Переписка (1912—1969)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2001
Эта переписка продолжалась более полувека. Первое письмо в 1912 году написал тридцатилетний отец, Корней Иванович Чуковский (1982—1969), своей пятилетней дочери Лиде (1907—1996). Последнее письмо Корнея Ивановича к дочери написано в октябре 1969 года, за несколько дней до его смерти.
В архиве Корнея Ивановича уцелели почти все письма дочери за редкими исключениями. А вот его письма до 1938 года почти не сохранились. Совсем нет писем в Холомки — в колонию “Дома Искусства” (1921), в Саратов, куда была сослана Лидия Корнеевна (1927), нет и многих писем начала 30-х годов. Это объясняется тем, что весь архив Лидии Корнеевны до 1938 года был уничтожен в результате арестов друзей, хранивших бумаги, и конфискации имущества у нее на квартире. Поэтому в 1921–1938 годах — это не переписка, а односторонний монолог Лидии Корнеевны.
В начале 70-х годов Лидия Корнеевна сама начала готовить письма отца к публикации и поэтому иногда приводятся ее краткие комментарии. Однако эта работа была прервана и не завершена.
В переписке К.И. Чуковского с дочерью отразилась даже не эпоха, а многие эпохи XX века, преломленные в судьбах большой семьи. Но особенность этой переписки в том, что наряду с обстоятельствами семейными, бытовыми, письма изобилуют литературными событиями. Они принадлежат литераторам и поэтому содержат портреты многих современников и отзываются на литературные события тех лет.
В полном виде переписка, включающая более четырехсот писем, готовится к печати в издательстве “Лимбус Пресс”. Для этой публикации отобраны письма, дающие первоначальное представление о некоторых затронутых темах. Письма печатаются с сокращениями — начиная со второго письма убраны концовки: подписи и приветы, даты во всех случаях вынесены в начало, пропуски указаны знаком <…>.
Письма расположены в хронологическом порядке*.
* Список сокращенных названий, используемых в примечаниях:
“Записки” — Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой: В 3-х т. М.: Согласие, 1997.
Соч-2 — Лидия Чуковская. Соч.: В 2-х т. М.: Гудьял-пресс, 2000.
Чукоккала — Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Премьера, 2000.
Дн.-1; Дн.-2 — К. Чуковский. Дневник. 1901–1929. М.,1991; Дневник. 1930–1969. М.,1994.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 27 марта 1912 ст. Киев
Глубокоуважаемая Лидочка!
Вместе с этим письмом ты получишь письмо от одного офицера, который пьет со мной шоколад. Отчего ты мне не пишешь? В санаторию писала, а в Киев не пишешь. Пиши в Одессу, я еду туда.
Твой милый Папа
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Февраль 1916. Гельсингфорс
Лидочка! Я сейчас сажусь на пароход — и 2 дня буду в море.
Погода чудесная — солнце. Напиши мне что-нибудь в Лондон1. Здесь у меня много знакомых девочек.
1“Во время Первой мировой войны Англия была нашей союзницей, — вспоминал Чуковский спустя полвека. — В 1916 году группа русских литераторов по приглашению английского правительства поехала в Лондон…” (Чукоккала, с. 255).
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Конец августа 1917
Дорогая Лидочка!
Увы, твой бедный папа не может выдраться в Финляндию, потому что Посол не едет1. А посол не едет потому что Корнилов дерется с Савинковым. Ты должно быть слыхала об этом! Я не имею секундочки — написать Тебе длинное письмо — у меня куча работы. Скажи маме, что теперь многие мои знакомые собираются со страху в Финляндию, но я твердо намерен вывезти Вас в Петроград. Квартира в нашем доме наверняка за нами. Посылаю маме пока 200 рублей — больше у меня нету, я надеюсь, что мама приедет скоро. Целую тебя крепко и — Вас всех! Я скучаю без Вас, — как Вы без меня, и очень жду той минуты, когда мы опять будем вместе. Пусть мама даст посланному всё, что она имеет для меня: “The Life”2, матерьялы по Некрасову, мою головную щетку и проч. Посылаю Вам мел — ничего другого нет под рукой!
1Посол — Джорж Бьюкенен (George William Buchanan, 1854–1924), английский посол в России (1910–18). Летом 1917 года Репин работал над его портретом, который был заказан ему Московской городской думой по случаю избрания Бьюкенена в 1916 году почетным гражданином Москвы.
2“The Life” — жизнь (англ.). Название американского журнала.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 23 июля 1921. Холомки
Милый папа!
Я сейчас сижу с Мурой, так что письмо мое будет очень бессвязно1. Она требует чтоб я рисовала, а я пишу.
У нас уже почти нет никаких вещей для меня, и те, что остались, мама выменивает только на хлеб. Пока у нас есть хлеб и картошка, но скоро и этого не будет. Моисеевич2 привез нам тогда только 15 ф<унтов> муки, а вовсе не 3 пуда, как ты пишешь. Пришли, если можешь, ситец, но, конечно, лучше всего приезжай скорее сам. Лечи свою ногу во всю, как можешь, лежи беспрерывно — это самое главное. (Мурка, пошла вон! Пойди поймай кису!) <…>
В Устье на другой стене дивные рисунки. В центре Нельдихен мчится на Пегасе; внизу крошечный мужичонка на него молится. Справа Дзиговский с лошадью и бедой увозит кровати; на одной из кроватей Радлов еще не успевший встать. (Дзиговский, по требованью Давыдовны, отвез ей все вещи, причем вытаскивал кровати из-под несчастных Устинцев в 6 часов утра.) Тут же, на стене, Софья Андреевна, очень неудачная. Додя, М<стислав> В<алерианович>, В<ладимир> А<лексеевич>, Б<орис> П<етрович> и ты (за письменным столом пишешь о Блоке) — все эти в очень маленьком виде3.
Как здоровье Алекс<андра> Алекс<андровича>?4 Уже после твоего нам письма, мы получили известие, что ему очень плохо.
1Мура (1920–1931), младшая дочь К. Чуковского. Письмо послано из “Бельского Устья”, где летом 1921 года Добужинский и Чуковский организовали колонию для художников и литераторов (подробнее см. “Чукоккала”, 2000, с. 147).
2Моисеевич — Сергей Моисеевич, служащий колонии.
3Перечислены обитатели колонии: Сергей Евгеньевич Нельдихен (1891–1942), поэт; Николай Эрнестович Радлов (1889–1942), художник; Софья Андреевна — Гагарина, княжна, дочь владельца Холомков; Додя — Всеволод Мстиславович Добужинский (р. 1905), сын
М. В. Добужинского; Мстислав Валерианович — Добужинский (1875–1957), художник; Владимир Алексеевич — Милашевский (1893–1976), художник; Борис Петрович — Попов, художник, заведующий колонией “Холомки”, зять А. Н. Бенуа.
…с лошадью и бедой увозит кровати — речь идет о неудобной телеге, которую по словам Чуковского “зовут только бедой, а не чумой, дыбой” (Дн.-1, с. 175).
4Речь идет об А. А. Блоке.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 14 сентября 1921. Холомки
Милый папа!
Как ты доехал? Мы знаем, что тебе удалось провезти все 7 пудов муки, но как ты их в городе вез?
Где ты живешь, на квартире или в “Д<оме> И<скусств>”? Что ты ешь?
Знаешь, тут в понедельник был праздник в Захоньи. Ну, я тебе скажу, вот мы наелись! Чего-чего там только не было. Мы были у Боговских (мама, я, Боба) — наелись; потом у Овсянкина — наелись; потом у Смирнова — наелись; потом у тети Луши — обожрались! Каждая изба как маленький ресторанчик — приходишь, тебя кормят, и ты уходишь. И это вовсе не по свински, а так и полагается.
Приехали Лозинский и Янушкович-Яцына1. Единственные люди, приехавшие веселыми и довольными. Говорят, ехали отлично, весело, в вагоне в шахматы играли. <…>
Когда ты приедешь? Меня этот вопрос двояко интересует: во-первых, я, конечно, страстно желаю тебя поскорее увидеть, а во-вторых, страстно желаю поскорее увидеть Питер. Что в Питере? Получила от Лели Арнштама2 письмо с подробностями о смерти Блока. Лозинский рассказывал подробности другой смерти. Напиши об этом все, что можно3.
Правда, что в Питере сейчас так ужасно. Ты ешь сносно?
Коля ведет все тот же “развратный” образ жизни4, но по-английски читает.<…>
Сахар привезешь?
Ходасевич5 остается еще жить. Его Лозинский уговорил.
1Приехали Лозинский и Янушкович-Яцына — речь идет о поэте и переводчике Михаиле Леонидовиче Лозинском (1886-1955) и переводчице Аде Ивановне Оношкович-Яцыне (1897–1935). Они приехали в Холомки в сентябре 1921 года. (См.: А. И. Оношкович-Яцына. Дневник 1919–1927 / Публ. Н. К. Телетовой // Минувшее. Историч. альманах. Т. 13. М.; СПб., 1993, с.358.)
2Леля Арнштам (Лео Оскарович Арнштам, 1905–1979), соученик Л. Чуковской по Тенишевскому училищу, впоследствии известный кинорежиссер.
3Лозинский рассказывал подробности другой смерти. Напиши об этом все, что можно. — Намек на известия о расстреле Н. С. Гумилева.
4Коля ведет все тот же “развратный” образ жизни. — В августе К. И. записывает в дневнике: “Коля на именинах… Здесь в деревне, что ни день, то именины… Все это мне чуждо до слез, и меня иногда разъяряет, что Коля вот уже больше месяца ничего не делает, а только справляет именины полузнакомых людей” (Дн.-1, с. 178).
5Ходасевич — Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939), поэт, автор воспоминаний о жизни в колонии — “Поездка в Порхов” (см. “Лит. Обозрение”,1989, № 11, с. 104–112).
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. и М. Б. Чуковским 26 декабря 1926. Саратов1
Милая мама и милый папа!
Только что получила первое письмо из дому. На 10-ый день отъезда! Что было бы, если бы я писала вам так же. Утром сегодня пришел ко мне А<рсений Крогиус> и сказал, что письмо от мамы забыл дома. Я пошла с ним к нему домой. Мама его и отец встретили меня чрезвычайно ласково, не знаю уж и почему. Между прочим, оказалось (я вчера это узнала), что отец Арсения — профессор психологии в здешнем университете, человек с европейским именем2. Не знаю, правда ли, что у него европейское имя, но впечатление он производит очень интересное. Он дал мне Бергсона, которого до сих пор я здесь тщетно искала. И он пригласил меня в его домашний философский семинарий. Я чрезвычайно довольна.
Раньше всего напишу о своих комнатных делах:
У меня хорошая, теплая, уютная, мягкокроватная и письменностольная комната в центре города. Парадный ход; первый этаж; ванна, электричество. Все, как в городе, только телефона не хватает. Семейство тихое: 2 девочки, 15 и 17 лет, школьницы. Хозяйка моя вдова, еврейка. Кормит меня хорошо и, вообще, за мной ухаживает, но… но… но…
Дело в том, что у меня отобрали мой паспорт и выдали мне бумажку, точно указывающую на мое “звание и положение”. По этой бумажке я обязана прописываться. Когда моя хозяйка прочла сию бумажку, она пришла в ужас. “У меня, — говорит, — сердце больное” и т. д. и т. п. Я начала ее разубеждать, говорила пламенно, как только могла. Мне ужасно не хочется терять эту комнату! Ведь найти комнату так трудно, почти невозможно. <…>
Основное свойство Саратовского климата — ветер. В Ленинграде тоже бывает ветер, но не при таких больших морозах. А здесь на днях было 15o мороза и ветер такой, что с ног сбивает. Лицо точно кипятком обваренное. Очень мерзнет лицо… Вот сегодня хорошо, солнце, а ветер сравнительно небольшой. Саратов хорошо выглядит. Домишки славные, улицы широкие, снег хорошо хрустит. По вечерам страшно выходить на улицу. Уже с 5 ч. пусто, тихо. Но освещен город не плохо. Фонарей много и они высокие, как в Ленинграде на Марсовом поле. Их головы качаются и по улицам ходят большие черные тени, которые иногда наползают на дома. Трамвайное сообщение отвратительное: одноколейные линии и потому трамваи ходят редко. Да и ходят они как-то так, что всегда удобнее и скорее дойти пешком. Они старые, облезлые. Обыватели ездят в них торжественно, как на поезде.
В театре и в кино еще не была ни разу. Завтра хочу пойти в Пролеткульт — он как раз напротив меня. Кто знает! Может быть, Саратовская почва производит на свет лучших пролетписателей, чем Ленинградская. Всяко бывает.
Из Саратова произошли: Федин, Орешин и Пильняк. Мне благоговейно указывали на одну барышню и на одного профессора, которых Пильняк вывел в “Голом Годе”. <…>
С работой у меня так: никуда не могу сунуться без удостоверения. Пускай Ленингр<адский> Комитет Стенографов поторопится! Я сплю и вижу работу. Она мне так нужна, так хочется ее скорей получить. Тогда ничего не страшно. Учиться я здесь буду, книги есть, но работа денежная мне сейчас нужнее, чем ученье. Когда я получу работу, я буду чувствовать себя счастливой.
Сейчас занимаюсь английским, Бергсоном и Ап<оллоном> Григорьевым. Пока в универс<итетскую> библиотеку не хожу — она закрыта по случаю каникул. Жалко, если надо будет опять бегать, искать комнату — тогда все занятия полетят к черту.
<…> Папа, пришли мне твои детские книги. Здесь очень популярны “Крокодил” и “Мойдодыр”, а других почти не знают. Пришли, пожалуйста. И еще пришли “Принципы худож<ественного> перевода”. Тут у меня просят.
1В конце июля 1926 года Л.Чуковская была арестована и выслана на три года в Саратов. Это — ее первое письмо к родителям из ссылки. Подробнее об этой истории см. Соч.-2, с. 391—434.
2Речь идет о профессоре Августе Адольфовиче Крогиусе.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. Чуковскому 6 декабря 1927. Ленинград
Милый папа.
<…> Вчера получила твою телеграмму, а сегодня спешное письме.
Счастлива неописуемо. Когда Катя будет, наконец, в Ленинграде, я почувствую действительно себя приехавшей, почувствую, что эти 1/2 г. прошли. А то так они ни за что не проходят1.
Я была вчера у К<атиной> мамы. Дала ей телеграмму. Она долго искала очки, дрожали руки, дрожала телеграмма — потом она заплакала2.
Только я думаю, что раньше, чем через месяц К<атю> ждать нечего… Ты написал ей что-нибудь? <…>
Ты пишешь, что мне полезно было бы работать в Москве. Твое постоянное стремление втолкнуть меня в литер<атурную> работу меня и смущает, и возмущает. По-моему, это чрезвычайно легкомысленно с твоей стороны. Неужели ты не понимаешь, что делать литер<атурную> карьеру я успею всегда, а вот учиться я могу только эти 2 года — и никогда больше? Если имеется матер<иальная> возможность дать мне учиться — то ты бы должен меня удерживать от всякой литер<атурной> работы. Я по-настоящему и Шевч<енко> считаю преступлением, п<отому> ч<то> он мешает мне сдавать зачеты, отнимает полдня.
Если мне подвернется в Ленинграде служба — я возьму ее и брошу Инст<итут> (п<отому> ч<то> совмещать — мука), но буду считать это чрезвычайно недальновидным и неэкономным поступком. <…>
1Благодаря хлопотам К. Чуковского Л. К. была освобождена из саратовской ссылки в сентябре 1927 года и возвратилась в Ленинград.
