Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2001
Владимир Алексеевич Губайловский родился в 1960 году. Окончил механико-математический факультет МГУ. В 1993 году вышла книга стихов “История болезни” (М., ИМА-пресс, 1000 экз). Публиковался в “Гранях”, “Новом мире” и других периодических изданиях. Живет в Москве.
Рассказ водителя
Ты дверцей шибко-то не хлопай.
Кури. Да ты, я вижу, спишь.
Послушай лучше, как со Степой
Мы доставляли груз в Париж.
Катили около недели.
Там отогнали нас в тупик
и выделили в гранд-отеле
просторный номер на двоих.
Пришел портье и между делом
нам намекает, сукин кот,
что за девиц с отличным телом
совсем недорого берет.
Я отвечаю:
— Не проймете.
Как коммунист и семьянин
на государственной работе
принципиально сплю один.
Ушел. Мы приняли со Степой
и потеплевшие уже
в окно любуемся Европой
на двадцать первом этаже.
Вдруг стук. Я двери открываю
и — опираюсь о косяк.
Стоит — как праздник первомая,
завернутая в красный флаг,
и все. Девица лучшей марки
и вся в родимом кумаче,
не то что здешние огарки,
зацепленные на плече.
Крепиться пробую. Да, где там!
По телу оторопь и дрожь.
Такую бабу партбилетом
и загсом не перешибешь.
Я думаю:
— Какого хера,
ты делаешь наивный вид,
здесь грудь четвертого размера
без лифчика сама стоит,
и говорю:
— Как знаешь, Степа,
я проживу без заграниц,
но этот бюст и эта попа
меня пробрали до яиц.
Ты погуляй по коридору,
покушай в баре вкусный джус,
а я с гражданкой в эту пору
чуток морально разложусь.
Мы с ней расслабились немного.
Явился Степа:
— Все, предел.
Пока топтался у порога
чуть от тоски не поседел.
Четыре дня мы жили вместе.
Валюту слили до нуля.
Когда затонешь в теплом тесте,
не до последнего рубля.
Могло, конечно, выйти боком.
Да не прознали, обошлось.
Махнуть бы снова ненароком
в Париж. Сподобимся, авось.
Чаадаев — Хомякову
Я пишу Вам несомненно ночью.
При недогоревшем ночнике
разночтенья сходят к многоточью,
оставляя нас накоротке.
Мне сейчас почти непредставима
молодость — порода и руда.
Если выбор мира — вечность Рима,
Вы меня не поняли тогда.
Шеллинг принял кафедру в Берлине.
Прочитал блестящий вводный курс.
И доныне в бранденбургской глине
коридоры Корпуса и бурс.
Потому что барышня скучала,
нервничала, ночи не спала,
выбор безусловного начала
я поставил во главу угла.
Это стало собственным предлогом
к написанью первого письма.
Если я виновен перед Богом
только в искушении ума.
Я давно живу не принимая.
Больше не выписываю книг.
Под гору последняя прямая
потому и выбор не велик.
Света нет за этими словами,
и нельзя переменить свечу.
Если я виновен перед Вами,
то лишь в том, что знал, чего хочу.
Суть вещей невыразима в жесте
очевидно непослушных рук.
Если вспомнят нас, то вспомнят вместе.
Это — данность, мой далекий друг.
* * *
Ничего не хочу. Ничего. Нищета — не порок.
В натуральном хозяйстве есть плюсы. Они безусловны.
Наши рельсы лежат только вдоль — никогда поперек.
Только вдаль. Провода провисают. Надежнее дровни.
Аккуратные страхи ползут, как плющи по стене.
Я судьбе благодарен, как омуту снулая рыба.
Я могу безнаказанно спать на своей простыне.
Под своим одеялом. Спасибо, большое спасибо.
Дорога на Спасск
Снег выпал ровно на Покров.
Еще листва не облетела,
и по снегу она желтела
под розой северных ветров.
И я на тракторной тележке
повез дубовые полешки
и два куба сосновых дров.
Снег выпал ровно на Покров.
Мороз, как следует, ударил.
Старушке я дрова запарил.
Опохмелился будь здоров.
