Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2001
1
Взяв пиво, хлеб и вилку, парень в поношенной куртке “пилот” направился к столику у окна. Марина знает — через несколько секунд, разложив деньги в ячейках кассы, Алла Георгиевна скажет ей то же, что говорила и вчера, и множество предыдущих дней: “Двойную пельменей!”
— Мариш, двойную пельменей!
Марина встает с просиженного, шаткого стула, идет на кухню.
— Двойную пельменей, — передает слова начальницы поварихе.
Повариха Тая с готовностью кивнула, достала из холодильника целлофановый мешочек. Бросает в кастрюлю с кипящим бульоном белые мучные квадратики. Считает вслух:
—…семь, восемь…одиннадцать, двенадцать. — И вторую порцию: — Раз, два… семь, восемь…двенадцать.
Марина возвращается в зал, садится, закидывает ногу на ногу. Парень, сгорбившись, не спеша глотает пиво, смотрит за стойку, на полки с бутылками. Половина бутылок пусты давным-давно, они стоят для красоты и глупой солидности. Из-под текилы, французских вин, коньяка, бальзама. По краям полок — искусно вырезанные из пластиковых полуторалитровок вазочки. Это Тайка иногда мастерит.
В зале десять столов. Два сейчас заняты. Парень в “пилоте” и еще вот старик, жадно и безобразно рвущий бифштекс беззубыми челюстями… Раза три-четыре в неделю он приходит сюда, заказывает бифштекс, минут сорок возится с ним, затем ковыряет во рту спичками, ломая их одну за другой, складывает на пустую тарелку, а уходя, непременно довольно громко ворчит, наверное, рассчитывая на ответ: “Шарлатаны…тоже — бифштекс! Не умеешь, так зачем браться? У, мошенники!” Марина, Алла Георгиевна провожают его равнодушным взглядом, как нечто привычное и неизбежное. Пускай ворчит, зато постоянно приходит, помогает “Забаве” своим семнадцатирублевым заказом.
—Принимай, готово! — слышит Марина голос из кухни.
Сначала поднесла тарелку Алле Георгиевне, та плюхнула на край сметану мерным половничком.
Освобождая место перед собой, парень выпрямился, убрал со стола локти. Марина заученно произнесла:
—Приятного аппетита!
—Спасибо, — парень взялся за вилку и уже вслед Марине, тихо и жарко спро-
сил: — Простите, вы меня не узнаете?
— Конечно, — она, обернувшись, улыбнулась по возможности ласковей, — вы же наш постоянный клиент! — И направилась к своему стулу.
Старик, дотерзав мясо, ковырялся во рту, обнажив ярко-красные, раздраженные работой десны с несколькими черноватыми осколками зубов. Марина со страхом и любопытством засмотрелась туда, затем, очнувшись, резко перебросила взгляд в окно.
Но в окне ничего не видно — стекла покрыты белой холодной испариной. Да там, за окном, и нет ничего интересного. Редкие прохожие, редкие машины, на той стороне улицы — скучная кирпичная пятиэтажка. Между рамами пылится искусственное деревце с голубовато-зелеными листьями.
Парень, снова навалясь локтями на стол, уничтожает пельмени, почти не жуя, плотно заедает их хлебом. Взял, кажется, пять кусков; всегда берет пять кусков…
— Алла Георгиевна, — зовет Марина, — включите радио.
С музыкой всё веселей, но целыми днями не послушаешь — голова к вечеру чугунеет. Нет, все-таки музыка помогает — хоть какое-то движение времени, намек, что где-то весело и хорошо. Где-то без перерыва — весело и хорошо.
Начальница не торопится исполнять просьбу, она занята чтением книжки. Сейчас кончит абзац, тогда включит… Марина вытянула из пачки “Союз-Аполлон” сигарету. В это время поднялся старик и, натягивая спортивную шапочку на высохший череп, начал:
— Накорми-или, шарлатаны…десны до крови…бифштекс тоже… брюшины нажарят…у-у, развели тут…
Шурша коричневой болоньей плаща, доплелся до двери, с трудом приоткрыл ее, вышел. Дверь хлопнула, по стеклу окон, по стаканам на подносе пролетел тонкий жалобный звон. Звон заглушила модная песенка из магнитолы: “Ну где же ручки, ну где же наши ручки? Поднимем наши ручки и будем танцевать…”
Приятный, но вообще-то обычный девчоночий голосок. У многих точно такой же и поют многие, а по радио крутят немногих. И все их знают. Звезды… Тайка вон мечтала, несколько лет пробивалась, а без толку. Голос у нее красивый, петь умеет, слух, говорят, идеальный, зато лицо, фигура… Такая деревенская девка. Круглолицая, крупная, ноги — как дубины толстые. Такой не песенки со сцены петь, а коров доить, масло свое вологодское сбивать, а по вечерам прыгать по сеновалам…
Марина усмехнулась и задумалась о себе. Она вот симпатичная, тонкая, но фигуристая, а голос… Тайка и скороговорки заставляла учить, и петь — все равно. Два-три слова еще получаются более-менее, а если начинает что-то рассказывать — ни фига, сама чувствует, не разбирают. Сестра Вера, Тайка, Алла Георгиевна, они привыкли, а посторонние… Но не часто Марине приходится посторонним рассказывать, только по пьянке если.
Дверь открылась, вошли женщина и мужчина с ребенком лет трех. Остановились у стойки, смотрят меню. Алла Георгиевна, подобрав свои мощные телеса, ожидает заказов.
Муж и жена совещаются негромко, почти равнодушно, ребенок лениво канючит. Оглядываются на тесный, чистенький зал, на белые пластиковые столы и стулья. На каждом столе набор со специями, искусственные цветы в сделанных Тайкой из бутылок вазочках. Салфетки, пепельницы…
Посовещались и вышли. Дверь хлопнула.
— Слышишь, Марин, — говорит начальница, — появится Виктор, пускай с пружиной что-нибудь сделает. Так ведь и все стекла повылетают… Не забудешь?
— Постараюсь, — отвечает Марина и в конце концов закуривает.
Из кухни появилась Тайка. В белом свежем халате, белой косынке с розовыми цветочками. Лицо и руки распаренные, красные.
— Никого, — произносит расстроенно.
Марина молчит. Повариха садится с ней рядом.
— Дай сигарету.
— Ты ж бросила.
— Ага, и потолстела сразу на два кило.
— О-ох, бедняжка…
— Тебе хорошо издеваться, — вздыхает Тайка и щупает завистливым взглядом Маринины ноги.
Марина тоже опускает глаза. Да, ножки у нее ничего, но вот колготки… Растянулись до безобразия, постоянно собираются на коленях гармошкой. Больше месяца носит… Она начинает подтягивать их, прячет лишнее под узкую юбку.