2Екатерина Боронина, подруга Л. Чуковской, была выслана по тому же делу и также освобождена из ссылки благодаря хлопотам К. Чуковского.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 11 мая 1929. Симеиз
<…> Итак, “Лимпопо”1 запретили. Это погано, здорово погано. Соцвос ведет четкую линию. И все-таки я повторяю — огорчительно главным образом потому, что это тебя так огорчает, ты не спишь и пр. А по существу нужно помнить: “Лимпопо” будет такой же настольной детской книгой, как “Мойдодыр”, как все твои детские книги. Ты должен в это верить и плевать на Лебеденок и ему подобных Венгровых2.
1“Лимпопо” — первоначальное название стихотворной сказки К.Чуковского “Айболит”. Впервые сказка была опубликована отдельным изданием через 6 лет в 1935 году.
2Александр Гервасьевич Лебеденко (1892—1975), писатель; Натан Венгров (1894—1962), поэт, зав. отделом детской и юношеской литературы московского Госиздата, зав. Центральным методическим бюро ГУСа.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ Начало декабря 1929. Москва
Папа. Ты считаешь — судя по твоему тону — что тебе плохо, а мне наплевать. Это глубоко неверно и твоим положением я замучена эти дни совсем. Я ничего не могу делать.
Но я не о том хочу написать.
Я думаю, что всё-таки не нужно истерии и паники.
Я пишу тебе потому, что вечером ты говорить не можешь, а утром — я. Приходится изложить факты письменно:
1. Резолюции еще нет. Она будет завтра в 1 [ч.] дня.
2. Ханин, Трифонова, Иорданская1 и пр. официальные люди высказывались очень резко против тебя. Ханин заявил, что ты — прошлое детской литературы, что ты упорно антипедагогичен и не хочешь писать на современные темы.
3. Защищал тебя Маршак.
4. Самое главное:
Ханин в заключительном слове сказал: “Я не считаю, что с Чуковским нужно бороться путем материального зажима или путем запрещения его книг. Книги должны издаваться, но мы будем в печати и на собраниях их разоблачать”.
Я не знаю, занесены ли эти слова Ханина в протокол и попадут ли они в резолюцию. Если да — то твое дело отлично. Пусть ругают — лишь бы издавали! Если нет — то все равно, Ханин от своих слов не отопрется (он честный человек) и на основе его слов можно будет кое-какие твои книги издать.
А вообще — поэзия всегда побеждает.
1Речь идет о выступлении Д. Ханина “Борьба за детского писателя” [Доклад на собрании детских писателей и педагогов в Доме печати в Москве. 4 декабря 1929 г.] // Книги детям. 1930. № 1, с. 1–2, 12. Упомянуты Давид Маркович Ханин (1903–1937), зав. отделом детской и юношеской литературы Госиздата РСФСР, член правления издательства “Молодая гвардия”; Тамара Казимировна Трифонова (1904–1962), критик; Екатерина Ивановна Иорданская, доцент Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена.
В декабре 1929 — январе 1930 в газетах и на собраниях шла дискуссия о детской книге. Было объявлено, что “основной опасностью в нашей детской литературе является чуковщина, т. е. антропоморфизм, аполитичность и уход от вопросов сегодняшнего дня”.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 12 сентября 1930. Ленинград
Милый папа. Мы в ужасной тревоге. Что же с Мурой1? Бобины открытки совсем свели меня с ума. Почему у нее так поднялась температура? Неужели новое нагноение? Сняли ли уже гипс? Что говорят врачи? Напиши, Бога ради, обо всем поскорее и пошли спешной почтой.
А как твое здоровье? Что с тобой было в поезде? <…>
1В начале сентября состояние Мурочки ухудшилось и Корней Иванович с женой и младшим сыном Борисом ( р. 1910) повезли ее в Крым, в санаторий.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ Двадцатые числа сентября 1930. Ленинград
Милый папа. Я в полном отчаяньи: Гиз не платит денег — ни зарплаты, ни авторских. Мы живем неизвестно как. Но мы — черт с нами! — а вот что делать с тобой:
I. Сейчас пришла Марина1 и сказала, что в Финотделе требуют оплатить твои прошения гербовыми марками в 30 рублей. Иначе они их рассматривать не будут.<…>
Что тебе посоветовать? Чтобы ты прислал деньги из Алупки? А если денежный кризис затянется — ты оторвешь деньги от Муриных и не хватит потом для Муры? Черт его знает.
Ты поверь, что дело не в том, что у твоих детей мало денег, чтоб за тебя заплатить, а в том, что в городе нету денег, их невозможно достать.
Рассуди сам, что делать.
1Марина Николаевна Чуковская, жена старшего сына К. И. — Николая.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 24 сентября 1931. Алупка
Дорогие мои! Деньги у нас есть. Горький, к которому я обратился с жалобой на Гихл, не платящий мне гонорара за Уитмэна и Слепцова, нажал на Огиз, и я получил от Халатова (из “Молодой гвардии”) 2000 рублей1. Перед этим “Молодая гвардия”, по ходатайству Шатуновской, выслала мне 493 р. — и столько же Вам. Надеюсь, что Вы их получили. Этими деньгами надо распорядиться так. Возьмите себе сколько надо — Боба и Лида, — пошлите 100 р. моей маме (Коля знает адрес, впрочем и Лида тоже) и если что останется, положите на мой счет в Сберкассу. № моего счета 711 960. Если Коле нужно, пусть и он перехватит.
Спасибо Алексею Максимовичу!
Как он помогает мне в трудные минуты: Бобу определил в Институт, защитил моего Некрасова от Крупской2 — и теперь сделал всё от него зависящее для облегчения участи Муры.
Я маме не посылал денег с мая.
1В сентябре 1931 года Чуковский писал Горькому: “Моя дочь умирает… Я истратил на ее лечение все, что у меня было, и теперь у меня нет денег даже на лекарство. Между тем ГИХЛ и “Academia” должны мне какие-то деньги… Чагин не только не платит, но даже не отвечает на письма… Усовестите их, чтобы им стало стыдно”. (Переписка М. Горького с К. И. Чуковским // В сб.: М. Горький и его эпоха: Материалы и исследования. Вып. 4. М.: Наследие, 1995, с. 246.)
Артемий Багратович Халатов (1896–1937), председатель правления Госиздата (1928–1932), председатель ЦЕКУБУ.
2Н. К. Крупская выступила в печати против сказки “Крокодил”, назвав ее “буржуазной мутью” и против статей Чуковского о Некрасове (“Правда”, 1 февраля 1928). Ей возразил М. Горький (“Правда”, 14 марта 1928). Заступничество Горького спасло сказки Чуковского от запрета, наложенного на их печатанье Государственным ученым Советом (ГУС), который возглавляла Н. К. Крупская.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 27 ноября 1931. Ленинград
Милый пип. Опять приходится тебе письма писать. А так бы хотелось с тобой поговорить.
Снова приходится брать на себя обязанности летописца.
Мамин приезд был для меня неожиданностью. Мне не говорили о Мурочкиной смерти до 23/ХI — до самого дня маминого приезда1. Утром 23-го Цезарь2 зашел и сказал о Муре. Потом я пошла в ванную — возвращаюсь — в моей комнате мама.
Сначала мама меня поразила своим бодрым и здоровым и загорелым видом. Но теперь у мамы грипп, который мне сильно не нравится. <…>
1Мурочка умерла в Алупке 13 ноября 1931 года, и Мария Борисовна вернулась домой в Ленинград.
2Цезарь Самойлович Вольпе, историк литературы, первый муж Л. К. Чуковской.
Надпись на фотографии:
Дорогой Лидочке от любящего Пипа:
“Я был в то время, Лидочка, моложе, чем ты сейчас, и если бы моя жизнь сложилась иначе, написал бы много хороших вещей. Борись же, мой друг, за то чтобы твоя жизнь сложилась иначе. Моя была мутна и убога и, когда смотрю на себя тогдашнего, мне себя очень жалко.
1935 январь”
Примеч. Л. К.: Надпись на обороте фотографии молодого Деда в кепке. Надпись сделана в 1935 году, а фотография привезена мною из Одессы в 1923-м или 24-м году, когда я ездила туда к бабушке. Фотография была выставлена на улице, в витрине; фотограф не знал, кто это.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 4 июля 1936. Санаторий “Узкое”
Милый папа. Пишу карандашом, ибо лежу — to 37.6, болит живот.
Вчера с бешенством прочла статью в “Известиях” о “Котауси-Мауси”1. Что за вздор! Что за наркомпросовская отрыжка! Тебе эта статья вряд ли принесет вред, но для успешного развития детской лит<ературы> она весьма вредна. Этакая путаница понятий! Почему “Котауси” — это подражание детскому лепету? Почему “наши-то портные” — это клевета на портняжный цех? (Опять — история с трубочистом из “Мойдодыра”2.) Почему “Барабек” — это плохо?
И как жаль, что Оболенской и Суворову3, кот<орых> давно надо гнать — попало за единственную хорошую книгу, изданную ими когда-либо!
…человеческая глупость
Безысходна, бесконечна, величава4.
Прочел ли ты мою рукопись? Напиши мне пожалуйста о ней. <…>
1 числа сюда наехали всякие именитые старички. Возраст людей в здешней столовой по Митиным5 расчетам = 7 тысячелетиям.
1В 1936 году вышел сборник английских песенок под названием “Котауси и Мауси” с рисунками В. Конашевича. На эту тоненькую книжку отозвались 3 июля 1936 года “Известия” статьей “Плохая книжка хорошего писателя”. Автор статьи Т. Чугуев утверждал: “Чуковский выпустил для дошкольников книжку “Котауси и Мауси”, которая… является ярким образцом небрежности, сюсюканья и бессодержательности. Это формалистическое кривлянье и рифмованное сюсюканье Чуковского, закрепляя неправильности языка, встречающиеся у детей, мешает развитию их речи”.
2В конце 20-х годов критики писали, что своим “Мойдодыром” Чуковский оскорбил трубочистов.
3Екатерина Михайловна Оболенская (1889–1964), редактор московского Детгиза, жена В. В. Осинского; Петр Иванович Суворов (1901–1968), художественный редактор Детгиза.
4Неточная цитата из стихотворения А.Блока “Последнее напутствие” (“Боль проходит понемногу…”).
5Упомянут Матвей Петрович Бронштейн, физик-теоретик, второй муж Л. К. Чуковской.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 27 февраля 1938. Ленинград
Только что узнала, что Мити в Ленинграде уже нет1.
Деньги вчера получила. Спасибо.
От тебя телеграммы по поводу разговора с Б.П-чем2 — нет. Стало быть, не состоялся.
Письмо твое, где ты описываешь свой поход в ЦК по поводу Левина, я сейчас получила3. Очень огорчена, что ты не говорил со Шкловским. Может выйти путаница и ерунда, которая в этом деле неуместна.
Выписки из Зелинского уже готовы. Пошлю их тебе завтра или послезавтра.
Всего хорошего.
1М. П. Бронштейн был арестован в Киеве 6 августа 1937 года. На следствие его привезли в Ленинград. “…Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала “Бронштейн, Матвей Петрович” и протянула деньги, — ответило мне сверху густым голосом: “Выбыл!”. (“Записки”. Т. 1, с. 9).
Как будет видно из дальнейшей переписки, Л. Чуковская продолжала свои хлопоты еще несколько лет, — пока не узнала о гибели мужа, — но лишь в начале 90-х, полвека спустя, она увидела справку, гласящую, что 18 февраля 1938 года он был расстрелян.
2Б. П-ч — не установленное лицо.
3Речь идет о критике, поэте Мироне Павловиче Левине (1917–1940). Он заболел туберкулезом в тяжелой форме и нуждался в лечении в крымском санатории. Хлопоты Чуковского касались его устройства. (Подробнее о М. Левине см. “Записки”, Т. 1, с. 300–302).
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 8 марта 1938. Ленинград
Положение дел таково: 15-го Митин день1. Прежде, чем отправиться куда-нибудь отдыхать, я должна узнать наверное, что он действительно уехал и попытаться выяснить направление. Т.к. он уехал без пальто — выяснить его путь необходимо, п<отому> ч<то> необходимо его нагнать и передать ему вещи, пока он еще жив. Ввиду этого отдыхать мне придется нескоро. То, что папа сейчас не в Ленинграде — катастрофично. П<отому> ч<то> добиться обычным порядком сведений о Митином местопребывании невозможно.
У меня есть смутная надежда, что 15-го мне скажут, что Митя еще здесь — так было с Шурой2— но вряд ли, вряд ли.
1Митин день — т.е. день, когда можно ему передать деньги или навести о нем справки.
2Шура — Александра Иосифовна Любарская, соученица Л. К. по Институту, позже, как и Л. К., сотрудница маршаковской редакции. К этому времени она уже полгода находилась в тюрьме.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 30 апреля 1938. Киев
Милый папа. Сегодня вечером я уезжаю. Делаю это только для того, чтобы умерить твое беспокойство. На самом деле уезжать отсюда мне, по моему глубокому убеждению, не следует. Кроме того, жаль денег, жаль рабочего времени и более всего жаль сил. Но всё это кладу к Вашим ногам, милорд. Ибо твое беспокойство действует на меня и на расстоянии. Пусть будет так1. <…>
Теперь о делах. О квартире. Я так и не знаю: описаны ли вещи в Митиной комнате или нет? Если да — то не старайся их спасти. Я жертвую их на алтарь социалистической родины. Но если нет, если произошла простая глупость из-за того, что в квартире была только Ида, а не кто-нибудь поинтеллигентнее, если налицо поступок не только противозаконный, но не принятый и в административной практике: другими словами, если конфискации нет, и вещи не описаны, и в комнатах, полных Митиных книг и собранных им вещей живет человек, которому они почему-то подарены — то сделай все возможное, чтобы эту ошибку исправить, чтобы книги, велосипед, полки, стол были спасены для меня, для него2. Пусть всё это перенесут ко мне в комнаты или пусть вещи возьмут друзья. По моим скромным подсчетам — вещей там тысяч на 6. А деньги эти были заработаны самоотверженным и благородным трудом. Особенно мне жалко книг.
<…>Ты выражаешь недовольство по поводу большого количества писем, получаемых мной. Напрасно. Если я не буду получать писем из Ленинграда — я сяду в поезд и вернусь. <…> К чему, зачем эти жертвы? Ради какого-то бабьего мистического трепета. Даже если этот трепет разумен — а он неразумен — я не согласна. После первой же пятидневки в Ворзеле, в течении которой я не получу 3-4 писем — я брошу лечение и уеду в Ленинград. В Ленинграде все узнаю, а потом пусть будет что будет. А ты думай обо мне, что тебе будет угодно. Не зачем самой устраивать себе тюрьму — выдуманную тюрьму. Пусть уж будет настоящая.
1В 1998 году удалось ознакомиться с интереснейшим документом. Это — “Сов<ершено> секретный” “Список осужденных Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР по делам УНКВД ЛО в феврале 1938 года”, составленный 25 марта 1938 года. В справке даны фамилии осужденных, состав семьи и примечание к каждой фамилии. Примечание касается судьбы жен арестованных. О женах осужденных стоят две фразы: “Арест оформляется”. И потом дата, когда жена арестована. А если еще не арестована — то 2-я фраза гласит: “Арестовать к 1 апреля” или “То же” (т. е., арестовать к 1 апреля). Лидии Корнеевне в соответствующей графе написано “Арест оформляется”. “То же”. Это значит, что к 1 апреля 1938 года она должна была быть арестована. (Эти сведения опубликованы в статье А. Разумова “Памяти юности Лидии Чуковской” (“Звезда”, 1999, № 9, с. 134).
