Елена Иваницкая
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2001
Елена Иваницкая
Долгая кара
…Если бы мне предложили заполнить анкету двадцатых
годов с графой "Ваше отношение к советской власти",
я тотчас бы написал по складам для выразительности: "Не-на-ви-жу".
Б. Крячко. Края далекие,
места-люди нездешние…И каждое слово интересно, и за плечами на лопатках
что-то растет этакое пернатое.
Б. Крячко. Из письма Т. П. МилютинойГод назад, прочитав в "Дружбе народов" неоконченную повесть Бориса Крячко "Края далекие, места-люди нездешние…", я просто ахнула: до чего ж хорошо! Что-что-что он еще написал? Где опубликовано?
Увы, о вышедшей в 1989 году в Таллинне книге "Битые собаки" я в то время даже не слышала и прочитала только теперь, в ожидании "Избранной прозы".
Сборник "Битые собаки", включавший в себя рассказы и повесть, по которой и был назван, оказался единственной книгой Бориса Крячко, вышедшей при жизни мастера. "Книгу заметили столичные журналы, но в перипетиях перестройки имя потерялось, отодвинутое к тому же новой государственной границей", — пишет Александр Зорин, публикатор повести "Края далекие…".
Невольно думается о страшной несправедливости судьбы, хотя у меня, в свое время не заметившей "Битых собак", все рассуждения о судьбе и несправедливости не могут не быть вполне праздными, скорее следует говорить о вине.
Впрочем, поразительный штрих… В 1999 году Борис Юлианович Крячко был удостоен премии имени Игоря Северянина "за выдающиеся достижения в области прозы". Посмертно. В начале 1998 года, за полгода до кончины, писатель был в первый раз выдвинут на соискание этой премии, но его кандидатура была отклонена на том основании, что в 67 лет иметь единственную книгу несолидно и не является выдающимся достижением.
В 90-е годы прозу Крячко публиковал таллиннский журнал "Вышгород", плохо доходивший ( или вовсе не доходивший) до России. В итоговый сборник вошли произведения, впервые появившиеся в "Вышгороде", — роман "Сцены из античной жизни", повести "Во саду ли, в огороде", "Корни", а также ряд писем из пярнуского архива писателя и повесть "Битые собаки".
"Избранная проза" Крячко уже была достаточно подробно отрецензирована Евгением Ермолиным (Свободные люди на рабьей земле // Новый мир". 2000. N№ 11), который оценил и писателя и его творения очень и очень высоко: "Живое воплощение солженицынского правила: жить не по лжи. Отсюда сугубая определенность его подхода к миру и к людям. Он избегал не только фальши — любой кривизны и лукавства. Нельзя не увидеть в его прозе и большого душевного вклада, ясного сердечного чувства". Полностью соглашаясь с уровнем оценки, я присоединяюсь к ней в общем, но не согласна почти ни с одним из конкретных соображений критика, с помощью которых он пришел к своему обобщению. Тем интереснее разбираемая проза — вот что из этого следует.
Автобиографическая повесть "Корни" рассказывает о семье и предках писателя. Главный герой повествова-ния — прадед Марк Петрович, старый кубанский казак, хранитель исконных заветов и блюститель казачьих традиций. Родня и соседи вспоминают его не просто с уважением — с благоговением. Хозяин был, порядок держал! Этот могучий патриарх — готовый идеал для всякого патриота-почвенника. При нем в большой семье были твердо установленные правила… или даже так — при нем был тот самый "порядок" под железной рукой, о котором сейчас "мечтать проснулись". В повести Марк Петрович изображен с заботливым сочувствием, подчас даже с восхищением: с сочувствием к преклонным годам, с восхищением смелым и мудрым поведением глубокого старика перед распоясавшимися красноармейцами, присланными на продразверстку… Но идеала в нем писатель не видит. Марк Петрович с его самодержавием получает даже очень едкую характеристику: до всякой советской власти прадед утвердил в доме такие порядки, что если бы он еще пьянствовал, развратничал и не радел о деле, так его и в партию бы можно было принять.
Потому что суть прадедовских порядков — пренебрежение к личности. Прадедовских в данном случае не только марк-петровичевых, а в самом широком, исконно российском смысле.
Так что я никак не могу согласиться с Евгением Ермолиным, который считает, что писатель обратился к своим корням ради воспоминаний об "издревле ведущихся особенности и исключительности. Крячко как будто дистанцируется по отношению к основной массе русского народа — подчас даже с аристократическим чувством превосходства". Мне кажется, что совсем напротив: писатель видит "издревле" пришедшую болезнь русских нравов и показывает ее на примере своих предков — исконных, коренных и глубинных. Трезвый взгляд из самых родимых глубин, никакой возможности сказать, что это "гордый взор иноплеменный".