Тут же — шипение Тайки:
— Чего творишь-то?! Вон паренек аж привстал!
Марина о нем и забыла. Торопливо оправила юбку, посмотрела в сторону посетителя.
Он уже съел свои двадцать четыре пельменя и теперь допивает пиво. Бутылку держит перед лицом, словно бы прикрываясь.
Встретились глазами, парень скорей отвернулся, заинтересовался чем-то на стойке. Рывком хлебнул пива. Марина, усмехнувшись, положила ногу на ногу, постучала сигаретой о бортик пепельницы.
— Людей все меньше и меньше с каждым днем, — произносит Тайка. — Опять оливье придется самим есть. Третий день стоит.
— Вечером, может, повалят, — без особой надежды отвечает Марина, — раскупят.
— Вчера тоже думали, что вечером… Ох, скоро этого, — повариха показала взглядом на парня, — бесплатно, кажется, буду кормить. Хоть кто-то…
— Погоди!
По радио — прогноз погоды на завтра. Марина внимательно слушает, наморщив лоб. Послушав, морщится:
— Опять дождь, плюс три-пять всего.
— Что ж, хорошо, что не снег.
— Да-а, и на этом спасибо!
— А чего ты? — тоже раздражается Тайка. — Можно подумать, у вас там жара сейчас, бананы растут.
— У нас, к твоему сведению, доходят ветры теплых течений, и всегда выше температура.
— Я и говорю — Африка.
— Тихо, всё, дай песню послушать!
Некоторое время слушают знаменитую песню на французском. То и дело повторяется имя “Эммануэль”. Красивый мужской голос, нежная, грустноватая мелодия бередят душу. И хочется тихонечко заскулить, прижаться к чему-то родному, теплому; глаза чешутся, в них копятся слезы. Марина нахмурилась, сердясь неизвестно на кого и на что. А тут еще Тайка:
— Это ведь Джо Дассен? Да?
— Не знаю. Отстань!
Повариха отстала, зато начальница убавляет громкость на магнитоле.
— Марин, прибери за стариком-то. Кто зайдет — стыдно. И стол протри.
Марина вздыхает.
— Давай, давай, нечего, — подгоняет Алла Георгиевна, — уработалась, гляди-ка!..
Надо бы объяснить, что она уберет, когда парень у окна кончит свою трапезу; что легче убрать сразу оба стола, чем два раза мотаться туда-сюда. Но это значит — спорить, шевелить языком, выпуская на волю поток слов-уродцев… Поднялась, взяла с металлического стола на мойке липкую тряпку, поднос, пошла убирать тарелку с наломанными спичками и обсосанной мясной жилкой, смахивать на поднос хлебные крошки, смятые жирные салфетки.
Прибираясь, Марина чувствует, как по ее ногам, по спине бегает взгляд парня. От этого становится одновременно и щекотно, и колюче, и приятно-противно…
— Большое спасибо!
Она обернулась, привычно неискренне улыбаясь, ответила:
— Приходите еще.
— Конечно, само собой. — Парень поправил меховой, пошёрканный воротник “пилота”.
Вот он подходит к двери. Открыл. Секунду стоял на пороге, глядя на улицу, как будто привыкая к ней или же сомневаясь — уходить или остаться. Наконец шагнул, дверь отпустил. Она хлопнула, стекло, дрожа, зазвенело.
— О-о, — болезненный стон Аллы Георгиевны, — как молотком по мозгам…
Сегодня намного скучней, чем вчера. Вчера хоть полдня пили какие-то шумные ребята лет восемнадцати, то и дело заказывая по пятьдесят граммов “Пшеничной”. Пытались клеиться к Марине и Тайке; скучать особенно не приходилось. Марина негрубо, но решительно отводила пытавшиеся потрогать ее руки, мотала головой, когда ребята предлагали присесть за их столик, выпить в честь какого-то, им самим, кажется, малопонятного праздника… Они проторчали в кафе часов пять, надоели, а когда все же ушли, Марина с удивлением обнаружила, что уже пора закрывать. А сегодня стрелки топчутся на одном месте.
Нет, секундная, она торопится, она нарезает круги под стеклом часиков, зато две другие — стоят. Подмывает отколупнуть стекло и пальцем помочь… Марина усмехнулась дурацкой мысли, опустила руку, пряча часы под рукавом водолазки. Посмотрела по сторонам. Может, попадется на глаза нечто новое, какая-то мелочь, хоть на десяток минут занявшая ее мысли, оторвавшая от наблюдения за слишком медленным временем.
Все знакомо, осмотрено чуть не до дыр. Каждая деталь лепного узора под потолком изучена Мариной за три года сидения здесь. Ничегошеньки нового. И кажется — еще неделя, другая — и можно свихнуться. Запросто.
Да нет, не свихнется. Алла Георгиевна здесь фиг знает сколько, а держится, следит за кафе, хотя, видно, тоже страшно скучает. От скуки даже книжку читать не может. Поглядит в нее сонно и кисло, бросит на стойку и уставится в противоположную стену, сверлит глазами лишь ей одной видимую точку; лицо становится глуповатым, глаза прозрачными, рот приоткрывается… Сходит, потихоньку сходит с ума и закаленная Алла Георгиевна.
Вот оторвалась от точки на дальней стене, дернулась, огляделась и открыла кассу. Долго там копалась, что-то считала. Наконец — объявляет громко, расстроено:
— Гляди-ка, день кончается, а всего-то-навсего сто семьдесят четыре рубля! — И ждет от Марины ответных слов.
Марина достает сигарету. Просит начальницу:
— Прибавьте, пожалуйста, звук. Хоть музыку послушаем.
— Музыка вам всё, музыка… голова лопнет скоро… — ворчит та, но все же крутит на магнитоле ручку громкости.
“Ну и случай, ну и дела — ночь на небе звезды зажгла, — энергичный женский голос. — Я к тебе на ужин зашла, была не была-а!”
Из кухни тут как тут — Тайка. Пританцовывая, помахивая полотенцем, подпевает. Смотреть на ее прыгающее крупное тело неприятно. Марина морщится и скороговоркой бросает:
— Тебе колыбельные петь сидеть, а не это. Не позорься ты!
Лицо поварихи сперва потускнело, но тут же налилось злобой. Она готовится ответить чем-то сильным, достойно отбрить обидчицу. В этот момент в кафе появляется посетитель. Тайка встряхивает полотенцем и нехотя уходит на кухню. Закрывает за собой дверь со свежей наклейкой: “Объект находится под охраной милиции”. Это дядя Витя недавно наклеил — дескать, устрашение разгулявшимся клиентам.