Не сам, с ребятами, конечно.
Напарник мой — мудила грешнай,
как пионер, всегда готов.
Снег выпал ровно на Покров.
Выходит в день бутылки по три —
и ничего. Да кто здесь смотрит.
Видали всяких фраеров.
Дня через два, наверно, стает.
Пока береза облетает,
нет настоящих холодов.
Снег выпал ровно на Покров.
Оторопевшая природа
сменила за ночь время года,
перевела, как ход часов.
Внезапно замерло пространство,
но перерывы постоянства
бывают только в мире слов.
Снег выпал ровно на Покров.
Сад полон листьями, как в мае.
но этот цвет не узнаваем,
он вышел из других миров.
И есть в его происхожденье
единство смерти и рожденья,
и стоит снег живых цветов.
Снег выпал ровно на Покров.
Язычество второго рода
здесь явлено без перевода.
Впечатан распорядок строф,
как в почву тракторный протектор.
Земля лежит, как мертвый Гектор
или поверженный Патрокл.
Снег выпал ровно на Покров.
Письмо другу философу
(Перевод с гревнедреческого)
Текст
Диоген Охломону1 шлет привет.
Не далее как вчера, чуть свет
выходит Анаксагор2
на косогор,
ему навстречу Парменид3
семенит
и говорит:
— Человек — это мера!4
Анаксагор отвечает:
— Какого, простите, хера,
Вы развешиваете у меня на ушах вашу лапшу?
Отвали на семь шагов — по числу планет, а то укушу.
Парменид возражает:
А ты Платона знаешь? А Сократа?
а бабу его лысую5? А чего тогда ты
тут выеживаешься? Уйди
с моего многотрудного пути.
В общем, вырвали друг другу по полбороды.
В этом, друг Охломон, еще нету большой беды.
Одному стоику на пиру
в полемическом, сам понимаешь, жару
просто откусили нос.
Стоически перенес.6
Обдумывай сказанное, Охломон, днем и ночью,
и ты убедишься воочью,
что тот, кто живет созерцаньем бессмертных благ,
тот удостоен сих,
тот бессмертен. Так!
(В оригинале латынь: Sic!)
1 Охломон — от греческого ohlos — толпа.
Судьбанеизвестна, сочиненья, скорее всего, обратились в дым.
Впрочем, это случилось не с ним одним.
Возможно, саркастический псевдоним.
2 Анаксагор в основанье всего положил Ум.
3Парменид говорил: Cogito ergo sum,
или что-то близкое в том же роде,
правда, в греческом переводе.
Излагал свои сочинения в виде поэм,
не стеснялся ритмических подпорок
и дорог.
Встреча философов маловероятна,
Хотя многочисленные белые пятна
в биографии и того, и другого
не исключают такого.
4 Фраза, судя то тону и напору,
принадлежит Протагору.
Довольно загадочная фигура.
Есть мнение, что ему принадлежат многие
платоновские диалоги.
По этому поводу существует целая литература,
и рано еще подводить итоги.
5 Сократ был лыс как колено.
Несомненно
искаженье фактов, обычное в эклектическом стиле:
У Ксантиппы волосы были.
6 Источник, скорее всего, точен, как это ни странно.
Вероятней всего ссылка на Лукиана —
“Философы или пир лапифов” —
довольно свободное переложенье известных мифов.
Мужчина, вероятно, находился в состоянии покоя
или атараксии. Такое
поведенье было довольно широко распространено,
во всяком случае, приветствовалось как идеал.
Лосев, в пятом томе “Эстетики”, отмечал,
что стоик и бесчувственное бревно
не одно
и то же,
хотя и очень похоже.
Реконструкция биографии автора письма
Автор жил, скорее всего, в Риме.
Типичный подонок
(обитатель дна). Ходил по бабам,
с ними
был добр и тонок.
Страдал малокровьем.
В связи со слабым
здоровьем
любил пожевать латук,
и мальчиков, иногда сразу двух.
Зимой ночевал в котельной при Термах Нерона,
завернувшись в попону.
Настоящий философ, замечательный человек,
истинный грек.
В возрасте 83 лет и 7 дней
переменил этот мир на иной.