Действительно, в конце февраля 1938 года, когда Л. К. уехала в Москву хлопотать и наводить справки о судьбе мужа, за ней уже приходили, но не застали. Л. К. так вспоминала это время: “Опасаясь, что в Киеве, у Бронштейнов меня обнаружат,
К. И. настойчиво советовал мне съездить куда-нибудь, — ну хоть в Ялту, навестить Мирона” (“Прочерк”. М.: Арт-Флекс, 2001, с. 228).
2Приговор Матвею Петровичу гласил “Десять лет без права переписки с полной конфискацией имущества”. В его комнату был поселен сотрудник НКВД, Василий Катышев.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Середина июня 1938. Переделкино
Милый Лид! Конечно, я повидаю Сергея Ивановича Вавилова, и Брицке1 (вице-президента Академии Наук). Я с обоими знаком довольно хорошо, но почти наверняка предвижу, что они мне настоящей правды не скажут. То, о чем ты пишешь, очень похоже на правду. Я тоже слыхал кое-что в этом роде. Но мне вряд ли удастся узнать правду непосредственно от академиков, нужно подыскать кого-нибудь, ближе меня с ними знакомого. Но попытку все же сделаю. Боюсь, что все они сейчас на дачах и в командировках.
Если слух подтвердится… впрочем, посмотрим. Я попытаюсь повидаться и с Губкиным2, с которым встречался в жизни не раз.
Рад за Мирона Павловича. Лучше ли ему? Конечно, с удовольствием буду участвовать в складчине.
О Шурочке я написал секретарю тов. Вышинского, тов. Корнацкой. Не сомневаюсь, что письмо дошло3. <…> Я подписал свою фамилию, но адреса не дал, т. к. у меня его тогда не было4.
Очень верю в твою книгу, но на чем основаны твои надежды на ее напечатание?
На нашей даче я уже провел сутки — и мне очень нравится. Тишина абсолютная. Лес. Можно не видеть ни одного человека неделями. Только ремонт сделан кое-как; всюду пахнет скверной масляной краской; денег потребуется уйма. Хватит ли у меня средств завести в ней все необходимое, не знаю, но если хватит, для вас для всех будет отличная база. <…>
Я дал себе слово не встречаться здесь с писателями. Но сейчас у меня был сын Всеволода Иванова, потом пришла мадам Федина, меня зазвал в гости Павленко… Удастся ли удержаться?
Прибыла мебель. Мама в хлопотах.
1Упомянуты академики — Сергей Иванович Вавилов (1891–1951) и Эдгард Викторович Брицке (1877–1953). Они участвовали в хлопотах о М. П. Бронштейне. В “Деле” Бронштейна сохранились следы активных усилий С. И. Вавилова вызволить М. П. Бронштейна из тюрьмы. Там находится научная характеристика М. П. Бронштейна, подписанная академиками С. И. Вавиловым и Л. И. Мандельштамом. Характеристика кончается словами “Мы считаем, что М. П. Бронштейн является крупным ученым, работы которого содействовали развитию теоретической физики в СССР”. Характеристика подписана 8 февраля, за 10 дней до расстрела М. П. Бронштейна. В 1939 году С. И. Вавилов продолжил свои усилия. В деле имеется его письмо на бланке депутата Верховного совета РСФСР, в котором он ходатайствует перед Андреем Януарьевичем Вышинским (1883–1954), прокурором СССР (1933–1939) о разрешении пересылать М. П. Бронштейну специальные книги. Защитники осужденного не знают, что пересылать книги уже некому.
2Иван Михайлович Губкин (1871–1939), геолог, академик, вице-президент Академии Наук СССР (1936–39).
3В первой половине письма речь идет о хлопотах за М. П. Бронштейна; во второй — за А. И. Любарскую. — Примеч. Л. Чуковской.
4К. И. решил переехать из Ленинграда в Москву и получил дачу в Переделкине (улица Серафимовича, д. 3), а квартиры в Москве у него не было.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 12 октября 1938. Ленинград
[нет начала]. Язвой моей жизни является жилец, или, точнее сказать, жильцы, потому что он перевез к себе из деревни “братишку” и “сестренку”. В трезвом виде они сносны, но в пьяном невыносимы. Кроме того, он обходится мне очень дорого, ибо не платит ни за свет, ни за телефон. За свет (за те месяцы, когда я вовсе не жила тут), я заплатила на днях 75 рублей. Завтра иду платить 100 рублей за телефон, ибо: за коммунальный телефон следует платить не 15 р. в месяц, а 30; телефонная станция взыскивает теперь разницу с апреля месяца. Они угрожают снять телефон — а этот прохвост и в ус себе не дует.
В пьяном виде он — без стука — входит в мою комнату и извиняется, что у них там дебош и пьянство. “Ваш спокой для меня святыня” — такова формула. Я молчу, ничего не говорю, даже на лице ничего не выражаю. И он отлично знает, что что бы он ни делал — я все равно должна молчать. Не в суд же мне идти. Этим он и пользуется.
В “Звезде” появилась большая статья о Мите1. Подобная же была недавно в журнале “Под знаменем марксизма”2. Пресса, которая позволяет себе ругать человека — труд человека — вынужденного молчать! С каким наслаждением я дала бы по морде Львову3. Этакая рептилия. Таких как он, как Мишкевич4 надо уничтожать не глядя, не задумываясь, пачками — но непременно гласно, публично, дабы у других отбить охоту рептильничать. <…>
Если хотите знать, что такое фашизм — пойдите посмотреть фильм “Профессор Мамлок”. Я ходила с Гешей5. Да, фашизм — страшная вещь, гнусная вещь, с которой необходимо бороться. В фильме показана травля профессора-еврея; фашистский комиссар, который заставляет врачей подписывать требования о его увольнении; провокационный поджог рейхстага, который дал возможность Гитлеру расправиться со своими политическими врагами; пытки, применяемые к коммунистам на допросах; очереди матерей и жен к окошку Гестапо и ответы, которые они получают: “О вашем сыне ничего неизвестно”, “Сведений нет”, “сведений нет”; законы, печатаемые в газетах, о которых фашистские молодчики откровенно говорят, что это законы лишь для “мирового общественного мнения”. Публика смотрит с негодованием, со страстью, с ненавистью… И какие раздаются аплодисменты, когда двое коммунистов бегут из концлагеря!
Фильм, несомненно, имеет огромное политическое значение — боевой фильм против фашизма. <…>
1Упомянута статья В. Е. Львова “Еще о “Расширяющейся вселенной”” (“Звезда”, 1938, № 9, с. 157–175). Приводим некоторые пассажи из этой статьи, позволяющие ощутить дух времени: “Еще в 1931 году в “Успехах физических наук”, этом “рассаднике идеализма в физике”, исподволь насаждавшегося врагами народа, пробравшимися к руководству некоторых научных журналов, разоблаченный ныне контрреволюционер М. Бронштейн, рекламируя “космологическую” стряпню Леметра… утверждал, что вселенная есть “замкнутая система”… Можно было бы удивляться этому, если бы подобные приемы не входили в общую тактику вредительской банды, засылаемой вражеским окружением на разные участки нашего культурного, научного и хозяйственного фронта” (с. 162).
2Речь идет о статье В. Е. Львова “На фронте космологии”, напечатанной в журнале “Под знаменем марксизма” (1938, № 7, с. 137–167).
3Владимир Евгеньевич Львов — журналист с физико-математическим уклоном.
В 1936 году в № 5 и № 7 журнала “Новый мир” появились его разгромные статьи, направленные против теоретического отдела института Иоффе. Мешая марксистскую терминологию с языком партийной печати и терминами физики, Львов обвинил физиков — Л. Ландау, М. Бронштейна, Д. Иваненко в отходе от диалектического материализма. Эти статьи подготавливали разгром физики и арест тех, против кого они были направлены. О роли В. Е. Львова в судьбе М. П. Бронштейна см. также статью Г. Горелика “Два портрета” (“Нева”, 1989, № 8, с. 167–173).
4Григорий Иосифович Мишкевич, главный редактор Лендетиздата. В 1937 году он, как вспоминает Л. Чуковская, — “доказывал “вредительство группы Маршака”, измышлял политические обвинения против М. П. Бронштейна, А. И. Любарской, С. К. Безбородова, Т. Г. Габбе, фальсифицировал корректуры”. Подробнее о роли Г. И. Мишкевича в разгроме ленинградской редакции см. “Записки”. Т. 1, с. 297–300, а также статью А. И. Любарской “Как это было” (“Нева”, 1990, № 10).
5Геша — Герш Исаакович Егудин, математик, друг М. П. Бронштейна.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 20 октября 1938. Ленинград
Милый папа. У меня ужасное горе: сегодня мне сказал управдом, что Райжилсоюз решил отобрать у меня одну комнату. Ты понимаешь, что хуже этого и придумать что-нибудь трудно. (Впрочем, можно и хуже.)
<…> Я сразу же пошла в Юридическую консультацию, к юристу. Он мне сказал, что домработница безусловно считается, что управдом мелет вздор, что суд будет на моей стороне… Потом спросил: Вы родственница Чуковского? Ну, так пусть лучше К. И. позвонит в Райжилотдел и поговорит там с ними…
Из этого я заключила, что сам юрист тоже не особенно надеется на силу закона.
Конечно, лучше всего мне было бы получить в Союзе писателей дополнительную площадь. Сжав зубы, попробую ткнуться в это учреждение, знаменитое своим покровительством слабым и угнетенным. Но вряд ли что из этого выйдет. Кто я для них? Вредитель и никто больше. <…>
Проси угомонить управдома, который противозаконно (это так) утесняет… и кого же? Твою родную дочь, которая пописывает, которая больна и пр. Ты, мол, справлялся у юристов, они, мол, тебе объяснили, что попытка отнять комнату — незаконна… Ради бога, сочини и пошли такое письмо возможно скорее.
Спеши подпереть своим могучим плечом наше хилое законодательство! <…>
Думаю — это мой жилец жаждет расшириться.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Начало ноября 1938. Кисловодск
Дорогой Лидок. Письмо Шторма действительно умное1. Особенно понравилась мне вторая часть — та, где он хвалит Неживого, Журбу, Швачку2. И сколько бы ты ни говорила, что противопоставление твоего “художества” твоей “публицистике” есть противопоставление глупое, такая операция законна, естественна и главное, ее непременно проделает каждый читатель, независимо от твоих деклараций. Художество такая благодать, что ни с какой публицистикой его не спаяешь. Ты, конечно, вольна тысячу раз заявлять, что у тебя не повесть, не беллетристика, но чуть ты ввела в ткань твоей книги несколько беллетристических глав, все остальное фатально превращается в пыль. Дело не в том, какое название дашь ты избранному тобою жанру, а к какому жанру причтет твое сочинение читатель. Живопись твоя так сильна, убедительна, неотразима, что едва только он познакомится хотя бы с маленьким ее уголком, всякая публицистика покажется ему никчемной и дряблой. Конечно, твой настоящий голос — голос беллетриста. Ты говоришь, что ощущаешь себя бесталанной. Можно ли до такой степени не знать своего естества! Ты — беллетрист по природе, даже в письмах твоих те места, где ты говоришь образами, чаруют своей талантливостью. Метод твоего нынешнего писания опутывает тебя как веригами — и то, сколько в твоей книге радующих прекрасных страниц. <…>
Говорю тебе отнюдь не как отец, а как критик, обладающий все же тридцатипятилетнею опытностью.
Ты обязана после этой книги написать другую — по душе.
1Георгий Петрович Шторм (1898–1978), писатель, историк литературы, автор книги “Полтава”. Его письмо в архиве Л. Чуковской не сохранилось.
2Атаман Семен Неживой, есаул Журба, атаман Швачка — исторические фигуры, руководители восстания украинских крестьян (1768). Об этом восстании, о его разгроме, о жестоком наказании восставших — книга Лидии Чуковской “История одного восстания” (М., 1940).
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 10 ноября 1938. Ленинград
[нет начала] Что касается того, что не надо раздражать управдома — тут, я думаю, ты не прав. Надо держаться так, будто сам черт мне не брат. Чтобы они не воображали, что со мной так легко справиться.
А доносы писать управдом всё равно будет. И так и этак. Такая уж евоная специальность.
Очень смешная в твоем письме фраза: “Ты обязана после этой книги написать вторую — по душе”. Адский хохот!
Когда ты приедешь, я тебе расскажу, о чем мне хотелось бы написать. По душе. И совершенно художественно.
Если нельзя писать о том, о чем хочется — то не все ли равно — о чем? Тогда вот и начинаешь заниматься теоретическими экспериментами.
Неужели так-таки невозможно узнать, где находится Митя?
Я каждое утро встаю с уверенностью, что сегодня-то я непременно что-нибудь придумаю, что-нибудь сделаю, предприму.
Так и жить дальше? Очень странно.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 14 января 1939. Москва
Дорогая Лида! 13-го утром у меня была в гостях мама. Сидела в прихожей (дальше не пускают: клиника!). Вдруг подходит совершенно равнодушная няня-сиделка и говорит:
— Вам уже второй раз звонит тов. Вышинский: просит, чтобы позвонили.
Я пошел к прямому проводу (это близко — на том же этаже), звоню 757 и сейчас же слышу голос А<ндрея> Я<нуарьевича>:
— Тов. Чуковский, я могу Вас обрадовать: мы Л<юбарск>ую освободили1.
Чтo я говорил ему — я не помню. Мне было стыдно выйти к маме в вестибюль, т. к. я чувствовал, что сейчас разревусь. И тут вышло чудо: когда я успокоился и стал говорить с мамой о других делах, оказалось, что я все забыл: все фамилии, все имена-отчества, адреса. Напрягал мозги, чтобы вспомнить фамилию Живовой2, и не мог, так и не вспомнил.
Мне даже странно было весь день носить в душе такую непривычную радость. Оказалось, что В<ышинский> не знал моего адреса, звонил в Союз, узнал адрес и сам позвонил в ту самую секунду, когда это дело дошло до него. Я горячо благодарен ему за такое участие.
Меня страшно интересует, как здоровье Шурочки. Где думает она отдыхать? Хорошо бы, куда-нибудь за город — в Петергоф, в Детское. Должно быть, она очень слаба. Когда она окрепнет немного, надо будет взяться за тех негодяев, которые, спасая свою шкуру, клеветали на нее — и на вас всех. <…>
Сейчас мне принесли Ваши телеграммы. Ты сама знаешь, можешь представить себе, какую радость я испытал — читая эти синие бумажки — я все еще не могу охватить все это большое событие. Неужели в самом деле на лице у Шуриной мамы появилась улыбка? Я помню наше свидание летом после беседы с Шм.3. Это был остекленелый человек, с каким-то остановившимся сердцем. И Шурин папа, которого я никогда не видал, но о котором Маршак говорил А. Я. В<ышинско>му, что это “чудесный папа, прелестный папа, замечательный папа” — и я не сомневаюсь, что то была чистая правда. <…>
1См. также; А. Любарская. За гранью прошлых дней // Нева, 1995, № 2, с.170–171.
2Евгения Семеновна Живова, редактор московского Детиздата.
3Шм. — неустановленное лицо.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 23 января 1939. Ленинград
Милый папа.