— Н-та-а-ак… — глядя в меню, тянет небритый, в морщинистом драповом пальто посетитель, — мне, значит, сто “Пшеничной” и… и бутерброд. Да, и бутерброд с сыром.
— Всё? — Алла Георгиевна как бы случайно переставляет с места на место салат оливье.
— Да, всё, — твердо отвечает посетитель, роясь в карманах. Булькает водка в стакан с делениями, из него — в обычную рюмку. На блюдце плюхнулся тонкий, бледноватенький бутерброд.
Мужчина, не отходя от стойки, выпил половину “Пшеничной” и зажал рот рукавом.
— А платить?! — Алла Георгиевна изумлена.
— Щас… заплачу!
— Сначала расплачиваться принято, а потом употреблять.
— Пог-говори еще! — посетитель мгновенно оживляется и голос его грубеет, — поговори, тумбочка!
В одной руке он держит рюмку, другой копается в горке вываленной на стойку мелочи, смятых бумажек, раскрошившихся окурков.
— Ишь ты…тумбочка, — оскорбленно бормочет Алла Георгиевна, но ругаться не решается, терпеливо следит, как нахал набирает нужную сумму.
— Держи свои десять пятьдесят. — Монетки из руки посетителя пересыпаются на ее ладонь. — И запомни — под руку, когда похмеляется человек, лучше не вякай. Лады?
— Да-к, конечно…
— Поехали! — Мужчина допивает водку, снова зажимает рот рукавом, дышит в пыльную ткань своего пальто, затем уж ест бутерброд.
Хлопнула за ним дверь. Алла Георгиевна застонала.
— Как, — выглядывает из кухни Тайка, — мимо опять?
— Да водяры заглотил, обхамил — и всё. Большего, видать, мы уже не достойны…
За окном постепенно темнеет. Грязноватая синева превращается в серую холодную муть. Марина глянула на часы. Без двадцати шесть. Еще четыре с половиной минутных круга.
— Ой, блин…
— Чего там опять? — поворачивается на ее вздох начальница.
— Скучно.
— Скучно, так иди посуду помой. За день-то скопилось все-таки…
— Помою перед уходом.
Марина чувствует меж пальцев сигарету, так и не закуренную. Встает, не спеша направляется к двери на улицу.
— Ты куда? — Алла Георгиевна насторожилась.
— Подышать.
В лицо мягко ударил прохладный и сырой, пахнущий прелью палой листвы ветерок. Он шевелит волосы, забегает под подол юбки, щекочет кожу. Губы от этого сами собой растягиваются — то ли хотят улыбнуться, то ли скривиться.
— Только дверью ради бога не хлопай! — цепляет Марину сзади голос начальницы.
Широкая, всегда свободная от транспорта и толп пешеходов улица Седова. Когда-то она, наверное, должна была стать важной артерией города, но не стала и теперь своей сонливостью, тишиной наводит тоску… Плотно одно к другому вдоль нее — одноцветные, желто-серые семиэтажные здания сталинской архитектуры. Величественные, строгие и обшарпанные, точно бы нежилые. (Кирпичная пятиэтажка-хрущовка, затесавшаяся между ними, не нарушает их монолитной цепи.) У парадного одного из таких домов, как раз по соседству с кафе, — вывеска “Гостиница “ДИЗАЙН””. Переделали коммуналку в гостиницу и сдают койку по семьдесят рублей в сутки… Однажды Марину туда занесло. Она, какая-то еще девчонка и двое парней выпивали сперва здесь, в “Забаве”, а потом оказались в гостинице. Она перебрала тогда, поддалась на уговоры… В итоге — еле ноги унесла… Вообще, поняла недавно, что лучше всего и безопасней — стараться с людьми особенно не общаться. Ни с кем не сходиться близко, никому на все сто не доверять. Это, конечно, трудно, зато правильно. И необходимо. Иначе запросто можно погибнуть, погибнуть в прямом смысле слова. Столько всякого случалось за последние годы, несколько раз очень серьезные были истории — спасало чудо, — и все из-за доверия, из-за тяги быть ближе к тому, кто красиво заманивает в ловушку.
Каждый человек имеет нескольких близких, родных, ими он дорожит, о них заботится, а остальные — или более сильные хищники, или добыча. Долго Марина этого не понимала, когда же поняла, трудно было привыкнуть и не клевать на приманку симпатичных лиц, таких искренних, чистых улыбок, ласкающих слов; грустно и тяжело узнать, что человек, улыбающийся тебе, при первом же удобном случае — кусанёт. Зато привыкнув, Марина почувствовала себя уверенней, нашла возможность защищать себя. И желание появилось тоже куснуть, если будет необходимость… Может, это и глупости всё, просто бред неудачливой провинциалки в огромном городе, а может, взрослая жизнь наконец-то открылась, с ее законами, с ее ядом и противоядием. Да и пора уж взрослеть — двадцать четыре скоро…
— Чего стоишь на ветру? — Перед ней дядя Витя, пузатый, невысокий человек, опрятненький, ехидно-самолюбивый, с аккуратным дипломатом в руке; ничем он не похож на сантехника, скорее — ревизор какой-нибудь. — Хе-хе, смотри не застуди там себе…
— Постараюсь, — без раздражения и неловкости отвечает Марина.
— Что, без аварий?
— Да вроде. А, дверь вот надо… пружину, что ли, ослабить.
— Поглядим, поглядим.
Дядя Витя хоть и числится сантехником, но делает и другую мужскую работу в “Забаве”. Стекло треснувшее как-то менял, плиту починил на кухне, еще разное. За это получает от Аллы Георгиевны гонорары — когда деньгами, когда (если дело было не такое уж сложное) ста граммами водки.
Вернувшись в кафе, Марина чувствует, что озябла. Поеживается, решает, сесть ли на стул или походить. А дядя Витя уже деловито осматривает пружину.
— Сделай, ради бога, чтоб не хлестала так, — жалобно, почти ноюще просит его Алла Георгиевна. — Каждый раз как молотком по мозгам. Сил больше нет…
— Счас попробуем. — Дядя Витя достает из дипломата отвертку, заодно бормочет: — Да что, недельку можно и так потерпеть. Все равно ведь…
— Что — все равно? — голос начальницы стал тревожным.
— Н-ну, закрывают ведь вас. Не в курсе?
Это у сантехника непременная тема для шуток последние месяцы. Редкий день не упоминает в разных ситуациях про скорое закрытие “Забавы”.
А началось с того, что хозяин, по слухам (у него таких кафе штук тридцать по городу), занес “Забаву” в разряд убыточных и, опять же по слухам, обдумывает возможности от нее избавиться. Вот дядя Витя и нашел повод пугать Аллу Георгиевну.
