Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2001
Пастель Море: не выспавшийся Тернер. Пока что мутная аскеза. Брожение света. День чуть на подходе. Поезд мчится по побережью, электрическое око и грузноповорачивающийся хвост, я дремлю, — то открываю глаза, то закрываю, — а на водах уже порхают парусники. Дымка, млечный пар от боков ангелов, охранителей рыбаков и мореплавателей. Дымка, и серебристая чешуя ряби проходит с запада на восток. Видно поеживается Нептун. Поезд мчится, мчится по побережью, и укрощенные волны склоняют свои хлопковые головы к его жестоким колесам. Поезд чуть свет, море чуть свет, и свет — чуть свет. На берегу Все вокруг, все вокруг отдает пряным Средиземноморьем. Торжество кипарисов. Царь дерев эвкалипт уже который год меняет свою кожу. Пальмы. Как любой курорт, Адлер смотрит на все масляными глазками, смешливо улыбается из-за угла, разбрасывает охапками любовь по кафе, подворотням и гостиницам. Едут рыженькие сучки к черным кобелям. Армянский скандал — картинка с этнографической выставки. Фонтанирует запахами и цветами рынок. После страстной ночи вас встретит море, за каких-нибудь десять минут напитает вечностью, умиротворит сонной элегией. Пахнет водорослями и шашлыком, а глазки курортниц по-прежнему поблескивают в темноте. Космогония Линия горизонта выпукла, объемна, чиста Изредка чайки роняют жалость: вскрики их тотчас разъедает соленый ветер. На мысу свалка деревьев выброшенных прибоем. Мощный покой. Жизнь, произошедшая из воды; Вода в космогонии Тютчева суть начало начал и конец концов природы. Самовластная стихия, стерегущая материки-острова. Воля без разума, неукротимый, громоздкий пояс вокруг отдельных суш. Бешеная симфония, рвущая путы побережий, огульный размах, эра. Однажды свернется время в утробную спираль, падут атланты пространств, и вновь, и вновь — лишь солнце отобразится во всемирном океане. Вечер Рыбаки покинули пристань — ужинать на этот раз придется без ставридки. Закат только на полчаса смешал воду и розовое вино. Катер уже зажег сигнальные огни. Ночью органический труд моря приобретает вещий смысл: так вздыхают тысячелетние мертвецы на дне. Венки, брошенные с кораблей, уже сгнили, память заблудилась и истлела в лабиринтах времени. Кости в глубине, случайны, белы. Глаза, хозяева пустых расстояний, вновь обнимают простор. Даль целомудренна. Пространство кажется необъятным. Ты — никто. Утка покачивалась, покачивалась на волне и вот исчезла из виду. Буколики Квохчут задумчиво соседские куры. Солнце роняет ленивый осенний свет. Дача. Александр Петрович разговаривает с тремя кошками: — Проголодались? Ждете хозяев? Ничего-ничего. Через неделю приедут. Я накладываю в миски отваренную картошку. — Хурма поспела, мягкая, это шмели тянут сок. Собираю плоды, с трудом отрывающиеся от веток Грущу. Поднял с травы яблоко — в прохладной росе. Внизу раскинулось море: рыбачьи лодки — как будто точки в синеве. — Ловят ставриду: крючок без наживки. Потом обмакиваешь в соль, развесил, и рыба, глядишь, лоснится от масла. Стук топора на соседнем участке: строятся. Иногда под ногами шуршит листва — в пространственной тишине эти звуки словно из негласной исповеди Вселенной. Природа, близлежаща, откровенна, как бы доступна. Фейхоа уже осыпалась. Осень. Море. Мир.