Борис Крячко был индивидуалистом, либералом и гуманистом — его философские, этические, политические убеждения выражены совершенно определенно. Насколько известно, он был человеком глубоко верующим, православным. Мне неясно, как именно соединялись его православные воззрения с вышеназванными: по-моему, это трудносочетаемые начала. Может быть, вопрос прояснится в дальнейших публикациях, которых мы имеем все основания ожидать, ибо архив писателя открылся.
Высшая ценность для Крячко — это, конечно, личность. Не Бог, не народ, не спасение души — личность. Которая неисчерпаема и загадочна, страдает и держит на себе жизнь, "милую, трудную".
Предельный случай — Хмырь из повести "Края далекие…". "Мужичонка был из себя жидкий, робкий, дерганый весь, несогретый, что ли, какой-то, в рот всем заглядывал, не то боялся, что ударят, не то заранее подладиться норовил", "последний алик, без водки ничего не умел", он замерз по пьяному делу, и тогда только выяснилось, что он был Герой Советского Союза за сорок третий год. И не объявлял о том начальству, которое после его такой неудобной смерти обиженно оправдывается: "для Героя всегда пожалуйста: и должность пожалуйста, и работы палец и палец, и вообще мог бы достигнуть любого преклонного возраста…. Сам скурвился и нас опозорил, пусть земля ему будет пухом, нашему дорогому передовику".
Герой-повествователь однажды неосторожно отозвался о своих сотоварищах: "Элементарщина. Уж такая простота, что и воровства хуже". Собеседник по прозвищу Сигизмунд, бывший зэк (как и большинство в приморском поселке), тут же наставил его на путь истинный:
"- Но, но, но! Осторожней, кума, посуду побьешь. Не все. Не все.
— Думаешь, Хмырь?
— Попал пальцем в жопу. Хмырь вообще явление космическое. Очень сложный, как с другой планеты. Сам себя навряд понимал до конца, куда в нем другим разобраться.
— Да хоть и кто другой, — говорю. — Разговор напополам с матом. Шутки одни и те же. Если не о пищеварении, так по части половых сношений.
— Это ты не подумавши, — Сигизмунд говорит. — Такую войну с такими лагерями по простоте душевной не проходят. У них на этот счет, будь спок, высшее академическое".Человек вызывает жалость, любовь, восхищение. Человеки с большой буквы, они же народ, — жестокий сарказм: "И сидит народ поныне в прямой кишке, в глубокой жопе и выдумывает впотьмах что-то нужное для хозяйства, а ему в очко кричат, как в трубу дудят: "Ты славен, Иван! Ты мудр и могуч! Ты обречен на величие! С тобой надо на "вы"! Ты хлеб-соль-наш-свой! Мы тебе свечек геморройных, чтоб светлее было. Ты там потерпи, а мы тем временем туда-сюда вокруг муд и опять тут". Вот он и терпит. И будет терпеть, пока его хвалят, потому что привык, смерд, холуй, неумытое рыло, хорошо о себе думать" ("Во саду ли, в огороде").
Вот-вот, это к вопросу о "державном величии", возрождение которого является делом чести и достоинства граждан в соответствии с внесенным в Думу законопроектом "Об обеспечении права граждан Российской Федерации на честь и достоинство".
А кто, собственно, народу кричит и дудит? — "энти", "властя", "члены" (партии).
Борис Крячко говорит и настаивает, что больше всего зла советская власть принесла именно работягам, и они больше всего ее ненавидят. Разоряла, обирала, голодом морила, необученных солдат, "как горсть соплей", в пекло кидала, и оказалась с такими властями Родина-мать "страной неизвестных солдат, мертвых душ и живых трупов".
"Какова наша жизнь? Как у собак, и грехи нашие, Господи, от жизни тоё, конца не видно — так молится в повести "Битые собаки" старый охотник Никифор. — И почто ты народ свой боязненный тах-то невзлюбил, свет разума застил, за каку-таку провинность отвернулся — не знаю. А властя, Господи, ты дал нам хуже некуда, ворьё бесстыжее, замполиты-жулики, туды их всех поделом. Оно, может, и заслужили мы, не угодили чем, да больно долгая кара, жизни не хватает, — разве ж это дело, покаянье без выкупа, иде видано?"
Борис Крячко и сам был работяга в самом прямом смысле насчет работы горбом. "И писателем себя вижу, и со словами играть люблю, как дети со спичками, однако же не профессионал, не пером хлеб свой зарабатывал, и основная моя роль в жизни была построже. Весил я семьдесят килограммов, а с большим кислородным баллоном на плече сто сорок и то, о чем мечтал, по сей день помню: не споткнуться, не оступиться, не поскользнуться и не упасть". Оступиться с кислородным баллоном — смерть…
То, что на школьном языке называется темой труда, в творчестве Крячко занимает важнейшее место. Тут необходимо небольшое отступление.