— Перестань ты каркать! — как обычно кричит она. — Накаркаешь ведь, и тебе хуже будет!
— Мне-то что? Моя специальность, Алка, сейчас в дефиците. А тут каркай не каркай, найдут покупателя и сделают из вашей забегаловки какой-нибудь… — Дядя Витя не может придумать, что будет здесь вместо “Забавы”, и только ехидно кряхтит, растягивая пружину.
Марина садится на свое место, из кухни приходит Тайка. Алла Георгиевна выключила магнитолу. Все внимательно наблюдают, как сантехник возится с дверью.
— Тут, кхе-хе, евроремонт нужен, — между делом рассуждает он, — и дверь новую. Знаете, такие есть, медленно так закрываются сами. Ее распахнул и пошел, а она сама за спиной — чи-ик — и закрылась. Хе-хе, вот тогда клиент к вам косяками попрет.
— Да уж, — безнадежно вздыхает Алла Георгиевна. — Тут бы хоть человек пятьдесят нормальных, чтобы обедали, а то три алкаша в день…
Закончив работу, сантехник собрал в дипломат инструменты, потер пухлые, никогда почему-то не пачкающиеся руки.
— Что, Ал, плесканешь? Обмыть надо пружинку. — И, зная, что она, конечно, нальет, уверенно подходит к стойке.
Алла Георгиевна, не меря, наполняет пузатую рюмку.
— И зажевать чего.
— Оливье будешь?
— Дав-вай оливье. И хлебца!
В предвкушении водки дядя Витя веселеет пуще прежнего. Перед тем как вы-
пить — снова жалит шуточкой работниц “Забавы”:
— Чтоб, девоньки, подольше вам потрепыхаться! Прикроют, куда, хе-хе?.. И женишков-то не видно достойных…
— Да заткнешься ты, нет? — Дверь в порядке, и теперь Алла Георгиевна может рассердиться всерьез. — Пластинку смени или вылетишь!..
Шутник кривит губы в ехидной ухмылочке, затем опрокидывает содержимое рюмки в себя. Выдыхает мощно, всей грудью, закатывает глаза и, наклонившись к тарелке, торопливо поедает салат. Начальница в это время принялась протирать и без того белоснежный пластик стойки; Марина катает меж ладоней очередную сигарету.
— Кислятина, — морщится вдруг сантехник. — Неделя ему, не меньше.
Тайка испуганно поправляет:
— Три дня! Холодильник что-то плохо морозить стал…
— Заметно. Что ж, холодильщика вызывайте, здесь я вам не помощник, к сожалению. Рубликов триста, хе-хе, придется выложить.
Марина кладет сигарету в ложбинку на бортике пепельницы, подтягивает рукав водолазки к локтю. На часах пятнадцать минут седьмого.
2
Отчетливо, до мурашек по коже, вспомнилась камера-одиночка тюрьмы в Петропавловской крепости. Серый, узкий пенал со слепым оконцем под потолком. Жесткая панцирная кровать, табурет, крошечный стол… Одиннадцать? Да, одиннадцать лет назад Игорь побывал в Петропавловке; тогда, в первые недели своего житья здесь, он обошел почти все музеи, изучил город, а потом остались лишь точки, где бывал чуть не ежедневно, маршруты, которыми добирался от одной точки до другой. Общага и ПТУ, станция метро “Проспект Ветеранов”, толкучка на площади Мира, Московский вокзал, овощная база на Крыленко… Со временем точки менялись, но их никогда не набиралось слишком много, и город больше не представлялся единым, как поначалу, а навсегда, наверное, разбился на необходимые для жизни, для жизненных дел островки. Музеи, внутренности дворцов, скамейки на набережной Невы стали нереальными, полузабытыми, словно картинки из давнишнего сна.
И тем неожиданней, удивительней это воспоминание о камере в Петропавловской тюрьме. Стало даже не по себе как-то, тревожно и жутковато, как в детстве одному в темной комнате… Игорь огляделся — да, его жилище напоминает тюремную одиночку. И окно внизу со стороны улицы забито фанерным листом — как однажды, видимо, высадили стекло, наскоро заделали тем, что попало под руку, так и осталось. Еще до Игоря появилась фанера, может, за год, а может, и за десять, за двадцать. Этому дому лет шестьдесят… И сплошь и рядом можно увидеть следы давным-давно остановившейся жизни, оторопевшего времени; какое-нибудь ведро в углу проходного двора — его поставили на полчасика, забыли, так оно и осталось стоять, укрытое от влаги карнизом крыши, никому не нужное, примелькавшееся. И оно может стоять так бесконечно… Или комната. Существуешь в ней и не замечаешь предметов: этой фанеры в окне, обесцветившихся от древности обоев, лампочки на длинном, обросшем пылью шнуре. Вот когда лампочка перегорает, раз в полгода, удивляешься, бежишь в магазин и, вкручивая новую, подумаешь: надо бы сюда плафон какой-нибудь, чтоб поуютней. Но через десять минут эта мысль забывается на полгода.
Почти все люди — Игорь сделал открытие для себя (человечеству-то это наверняка известно давно) — пребывают словно бы в дрёме. Ходят на работу, покупают продукты, едят, разговаривают, даже ругаются, а сами дремлют. Время от времени, довольно редко, возникают ситуации, когда приходится очнуться, пошевелить мозгами, решить проблему, мешающую спокойно дремать. Решил, успокоил-
ся — и вернулся в узкое, удобное руслице сонного однообразия множества механических дел.
Несколько у раз Игоря были такие полосы в жизни, когда необходимо напрячь силы, крепко подумать. На что-то решиться и сделать шаг. Вспоминать о таких моментах приятного мало — всегда кажется, что ошибся, шагнул не туда… Одиннадцать лет назад, окончив десятилетку, Игорь и его одноклассник и друг Борька осуществили свою общую мечту — из маленького сибирского городишки уехали в Питер. Тогда с поступлением в строительные училища было проще некуда — всех брали.
Первые недели казались длинными, были полны впечатлений, открытий, но вскоре все как бы потускнело, стало обычным, дни потекли одинаковые. Быстро кончились сто пятьдесят рублей, которые дали родители, приходилось торчать в общаге на окраине города, ожидая бесплатных завтраков, обедов и ужинов в пэтэушной столовой; потом скрутила и стала давить тоска, Игорь забросил занятия, полусонно бродил по чахлой пригородной рощице, ломая сухие ветки.