Замечания
Источник можно датировать II или III веком
от Р.Х. Судя по указанной ссылке на Лукиана
I век — рано.
У нас нет никаких оснований считать автора не греком!
К “Жизни философов” отношения не имеет,
хотя имитировать стиль немного умеет.
Источник представляет собой
эклектический набор фактов, имен, идей
совершенно несовместимых, практически на любой
вкус и цвет,
лексики самого разного рода
от площадного жаргона до глубокомысленных эмпирей,
(что, естественно, сказалось на языке перевода)
никакой собственно философии в источнике нет.
Но если к нему отнестись внимательно и осторожно,
некоторые выводы сделать можно.
Собственно, именно такие крохи
и позволяют реконструировать климат эпохи.
После того как распались отдельные царства
Эпикура, стоиков, скептиков и так далее,
и попытки александрийских и римских контаминаций
ничего не дали,
наступила эпоха обесцениванья
и в конечном итоге смерти классического идеала.
Самым типичным приемом, приметой времени
является ядовитое жало
пародии. Это — II век на всем пространстве Рима.
Пародия действительно необходима,
чтобы вытравить с полустертых монет
профили Диоскуров, которые застят свет.
Человек не может смеяться над тем,
что близко и трогательно, этих тем
смех не касается. Смех — это средство
абстрагирования и, в конечном счете, убийства.
Лукианово безудержное витийство
есть отказ от наследства.
“Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым”,
тем паче
с чем-то действительно дорогим и хорошим
расстаются иначе.
Пародия — состоянье души, разучившейся плакать,
мякоть
съедена или иссохла, остались корки,
вылущенные лозунги, слипшиеся скороговорки.
Но в этот период всегда за сценой идет работа,
и кто-то
обязательно понимает, что прошлое дороже и ближе,
чем кажется большинству, что этой разлившейся жиже
нужно поставить действительную плотину,
и тогда оседает тина,
и наступает время нового синтеза, домината, Плотина.
Библиография
Диоген Лаэрций “Жизнь философов”
и весь Лосев.
Античные строфы
1
Он так уютен, так понятен,
почти лишенный белых пятен,
стоический суровый мир!
Промыты Логосом детали
и представления. Едва ли
здесь место есть для черных дыр.
2
В словах Хрисиппа и Зенона
так много истинного тона.
Круговорот не есть тупик.
Скорей, симметрия пространства,
чье движимое постоянство
способен выразить язык.
3
Классический Платонов полис —
единственный, по сути, полюс
для эллина, когда бы он
ни жил. Но Аттика Перикла
распалась так же, как возникла,
на краткой паузе времен.
4
Как хорошо под этим небом
присесть на гальку. Пресным хлебом
насытить голод, отхлебнуть
вина из новенького меха,
и думать о природе смеха
и слез, нащупывая суть.
5
Прибой дотянется, оближет
босые ноги. То, что движет
волной и ветром, движет мной.
Мы слиты общим постиженьем,
одним дыханьем и движеньем,
и замкнуты на круг земной.
6
В детерминированном мире,
конечно, уже или шире
шагнуть нельзя, и потому
нам достается так немного,
что каменистая дорога
по силам даже одному.
7
Но, пережив ожог свободы,
уже нельзя, как в оны годы,
соблазн трагической вины,
списать, как случай, колебанье
струны или упругой ткани,
той, чьи края закреплены.
8
Аттический комедиограф
глядит на звездный гиероглиф,
а пишет о своем мирке.
Снег падает на хлопья пены,
на белый пеплос Поликсены,
и Тень стоит невдалеке.
После метели
Я больше не ревную.
Надеюсь, что не лгу.
Топчу себе иную
дорожку на снегу.
Найду себе заботу
о чем-нибудь другом.
Устроюсь на работу –
скатаю снежный ком.
В душе как в поле чисто
и ветерок затих.
Работа программиста
не хуже остальных.
Но разве в этом дело?
Похрустывает наст.
Я вспомню, как ты пела,
и холодом обдаст.
Ты возвратишься к мужу,
к семье и очагу.
Я после обнаружу,
что без тебя могу.
