Стихи. С литовского. Перевод Георгия Ефремова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2001
* * * Дом родной, поехали в Вильнюс — тебя выживает рожь, с четырех сторон обступившая, позабывшая, что она была хлебом, что липла к гортани, как детская речь. Собирайся, мой дом, — окно забирай и крышу, туже скатай тропинку — эта холстина мне будет нужна напоследок. Стол и порог забери, откуда мы Вильнюсу пели, пели стране любимой — обнявшись крепче, чем перед смертью. Дом родной, про сундук не забудь, уложи в него наши усталые вздохи, наши слезы и наши гимны — от голода, мора, огня и войны. В скатерть бережно заверни речное течение и моховые холмы, чтоб не разбился их образ. Изголодавшийся, буду смотреть их по воскресеньям, всё ниже и ниже сгибаясь. Дом родной, мы двинемся через всю Литву, следуя Гедиминасу, обогнём Собор, по выгнутому мосту — над Нерис, где поля оглохли от пушек. Дом родной, ты же не был нигде, целый век отстоял, проглядевши окна! Так терпеливо никто не научен ждать сгинувших, ссыльных, беглых. На Вильнюсские холмы я тебя возведу и примемся вместе жить. С порога я буду слушать, как звучат родимые голоса в Вильнюсе — будто в старинном ларе. Неспетая свадебная песня Не золото небосклона — тебя я в жены беру. Светел твой дом зеленый, а мы уйдем поутру. Под копытами ветра пылит небесный откос. А ты мне в ладони щедро звезды роняешь с волос. Холмистая даль багряна, березы чисты, а на щеках румяна от ветра и высоты. Внизу рассветные слезы, лунный смех в вышине, — повсюду змеистые лозы, ведь мы в змеиной стране. И мы летим и смеемся: лилия под дугой, и если перевернемся — вернемся к себе домой. Млечный Путь за плечами плещет белой фатой. Летим — и всё освещает взгляд искрящийся твой. Троица Повсюду не заперто. Солнце в зенице неба. Бог неподвижен. Ничего, кроме дня. Кладбище! И на кладбище — день! Чуть колокол — поля и поляны обращаются в христианство. Могилы и небеса переполнены правотой. И они неподвижны. Жду содроганья, бессилен и слаб перед мертвыми, и не умею вновь обернуться камнем. Виден с Немецкой улицы Видно, как я выхожу из дома, как запираю двери, прохожу подворотню, улицу — невиновен. Я виден сквозь шторы, сквозь лобовые стекла, витрины, из детской коляски, закусочной — невиновен. Я виден бездомной бродячей собаке, цыганке, голубю, полицейскому, монахине, бакалавру, нищему — невиновен. Я виден спереди, сбоку, сзади; сантехник из приоткрытого люка видит подошвы моих ботинок — снизу. — А сверху я виден одинокой вороне на обезбоженном куполе — невиновен. Я виден вечером из дома напротив, в освещенном окне — у холодильника, на коленях, словно в молитве перед маленьким светящимся алтарем — невиновен. Видно, как я выключаю свет — всю дневную память, как отхожу в темноту — невиновен. Поэт с черным нимбом Поэт имеет право быть под надзором, а также быть обвиняемым в богохульстве, ветрянке и растленье невинности. У поэта есть право молчать, как молчит огнедышащая звезда над землей накануне чумы. У поэта есть право отказа от каких бы то ни было прав — у него есть правота прощения. У поэта есть право ухода, в изгнанье он всегда остается на родине. Поэта опустошают его слова, как личинки выедают порог под ногами входящего. Поэт понимает больше других или не понимает того, что ясно любому. Поэта пугаются те, кого он любил без надежды на отклик. У поэта есть право погибнуть от них — его и целует тот, кто скоро предаст. Его будущие апостолы спят, спят народы, пока он исходит кровавым потом. Смерть поэта — его триумф: стоит уйти, и ему уже нету равных. Где был поэт, остается пролом в скале, отворенный для жизни.