О Шуре всё тебе расскажет Любовь Эммануиловна. Шура здорова, только истощена. Ей надо отдохнуть, откормиться. Какие у нее планы? Пока никаких. Вот я, например: уже 2 года как меня выгнали из Детгиза, и до сих пор у меня никаких планов нет. А ведь она только 9 дней живет на свете. Какие тут планы! Она говорит, что ей хотелось бы обменять квартиру. “Жизнь кончилась, а стены те же”.
Я очень за нее боюсь.
Я думаю, что недели через 2 снова приеду в Москву. Знаешь, т. Голяков отказался допустить Киселева к делу… Думаю, он и в пересмотре откажет1.
За эти 2 недели, до поездки в Москву, я хочу немного поправиться (я здорова, только слабость такая, что колени дрожат) и хоть на дюйм сдвинуть свою несчастную книжку.
Шура говорит о тебе со слезами умиления. Она всё пытается написать тебе письмо, но у нее ничего не выходит.
Сейчас мы с ней вместе пойдем гулять.
Я, кажется, впервые понимаю слова Блока
Радость-Страданье одно2.
Ее приход — какая это радость и какое страдание!
Я жду от тебя подробного письма о твоем здоровьи и о Шевченке. <…>
1Иван Терентьевич Голяков (1888–1961), председатель Верховного Суда СССР, которому мною, Корнеем Ивановичем и несколькими учеными была подана просьба о пересмотре дела Бронштейна. — Примеч. Л. Чуковской.
Яков Семенович Киселев (1896–1984), ленинградский юрист, адвокат, к которому Л. К. обращалась за советами по делу М. П. Бронштейна.
2Строка из песни Гаэтана в драме А. Блока “Роза и крест”.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 17 февраля 1939. Ленинград
Милый папа. <…> Пугаюсь каждого звонка, все жду телеграммы от тебя. Хочется задать тебе миллион вопросов: что тов. А.? Что Вас<илий> Васильевич?1 И пр., и пр., и пр. Что маленькая секретарша? Что путевки? (Это не вопрос, а вопросик.)
Вавилов2 любезно сообщил мне письмом на бланке депутата, что им возбуждено ходатайство перед т. Вышинским о разрешении посылать Мите книги.
Сейчас был у меня Киселев. Он сегодня едет в Москву и там будет подхлестывать Трайнина3.
1Василий Васильевич — Ульрих (1889–1951), председатель Военной Коллегии Верховного Суда СССР, армвоенюрист, главный военный юрист страны. — Примеч. Л. Чуковской.
“Мечтою нашей со дня приговора была встреча с Ульрихом, — рассказывает Л.К. в книге “Прочерк”, — ведь Митя отправлен был в лагерь решением Военной Коллегии Верховного Суда, а председатель Коллегии — Ульрих. Но на письма он не отвечал и вообще был невидим.
Что ж! Положение обычное.
В коридоре Верховного Суда несколько “справочных”. Корней Иванович стал в очередь, выбрав наобум самую короткую — да и все они не были длинные (1939). Стоя, читал срочную корректуру. “Когда и где принимает товарищ Ульрих?” — спросил он у девицы в окошечке. “Приема у товарища Ульриха нет”, — провозгласила девица. “А домашний телефон — не дадите ли?” — “Еще чего?! Домашний телефон им давай!”
До сих пор повествование реалистично вполне.
Корней Иванович отступил и сел на подоконник. Дочитывал свою корректуру и додумывал, куда ткнуться еще.
Внезапно о его колено ударился бумажный шарик. Он развернул бумажку: “Товарищ Чуковский! Я Вас узнала. Телефон товарища Ульриха…” и — номер желанного телефона!
Ну, не фантастика ли?
Далее еще фантастичнее. Несколько дней Корней Иванович истратил на то, чтобы узнать имя и отчество Ульриха. Узнав, собрался с духом и позвонил. Женский голос: “Василия Васильевича дома нет. Кто его спрашивает?” — “Чуковский”. — “Корней Иванович? Это вы? Какое счастье! Я всю жизнь пишу стишки для советских ребятишек и мечтаю показать их вам!”
…Корней Иванович был приглашен к чаю. Сам Ульрих сидел перед ним, и не за канцелярским письменным, а за мирным домашним столом, накрытом белою гостеприимной скатертью. В присутствии Корнея Ивановича, тут же, за чашкой чая, хозяин дома прочел копии всех наших просительных писем и “научную характеристику” М. П. Бронштейна… Потом занес в свою записную книжку фамилию, имя, отчество, год рождения и день ареста и обещал навести справку в какой-то там у них картотеке”.
2Об участии С. И. Вавилова в “Деле” М. П. Бронштейна см. примеч.1 к письму от июня 1938.
3Арон Наумович Трайнин (1883–1957), юрист-криминалист, автор монографий по советскому уголовному праву.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ После 5 июля 1939. Москва
Дорогая Лида.
Я был у В<асилия> В<асильевича>. “Мой милый, ищем! Там, где мы думали его найти, его нет!”
Я, уходя, обратился к секретарю за разъяснениями. (Секретарь новый, тот знакомый в отпуску.) “Он значится у нас среди без вести пропавших” — сказал секретарь. <…>
Тут из кабинета вышел В<асилий> В<асильевич>.
— Приходите 17-го… — сказал он — мы покажем вам сводку.
Значит, вся надежда на “сводку”. Что это за сводка, я плохо знаю. Да и не важно. Они говорят: “летняя сводка”. Я приеду, и если снова все останется в неопределенном состоянии, снова пойду к Голякову.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 24 июля 1939. Переделкино
<…> Вчера я ходил по поводу Мити, но ответ уклончивый, неопределенный:
“Подождите, мы наведем справки, если что узнаем, сообщим. Ваш адрес нам известен. До сих пор ничего твердо сказать вам не можем”. Все это очень учтиво, но непреклонно. А у меня уже был готов телеграфный бланк. Я хотел отправить тебе телеграмму, но о чем телеграфировать? Не нужно ли тебе, чтобы я справился в “Пионере” о твоей повести?
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 4 ноября 1939. Киев
Милый пип. Пишу тебе наобум, не зная, где ты и что с тобой. Я в Киеве. Сейчас иду в изд<атель>ство за окончательным ответом насчет моей книги. От книги они в восторге, но у них нет бумаги.
Левину1 плохо. У него начался скоротечный процесс в горле. Врачи говорят, что жить ему осталось месяца 2-3. Ведет он себя с поразительным мужеством, но видеть его страдания невыносимо. Он лежит, он не может глотать и, по предсказаниям врачей, смерть наступит от голода. Мне захотелось послать тебе его стихи. Они кажутся мне значительными и обещающими (!), но, быть может, я ошибаюсь.
1.
Мы говорим веселые слова,
Но наша жизнь мертва, мертва, мертва.
И только в звонкой доблести острот
Пред нами жизнь как подвиг предстает.
2.
Задумаем, котик, на счастье
Простое, простое число,
Чтоб нам хоть чуть-чуть, хоть отчасти,
Хотя бы на миг повезло.
3.
Ничего не поделать: к позору, к стыду
Дорогой человек написал ерунду.
Но когда вспоминаешь поступки, тогда
Понимаешь, что можно простить — ерунда!
4.
Голос тихо исчезает,
Оставляет одного.
Так товарищи бросают
Тело друга своего.
5.
Сосна протягивает корни
Среди песков, среди камней.
И чем труднее, тем упорней
Движения ее корней.
6.
Михайловский замок у Летнего Сада.
Каштаны и цирк и Михайловский сад.
Вот всё, что мне нужно. Мне больше не надо.
Верните мне город и замок назад.
7.
И все-таки милый, и все-таки
Об этом молчок! Никому!
Мы тайное имя красотки
Не вымолвим даже ему.
А если попросит, попросит
И тут не откроем секрет.
Мы тушью на чистой бумаге
Ее нарисуем портрет.
8.
Улыбка — это способ жить.
Иначе — впору разреветься.
Иначе — надо сокрушить
Покой и труд единоверца.
Когда ж устанешь ото лжи,
Ото всего, что бьет и шкодит,
Заплачь и горничной скажи:
“Здесь ничего не происходит”.
9.
14 апреля2
Оставьте, не трогайте, бросьте!
С утра поднялся тарарам.
С утра телефонные гости
Звонили по всем номерам.
Голубчики! Вы им не верьте:
Они ни с того, ни с сего.
Он умер совсем не для смерти
И тлен не коснется его.
10.
Опять наступает
Привычный финал:
Четыре часа,
Не помог веронал.
Не спит человек
И не может уснуть.
И вот он в далекий
Пускается путь.
Идет на веранду,
Садится впотьмах.
Казенный халат,
Папироса в зубах.
Он видит, закрывши
Глаза, вдалеке
Свой город любимый
На дальней реке.
Я нарочно переписала целых 10 стихов, чтобы ты мог себе представить его способности. Конечно, тут много чужого, но сдержанность и строгость, редкая в молодых стихах, пленяет меня.
Читать эти стихи никому не надо. Говорить о его близкой смерти — тоже (есть на то веские — коммерческие и не коммерческие — причины). <…>
1Речь идет о Мироне Павловиче Левине.
214 апреля — день смерти Маяковского.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 13 декабря 1939. Москва
Дорогая Лидочка.
Мне больно писать тебе об этом, но я теперь узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит, хлопотать уже не о чем.
У меня дрожат руки, и больше ничего я писать не могу.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ Конец декабря 1939. Детское село
<…> Я живу в Детском, в “Доме Творчества”, вот уже 3 дня. У меня комната в 8 метров, по прозванию табакерка. Критическая мысль представлена здесь Дымшицем1, поэтическая — Полоцким2. К счастью, я вижу их только за столом. Пока они говорят о погоде или сплетничают — выносимо; но когда речь заходит о литературе — я страдаю. Что они говорят! Ни вкуса, ни убеждений, ни мыслей. Пошло и непрофессионально до ужаса.
Пока что я ни разу не открыла рта и очень этим горжусь. <…>
Я очень много пишу. Сегодня у меня счастливый — или несчастный — день: я кончила маленькую повесть, которую начала писать два месяца назад. Конечно, только вчерне. Теперь начну ее обрабатывать. Думаю, в ней будет около трех листов3. <…>
1Александр Львович Дымшиц (1910–1975), критик.
2Семен Анатольевич Полоцкий (1905–1952), поэт, сценарист.
3маленькая повесть — “Софья Петровна”. Повесть — художественное осмысление пережитого в тюремных очередях 1937-38 гг по свежим следам событий. Рукопись чудом уцелела в блокадном Ленинграде; повесть была напечатана за границей лишь через четверть века — в 1965 году, а в России — в 1988, через полвека после написания.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Начало января 1940. Москва
Дорогая Лида. <…> Я одновременно пишу — и “Искусство перевода”, и книгу воспоминаний (которую берет у меня “Советский Писатель”), и доклад о пленуме ЦК ВЛКСМ в Союзе Писателей. Нет времени побриться. Но, в общем, это состояние занятости для меня лучше всего.
Ты написала повесть? О чем? И представить себе не могу. Не пришлешь ли почитать?
Сейчас я еду в Наркомат Мясной и Молочной Промышленности читать детям.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 12 февраля 1940. Ленинград
Милый папа. <…>
Книжку о Михайлове я предложила Эйхлеру1, но ответа от него не получила.
Я буду писать эту книгу (если со мной заключат договор) с интересом, но без большого подъема. Что ни говори, чужое время потемки. Не то что свое. И теперь, когда я хлебнула настоящего писания, от всего сердца (я написала повесть в духе социалистического реализма2) — теперь
…вымысла пить головизну
Тошнит, как от рыбы гнилой3.
Никогда не нуждалась я так в твоем мнении о моей работе как теперь.
1Генрих Леопольдович Эйхлер (1901–1953), заместитель главного редактора московского Детгиза.
2Намек на только что завершенную повесть “Софья Петровна”.
3Неточная цитата из стихотворения Б. Пастернака “Кругом семенящейся ватой…”.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Около 25 марта 1940. Санаторий “Узкое”
Дорогая Лидочка! <…> Ты точно определила содержание своей повести: разложение личности под влиянием нелепости сущего. Личность была неказистая, но — нормативная, цельная. В повести мне больше всего понравился тон, вскрывающий в тебе матерого, подлинного беллетриста1.
Крепко, крепко целую тебя — поздравляю с 33-летием2. <…>
Видела ли ты в “Правде” — от 23/III указание на твою книгу (в отделе “Книги для детей”)3.
Скоро ли увидимся?
1Это — первый отзыв читателя о “Софье Петровне”. К. И. прочел повесть, когда она существовала в единственном рукописном экземпляре — записанной в школьной тетрадке.
2День рождения Л. Чуковской — 24 марта.
3В этом номере “Правды” была упомянута “История одного восстания”.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 27 декабря 1940. Ленинград
Милый папа.
<…> Твой вопрос относительно того, могла ли бы я писать стихи на какую-нибудь тему, далекую от меня — очень странный. Да как же писать, если это далеко? Я не понимаю. Как зажечь электрическую лампочку, не поворачивая выключателя? Откуда же придет свет? Как добиться струи из-под крана, если кран закрыт? Откуда же польется вода? Я думаю, что даже Пушкин не мог бы написать “Для берегов отчизны дальной”, если бы уезжала не m-me Ризнич, а возлюбленная кн. Вяземского или Дельвига. Я не знаю, как писать о том, что не пережито, не пережито во всю, до пронзительной боли. Откуда тогда брать слова и ритм и чем же тронуть читателя? (Если самому наплевать, то и другим будет наплевать. См. романы Козакова, Слонимского и пр., и пр.) Правда, как бы сильно ты ни пережил сам — если читатель не переживал подобного же — он тебя не услышит. Человек слышит только тo слово, которое уже готово сорваться с его собственных губ. Но тут уже вопрос совпадения биографии поэта с биографиями тысяч людей. Задача поэта не в том, мне кажется, чтобы сознательно пробовать писать на темы интересные для других, а в том, чтобы его жизнь, его личная биография совпадала с биографией его народа. Так жили Шевченко, Маяковский, Некрасов, Блок. Писали они о том, что было дорого им лично, но их личный путь, их личная любовь, их личная ненависть совпадали с любовями и ненавистями миллионов людей. Вот почему они всенародные лирики, вот почему стихи Шевченко “Костомарову” — такие интимные — в то же время имеют общественное значение.
Мы так поем, как мы живем и дышим
И так живем, что нам нельзя не петь.
А у Блока, помнишь:
Недаром славит каждый род,
Смертельно оскорбленный гений.
И все, как он, оскорблены
В своих сердцах, в своих певучих
1.Если бы поэт не был смертельно оскорблен, а был только слегка заинтересован — то как слово его могло бы стать заразительным?
Полезно, я думаю, расширять свою тему, но для этого нету другого способа, как расширить свою жизнь. Но ведь наша биография не в нашей власти. А писать о разном, не переживя разного — этого не только я — этого и гений не может.
1
Строки из стихотворения Блока “В огне и холоде тревог…”.Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 3 января 1941. Ленинград
Милый папа. <…> Я тут пробовала написать для “12 месяцев” очерк о Миклухе. Писала 2 недели. Писать было приятно. Прочла Тусе и Шуре1 — и полный крах: очерк получился не для 8-летних детей, а для 15-летних — совсем как моя книга. Я и раньше подозревала, что совсем не умею писать для маленьких, и теперь увидела это с полной наглядностью. Я не умею думать для маленьких — недаром я не люблю вещей сюжетных, не люблю простое, а люблю сложное и лирическое.