что снова может виться
пушистый теплый снег,
что может появиться
любимый человек,
что люди есть на свете
и ты одна из них,
что дело есть и дети.
Есть ты и твой двойник.
Та женщина, с которой
я связан и сейчас,
какой бы черной ссорой
ни разбросало нас,
участница доныне
моих ночных бесед,
хотя ее в помине
на целом свете нет.
Связующая сила,
как вольтова дуга,
звенела и искрила,
пока мели снега.
Я был обуглен прежде
чем понял, что сгорел.
Я пребывал в надежде,
что невредим и цел.
Могло ли быть иначе?
Не знаю. Ты ушла.
И мне не надо сдачи
от вашего стола.
Мне нет нужды и дела
о том, как ты живешь.
Все так, как ты хотела,
ну что ж, мой друг, ну что ж.
Будь счастлива. За мною
есть право до конца
хранить тебя иною
до черточки лица.
И вызывать повторно,
и снова воплощать
ту женщину, которой
мне нечего прощать.
Желанье быть патриотом
Вероятно, Россия
остается в грязи
по причине бессилья
и с бездельем в связи.
Где на этом просторе
окружная черта?
Были б горы и море,
так ведь нет ни черта.
Что нам римское вето?
Что нам англ или галл?
Символ местности этой —
вечный лесоповал.
Непомерность инерции
здесь как раз хороша:
разволнуется сердце,
раззудится душа.
Получали по роже,
начинали правеж.
Ты помилуй нас Боже
за здорово живешь.
Мы напутали малость,
говорили одно,
а потом оказалось
не покрышка, а дно.
А как хочется, чтобы
было как у людей,
безо всякой особой
подоплеки идей.
Чтобы сытно да ладно
и чтоб нос в табаке.
Нет, гони неоглядно
на коньке-горбунке!
Меж крутыми горбами,
ни просвета, ни зги.
И одними губами:
Господи, помоги.
То бичи и железы,
то бомжи и бичи,
примеряем протезы,
подбираем ключи.
Может, эта разруха
и никчемный размах
есть вместилище духа
на широких крылах?
Нет и это не верно
и неместный типаж.
Есть, но горькая скверна
или скверная блажь.
Мира нет и порядка,
нет границ и конца,
вероятно, подкладка
интересней лица.
Там где вольному воля,
там спасенному рай.
В центре этой юдоли
дядя чинит сарай.
Вот починит, подладит,
утеплит, обошьет,
а стакана не хватит —
на дрова расшибет.
Ибо в округе этом
за дрова самогон
и зимою, и летом
можно взять испокон.
Ох, сгущенные краски!
Ох, крещеный народ!
Этот в полной завязке
тот без просыху пьет.
Нет как раз сердцевины,
А глядишь на просвет,
вроде две половины,
Нет, гармонии, нет.
Да, и мне подсуропил
окружной колорит.
Разве мало я пропил?
А еще предстоит.
Видишь поле картохи?
Видишь стадо гусей?
Милый, в чертополохе
сей разумное, сей.
Но отсутствие меры,
видно корм не в коня,
неизбежностью веры
привлекает меня.
Удержаться-то нечем —
только слезы да пот,
не прожить человечьим,
может, Божье проймет?
Успокоит, поможет?
Как проклятый вопрос,
червь сомнения гложет.
Чур меня, кровосос.
Музыка рока
Аккуратные страхи, как траки танка,
отпечатанные на асфальте улиц.
Принимая данность этого факта,
ты плывешь ей навстречу, как новый Улисс.
Ты видишь, как в небо уходят трассы.
Издали это, наверно, красиво.
Ты чувствуешь, как, выходя из транса,
хлопком ломается перспектива.
Время растягивается поминутно
и удаляет твою Итаку,
ты услышишь, уже, вероятно, под утро
ее проникающее стаккато.
Все что ты мог — увеличить скорость.
Кровь стоит на проезжей части.
Небосвод над городом был расколот,
это бывает довольно часто.
О, неумолимая музыка рока!
Твое веленье неисповедимо.
Для погибших без страха и упрека,
для оставшихся жить, для прошедших мимо.