Писатель был законченным и убежденным антисоветчиком, ярко выраженным антисоциалистическим реалистом. Усиленное акцентирование им этой стороны не всегда идет на пользу тексту, который, бывает, вдруг собьется на малоприятную и малооригинальную публицистику. Бывает, увы. Вот, например: "У нас, мол, секса нет, а любовь совсем другое дело; наши мужчины и женщины любят друг друга сознательно, с высоким чувством ответственности перед обществом и не испытывают никаких попутных ощущений, кроме советского патриотизма и коммунистической убежденности" ("Края далекие…").
По канонам социалистического реализма советскому человеку полагалось любить труд, проявлять чудеса трудового героизма, трудиться на благо родины и т. д. Он и проявлял чудеса на страницах соответствующих производственных романов. "И пропаганда в ту же степь".
Идеологическое присваивание труда "энтими" такое же отвратительное преступление перед трудящимся человеком, как и постоянное их, "энтих", мародерство. "Дело вообще-то недавнее, и многие из тех, кому за пятьдесят, могли бы рассказать о гениальной надираловке, которая тогда называлась "за себя и за того парня". Смастерили ее "энти" в самых верхних сферах и понарошку раскричались на всю страну, что-де павших Героев забываем, чего ни в коем разе нельзя и предки строго завещали, а чтобы лучше запомнить их священные имена, нужно с ними общаться в непрерывном трудовом процессе, что значит повсеместно жизнеутвердить их на производстве… Сперва люди подумали, что это очередной символ. Наподобие почетного президиума… Но когда мертвые вцепились в живых, стало не до смеха, да и поперек топорщиться было поздно, потому что армия Зой Космодемьянских, Кошевых, Матросовых и других захребетников уж стояла у станка, билась за урожай, и разогнать ее можно было лишь вместе с теми, кто это придумал".
Герои Крячко действительно любят и уважают труд, хотя совсем не патриотически и не героически. "И каждый Божий день работой держится: она и кормит, и поит, и в плен азартом берет, и врагов сотрудниками делает, и нет живой души, кого бы она общей бечевой не повязала". Труд "мало того что учит и кормит, но еще воодушевляет, ублаготворяет и всяческий порядок внутри человека устраивает". Да и не только внутри человека, ездовым собакам честный труд тоже на пользу идет: старый охотник хотел было извести "нервенную сучку", да в упряжке она совсем выровнялась и вылечилась.
И во все времена в России "энти", "властя" только и думают, как на честный труд наложить лапу: и в советское время так было, и нынешнее исключением не стало.
Труд приносит и еще одну дорогую, заветную радость жизни — эстетическую. Герои Крячко очень чувствительны к красоте: и образованнейший археолог, столбовой дворянин Сергей Николаевич Юренев (бывший зэк, разумеется), и его ученик Володя Киселев (роман "Сцены из античной жизни"), и работяги-судоремонтники в дальних краях, и таежный охотник.
"Много чего требуется для работы: что здоровье, что глазомер, что руки, и не последнее дело, чтоб в тебе художественный человек сидел и красоты добивался. Это не я говорю, Бугор однова сказал".
Старый охотник Никифор неграмотен, в том, что такое "кипитализм, буржуазия", не разбирается и разбираться не хочет, зато красоту своих "собачек" прекрасно видит и поэтически описывает: "рыжий красавец, из полымя вынутый", "вся черенькая, лапы в сметану ктой-то-сь обмакнул, а на груди светлая зорька прописана".
Повесть "Битые собаки" — самое, наверное, совершенное произведение писателя. В этом я полностью согласна с Евгением Ермолиным. Не согласна с тем истолкованием, которое дает критик: он видит в истории Никифора и "собачек" неудавшуюся попытку охотника, ушедшего от общества, сочинить идеальное благоустроенное общество. Этот персональный Эдем требует, однако, один раз избить собак смертным боем, "доколь пес под себя жидко не набезобразит". По мнению Ермолина, проект обнажает свою утопичность, когда после такого битья любимая собака Никифора умирает от унижения. Соглашаться с таким пониманием не приходится по той простой причине, что критик самое роковое-ударное место прочитал невнимательно: любимая собака, та самая "черенькая" с ясной зорькой на груди, не дала себя избить и умерла вовсе не от унижения. И, горюя о ее смерти, Никифор вовсе не отказывается от своего образа жизни и способа воспитания "собачек".
Но не согласиться мало, надо предложить свое прочтение. Я этого сделать не могу. Понятно, что в историософском плане это о России, в экзистенциальном — об уделе человеческом. Общее воздействие — мощное, а по порядку и по косточкам образы-символы не разбираются.
Изучение художественного наследия Бориса Крячко только начинается, да и жанр рецензии не позволяет растекаться мыслию по древу, поэтому за скобками остались три принципиальных вопроса. В действительности больше, конечно, но пока обозначу три:
1) творческое взаимодействие писателя с современной ему и классической литературой,
2) особенности сказовой манеры и
3) смысл жестокости и грубости, которые неизменно присутствуют в его изысканных текстах.__________________________________
Борис Крячко. Избранная проза. — Таллинн, VE, 2000.