В общем дело обстоит так: мне 34 года, и я решительно ничего не умею. Я всегда считала праздным занятием размышлять о своих способностях — надо работать и все тут — но за последние дни я как-то много об этом думаю. Я всю жизнь работаю в детской литературе, но писать для детей не умею. Кроме того, я не умею делать и самого простого — того, что умеют все люди — зарабатывать деньги. Не умею также шить, стряпать, играть с детьми, переводить, покупать предметы домашнего обихода, топить печку, ходить по улицам. И вообще существовать. Удивляюсь я своим родителям: как это они умудрились воспитать такого никчемного оболтуса?
1
“12 месяцев” — так называлась хрестоматия для детей, которую составлялиТ. Г. Габбе (Туся) и А. И. Любарская (Шура). Эта работа не была завершена и книга не вышла.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Начало января 1941. Кисловодск
Дорогой Лид. <…>
<…> По поводу того, что ты пишешь о своей “неспособности”, я думаю вот что. Во-первых, ты чудесный поэт, во-вторых, у тебя большой беллетристический дар, в третьих, ты первоклассный критик. Во мне говорит не отцовское пристрастие, а вполне объективный и достаточно опытный ценитель. Если бы [ты] не отдавала всех своих сил редактуре в течение столь долгого времени, ты проявила бы себя во всех трех жанрах. (Видела ли ты, кстати, как похвалил твою книгу акад<емик> Тарле в “Известиях”?1) Но, во-первых, редактура тебе была на пользу, во вторых, время твое не ушло. <…> Жалко, что ты из какой-то надменности отказалась от переводческой работы. Не сомневаюсь, что ты переводила бы превосходно. Главное, человек должен пригодиться своим ближним. Когда я перевожу “Тома Сойера” или редактирую “Хижину дяди Тома”, я так ясно представляю себе то счастье, которое эти книги доставят миллионам детей, что не считаю свое время потерянным. Почему бы тебе не утвердиться в своем знании английского языка. Ведь у тебя есть множество английских поэтов.
1
Речь идет о статье Е. Тарле “Исторические книги для детей” (“Известия”, 27 декабря 1940). В статье упомянут “строго-исторический, четкий, ясный очерк о гайда-маках — “История одного восстания” Лидии Чуковской”.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 16 января 1941. Ленинград
Милый папа. <…> Как ты можешь думать, что я не хочу переводить “из надменности”? Всякую литературную работу, даже самую черную, я люблю и чту, “высокое же искусство” уважаю чрезвычайно. Я думаю, что такие вещи как Шерлок или Стивенсон я переводить могла бы, но о стихах или вообще о чем-нибудь более тонком — не может быть и речи. Как переводить, не чувствуя стилистических соотношений слов? Все нынешнее лето, каждый день, без пропуска, я изучала английский; я прочла со словарем всего “Пиквика” и “Колокола”, выписывала и заучивала слова. Смысл, голый смысл прозы, я понимаю — но чуть берусь за Шелли, Байрона, Бернса — не понимаю ничего, т. к. не понимаю, идет ли речь о лошади, коне или кляче. Как же мне переводить? Халтурить же я не могу — не принципиально, а по неспособности. Какая уж тут надменность!
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 4 августа 1941. Чистополь1
Дорогие родители. Не знаю, где Вы, пишу наобум. Мы приехали вчера. Теперь живем в общежитии, 12 человек в комнате. Детей никуда не берут, п. ч. тут никакого Детского Дома нет, а дом в Берсуте переполнен. Может быть, возьмут через месяц, когда здесь наладят. Но у меня на руках нет путевки для них, нет документа об уплате денег. Это срочно надо выслать сюда. (Срочным, молнией, иначе не дойдет.)
Если будет возможность, пришлите с оказией хину или акрихин. Без них не обойтись.
Комнату ищем, но пока тщетно. Я ходила насчет работы в Гороно, говорят: поезжайте в колхоз вязать снопы.
Если Женя и Люша останутся со мной — денег хватит ненадолго. Мы покупаем кастрюли, керосинку, таз. Дрова здесь очень дороги… Если будете посылать деньги, то имейте в виду, что они идут месяц и что доходят суммы менее 500 р.
1
Весной 1941 года Л. К. перенесла в Москве тяжелую опреацию щитовидной железы. Летом 1941 она была эвакуирована из Москвы в Чистополь с дочерью, трехлетним племянником Женей (сыном ее брата Бориса) и няней — Идой Петровной Куппонен.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 5 августа 1941. Москва
Лидочка. Я послал Тебе письмо от Матти1 для Иды П<етровны>. Не знаю, дошло ли. Матти здоров, сыт, спит на той же кровати, что в прошлом году. Сейчас пришло письмо от Бобы. Адрес его такой: Полевой почтовый ящик 571. Полк 39, рота 2-ая Борису Чуковскому. Он просит тебя написать ему о Женичке. Я и мама здоровы. Живем в Москве. Я сочинил о Гитлере стихи2. Сдал в Детиздат. Печатаются. Пишу еще. Ждем от тебя известий о твоем житье-бытье.
1
Матти — сын Иды Петровны, оставшийся в Ленинграде.2
Стихотворение “Легкая добыча” (“И воскликнул Гитлер: Радуйся Германия…”) было опубликовано в сб.: В огне Отечественной войны. Нальчик, 1942.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Первая половина августа 1941. Москва
Дорогая Лида!
В Переделкине мы почти не бываем: там очень большая пальба. В Москве по ночам — тяжко. Немцы появляются с наступлением темноты и бросают бомбы до рассвета. Уже попали бомбы в гостиницу “Москва” (во двор), в американское посольство, во многие близлежащие здания. Корпус “Б” обреченный. Уже на него не раз попадали зажигательные бомбы. К счастью, каждый дом охраняется бригадами смелых самоотверженных людей. Я сам видел вчера ночью в “Национале” человека, который за полчаса до того потушил 20 зажигательных бомб. Из каждой сотни сброшенных бомб население тушит 80, а порою и больше. Остальные производят пожары, которые тушатся с молниеносной быстротой. Во всем этом для меня самое тягостное — не спать. Во мне нет никакого страха, смерть меня не страшит, но сердце устало от бессонниц. Впрочем, случается, что после бомбежки я сплю часа 2 или 3. Мама совсем извелась. Она только и думает о тебе, о Люше, о Марине, о Гуле, о Коле, о Бобе.
Жаль, что от тебя не было весточки. Я не сомневаюсь, что ты писала часто и много, но какие-то вредители, разлагатели тыла, нарочно задерживают письма, идущие на Москву — и я не знаю о Вас ничего. Хорошо ли было ехать? Как ты устроилась? Где ты живешь? С кем ты сдружилась? Оказали тебе какую-нибудь поддержку Семынин, Исаковский, Дерман, Маяковские?1 Как вел себя Женя? Поместили ли его и Люшу в какую-нибудь “группу”, в “коллектив”? Как чувствуешь ты себя в отношении здоровья? Может ли быть оказана тебе лечебная помощь? Хватает ли у тебя денег? <…>
От Марины грустные вести: ей приходится мыть полы, делать черную работу, дети подголадывают, мамаши грызутся. Марина горько жалуется: она захватила с собою всего лишь четыреста рублей, и мне больно, что я ничем не могу помочь ей. <…>
Но конечно, я должен бодриться, так как случилось так, что я еще могу пригодиться Вам всем. Целую тебя крепко, знаю, что ты не поддашься унынию, и надеюсь, что через месяц, через два мы будем бедовать все вместе.
1
Названы: Петр Андреевич Семынин (1909–1983), поэт; Абрам Борисович Дерман (1880–1952), историк литературы; Михаил Васильевич Исаковский (1900–1973), поэт. Маяковские — мать и сестры В. В. Маяковского: Александра Алексеевна (1867–1954); Людмила Владимировна (1884–1972) и Ольга Владимировна (1890–1949). Все они были эвакуированы в Чистополь.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Середина августа 1941. Москва
<…> Мы живем в Переделкине. К бомбежке совершенно привыкли. В убежище давно не ходим. Я научился спать после бомбежки, а это самое главное. Работаю на радио. Это дает средства на жизнь — приблизительно тысячу в месяц, да тысячу я получаю, вот и все. Но на отъезд денег нет. Если придется с мамой уехать, мы уедем с пустыми руками. Я продал книги — за 300 рублей, получил из Финотдела по ордену 210. Ну, да не беда. Авось не умрем. Уехать мы хотим в Уфу, чтобы быть поближе к Вам. <…>
Боба на фронте под Смоленском. Мы получаем от него бодрые письма, но конечно, будет чудо, если он вернется. Коля в сравнительно хорошем положении. Мама плохо спит, волнуется о вас, о Коле, о Бобе, о Марине — но силы у нее еще есть.
Как живете Вы? Напиши подробно. Чтобы письмо дошло, нужно начинать его словами “Мы живем отлично, радуемся счастливой жизни, но…” и дальнейшее любого содержания. Так делает Боба, все его письма доходят. Я почти ничего не работаю. Потерял аппетит к работе. Но может быть это временно.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 26 сентября 1941. Чистополь
Милый, дорогой пип.
Сейчас ревела 2 часа, получив письма от тебя и от Шуры. Теперь пришла в ум и могу писать.
Спасибо тебе за письмо, за все заботы. Если бы ты знал, как мне хотелось бы снимать их с тебя. Но — этого счастья не дождаться, видно, никогда.
Обнимаю тебя крепко и целую и ужасно хочу видеть и слышать. Тут однажды передавали тебя по радио, но я узнала об этом слишком поздно. <…>
А пока опишу тебе, возможно подробнее, наш быт.
Прежде всего о моей “службе”. Я не служу, а у меня есть договор со здешним радио-узлом; договор такой: мне платят 150 р. в месяц, и я должна представить 15 заметок о культурной жизни Чистополя (sic!). Через день по заметке. Работа, как видишь, приятная и очень легкая, но мне физически не совсем под силу. Пишу я заметку в 10 минут, не перечитывая; разговариваю с людьми с большим удовольствием и интересом — но ведь нужно ходить часа 3 в день. Я хожу, а потом лежу и принимаю всякие снадобья, чтобы подвинтить сердце, умерить пульс. От меня, как на зло, всё очень далеко — не менее 50 минут ходу.
Я написала уже: 1) о сборе лома на детской площадке Дома Учителя 2) о работе в колхозе учеников 5-й школы, 3) о работе учеников 2-й школы 4) о здешнем Краеведческом Музее 5) о деятельности Дома Учителя 6) о работе Агитпропотдела Райкома партии. Все мои передачи были приняты и переданы без единой поправки. Завтра пойду в Детские Сады (разумеется, они расположены в разных концах города).
Благодаря этой работе, я познакомилась со многими местными симпатичными людьми. Например, здешняя зав<едующая> Домом Учителя, старушка — просто прелесть. У нее в клубе всегда уютно, тепло, чисто; Жене там дают игрушки,
Люше — книги. <…>
Около часу я сдаю материал в радио, захожу на почту, несусь куда-нибудь записываться на какие-нибудь блага, или хлопотать о стандсправках или о вален-
ках — и возвращаюсь домой обедать с Идой и Женей. После обеда мы с Женей ложимся спать. Женя спит всегда, а я чаще не сплю, но лежу с закрытыми глазами часа полтора. Потом мы с Женичкой пьем молоко и отправляемся за Люшей в Интернат. (В последние дни я его с собой не беру по причине ливней, шквалов, грязи непроходимой.) По дороге Женя задает какие-нибудь интересные вопросы, вроде: “А что, тетя Лида, в Чистополе нет царевен?” <…>
В 9 дети и Ида ложатся спать, а я завладеваю лампой и лежа пишу письма, пишу для радио и читаю методики. (Уф! Что это за белиберда.)
Очень хочется, чтоб кто-нибудь пришел, но все мы отрезаны друг от друга тьмой, холодом и, главное, грязью.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 29 сентября 1941. Переделкино
Милая Лида. Ночь. 4 часа. Внизу спит Аветовна1. Я должен разбудить ее в
6 часов и потому не сплю. Только что кончил статью “Книги и бомбы” (Books and Bombs) для американской прессы: о библиотеке Иностранной Литературы2. За окном всю ночь бухают орудия — с перерывами. Погремят и перестанут. Вчера сбросили зажигательные бомбы в соседнюю деревню Чоботы и по эту сторону железной дороги. Удалось потушить. Вечером был у нас наш сосед Ив<ан> Фед<орович> Попов3, чудесный человек, бывалый, талантливый. Он только что узнал, что на фронте погиб его сын и пришел к нам с женою — поплакать. Был Нилин, — историю которого ты должно быть слыхала. <…> Он рассказывает чудеса о Ташкенте. Дешево, удобно, культурно, не жарко. Ташкент не тот Ташкент, каким он был 10 лет назад. Много зелени, есть виноград, дыни, арбузы и проч. “Напрасно Лидия Корнеевна не уехала с нами в Ташкент”. Там и заработок можно достать, и знакомых там много, и Юфит4 помогла бы ей, и проч. Так как он человек талантливый, он расписал все это чрезвычайно картинно. И мне приходит в голову: не вывезти ли Вас в Ташкент. Проклятие заключается в том, что я такой старый и хлипкий. Если доеду до Казани, у меня не хватит сил везти вас в Ташкент. Заболею, устану, слягу; я и смолоду был плохим путешественником. А теперь самое простудное время. Жить же я могу сносно только в санаторных условиях. Но будь я здоровее, я перевез бы Вас в Ташкент. Сейчас об этом можно только мечтать. Не знаю, жив ли Боба. Он очень аккуратный корреспондент, а между тем от него уже десять дней нет вестей. Боюсь, что выйдет так же, как с Митей; впрочем, гоню от себя эту мысль и хлопочу о нем с неослабной энергией. Дело в том, что теперь в соответствующих ведомствах наконец-то созрела мысль, что нелепо посылать инженеров, искусствоведов, адвокатов, профессоров копать ямы и решено, по мере сил, дать интеллигенции возможность применять на войне интеллект. Поэтому я надеюсь, что мое ходатайство будет уважено. <…>
Вместо дождя пошел снег. Все бело. Каково-то Бобе и его товарищам — без одеял, без крыши над головой. Странно видеть снег на зеленых березах.
1
Аветовна — Варвара Аветовна Арутчева (ок.1900–1991), помощница К. И. Чуковского, сотрудница музея В. В. Маяковского.2
Статья “Книги и бомбы” была написана для Совинформбюро и опубликована в газете “Вечерняя Москва” 9 октября 1941 года.3
Иван Федорович Попов (1886–1957), писатель, драматург, основатель и главный редактор “Роман-газеты”.4
Матильда Иосифовна Юфит (1909–1993), писательница, жена П. Ф. Нилина.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 15 октября 1941. Москва
Чистополь выехали Пастернак, Федин, Анна Андреевна. Везут материал, шубки, рейтузы, две тысячи. Едем Ташкент. Телеграфируй туда: Главный Почтамт востребования. Желании ехать туда высылаю еще тысячу. Кажется тенденция Союза писателей вывезти чистопольцев Алма-Ату или Ташкент1.
1
Телеграмма. 15-16 октября 1941 года немцы ближе всего подошли к Москве и Союз писателей срочно эвакуировал оставшихся в Москве писателей.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 17 октября 1941. Пенза
Едем Ташкент. Москва телеграфировала Совнаркому Татреспублики помочь тебе выехать Ташкент1. Воспользуйся, выезжай, молнируй: Чкалов, вокзал, поезд 22, международный вагон Чуковскому.
