецензии на новые книги украинских авторов, а московские и петербургские театралы ездили бы в Киев специально на постановки тамошних театров. Гоголь, конечно, писал бы на украинском. Как и, позднее, Короленко. В этом случае гонения на украинский язык и украинскую культуру были бы так же немыслимы, как и на русский язык и русскую культуру.
Нарисованная мною картинка — не пустая игра воображения. В том, что могло быть, но чего не было, не исключено, есть отдаленный намек на то, что еще будет. Раз уж мы ударились в футурологию, почему бы не допустить такую возможность?
Некоторые украинские авторы (тот же Окара) выдвигают идею такого русско-украинского "симбиоза", при котором Киев олицетворял бы духовное начало, а Москва — государственническое. Опять же следует уточнить, о чем речь. Если речь идет о futurum’е, о возможной реализации изначального "задания", о том, чтобы Киев сделался духовной (и, может быть, не только духовной) столицей "триединого народа" (а не только украинского), его "новым Иерусалимом", то тут есть на что положить глаз. Но это идея-мост, перешагивающая из прошлого в будущее и высоко вознесенная над довольно-таки убогим настоящим. Пока, откровенно говоря, что-то незаметно, чтобы украинцев отличала большая духовность, сравнительно с россиянами; так же как незаметно, чтобы россиян отличала большая духовность сравнительно, скажем, с американцами (у нас, вероятно, гораздо больше прилично образованных и думающих людей, чем в Америке, но образованность и раздумчивость — не то же самое, что духовность). Пока что мы, украинцы и россияне, очень похожи. Самое яркое произведение украинской литературы последних лет, которое мне довелось прочесть, "Полевые исследования украинского секса" Оксаны Забужко ("ДН". 1998. N№ 3) при всем его национализме — преимущественно, впрочем, языковом — демонстрирует общую русскую (в "вечном" смысле слова) и специфически советскую ментальность. Относительно последней автор сама пишет в следующих стихах: "Ми всi — таборовi. Сто рокiв тримать цьому спадку" ("Мы все из одного табора7. Сто лет длиться этому наследию"). Сто не сто, но немало лет пройдет, пока культура, по обе стороны российско-украинской границы, выйдет из нынешнего смутного состояния и устремится (будем надеяться, что устремится) к каким-то новым высотам.
Заметим, что и в этом предполагаемом восхождении у российской стороны будет определенная фора. Советский период сгладил многие различия, но далеко не все; у нас есть наследие высокой культуры, которое и в нынешних условиях продолжает работать, хотя и с возрастающими трудностями. У украинцев соответствующее наследие, как известно, значительно более скромное. Тем не менее будущее, как всегда, темно, и кто кого и чем удивит в большей мере, еще вопрос.
С уверенностью можно лишь сказать, что путь восхождения у украинцев будет свой, существенно отличный от российского. Пока что они пытаются утвердиться в своей мове, и тут их можно понять, как ни досадны для нас некоторые последствия, относящиеся к русскому языку. В конце концов, украинцы правы, указывая на странность такого положения, когда большинство жителей национального государства говорит на языке соседней страны. Язык — "дом бытия". О важном уже сейчас украинцы стараются думать только по-украински. А так как в России мало кто знает этот язык, не считая, конечно, выходцев с Украины, то вполне вероятно, что в последующие годы мы просто не заметим каких-то принципиальных сдвигов в украинском сознании.
Такая ситуация напоминает мне о XIV веке, когда Южную Русь окружил густой туман (равно в глазах тогдашних ее соседей великороссов и современных нам исследователей, жалующихся на крайний недостаток источников). Видимы лишь общие контуры происходящего в этот период: что-то делят не поделят Гедиминовичи с Рюриковичами, кто-то с кем-то постоянно воюет в Диком поле… Но в следующем веке туман постепенно рассеивается: взору открывается страна, очень непохожая на ту, какою она была еще в удельный период, — другие общественные отношения, другие учреждения, обычаи и нравы. Возможно, что подобного рода сюрприз ожидает нас лет эдак через двадцать-тридцать (темпы перемен сейчас, естественно, не те, что в средние века): украинские реальности сложатся за это время в какие-то новые сочетания и сродства, заметно отличные от российских.
Второе, что можно сказать с уверенностью, это что новый союз, если он когда-либо состоится, не будет результатом поглощения Малой России Великою. Это будет союз более или менее равновеликих или, по меньшей мере, сопоставимых в культурном отношении величин.
А состоится союз или нет, зависит, естественно, не только от того, каким путем пойдет Украина, но и от того, каким путем пойдет Россия. И готова ли она будет, так сказать, раскрыть объятия соседке — не ради возобновления старых матримониальных схем, но во имя заново сформулированного и хорошо прочувствованного идеала. Для чего придется длительное время работать над собою, меняя себя в лучшую сторону.
Ведь и в прошлом России приходилось так или иначе подтверждать собственную ценность в глазах Украины. Решение Переяславской рады 1654 года об отдании Украины под руку московского царя было принято после серьезных колебаний с обеих сторон; и лобызания брадатого москаля с бритым и на польский манер усатым малороссом были в тот момент не до конца искренними: последний опасался лишиться в московских объятиях кое-каких преимуществ, которыми он уже привык дорожить. Опасения были небезосновательными, и все же время показало, что от присоединения к России Украина гораздо больше приобрела, чем потеряла. Весомое тому подтверждение: движение в направлении отделения от России в 1917-1918 годах встретило сильнейшее сопротивление в украинских культурных кругах. Ничего похожего мы не наблюдаем в 90-х. Советский опыт в конечном счете разделил, а не сблизил наши страны: позади осталась груда разбитых горшков, отвечать за которую, по справедливости, должны обе стороны, но в первую очередь, конечно, российская. Чтобы в другой раз стать притягательной для Украины, Россия должна "набирать очки" в самых разных планах, и особенно в духовно-культурном. Лишь "наши достижения", если таковые у нас будут, смогут вернуть нам расположение соседа.____________________________
1 В N№ от 25.08.I999 это целая подборка статей объемом в несколько полос под общей шапкой "Восточная Европа: кризис идентичности": "Третий Рим между Москвой и Киевом" Рустама Рахматуллина, "Притяжение большого меридиана" Андрея Балдина и ряд других. В N№ от 25.I0.2000 тоже большая, на целую полосу, статья "В поисках имперской перспективы" Андрея Окары.
2 Вероятно, термин пущен в оборот английским византинистом русского происхождения Д. Оболенским в книге "Византийское содружество наций" (М., I998). Имеется в виду наднациональная общность христианских государств, в которой Константинополь был центром, а Восточная Европа — периферийным доменом.
3 Кресiна Iрина. Росiйська нацiональна iдея: нарис у контекстi сучастностi. — "Розбудова держави". 1999. N№ 7-12. С. 106.
4 Вот почему, между прочим, мне не кажется такой уж несправедливой передача Украине Крыма: по своему объективному смыслу это (вместе с Новоросией) как бы награда за участие в с о в м е с т н о м с русскими покорении и освоении необозримых территорий на юге и востоке.
5 Цит. по: Субтельний О. Україна. Iсторiя. Київ, 1993. С. 298.
7 Перевод этой строки в "ДН": "Мы все — лагерные". Такой перевод возможен, но мой мне представляется более точным.