За полмесяца до Нового года его забрали в армию, тут он снова очнулся, забарахтался, пытаясь не сдохнуть от небывалых “тягот армейской службы”, затем, привыкнув, притершись, задремал, равнодушно выполняя приказы, обедая тем, что дают, маршируя, “долбя” наряды, чистя свой АК, пряжку, сапоги… Даже о доме, о гражданке, о девушках думалось не так пронзительно, как бы должно думаться в неволе; даже короткая, но реальная угроза прослужить дольше двух лет, во время путча, не слишком-то его испугала. Прижился в армии — ну и ладно…
Дембель Игоря пришелся на тяжелый и смутный период — конец девяносто первого. Побродив по притихшему, словно наполовину вымершему Питеру, не зная, куда здесь приткнуться (в ПТУ больше таких, как он, заведомых бездельников иногородних, не принимали), уехал на родину.
Городок показался ему меньше и убоже, чем два с половиной года назад. Друзья юности стали другими, дружбу возобновить не получилось. Делать Игорю было нечего. Он вяло попытался поступить в единственный в городе институт (педагогический), но завалил сочинение. В итоге устроился на завод железобетонных изделий — профессию формовщика получил еще во время трудовой школьной практики, — стал отливать бордюрины для тротуаров.
В декабре девяносто второго вернулся Борька (в армию он попал на год позже Игоря), поогляделся, не нашел дома никаких для себя перспектив и рванул обратно в Питер. Почти три года о нем не было известий, а потом он прилетел самолетом, богато одетый, с мобильным телефоном в кармане, накачанный силой и энергией, твердой уверенностью в себе. Встретился с Игорем (тот по-прежнему лил свои однотипные бордюрины) и предложил ехать с ним. “Я дело открыл, вроде успеш-
но, — рассказывал. — Сам видишь, на пэтэушника не особо похож. — Потряс за борты свой дорогой пиджак. — Поехали, Игорень, у меня будешь работать. Жильем обеспечу, деньги будут. Ну, как?” Игорь пожал плечами: “А что я умею?” — “Ну, будешь при складе. Коробки с обувью сортировать, контролировать, как фуры грузят, что другое. Зарплата тебе, как однокласснику, повышенная. Ха-ха, премиальные! Давай, рви когти отсюда”.
Несколько дней Игорь думал и сомневался, а потом уволился с завода, попрощался с родителями, братом и поехал к Борису.
Пять следующих лет вспоминались теперь чуть ли не сказочным временем… Он снял однокомнатку в пяти минутах ходьбы от метро “Лесная”, к полудню приезжал на склад, до вечера сидел там, попивая пивко, играя в “Варкрафт”; иногда приходилось разгружать или загружать срочный груз, но чаще это делали мужики с улицы за полтинник. Получал же Игорь нормально; после работы они частенько ездили с Борисом куда-нибудь в клуб или вызывали на дом девчонок. Если те не нравились — отсылали обратно, звонили в другую фирму… Игорь научился одеваться со вкусом, привык следить за собой, не боялся тратиться на хорошую еду, не стесняясь ругал продавщицу, бармена, дантиста, если те доставляли ему неудобство, и сам принимал без особой обиды справедливые и, бывало, несправедливые претензии и замечания. Твердо усвоил правила деловой жизни: “Работаешь — работай отлично”, “Клиент всегда прав”, “Хозяин дрючит, но и кормит”.
Раза два-три Борис предлагал ему заняться своим бизнесом. Игорь, конечно, отказывался, он не был уверен, что способен так же крутиться (а иначе, не крутясь, ничего не получится), считать, рисковать, как его шеф. И желания тоже не было. Нет, одни люди созданы, чтоб делать дело, а другие могут лишь помогать… И мало-помалу он превратился в приживала при Борисе, полуприятеля-полуслугу. Когда потаскает коробки, когда сбегает в кафе за обедом, когда мотнется в Москву или Минск сопровождающим груз, а чаще бездельничает, играя на компьютере в маленьком, уютном офисе по соседству с огромным обувным складом.
Да, неплохо жилось, и он не загружался проблемами, не считал дни, не задумывался о дальнейшем, даже денежных запасов особых не имел. Просто приятно дремал. И однажды кончилось. Нет, не совсем уж резко оборвалось — судьба как будто давала возможность проснуться и что-то самому предпринять. Игорь не почувствовал этого, продолжал плыть по удобному руслицу… И пробуждение было резким и обжигающим, как ледяной душ.
Дело в том, что Борис решил вывести свой бизнес на международный уровень. Мало разбирающийся в деловых тонкостях Игорь понял лишь следующее: Борис и его партнеры (еще четыре парня) собрали около двухсот тысяч долларов, чтоб открыть свое представительство в Дубае. Что-то с повышением престижности, с уменьшением налогов связано было, с какими-то дополнительными правами, — этого Игорь так как следует и не понял, да и особенно не хотел понимать. И в последний момент араб, который должен был зарегистрировать фирму в Дубае, украл деньги и исчез. Борис и его партнеры подали, конечно, в розыск, им же ответили, что на положительный результат рассчитывать не стоит. В итоге остался Борис должен разным людям и фирмам сто двадцать тысяч долларов. Тут еще вдобавок долбанул в августе девяносто восьмого кризис, и все окончательно покатилось в тартарары. Шеф наскоро продал двухкомнатную квартиру, новенький БМВ, разругался со своей девушкой и стал жить в офисе. Игорь тоже перебрался туда.
Однажды он, как обычно в середине дня, вышел за пивом и сосисками, а вернул-
ся — Бориса нет. Еще через пару дней приехали мясистые, серьезные парни, долго вышибали из Игоря, где хозяин, но, наверно, поверив, что он сам не знает, отпустили, разрешив забрать вещи. Игорь запихал в сумку свою одежду, заодно прихватил несколько пар итальянских женских полусапог… Брел по длиннющей Садовой к метро и тогда только проснулся, и безжалостным кулаком грохнул вопрос: что делать дальше? У входа на “Сенную” долго курил — идти было некуда. За пять лет жизни здесь ни настоящих друзей, ни постоянной девушки, никого, к кому можно постучать в дверь: “Я переночую? Или сумку хотя бы оставлю?” В потайном кармашке бумажника были спрятаны сто пятьдесят долларов, еще по карманам — рублей семьсот. Вообще-то нормально, но ведь не надолго.