1
Телеграмма. 18-го или 19-го октября в Чистополь к Лидии Корнеевне приехала эвакуированная из Ленинграда Анна Ахматова. Она решила тоже ехать в Ташкент вместе с Л. К. Их долгое путешествие через всю Россию описано в “Записках” (Т. 1, с. 235–240).Л. К. Чуковская — К. И. Чуковскому 1 июля 1944. Ленинград
Дорогой пип. Вчера я весь день провела в типографии, читая подписанную корректуру “Чудо-дерева” и отдельные листы. Поймала 4 опечатки и переставила справа налево и слева направо несколько строк. В общем, книга выглядит прилично. Отпечатать ее всю обещают в течение двух недель.
Теперь я хочу, чтобы ты знал, как обстоят мои дела. Приехав, я сразу поняла, что останусь здесь жить, что тут мое место1. Ну, об этом после. <…>
Город этот грустен необыкновенно и необыкновенно прекрасен. Он прекраснее, чем был: трагический убор ему к лицу. Я сижу в Летнем или на набережной и чувствую себя странным образом дома, наконец-то дома, хотя никогда не была более бездомна, чем теперь. Справочно-анкетная галиматья, при всей ее убийственности, не может заслонить этой реки и этого сада. Стихов не пишу и поэма остановилась, т. к. город сам расположен строфами и не требует никакого оформления. Кроме того, здесь на улицах я так поглощена смотрением, что не могу сосредоточиться на стихах.
Если ты напишешь мне сразу — я, конечно, успею получить письмо. Я буду здесь до 23-го. Адрес на конверте. Я хотела бы знать, как поживают Чехов, Уитман и Репин — особенно Чехов. Читал ли ты отрывки, как собирался? Тут о тебе многие спрашивают — и отношение такое, как до — и по существу и по форме. 10 раз в день мне говорят: “ну, у Вас-то всё выйдет — ведь стоит Вам назвать свою фамилию”. И действительно, нужно быть мною, чтобы не выходило.
Напиши, удается ли тебе отдыхать в Переделкино.
1
Л. К. поехала в Ленинград для того, чтобы получить свою квартиру и переехать домой. Но вернуть квартиру и возвратиться в Ленинград не удалось.К. И. Чуковский — Л. К. Чуковской Весна 1945. Москва
Милая Лида!
Можно ли начинать статью с самого неинтересного для нынешнего молодого читателя — со своеобразия формы данного произведения? Детей нигде не учили любить форму, понимать, что в ней душа данной книги, — и вдруг ты с первого же абзаца говоришь о “необычности построения”. Это нужно в конец, или где-нибудь поближе к концу.
Это единственное мое возражение. Остальное прекрасно: вдумчиво, нешаблонно, поэтично, доступно всем думающим подросткам.
Герцен становится близким и дорогим человеком — не схемой, а живым человеком. Дана самая квинтэссенция его личности. Но именно поэтому людям, воспитанным на бревенчатых и топорных изделиях, может не понравиться эта изящная тонкость работы, отсутствие в ней шаблона. Цитаты из Ленина очень уместны. Хотелось бы больше о его любви к России. Кроме того, ты говоришь, что новых путей, открытых Марксом и Энг<ельсом>, Герцен тогда “еще не видел”.
(Стр. 14). Разве потом он увидел их? Здесь он остался слеп навсегда. Не нужно ли сказать двух-трех слов о его разрыве с шестидесятниками? Кое-какие мелочишки я отметил на полях. Но в общем — талантливая, зрелая, умная вещь, написанная прозрачным стилем, вполне доступным для 15-летних читателей1.
1
Речь идет о вступлении к детгизовскому изданию “Былого и Дум”, которое в свет не вышло. — Примеч. Л. Чуковской.К. И. Чуковский — Л. К. Чуковской Первая декада октября 1946. Москва
Милая Лида! По поводу Фадеева ты не права. Посылаю Тебе его вчерашнее письмо. Это человек светлый. Как близко он принял к сердцу дело Алексея Ивановича!1
Но — снова тучи надо мною2. На этот раз у меня хотят “отнять” Некрасова. И отнять с посрамлением. Даже во мне возмутилась по этому поводу гордость.
10-го в час дня в Гослитиздате будет меня заушать Головенченко3. Я прошу Макашина и Илюшу4 разведать, по какой линии пойдет заушение и нельзя ли как-нибудь пристыдить Головенченко? Прошу их обо всем доносить тебе. А ты, пожалуйста, уведомь меня. Люше скажи, что книжки “Библиотека “Крокодила”” — в городе. Здесь есть только одна. Что твой Герцен? Даже я — уж на что желез-
ный — а и то не могу в последнее время писать. Денег никаких — ниоткуда. Какой изумительный человек Пантелеев! Часто бывал у меня Борис Леонидович. Посылаю тебе его новые стихи. Сегодня исполнилось 45 лет моей литературной работы.
1
Алексей Иванович — Пантелеев (печатался под именем Л. Пантелеев). В 1942 году во время ленинградской блокады Пантелеев был лишен прописки в Ленинграде и ему было велено немедленно уехать из города. Однако он не уехал, остался в городе “нелегально”, не получал продуктовых карточек, голодал, а затем был арестован. О своем освобождении и дальнейших злоключениях он подробно рассказал в книге “Верую…”. Там он упоминает, что “реабилитировали меня не потому, что “восторжествовала истина”, а потому, что “вмешались сильные мира сего — Маршак, Фадеев” (См.: Л. Пантелеев. Верую… М.: Сов. писатель, 1991, с. 187—196).2
снова тучи надо мною — строка из стихотворения А. Пушкина “Предчувствие”. В письме К. И. это намек на травлю, начатую после печально известного Постановления ЦК КПСС от 14 августа “О журналах “Звезда” и “Ленинград”, ошельмовавшего Зощенко и Ахматову. После этого в каждом журнале или издательстве начали отыскивать и шельмовать в печати “безыдейные” произведения. Под обстрел попала сказка Чуковского “Бибигон”, которая была начата печатанием в “Мурзилке”. Уже 29-го августа в “Правде” появилась статья С. Крушинского “Серьезные недостатки детских журналов”.“Нельзя допускать, — заявлял Крушинский, — чтобы под видом сказки в детский журнал досужие составители тащили явный бред. С подобным бредом под видом сказки выступает в детском журнале “Мурзилка” писатель Корней Чуковский”.
Такая статья в центральной печати закрыла сказкам Чуковского дорогу к читателям почти на 10 лет.
3
Федор Михайлович Головенченко (1899–1963), директор Гослитиздата. Чуковский опасался, что после изгнания из детской литературы у него отымут еще и работу над Некрасовым.4
Сергей Александрович Макашин и Илья Самойлович Зильберштейн — редакторы “Литературного наследства”.К. И. Чуковский — Л. К. Чуковской 9 октября 1946. Переделкино
Милый друг, “Бибигона” в “Мурзилке” больше не будет: окончание (лучшая часть сказки) выброшено1.
Я решил завтра приехать на некрасовский разгром. (Если вынесет сердце: я не сплю уже третью ночь.)
Будь милостива — позвони Заславскому2, Андроникову, попроси их завтра быть на моем чествовании. Все же мне будет легче. И если будет возможность, дозвонись до Фадеева — и попроси его от моего имени придти. Он в Союзе. Хорошо бы, если бы были Зильб<ерштейн> с Макашиным. А может быть, и не хватит у меня сил. Ведь это нарочно подстроено, чтобы вышибить меня из Комитета. Гордость растет у меня не по дням, а по часам. Но — сердце. Но — старость.
Корректуру завтра привезу.
1
“Бибигона” оборвали на самом интересном месте, — записывает Чуковский в дневнике. — Главное, покуда зло торжествует, сказка печатается. Но там, где начинается развязка, — ее не дали детям, утаили, лишили детей того нравственного удовлетворения, какое дает им победа добра над злом” (Дн.-2, с. 178).2
Давид Иосифович Заславский (1880–1965), партийный публицист, сотрудник “Правды”, давний знакомый К. И.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Сентябрь 1950. Переделкино
Дорогая Лидочка. <…> От отчаяния и безденежья я предложил Бюро пропаганды литературы (Д.2.22.04) ряд лекций о Репине. Но в последнее время мне так нездоровится, что я могу вынести пять лекций, не больше. Лучше бы поменьше. Бессонница, переутомление, сердце. Позвони им, пожалуйста, чтобы они не размахивались. <…>
Я часто читаю и перечитываю “Стихи последних лет”1. Мне очень по душе стихи про ручеек, про библиотеку, про трамвай, “Каюсь: я уже чужой судьбою”, “И маленький глоток свободы на ночь” — особенно последнее (я читаю его чаще всего). Всюду предельный лаконизм, энергия и свежесть выражения, великолепная смелость метафор — и осердеченность каждого образа. Все это произведения большого поэта. (Иногда смелость переходит в вычурность: “А клен наверное закату брат” и т. д. и еще в двух-трех случаях; чаще же всего и вычурность художественно убедительна).
Изо всех подарков, какие я когда-либо получал ко дню рождения этот мне дороже всего. Вот уже сентябрь, а я все еще радуюсь этому подарку — и завидую поэту, который может находить для своих чувств такие слова.
1
Речь идет о самодельном сборнике стихов Л. Чуковской, который она подарила отцу 1-го апреля в день его рождения. На титуле рукою Л. К.: Стихи последних лет. Издание автора. 1950.К. И. Чуковский — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 16 апреля 1951. Москва
Дорогая Лидочка. Моя — поистине трагическая — неудачливость продолжается. Мало-помалу я пришел к убеждению, что книгу о Некрасове печатать нельзя. Это полный крах — и на этот раз окончательный. Итак: 1) “Одолеем Бармалея”
2) “Бибигон” 3) “Книга о Чехове” 4) “Некрасов”. С этим ничего не поделаешь, никто в этом не виноват, и в 70 лет я имею право на духовную смерть.
Мне не хотелось огорчать тебя этой моей печалью — но ведь, кроме тебя, не с кем и поделиться ею, а я, как ты знаешь, человек без друзей. Это (то есть отсутствие друзей) было трудно, но терпимо — но сейчас уже невмоготу. Не сердись же — и не слишком смущайся этой, в сущности, обыкновенной историей. Неудачничество мое вполне закономерно. Обвинять некого. Болезнь мамы? Душевное одиночество? Необходимость зарабатывать деньги побочным путем? Все это сильный человек должен преодолевать, я же оказался до известной степени слякотью. <…>
Встает, конечно, вопрос о деньгах. Ведь проклятая книга — в ней были все мои надежды на заработок. Заработок крупный и спасительный. Теперь я опять у разбитого корыта. “Одолеем Бармалея” окончательно разорила меня. “Бибигон” заставил меня распродать по дешевке хранившиеся у меня некрасовские рукописи. “Книга о Чехове” довела меня до того, что я в 65 лет должен был читать по клубам лекции. Сейчас после сегодняшней статьи в “Правде” о детской л<итерату>ре надежды на Детгиз — отпадают1. <…>
1
Статья в “Правде” — “Детям — хорошие книги” М. Белаховой. — Примеч.Л. Чуковской.
Надежды на Детгиз — отпадают. — В этой руководящей статье, большом подвале в “Правде” (16 апреля 1951), посвященном задачам Детгиза и изданиям книг для малышей, имя Чуковского даже не упомянуто. В эти годы его сказки не переиздавались, и он был полностью изгнан из детской литературы.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 29 октября 1956. Переделкино
Дорогой Лид.
Я счастлив, что Тебе хорошо.
Мое здоровье тоже как будто улучшилось, но вся история с Венгрией болит у меня как зуб, и мне страшно читать свежие газеты. Надежных друзей русскому народу приобрели мы в Польше и в Венгрии1.
Получила ли Ты корректуру?2
<…> Говорят, в “Вопросах философии” в последней книге есть изумительно резкая правда о советском театре3.
1
История с Венгрией. — Народное восстание в октябре 1956 года с требованиями демократических свобод, которое было жестоко подавлено вооруженными силами СССР.2
Речь идет о статье Лидии Чуковской “Рабочий разговор”, которая готовилась к изданию во втором сборнике “Литературной Москвы”.3
Имеется в виду статья Б. А. Назарова и О. В. Гридневой “К вопросу об отставании драматургии и театра” (“Вопросы философии”. 1956. № 5, с. 85–91). Авторы пишут, что с 1936 года “началась настоящая вакханалия снятия спектаклей — классических, на современные темы, исторических”. Осуществлялась политика ликвидации или слияния театров. Все это отражало изменения в стиле руководства искусством. Происходившее с театрами объяснено воздействием “культа личности”.Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 14 октября 1962. Москва
Дорогой дед. <…> Пользуясь оказией, пишу тебе о двух делах — но не с тем, чтобы ты сейчас что-нибудь предпринимал; предпримешь, когда совсем выздоровеешь.
I. Ахматова.
Я была у нее, привезла твое предисловие. Она очень волновалась, читая. Я не меньше. Ей очень, чрезвычайно нравится. Знаю, что она уже всем показывает или сама читает вслух. Мне она говорила так:
“Это первозданно и основополагающе… Этого еще никто не писал… Это — опровержение всех обычных представлений о моих стихах, опровержение спокойное, веское — без задора — но совершенно неопровержимое. Ново, убедительно, неопровержимо”. “Это — по-европейски, умно, точно”.
И т. д. и т. п. без конца — мне и не мне1. <…>
“Софья Петровна” начала как-то странно двигаться. Я ведь ее отнесла в “Советский Писатель”, в тот самый отдел прозы, который я обругала в газете. Ее (разумеется, не читая!) послали на рецензию Злобину. Он написал рецензию сугубо положительную2. Гм. Теперь ее посылают, кажется, Атарову. Не знаю, что напишет он, но после его рецензии они уже будут обязаны читать сами… На напечатанье я не надеюсь, но пусть почитают — а там и обсудить можно… и вещь затеплится, начнет жизнь. <…>
1
Имеется в виду предисловие к “Поэме без героя”, которое К. И. написал для “Нового Мира” по просьбе А. Т. Твардовского. Но “Поэма” напечатана не была, а статья Чуковского появилась в журнале “Москва”, 1964, № 5.2
Степан Павлович Злобин (1903–1965), писатель. Его рецензия на девяти машинописных страницах сохранилась в архиве Л. Чуковской.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 17 июля 1964. Переделкино
Милая Лида. <…> Когда я говорил по радио об Анне Андреевне — я чувствовал, что говорю скандально плохо, и мне было стыдно перед нею. И вдруг получаю целый ворох писем, образчики которых прилагаю1.
Сейчас получил № “Таймса”, где рассказана история Бродского, сообщено о ходатайствах Шостаковича, моем и С. Я. — а также сказано (по поводу реквиема), что Ахматова — великий поэт2.
Вот.
1
“5 июля Дед выступал по радио — в честь семидесятипятилетия Анны Ахмато-вой, — пишет Л. К. — Откликов посыпалось множество — и он поручил мне отправить их Анне Андреевне. Я отправила” (“Записки”. Т. 3, с. 237).
2
К. И. имеет в виду статью Патрисии Блейк “Быть советским литератором все еще опасно”, опубликованную 21 июня 1964 года в “Нью-Йорк Таймс Ревю”.С. Я. — С. Я. Маршак.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 1 ноября 1964. Переделкино
Дорогая Лида!
Передай привет Анне Андреевне. Не знаю, рассказала ли Ты ей о письме, напечатанном в “Supplement”’е, где ссылаются на мою статейку в “Москве” в доказательство того, что “Поэма без героя” не обнародована целиком1. <…>
Статья о Зощ<енке> очевидно так и останется у меня неконченой. Некуда и девать ее. В Союзе Писателей выступил Друзин2 и заявил, что пора призвать к ответу этих Хрущевцев: Твардовского и Солженицына.
