Евг. Беньяш
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2001
Евг. Беньяш
Дунин сарафан
Татьяна Толстая пишет мало и публикуется соответственно редко. По мере исторической необходимости. И в тех рассказах, которые мы читали когда-то, ей действительно удавалось, подобно опытному и милосердному дантисту, коснуться осторожной рукой (в отличие, скажем, от Петрушевской) чувствительного нерва текущей истории. Это обстоятельство позволяет мне настаивать на том, что Толстую с полным основанием можно отнести к числу лучших русских беллетристов-рассказчиков прошлого столетия. И, думаю, те рецензенты, которые в критическом запале пытаются сбросить ее с парохода современности, вряд ли справедливы. У нас не так много хороших писателей, и если пренебрегать такими, как Татьяна Толстая, то корабль русской литературы может превратиться в летучего голландца.
Но вот, после долгой паузы, заполненной интенсивной рекламной подготовкой, Толстая наконец напечатала в Москве свой первый роман под названием "Кысь". Встречена эта публикация в лучшем случае кисло-сладкими рецензиями. (Следует, очевидно, оставить в стороне те несерьезно восторженные отзывы, которые предшествовали публикации. Впрочем, это нормальная практика коммерческой подготовки издания, особенно необходимая при нынешних реальных тиражах, а тираж романа Толстой — 10 тыс. экз.), надо заметить, превышает эмпирически установленную планку для серьезной литературы).
На задней сторонке толстовской книжки помещены, как это и полагается, рекламные отзывы двух известных литераторов — Бориса Акунина и Александра Гениса, а также некой Дуни Смирновой. И тут невольно приходит на память давно уже вышедшая из обихода застольная песенка про кузнецов, которые некой Дуне (то ли их общей подруге, то ли родственнице — песня об этом умалчивает) подарили сарафан. "Носи, Дуня, не марай, по праздничкам надевай". Но пока Дунин сарафан, дожидаясь праздников, лежал в сундуке, его проел "рассукин сын таракан".
Нечто похожее произошло с сочинявшимся целых четырнадцать лет в общем-то небольшим по объему романом Татьяны Толстой. То, что литературный "сарафан", пока он пылился в компьютере, оказался порядочно попорченным рецензентами-рекламистами, еще полбеды. Но произошло худшее. Ни разу не надеванная обнова безнадежно вышла из моды. Еще более того — оказалась по нынешним бытовым условиям совершенно нефункциональной.
Роман Толстой написан, по определению Аллы Латыниной (ЛГ. 2000. N№ 47. 22-28 ноября), в сказовой манере. Но в такой вот сказовой манере сочиняются (если еще сочиняются) именно сказки — протолитературный жанр. Еще в такой стилистике пишутся (опять же, если еще пишутся) почвенные романы — жанр окололитературный. Заподозрить Татьяну Толстую (при ее-то эстетическом аристократизме!) в склонности к сказительству или в почвеннических сантиментах было бы слишком нелепо. Остается — пародия. Но тут писательница вообще безнадежно опоздала. На мой взгляд, пародия на сказ полностью исчерпана бессмертной миниатюрой Ильфа и Петрова (цитирую по памяти): "Инда взопрели зеленя, рассупонилось солнышко, расталдыкнуло лучи свои по белу светушку. Вышел старик Ромуальдыч за околицу, понюхал свою портянку и аж заколдобился". (Между прочим, имя главного сказового персонажа Толстой — Бенедикт.) К тому же пародия по определению не может быть длинной, как не может быть длинным хороший анекдот, иначе — не смешно, а, наоборот, скучно.
"Вторично" — этим невидимым клеймом помечена едва ли не каждая страница романа Татьяны Толстой. Вторичен он, а значит, — скучен не только в стилистическом отношении, но и в жанровом.
"Кысь" — антиутопия. Роман-предупреждение.