С неделю Игорь ночевал на Московском вокзале, днем искал дешевое жилье; продал на толкучке две пары полусапожек за шестьсот рублей, в общей сложности, хотя цена им была больше тысячи за пару. Да, тогда ему пришлось потрепыхаться, понапрягать непривычные к работе мозги, не поспать, чтобы найти комнату, какую-нибудь работу, не пропасть в этом ставшем вдруг совсем чужим, равнодушным городе. И почему-то ни разу в эти дни у Игоря не возникло желание сесть в поезд и вернуться домой, к родителям… Примерно раз в месяц он посылал им короткие письма, получал ответы, знал, что младший брат женился и живет теперь вместе с женой в их бывшей общей комнате. Ждут ребенка. Куда он там еще?.. Да и что там делать? Родной городок, родная двухкомнатная квартира стали для Игоря чем-то как не из этой жизни. И письма превратились в простой ритуал, даже слова были одни и те же: “Всё нормально…по-прежнему…погода такая-то… привет тем-то и тем-то…”
Нет, это ясно — создавать свой дом нужно здесь, а в прошлое дорога закрыта… Свой дом… Хм, только как? И как устроились все эти миллионы людей в Питере, где каждый третий приезжий — бывший студент, бывший лимитчик? Как вообще устраиваются в жизни?
В ответ приходили полудетские, сказочные, совсем не мужские мечты, мечты, какие греют пятнадцатилетних девчушек, садящихся в поезд вроде “Рыбинск — Санкт-Петербург” с маленьким рюкзачком за плечами и парой сотен “на первое время”… Случайная встреча, жгучий взгляд, любовь, счастье, гладкая семейная жизнь в уютном гнездышке с веселыми окнами на Неву… От таких мыслей Игорь болезненно морщился и только сильнее чувствовал безвыходность своего положения; бродил по проспектам, празднично оживленным, прятал лицо от ледяного ветра, завистливо поглядывая на теплые желтые окна из-под воротника негреющего “пилота”. Сколько их, теплых окон, и за каждым сытые, сонные люди… Подолгу стоял на мостах, уставившись в черную, морщинистую воду и снова мечтал, но о другом: закрепить тяжелую сумку на шее и прыгнуть, жадно вдыхать воду носом и ртом. Это, наверное, быстро…
Повезло. На Московском вокзале ему подвернулась старушка, сдающая комнату на длительный срок. Месяц — шестьсот рублей. И Игорь обрел жилье, вот это, с железной кроватью, кухонным облезлым столом, шифоньером с отвалившейся дверцей, фанеркой вместо стекла, а еще через несколько дней нашел и работу — дворником возле метро “Ломоносовская”, довольно близко от своего нового дома. Уборка утром и вечером, зарплата — около тысячи. И, кое-как устроившись, привыкнув к работе, наладив распорядок дня, Игорь успокоился и постепенно погрузился в хоть и не очень приятную, но все-таки спокойную дрему.
В половине седьмого пищит будильник. Игорь сползает с кровати, пьет дешевенький кофе “Пеле”, затем часов до одиннадцати подметает, ломает коробки и ящики на маленьком околометрошном рынке, набивает контейнеры мусором; частенько его зовут помочь выгрузить из машины фрукты, пиво, мороженую рыбу. За это торговцы дают то продукты, то деньги… Потом, до шести вечера, Игорь свободен. Обычно он лежит в своей комнате, листает журнальчики типа “Вот так!” или “Интим-калейдоскоп”. Очень редко выбирается в центр, по извилистой набережной канала Грибоедова доходит до Никольского двора (убогое подобие Гостиного), где некогда был офис и склад Бориса. С сонливой надеждой ожидает, что вот сейчас увидит друга-хозяина, в одно мгновение все вдруг вернется, станет как было. И язык вспоминает привычные когда-то слова: кожа-лак, кожа-велюр, нубук, замша, скочевать коробки…
В то, что Бориса могли убить — не верится. Скорей всего, скрывается просто, может, в таком же сейчас положении, что и Игорь, или, совсем не исключено, это банкротство он сам и устроил, и теперь отдыхает в том же Дубае с сотней тысяч баксов в загашнике, потихоньку крутит там незаметные, но прибыльные делишки… Все может быть.
Перед вечерней работой Игорь частенько обедает в дешевом кафе поблизости от “Ломоносовской”, подкрепляется бутылкой, другой “ЗЕНИТ — чемпион”. На ночь жует батон, запивает кефиром… В день на еду тратится немногим больше тридцатника, плюс к тому рублей двадцать на пиво. Это ему пока по карману; даже из тех полутора сотен долларов, что были при нем два года назад, когда уходил побитым и обездомевшим из офиса, сотня лежит целенькая. На крайний случай.
По принятым среди людей правилам, даже в детсадичном детстве он никогда общаться как следует не умел. Часами о чем-то болтать, доверять секретики и “военные тайны”, дружить, встречаясь с другом по пять раз на дню. Он просто не чувствовал этой потребности. В юности, конечно, его тянуло к людям, особенно к девушкам, но тут же Игорь пугался, что у него не получится, что в ответ услышит насмешливые слова и вообще-то ничего по-настоящему интересного в общении с девушкой не окажется. Одни напряги… Но чем дальше, тем все сильней девушки тянули к себе, раздражали воображение стройными фигурками, голосами, запахом… Вот если б, если б найти такую — встречаться время от времени, раза по два в неделю, понаслаждаться, а потом отдохнуть друг от друга, в то же время с нетерпением ожидая новую встречу… Но люди в его городишке если уж соединялись, то крепко, надолго, разводы были редки (хотя ругались супруги беспрерывно и шумно, случалось, с драками прямо на улице), а гулящие женщины, походы семейных налево становились сенсацией, о них долго гудел весь околоток.
Женщину Игорь узнал в восемнадцать лет, уже здесь, в Питере. И первый раз — нехорошо, после попойки. Это была потасканная, жирноватая чувиха, учившаяся на третьем курсе ПТУ. Ровесница Игорю, она показалась ему лет на пятнадцать старше… И тяга к девушкам после этого слегка приугасла.
А потом была маленькая погранзастава на сыром островке среди карельских болот. По тревоге поднимались редко, начальство заглядывать туда не любило — зачем? — ни поохотиться, ни порыбачить; и жизнь текла медленно, сонно, спокойно до отупения. Благо еды хватало и спать разрешали (если от наряда свободен) без ограничений.
Нерадостный, пугающий пропастью будущего дембель. Снова родной городишко, хотящие замуж (именно — замуж) полнотелые девушки, повсюду — глазастые старухи и тетки, ищущие сюжета для сплетни… Одиночество, небывалые тоска и одиночество скрутили Игоря, отрезав от реальных людей, зажав в тесном пространстве своего небогатого внутреннего мирка; тяжелая физическая работа на заводе сжигала силы. И он вскоре перестал замечать, что почти не интересуется, не различает людей, что превращается в измотанное двуногое животное.