Ю<лиану> Г<ригорьевичу>чу предложено уйти из Горьк<овского> Института; все договоры с ним расторгнуты, ссылки на него изымаются (о чем он не знает). Он был у меня пришибленный. Из Перед<елкина> он уехал3.
Из-за болезни я не знаю ничего, что творится в мире.
1
“Supplement” — “Times Literary Supplement” (США).Статейка в “Москве” — статья К. Чуковского “Читая Ахматову: (На полях ее “Поэмы без героя”)”, см. примеч. 1 к письму от 14 октября 1962.
2
Валерий Павлович Друзин (1903–1980), главный редактор журнала “Звезда”, назначенный на эту должность в 1946 году, после печально известного Постановления ЦК КПСС “О журналах “Звезда” и “Ленинград”. В 1957 году переведен в Москву — заместителем главного редактора “Литературной газеты”. В 60-е годы — один из главных деятелей Союза писателей РСФСР.3
Юлиан Григорьевич — Оксман, историк литературы. Незадолго до этого у него был проведен обыск, а до этого у его знакомой иностранки отобрали его письмо к Г. П. Струве с замечаниями по поводу только что вышедшего за границей тома стихотворенийО. Мандельштама. После этого началась травля Ю. Оксмана.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 5 ноября 1964. Комарово
Дорогой дед.
Твое письмо вообще довольно огорчительно. Ты и хвораешь, и печалишься. Но самое плохое, на мой взгляд, то, что ты перестал писать о Зощенке.
Или, м. б., это было мгновенное затмение и сейчас ты опять пишешь?
Непременно пиши про него. Ведь кроме тебя никто не может сделать эту важнейшую работу: “не листай страницы, воскреси!”1. И тебе уже не так много осталось. И насчет напечатанья я уверена — все будет благополучно: не в “Новом мире” он пройдет — так в “Москве”, не в “Москве”, так в “Звезде” — был бы написан. <…>
То, что ты пишешь о Ю<лиане> Г<ригорьевиче> — грустно, конечно. А впрочем все это уже было. Главное сейчас: есть ли у него деньги? Хоть какой-нибудь запас? И — работа “для себя”? Чтобы пережить полгода, год. А дальше — видно будет.
За Алекс<андра> Исаевича2 я не боюсь совсем. Он все равно будет писать, его не сломишь. Ведь и “Ивана Денисовича” он написал безо всякой надежды на напечатанье. Что бы ни случилось с Тв<ардовским> — он свое дело сделает, и будет весел, силен, бодр. Да и с Тв<ардовским> ничего не случится, вопреки матерым спекулянтам, вроде Друзина.
Был областной подонок Друзин,
Стал ныне Друзин всесоюзен, —
это все, что от него останется — о нем останется и очень скоро… “Ему поставлен бюст” в виде этих двух строк.
1
“не листай страницы, воскреси!” — из поэмы Владимира Маяковского “Про это” (последняя часть поэмы, “Прошение на имя…”).2
Александр Исаевич — Солженицын.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 20 сентября 1965. Переделкино
Лидочка!
Так как Бродского отпустили на волю из-за его “психической неполноцен-
ности” — у его врагов всегда будет возможность посадить его в сумасшедший дом. Поэтому мнение его здешних друзей таково, что ему в Ленинграде очень опасно показываться, а ехать ему нужно в Тарусу, и в другой какой-нибудь околоток Москвы.
Надеюсь завтра увидимся.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 3 ноября 1965. Барвиха
Дорогая Лидочка!
Я здесь — в раю. Тихая комната, сон почти без снотворных, писать никто не мешает, но есть одно горе — хуже зубной боли — это неприкаянность, бездомность, сиротливость Ал<ександра> Ис<аеви>ча. Это не дает мне ни жить, ни работать1. Есть у меня один маленький и слабенький план, но, к сожалению, нет Паустовского, а я хотел посоветоваться с Константином Георгиевичем2. <…>
1
Намек на недавний (11 сентября 1965 года) арест архива А. И. Солженицына на квартире у Теуша. Беспокоясь о положении Александра Исаевича в Рязани, К. И. пригласил его пожить у него в доме в Переделкине. Подробнее об этом времени см.: А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. М.: Согласие, 1996, с. 125–126.2
Константин Георгиевич — Паустовский. К. И. затеял хлопоты о квартире в Москве для Солженицына. Он написал письмо в соответствующие инстанции, его просьбу поддержали своими подписями под письмом С. С. Смирнов, один из руководителей СП СССР, К. Г. Паустовский и П. Л. Капица. Однако квартиры в Москве Солженицыну не дали. В срочном порядке ему предложили улучшенную квартиру в Рязани.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 31 мая 1966. Переделкино
Дорогая Лида. Вчера я получил письмо из США, где сказано, что в тамошнем русском журнале напечатана “Софья Петровна” (первая часть) с примечанием от редакции, что повесть печатается без ведома и согласия автора1. Очевидно, в то время как вещь была в какой-нибудь редакции или издательстве “Советский писатель”, какой-нибудь ловкач снял с нее копию и послал за рубеж.
Вот и дождь пошел. Тебе бы переехать в Переделкино в самый раз — погода по твоему вкусу.
1
См.: “Новый Журнал” (Нью Йорк), 1966, № 83, с. 5.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Начало апреля 1967. Переделкино
Лидочка, <…>. Благодарю Тебя за бесценный подарок — “Записки об А.”1. Их историческая ценность огромна. Я читаю и перечитываю эти с виду такие простые, но такие художественные — и в своей совокупности — такие драгоценные строки.
Я раздавлен телеграммами и письмами — не только ответить на них, но даже прочитать их немыслимо.
Как-то странно и совестно быть объектом такой горячей любви2. И главное, вполне бескорыстной.
1
Записки об А. — “Записки об Анне Ахматовой”, над которыми работала Л. К.2
1-го апреля Чуковскому исполнилось 85 лет, и он получил множество поздравлений.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 26 мая 1967. Загородная больница. Кунцево
Милая Лида. <…> Читаю дневник (об А. А.), но с трудом. Голова никуда не годится.
Все думаю о твоих ахматовских записях. В них очень рельефно встает твой необыкновенный характер, твоя способность ненавидеть и любить. До каких необычайных вершин доходила Твоя любовь к А. А. Я не способен к такой интенсивной многолетней любви, и очень завидую Тебе. Это не любовь, а влюбленность. Я помню, какой больной и усталой Ты была в 1940 году — до опера-
ции, — и все же не было такой просьбы А. А., которой Ты не исполнила бы. А ведь в 40-м году все главные испытания для А. А. были еще впереди, и мне страшно интересно прочитать Твой дневник, относящийся к послевоенному времени.
О Съезде я не слушаю и не читаю, чтобы зря не волноваться. Чуть только я подумаю о нем, у меня делаются спазмы (мозговые). Сегодня доктор сказал, что выступал Ш<олохов>, вот и все, что я знаю о Съезде1.
1
Выступление Шолохова на IV Съезде Писателей 25 мая. — Примеч. Л. Чуковской.Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 4 февраля 1968. Москва
Дорогой дед.
Посылаю тебе мои два письма к М. И. Алигер1. Раз уж ты про них знаешь, то прочти. Если захочешь, покажи своим друзьям, но не выпускай из рук, чтоб никто не переписывал. А то, упаси Бог, залетит куда не надо2. И отдай Люше.
За вклад в Ахматовиану — спасибо. А. А. всем всегда направо и налево говорила, что у нее никогда не было романа с Блоком. Я же всегда думала (просто по стихам), что она была в него влюблена. Иначе нельзя понять, к кому обращены стихи:
Прекрасных рук счастливый пленник,
На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник,
Случилось, как хотели вы.
Вы, приказавший мне: довольно,
Поди, убей свою любовь…
и т. д.
Другого адресата не придумаешь.
И еще несколько стихотворений, кажется мне, — ему.
Таким образом, очень углубляется “Поэма без героя”. Ольга Судейкина — роковая женщина не только для Вс. Князева3 и др., но и для самой А. А.
А. А. любила Блока — а он любил Судейкину.
А. А. была влюблена в Вс. Князева (да, да, оказывается, так!), а он любил Судейкину.
Затем, кажется, А. А. и Ольга Афанасьевна поссорились из-за Артура Лурье4.
Вот.
1
Приложены два письма Лидии Чуковской к М. И. Алигер. Эти письма легли в основу статьи “Не казнь, но мысль. Но слово” (Соч-2, с. 154–159).2
залетит куда не надо — то есть попадет в Самиздат.3
О поэте Всеволоде Гавриловиче Князеве (1891–1913) см. специальное исследование Р. Д. Тименчика “Рижский эпизод в “Поэме без героя” Анны Ахматовой” (“Даугава”, 1984, № 2).4
Артур Сергеевич Лурье (1891–1966), композитор.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 10 февраля 1968. Переделкино
Лидочка!
Письмо М<аргарите> И<осифов>не — шедевр. Жаль, что ты не приложила ее ответов.
На меня свалилась корректура “Высокого искусства”; очень скучно держать корректуру устарелой и чуждой книги.
Говорят: был в Москве Эткинд1; жаль, что мы не повидались.
Я наверное узнал, что К. Федин хлопотал о напечатании “Корпуса”2. Вот.
1
Ефим Григорьевич Эткинд, теоретик перевода, профессор.2
Речь идет о солженицынском “Раковом корпусе”.Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 11 февраля 1968. Москва
Дорогой дед
Тебе хочется прочитать ответы Алигер? Пожалуйста, прилагаю копии ее ответов. Прилагаю также один мой не посланный ответ ей1.
<…> Никаких личных претензий к Алигер у меня нет, и не было; она человек порядочный, доносов не писавший. Но она — как и все ее милые друзья — тупорожденная, звука времени они не слышат, это — интеллигентные бревна. Они не черносотенцы, как Шолохов или Кочетов, но глухие. Я убеждена, что Мар<гарита> Иос<ифовна> так же не слышит 60-х, как не слышала 30-х. Интересно было бы спросить ее о судах над Бродским, Синявским и Даниэлем, Гинзбургом. Наверное, ответит какую-нибудь пошлую чушь. Она тоже в своем роде Софья Петровна, ее даже самоубийство Фадеева не вразумило. Она по-прежнему вспоминает 30-е годы с умилением
Мы были молоды, горды,
А молодость — из стали…
и т. д.
Ей уже все насильно объяснили про Сталина — не помогает. Конечно, она против убийств. Но все-таки он был великий человек, выдающийся марксист или еще что-нибудь. Как будто, если человек — палач по профессии, то стоит изучать какие-нибудь другие его свойства.
Начальство не решилось открыто реабилитировать Сталина, но запрещает поминать в печати о его злодействах. Именно поэтому так важно сейчас о них напоминать всеми средствами.
Ну да ты все это и сам знаешь.
Твоя строчка о Федине, который хлопотал по твоим словам о “Раковом корпусе”, меня заинтриговала. Когда же? Сначала он его погубил. Добился на секретариате решения, что если С<олженицын> не напишет письмо с отречением от своего письма Съезду2 — не печатать. Это факт. Но ведь С<олженицын> не Галина Серебрякова и не Андрей Вознесенский. Он отказался. Вещь вынули из номера. Твардовский написал письмо Федину. Что же было дальше? Федин начал хлопотать?
Теперь значит “Раковый корпус” и “В круге первом” будут напечатаны там, где они никому не нужны, а не у нас, где они нужнее хлеба. Для нашей страны это равно национальному крушению, как если бы мы проиграли Сталинградскую битву… Я не преувеличиваю. Эти две вещи создали бы в России новые поколения людей.
А Федин вел себя (до сих пор) как Сальери, как лично ущемленный существованием С<олженицы>на — человек. Его можно понять — проза С<олженицын>а уничтожает все ихние картонные сооружения — Федина и других “хороших” писателей.
Я радуюсь “Высокому искусству” и не понимаю, почему эта книга тебе кажется устарелой и чужой. Для доказательства мыслей вовсе не требуется каждый раз новый материал. Мысли-то верные.
1
К письму приложены копии двух писем М.А. Алигер к Л.К. и вариант неотправленного письма Лидии Чуковской.2
Речь идет о письме Солженицына IV съезду писателей СССР (16 мая 1967).К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 3 апреля 1968. Загородная больница
Лидочка, ничего страшного. Все закономерно. У меня очень легкая “желтушка”, и я пью “Ессентучки”.
Хотя я и не имею права советовать, но мне очень хочется думать, что Ты не поддашься на провокацию последних дней — и не сделаешь того, чего хотят провока-
торы — не доставишь им этой радости. Не выступишь с обличительным памфлетом1.
Вишь, как я был прав, набрасывая завещание. Я предчувствовал, что еду на гибель. Давай повидаемся в конце недели.
1
Под провокациями последних дней К. И. подразумевал полосы в “Литературной газете” с “Ответом читателю” А. Чаковского и “Выступление на XIX конференции Московской городской организации КПСС” С. Михалкова. (См. “Литературную Газету” от 27 марта и 3 апреля.) Оба выступления посвящены процессам Гинзбурга и Галанскова.Ты не поддашься на провокацию — речь идет о выступлении Михалкова, который, в частности заявил: “Советский суд осудил двух политических клеветников и двурушников
[А. Синявского и Ю. Даниэля]. Как ни странно нашлись среди наших литераторов добровольные адвокаты, выступившие на защиту пособников враждебного нам лагеря…
Справедливости ради следует отметить, что если не считать трех-четырех известных писательских имен, большинство подписавших эти письма ничем не прославили нашу литературу… Уместно напомнить этим литераторам, что такое гумманизм в понимании Максима Горького. Великий сын великого народа считал, что подлинный гуманизм — это воинствующий гуманизм непримиримой борьбы против лицемерия и фальши тех, кто заботится о спасении старого мира”.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 3 апреля 1968. Москва
Дорогой дед.
<…> Насчет окружающего, т. е. газет, Михалковых и пр.
Очень все это скучно, ибо было уже 1000 раз. Те же слова, те же люди, тот же синтаксис.
Ты пишешь о провокации. Я не думала, чтоб она была целью — материала и так накопилось для кар достаточно. Я думаю, это не провокация, а психическая атака. Они хотят испугать. А наше дело маленькое: не пугаться. Быть такими, как всегда, быть самими собой. Вот и все. Они хотят, чтобы люди начали отрекаться, каяться, клепать друг на друга и пр.
Писать я ничего не собираюсь, не чешутся руки, по совершенной обыденности всего происходящего.
К тому же, их интерес — не мы, не я, а члены партии.
А что мною написано — т. е. месяца 2 назад, Алигер в новом виде — то написано. И точка.
Умер Лева Ландау. Оно и хорошо — и очень все же будит память1.
Из Политехнич<еского> Института в Ленинграде (где работал Митя) я получила просьбу прислать им Митин портрет. Они вешают 19 портретов наиболее выдающихся физиков, работавших у них. И его.
Все идет своим чередом.
1
Лев Давыдович Ландау (1908–1968), физик-теоретик, академик, лауреат Нобелевской премии. В 30-е годы дружил с М.П.Бронштейном и даже писал вместе с ним учебник. В апреле 1938-го был арестован и год провел в тюрьме. Освобожден в результате хлопотП. Л. Капицы после замены Ежова на Берию. Пришел к Л. Чуковской и рассказывал, как его били на допросах. В своей книге “Прочерк” Л. Чуковская вспоминала: “Показался он мне таким же, как прежде, хотя и упомянул, что на следствии повредили ему два ребра. Впрочем, он быстро оборвал свой рассказ об избиениях, щадя то ли меня, то ли себя самого, более о себе не говорил”.