Фабула его в самом общем виде такова. В России произошел Взрыв. (Книга писалась начиная с 1986 года, поэтому естественно возникает ассоциация с Чернобыльской катастрофой.) Лет через двести-триста после этого читатель попадает в некое небольшое поселение, окруженное крепостным тыном со сторожевыми башнями. В поселении живут люди-мутанты — похоже, бывшие москвичи и их потомки. Где-то за пределами поселения обитают точно такие же люди-мутанты, говорящие на таком же сказовом языке. Но они — чужаки, потенциальные враги, поэтому поселенцы называют их чеченцами (тонкое и остроумное наблюдение быта нынешней России). В поселении царят доисторическая дикость и вполне современный тоталитаристский произвол. Все остальные леденящие кровь подробности из жизни мутантов и жертв диктаторских режимов хорошо знакомы читателю по многочисленным фантастическим и антиутопическим романам, написанным до Толстой — как в России, так и за ее пределами.
Как пишет Алла Латынина, "метафоры Оруэлла и Замятина стали языком, на котором могла в обход слабеющей, но еще не упраздненной цензуры разговаривать легальная публицистика. Если бы в ту пору появилась книга Толстой…".
Если бы, увы… Пока Толстая сочиняла свой роман, темы, затронутые в нем, много и много раз были подняты и обсуждены, жеваны и пережеваны не только публицистикой, но и научно-исторической, политологической и даже философской литературой. Это касается, в частности, и дурной цикличности, в которой протекает будто бы русская история. Этот вполне схоластический тезис стал одним из основных мотивов романа.
Мотивов, собственно, два. Помимо уже упомянутого, есть еще один, который следует назвать главным. А формулируется он таким вот банальным образом: "смотрит в книгу, а видит фигу". Бенедикту, переписчику по профессии, волею авторской фантазии удается проникнуть в спецхран, в котором собраны напечатанные до Взрыва книги — они все строжайше запрещены в том антиутопическом обществе (помните "451о по Фаренгейту" Рея Брэдбери?), и лишь некоторые с высочайшего дозволения разрешается переносить на бересту. Бенедикт очень любит читать и прочитывает всю библиотеку. При этом ему все равно, что Маринина, что "Маринады и соленья", что "Художники-маринисты", что "Инструментальный падеж в марийском языке".
Смешно, конечно. Пожалуй, это единственный по-настоящему забавный эпизод во всем пародийном сочинении.
Но стоило ли ради того, чтобы показать нетождественность грамотности и культурности, тратить уйму времени на штудирование библиотечного каталога? Когда-то, в позапрошлом веке, радевшие за народ интеллигенты мечтали обучить всех поголовно грамоте. Вот тогда-то, думали они, прочтет мужик, допустим, роман Н. Г. Чернышевского "Что делать?", извлечет из него мудрое наставление, и станет все вокруг хорошо-прекрасно.
Всеобщая грамотность — цель вполне достижимая, о чем свидетельствует, в частности, опыт советской власти. Но умение читать вообще — навык сугубо технологический. Функция грамотности простирается от умения понимать простейшие инструкции (надписи "Вход" и "Выход" в метро, например) до способности усваивать содержание сложнейших философских текстов. Не секрет, однако, что и среди профессоров, не говоря уж о писателях, встречаются феноменально некультурные, эмоционально тупые люди. Дело в том, что, помимо чтения как технологического навыка, есть чтение как акт эстетического и этического вчувствования в текст. И если читать вообще умеют все, то второй вид чтения — способность редкая. Это своего рода дар, конгениальный — по принципу взаимной дополнительности — писательскому. Если до конца следовать этой логике, то придется признать, что настоящих читателей не больше, чем подлинных писателей. Не об этом ли свидетельствует нынешняя тиражная статистика в России?
Изменить это данное самой природой соотношение не в силах никакая революция, никакая реформа, никакой супервзрыв. Уметь читать не всем дано, и с этим обстоятельством приходится мириться.
Когда-то Толстая писала хорошие рассказы. Редко писала, правда. По ее собственным словам, она вообще стала сочинять, чтобы показать, как это надо делать по-настоящему. Ничего не скажешь, показала. Ну а роман-то "Кысь" зачем сочинила? Неужто решила стать профессиональным писателем? С него, мол, какой спрос: раз вышло, в другой — не получилось. Бывает — творческий процесс.__________________________________
Толстая Татьяна. Кысь: Роман. — М.: Подкова, Иностранка, 2000.