Прилетел Борька, забрал, спас, и началась совсем другая жизнь. То, чего хотелось Игорю, сбылось сполна. Девчонки были всё новые и новые, без претензий на длительные и серьезные отношения, они не требовали, чтоб с ними особенно разговаривали, их развлекали, уговаривали. Всё пошло без напрягов. Симпатичные и страшненькие, но неизменно чистенькие, ухоженные и веселые. И Игорь отыгрался за прошлое одиночество.
А сейчас… Нет, он не устал от того, что снова один, ему удобно спокойно дремать, делая одно и то же, живя теперь куда проще, чем раньше, зато без встрясок и пробуждений. Без периодических струй холодного душа… Но в последние дни он стал побаиваться перспективы и всю дальнейшую жизнь провести одному, и что сама жизнь, не его, а эта огромная, всеобщая жизнь, шумя и сгорая ярким, веселым костром, не поделится уже с ним ни одной искоркой, не обогреет, не осветит его, забившегося в темной, укромной норке… Окружающие люди всё чаще казались деятельными, знающими смысл своего существования, даже нищие и бомжи, а уж счастливые парочки влюбленных кололи его острой, зудящей завистью. И тоже хотелось вот так вот обнять милую стройную очаровашку, что-то нашептывать ей (что они все могут друг другу нашептывать?!) в самое ухо, а она чтоб смотрела на него преданными, светящимися любовью глазами.
Сам того не сознавая, Игорь стал искать ту, которая могла бы стать ему по-настоящему близкой. Оторвавшись от работы, опершись на черенок метлы, он подолгу смотрел на прохожих. Люди текли быстрой рекой, лица сменялись, мельтешили и исчезали навсегда, заслоняемые другими лицами, превращаясь в затылки. Чуда не происходило, ни одна симпатичная (и никакая другая) не останавливалась перед ним и не говорила: вот, это я, я — твоя, а ты — мой… Насмотревшись, устав придумывать подходящие для знакомства фразы, Игорь покупал в киоске “Роспечать” семирублевый “Интим-калейдоскоп” и брел к себе в узкую, сумрачную, похожую на тюремную камеру комнатенку, чтоб любоваться девушками из тощего, дешевенького журнала…
Мелкий, занудливый дождь. Он почти незаметен, но сеется весь день, и неровный асфальт покрыт пятнами лужиц. Метла размокла, отяжелела, каждый взмах ею требует ощутимых усилий. Окурки, чеки, целлофановые обрывки липнут к асфальту, цепляются за березовые ветки метлы. Это раздражает и не дает думать о чем-то другом.
Да и люди еще. Шныряют перед носом туда-сюда, то и дело приходится сбиваться с ритма, пережидать, пока пройдут, чтоб не задеть метлой, не обрызгать их чистой одежды… И вдобавок (но это уж проблема одного Игоря) — промокает левый ботинок. Подошва вот вроде толстая, надежная, а взяла и треснула до самой стельки… Несколько раз пытался заклеить “Моментом”, но бесполезно. Хм, мог ли представить пару лет назад, что будет нуждаться в обуви? Было время, менял ее чуть ли не каждый месяц.
— Аккуратнее можно? — выбивает из мыслей сердитый голос.
Перед Игорем высокая, сухая старуха в голубом плаще, синем шерстяном берете. Смотрит так, точно враг перед ней. Смотрит и ждет, когда он уступит дорогу. А может спокойно обойти хоть с одной стороны, хоть с другой…
Игорь подтягивает метлу, кладет черенок на плечо. Последнее желание работать пропало.
Старуха плетется мимо и теперь ясно, что каждый шаг для нее — подвиг… Какая-нибудь блокадница или покорительница Заполярья. Привыкла быть сильной, активной, бесстрашной, теперь же, став немощной, злится.
Площадь вокруг метро уставлена теремками-ларьками, палатками, забитыми всевозможной едой и цветами. Справа от выхода из метро рыночек — компактный и шумный — несколько прилавков, где до позднего вечера кипит торговля. С этим рыночком у Игоря и его напарника Сереги Шурупа больше всего мороки: следи не следи — вечно горы мусора… В киоске “Видео-аудио” включен магнитофон, людей целый день развлекают и раздражают модные песенки. Возле пивного ларька толкутся хмурые, возвращающиеся со смены мужички; вливают в себя кружку, другую, пытаясь расслабиться и сбросить с лиц гримасы уныния. Мужички молчат, пьют самоуглубленно, глядя на дно кружек, зато пяток подростков рядом шумят и за себя и за них, не подозревая, что, скорей всего, каждый лет через семь-десять станет таким же хмурым, измотанным работягой… Нет, наверняка предчувствуют, потому так и шумят, веселятся, пытаясь насытиться.
Игорь встряхнул метлу, продолжил гнать мусор к контейнерам. Истертые прутья швыркают о мокрый асфальт. А мысли снова ищут отвлечения от тупой работы… Что, не так уж он и безвыходно одинок, если подумать. Есть, например, девушка в том кафе, где обедает, вроде официантки. Каждый день ее видит, даже здороваться стали… Довольно долго Игорь почти не замечал ее, она была словно одно из составляющих обстановки его ежедневных обедов, но постепенно стала превращаться в живую, довольно миловидную и, кажется, свободную — без постоянного парня — девушку. А если взять и пойти к десяти часам, к закрытию, встретить ее? Как бы случайно. Постоять где-нибудь поблизости, посмотреть… Сразу понятно будет, как она домой направится — если торопливо, бодро, то у нее наверняка есть к кому торопиться, а если равнодушно, не спеша, то… Или просто будет ее уже поджидать друг какой-нибудь, тогда это моментом все объяснит, и не надо больше забивать голову…
— Денис, ты идешь или нет? — снова отвлекает его женский голос. — Сколько можно?!
На этот раз женщина молодая, утомленная тяжелым днем и капризами ребенка. Она тянет мальчугана за руку, а тот упирается.
— Пойдем, а, сынок, — просит женщина. — Сейчас “Спокойной ночи” начнется, на кухне конфетки есть. Чего ты?.. Пойдем, Дениса, пойдем скорей!
Игорь невольно, под настроение, прибавляет к матери и ребенку себя — как бы он подхватил этого Денису, сказал бы ему бодро: “Устал, брат? Ничего-о, сейчас ужин порубаем, силенок прибавится. Сильным станешь — ух!” И мальчуган закивал бы: “Сильний, сильний!” — “Ну, а как же!” Игорь, смеясь, звонко чмокает сына в пухлую щеку. Жена улыбается счастливо. Идут домой… М-да, двадцать восемь лет — что-то в мозгах смещается. Еще недавно и представить не мог, что у самого вот может появиться потребность иметь сына или дочку… А теперь внутри забеспокоилось, стало тянуть, покалывать: найди, найди женщину, создай свой дом, семью, начни нормальную жизнь… У одних это раньше происходит, у других позже, — у него вот началось в двадцать восемь…
— Игорек! — позвали из ларька с фруктами. — Игорек, коробочки вынесешь?