После реабилитации М. П. Бронштейна академик Л. Ландау написал предисловие к новому изданию его книги “Солнечное вещество” (М., 1959). В середине 60-х годов Ландау попал в тяжелую автомобильную аварию и долго мучительно болел перед смертью.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 28 апреля 1968. Москва
Дорогой дед, возвращаю тебе Бахнова1 с благодарностью и хохотом. Прелесть!
Прочитала Белова2. Замечательный писатель. Хороша повесть и хороши некоторые рассказы: “Весна”. “На излучине”. Я думаю, в чем его сила? Он пишет о людях, преимущественно дурных, — но всегда как о людях, т. е. о существах с духовной жизнью. Деревня у него такая или сякая, но одухотворенная. Потому его вещи, посвященные деревне, я хочу читать — а напр<имер> Абрамова3 — очень резкие и левые — не хочу.
1
Владлен Ефимович Бахнов (1924–1994), писатель-сатирик.2
Василий Иванович Белов (р.1932), писатель.3
Федор Александрович Абрамов (1920–1983), писатель, его роман “Две зимы и три лета” был только что напечатан в “Новом мире” (1968, № 1 — 3).К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 29 июля 1968. Переделкино
Дорогая Лида!
Шестой том — это моя рана, которая кровоточит день и ночь. Выбросили даже статью о Короленко, даже “Жену поэта”, даже обзоры за 1907, 1908 и 1911 годы1.
В среду ко мне приедет Бонецкий2 из Гослитиздата (вместо Софы); если я не столкуюсь с ним, я прибегну к той мере, какую рекомендуешь Ты3.
<…> Мое “ Высокое искусство”, моя “Чукоккала” и “ Вавилонская башня” — заморожены.
1
24 июля Чуковский пишет в своем дневнике: “Пришла Софа Краснова [издательский редактор Собрания сочинений. — Е. Ч.]. Заявила, что мои “Обзоры”, предназначенные для VI тома, тоже изъяты. У меня сделался сердечный припадок. Убежал в лес. Руки, ноги дрожат. Чувствую себя стариком, которого топчут ногами. Очень жаль бедную русскую литературу, которой разрешают только восхвалять начальство — и больше ничего” (Дн.-2, с. 452).2
Константин Иосифович Бонецкий (р. 1914), редактор издательства “Художественная литература”.3
прибегну к той мере, какую рекомендуешь Ты. — Я советовала с протестом против цензурного разбоя в Собрании Сочинений обратиться к Брежневу или Косыгину. — Примеч. Л. Чуковской.Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 12 сентября 1968. Больница МПС1
Дорогой дедище.
Пока ничего нового, повторяют те же анализы, что делали дома, а результаты мне пока неизвестны. <…>.
Про тебя здесь спрашивают решительно все — врачи, сестры, сиделки; все мои аналитические процедуры идут под расспросы о тебе: берут кровь из пальца — о тебе, из вены (другая сестра) — о тебе; изучают зрение — о тебе; считают пульс — о тебе. Я сообщаю это с гордостью, п. ч. спрашивают сердечно, уважительно, с добротой, с хорошими улыбками, как о каком-то своем человеке — родственнике, что ли. И как о чем-то счастливом для них, веселом.
Я думаю, это оттого, что они сами тебя полюбили, их никто не заставлял. Сами нашли и полюбили. И потом, думая о тебе, они одновременно думают о своих детях.
Вот. Живи и радуйся.
И напиши мне о своих трудах.
1
Письмо написано из 2-й Железнодорожной больницы, куда Л. К. положили на обследование.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 23 или 24 сентября 1968. Переделкино
Дорогая Лида. Ты спрашиваешь меня о моих микроскопических делах и делишках. Увы, 6-й том все еще у меня на столе. Издательство обязано дать подписчикам 35 листов, но оно же изъяло 8 и требует, чтобы злосчастный автор заменил их каким угодно барахлом. Потребовали “Чукоккалу”, причем отказались от моих статей о Мандельштаме, Гумилеве, Евреинове, Замятине, входящих в эту книгу, а требую<т> всё того же Горького, Куприна, Маяковского. Возникло предложение дать мои переводы из Киплинга, О. Генри, Уайльда. Это требует новой работы: сверки всех переводов с подлинниками.
Требует работы и “Вавилонская Башня”. Сижу и порчу свое предисловие к ней. <…>
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 4 октября 1968. Москва
Дорогой дед.
Пожмем друг другу руки в общем горе: книга Ахматовой запрещена1. Когда, кем — еще не знаю. Но к счастью не из-за нас.
Друян позвонил Эмме Григорьевне и сказал:
“Книга снята без рассмотрения”.
Стало быть, снова неугоден автор.
Анна Андреевна в таких случаях говорила: “Чему удивляться? Это моя биография. Со мной бывает только так”.
Берясь за эту работу, мы должны были помнить, чьей судьбе вверяли свои труды.
От этих рассуждений, разумеется, твоего предисловия мне не менее жаль.
Постараюсь что-нибудь разузнать. И тогда напишу. Целую тебя.
Не грусти.
1
Речь идет о первом посмертном сборнике Анны Ахматовой, который готовился к печати в Лениздате. Вступительная статья была заказана К. Чуковскому, отдел стихотворений готовила Л. К., а прозу — Э. Г. Герштейн.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 30 октября 1968. Переделкино
Лидочка.
Болезнь входит пудами, а выходит золотниками.
Есть ли у Тебя эти золотники?
Я поглощен своим седьмым томом: в нем будут лучшие мой статьи. Эх, хорошо мне когда-то писалось, а я и не подозревал об этом. Не было такого дня, когда бы я был доволен собою, своей работой и только теперь, через тысячу лет, я вижу, как добросовестно и старательно я работал1.
Как Твои записи о Маршаке?
Представь себе, что в Тасмании, в тех местах, где жил Миклухо Маклай, популярна твоя книжка о Миклухо Маклае!2 Нет ли у Тебя лишнего экземпляра? Мой экз<емпляр> куда-то пропал.
1
Чуковского угнетали цензурные требования к его Собранию, и в особенности то, что ему запретили включить многие дореволюционные криические статьи. Он составил оглавление так называемого “Седьмого тома” — тех статей, которые он хотел бы видеть в своем Собрании. “Седьмой том” вышел лишь в 1990 году, через 33 года — под названием “Критические рассказы” (К. Чуковский. Соч.: В 2-х т. Т. 2. М., 1990 (Б-ка “Огонек”).2
Речь идет о книге: Н. Н. Миклухо-Маклай. Путешествия / Ст., ред. текста и примеч. Лидии Чуковской. Художник В. Милашевский. М.: Молодая гвардия, 1947. Книга вышла в серии “Библиотека путешествий” и представляет собой отредактированные, а местами и пересказанные Л. К. дневники Миклухо-Маклая.Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 30 октября 1968. Переделкино
Дорогой дед
Вчера вечером у меня внезапно появился Жирмунский. Он приехал в Москву на один день на заседание в Академии, а вечером, перед поездом, пришел рассказать о наших ленинградских делах.
Перед отъездом сюда он говорил специально с Хренковым1 — главным редактором Лениздата.
Вопрос В. М. Ж.: Что значит — “книга отложена на неопределенное время”? На какое именно?
Ответ Хренкова: Во всяком случае, до столетия Владимира Ильича. <…>
Со своей же книгой Жирм<унский> поступил мудро: прежде всего, просил, по болезни, отложить срок сдачи2. Статью сейчас писать не станет, а все силы кинет на окончание подготовки текста и комментариев. Главное, подготовить хороший текст. Если к моменту сдачи книги (летом) погода не улучшится — предложит, чтобы предисловие писал кто-нибудь другой. Если будут придираться к тексту — вернет аванс, расторгнет договор и отдаст подготовленный текст в Пушкинский Дом.
Подробно рассказал, как снимали Орлова3.
Председательствовал сам Толстиков4.
Делал доклад о Библ<иотеке> поэта крупный ленинградский прохвост — Выходцев5.
Орудовал надерганными цитатами из предисловий <…>
Сборник Орлова уничтожается, из сборника Эткинда выдирают кусок предисловия; все переводы Гумилева заменяют Лозинским и Маршаком.
На Эткинда гнев — его велено отставить от профессорства6.
Для заседания была подготовлена резолюция, более мягкая, где Орлову и его сотрудникам должен был быть дан только выговор. Но Толстикова это не удовлетворило, и он предложил всех выгнать. Сборник Орлова и предисловие Эткинда объявлены идеологической диверсией. Гумилев трактуется как английский шпион (!!!).
Одним словом, снова наступила ночь средневековья — надолго ли? Кто знает! И, как всегда, в Ленинграде страшнее всего.
Виктор Максимович думает, что, быть может, Ахматова запрещена только Лениздату: “не дело партийного издательства выпускать Ахматову” — а в других местах она уцелеет. <…>
1
Дмитрий Терентьевич Хренков, главный редактор Лениздата, в мае 1966 года дважды письменно просил К. И. написать вступительную статью к готовящемуся сборнику стихотворений Анны Ахматовой. При этом он утверждал, что “пригласить Вас к участию в сборнике рекомендовала мне Анна Андреевна” (письмо от 17 мая 1966). Через двадцать лет в статье “Уроки добра и мудрости” (после того, как имена Л. К. и К. И. Чуковских исчезли со страниц лениздатского сборника Анны Ахматовой), Д. Т. Хренков напечатал, что изо всех встреч с Анной Ахматовой ему особенно памятна “та, когда Анна Андреевна попросила меня написать предисловие к будущей книге” (“Нева”, 1987, № 10, с. 199).2
Академик Виктор Максимович Жирмунский готовил том стихотворений Анны Ахматовой для Большой серии Библиотеки поэта. Книга вышла лишь через десять лет, уже после кончины В. М. Жирмунского со вступительной статьей А. А. Суркова.3
Подробнейшим образом эта история рассказана на страницах книги проф.Е. Г. Эткинда “Записки незаговорщика” в главе четвертой “Дело о фразе” (London: Overseas Publications Interchange, 1977; книга переиздана в России в 2001 году). Суть этого дела в том, что в своем предисловии к составленному им двухтомнику “Мастера стихотворного перевода” Е.Эткинд написал: “В советское время перевод достиг небывалого прежде уровня. Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII и XX съездами, русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гете, Орбелиани, Шекспира и Гюго”. Фраза, выделенная курсивом, и была объявлена идеологической диверсией.
4
Василий Сергеевич Толстиков — первый секретарь Ленинградского Обкома КПСС.5
Петр Созонтович Выходцев (р. 1923), докторская диссертация посвящена вопросам народности в литературе. Автор вузовского учебника “История русской советской литературы”, профессор Ленинградского университета.6
В ходе скандала из-за фразы Эткинд написал покаянное письмо, фраза была выдрана из всего тиража. Однако, звания профессора Эткинда тогда все же не лишили.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 1 ноября 1968. Переделкино
Нет, Лидочка, никаких я заявлений никуда не делал, ибо понимал, что самум есть самум, и с ним не разговаривают. Бурю не утихомиришь словами. Если бы книга А. А. благополучно прошла, я изумился бы. Это было бы ненормально.
И совсем не случайность, что ни одна из моих самых ходких книг не идет: ни “От 2 до 5”, ни “Живой как жизнь”, ни “Современники”, ни “О Чехове” не включены ни в какие планы 1969 года. Ни “Мастерство Некрасова”.
Твой “Миклуха” — прелесть. Изящно, любовно, — целый гимн во славу гуманности.
Вчера встретил Евтушенко. Впечатление обаятельной силы. Он придет ко мне на днях.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ 1 ноября 1968. Москва
Дорогой дед, я очень рада, что ты не писал письма об Ахматовой и слух, привезенный В. М. Ж. — ложен. М. б. и следует написать письмо об Ахм<а-
товой> — но еще не сейчас, ибо все непонятно. <…> Но я не согласна, когда ты пишешь мне, что это стихия. Какая там стихия, какая буря! Бюрократическая мертвечина, идиотские выдумки, высосанные из пальца от нечего делать.
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 6 декабря 1968. Переделкино
Лидочка, спасибо за второй том! Несмотря на кажущуюся непринужденность, безыскусственность, это чрезвычайно искусная книга, написанная большим художником. Все краткие дневниковые записи, сливаясь воедино, воссоздают ее характер, ее голос, ее мимику, ее жесты. Ни одна книга о ней не дает и не может дать и сотой доли того, что дают твои “Записки”. Для будущих биографов это клад. Богатство материала огромное.
Сейчас мне трудно писать. Очень устали одряхлелые мозги. Могу только сказать, что Ты воскресила Анну Андреевну, и мне кажется, будто я только что расстался с нею — сегодня, час назад.
Еще раз спасибо!
К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ 13 апреля 1969. Больница МПС
Дорогая Лида! <…> Мне опять муторно: температура, слабость, безумная борьба с бессонницей.
Держу корректуру своего шестого тома с зубовным скрежетом, ибо здесь собраны мои худшие статьи и тщательно выброшены лучшие. Хотелось бы получить новую порцию дневников Ахматовой…
Л. К. ЧУКОВСКАЯ — К. И. ЧУКОВСКОМУ Около середины апреля 1969. Москва
Дорогой дедище. Об Ахм<атовой> чуть приостановилось. Когда накопится — пришлю. Не могу там распутать один узелок, и это меня держит. Кроме того, для отвлечения занялась переделкой одной моей старой повести1. Кроме того, опять сбилась со сна, стала принимать отраву, и от этого чувствую себя вялой.
Я полюбила Питера Нормана, потому что он сказал:
“Если бы не Швеция, а моя страна дала премию Шолохову — я бы эмигрировал”.
Вот гордый бритт!
Понравился ли тебе его “Гамлет”?2 Или это только подстрочник? Не берусь судить.
1
Вероятно речь идет о повести “Спуск под воду”.2
Упомянуто стихотворение Пастернака “Гамлет” в переводе Питера Нормана.К. И. ЧУКОВСКИЙ — Л. К. ЧУКОВСКОЙ Около 20 октября 1969.
Загородная больница1
Дорогая Лида. Я не просто не могу стоять на ногах, а я просто перестаю существовать, чуть сделаю попытку приподняться. Желудок у меня так же отравлен, как и почки, почки — как печень. Две недели тому назад я вдруг потерял способность писать, на следующий день — читать, потом — есть. Самое слово еда вызывает во мне тошноту.
Нужно ли говорить, что все права собственности на мой архив, на мои книги “Живой как жизнь”, “Чехов”, “Высокое искусство”, “Мой Уитмен”, “Современники”, “От двух до пяти”, “Репин”, “Мастерство Некрасова”, “Чукоккала”, “Люди и книги”, “Некрасов” (1930), “Книга об Александре Блоке”, я предоставляю тебе и Люше. Вам же гонорар за Муху Цокот
1
Предсмертное письмо К.И. ко мне, неоконченное и вклеенное им в Дневник, написано в Кунцеве, в Кремлевской Загородной больнице, в боксе 93, во второй половине октября 1969 г. (Думаю, незадолго до 20/X). — Примеч. Л. Чуковской.28 октября 1969 года К. И. Чуковский скончался в этой больнице.
Подготовка текста и примечания Е. Ц. Чуковской и Ж. О. Хавкиной