— Сейчас, — закивал он, — только тут закончу.
— И порви их, а то нас штрафуют.
— Хорошо, хорошо…
Подработать никогда не мешает. Подработки составляют ощутимую добавку к зарплате, да еще частенько мелковатой картошки дают, не слишком товарного вида яблоки, лук, морковку. Жить можно.
Да, жить можно. Еще бы в душе покой восстановить и совсем неплохо. Только вот беда, что человеку периодически чего-нибудь становится надо, до помешательства необходимо, — вроде удобно дремлешь себе, все хорошо, никаких встрясок, а нет — тянет встать, продрать глаза, что-то искать.
Домел кое-как, загнал мусор на подборную лопату. Сбросил в утробу контейнера. Понес инструменты в неприметную жестяную будку рядом с вагончиком администрации рынка.
Будка тесная, забита метлами, лопатами, ломиками, ящиками с гниющими овощами. Игорь в ней почти не бывает. Здесь днюет и ночует Серега Шуруп, маленький, хромоногий бомж. Ни возраста, ни национальности разобрать невозможно. Рожа в буграх, шишках, голос хриплый, невнятный; выползает из будки изредка, чтоб добыть пойла. Выжрет и снова по полсуток валяется здесь. У Игоря с ним разные участки уборки, так что ему все равно — датый Шуруп или более-менее соображает, работает, но лучше б его не было. И почему-то его не выгоняют, привыкли, наверно. Сегодня Шуруп снова в отрубе. Лежит, охает, пытаясь устроить на топчане из ящиков правую хромую ногу, она же то и дело съезжает, падает на пол… Специально назло напарнику производя шум, Игорь составил инструменты к стене; старался не вдыхать терпкую вонь превратившихся в гнилую жижу помидоров. Захотелось вывалить их Шурупу на морду.
—Э-э, чего, Игорек, уже всё? — хрипнул тот, приоткрыв мутные, с выцветшими зрачками глаза.
Игорь, не отвечая, выходит из будки. Ясно представилось, что и сам запросто может стать таким же Шурупом. Еще год, другой подремлет, иногда сонно тоскуя, а потом сорвется… Нужна та, что сможет помочь зажить по-другому. Хотя…хотя… Всё, хватит об этом. Все эти мысли о доме, о семье — простая тяга к женщине. Давно ее не было, вот он и бесится. Инстинкт, как говорится. А что беситься на самом-то деле? Неужели он не может позволить себе?.. Как-то, помнится, они запросто звонили по объявлениям из раздела “Досуг” и заказывали. Это было с Борисом, но почему он не может позвонить и один? Три-четыре сотни — час. У него вот скоплено шестьсот, за комнату платить через неделю, а зарплата — через две с лишним. Хозяйка может вполне подождать (он до этого всегда платил вовремя, вдобавок и овощами ее снабжает). Значит, все нормально, все очень просто. Немного урежет расходы, а то ведь вон как разошелся: обеды в кафе, каждый день пара бутылок пивка… Дома полмешка картошки портится — готовить лень. Вот, попитается ею, ничего страшного.
И пока не закрылся газетный киоск, Игорь купил “Шанс”, заглянул на предпоследнюю страницу. Отлично — сотенка коротких, но заманчивых объявлений, предлагающих отличный досуг. “Недорого”, “круглосуточно”, “любой район”, “выезд”, “апартаменты”, “темные феи”. Свернул газету в трубку, сунул в глубокий внутренний карман “пилота” и пошел рвать коробки.
3
Скоро десять. Наконец-то кончается. Но обычно это самое оживленное время в кафе. Заваливают компании полупьяных парней, берут водку и устраиваются как на всю ночь. Частенько именно в этот час появляются тихие пары — немолодой мужчина и такая же немолодая женщина, — садятся где-нибудь в уголке, взяв бутылку сухого вина, и медленно пьют, молча и грустно смотрят друг на друга… Марина гадает, кто эти люди. Наверняка — любовники с многолетним стажем. И у него, и у нее семьи, взрослые дети, устоявшаяся жизнь, и вот раза два в месяц они встречаются, гуляют подальше от районов, где находятся их дома, а перед расставанием заходят сюда, пьют вино, вглядываются друг в друга, мечтая быть вместе и понимая, что это несбыточно.
У Аллы Георгиевны и Марины давно продуман процесс выпроваживания засидевшихся клиентов. За полчаса до закрытия начальница берется то и дело напоминать, что кафе кончает обслуживать; водку отпускает неохотно, демонстративно глядя на часы, предупреждая: “Больше прошу не подходить!” Без десяти десять Марина начинает мыть пол, а Алла Георгиевна закрывает кассу и ледяной глыбой встает у двери, не пуская желающих войти и уже без стеснения подгоняет тянущих с уходом.
Чуть не каждый вечер бывают проблемы, и после них начальница неизменно вздыхает: “Мужика нам надо, вышибалу. — Но сама тут же объясняет нереальность такого желания: — А сколько ему платить тогда? И так прибыли ни черта не даем, в черном списке… Ладно, сами как-нибудь…”
Сегодня удалось закрыть кафе почти вовремя. В самом начале одиннадцатого Марина, Тая и Алла Георгиевна уже шагали по улице. У каждой в руках по пакету с продуктами, непригодными для продажи — сморщенные кусочки селедки, вареные яйца с почерневшим желтком, подсохший вареный рис, говяжья обрезь… А оливье пришлось выбросить — прокис. Тайка расстроилась: “Не буду больше его готовить! Крошила, старалась, а теперь полкастрюли свиньям…” Ее не успокаивали.
Седова пуста и безжизненна, не по-городскому тиха. От этого на душе как-то тревожно, любой прохожий представляется кровожадным маньяком. Блестит мокрый асфальт, отражая огни фонарей, окон, светофоров. Вдалеке гул машин, но это на других улицах, там жизнь еще не замерла.
Дошли до перекрестка Седова и Полярников. Теперь Тайке к метро. Ей, бедняге, ехать до “Пролетарки”, там еще надо пешком, а завтра к девяти утра — снова сюда. Да, какая уж тут музыка, какие песни…
Марина и Алла Георгиевна живут от “Забавы” неподалеку, но тоже… Шесть раз в неделю по двенадцать часов. Только что делать — не одни они так. А им кое-кто и завидует, что есть работа, что они рядом с продуктами; у некоторых и в рот, бывает, нечего кинуть. Что ж, надо держаться.
— Ну, до завтра, Мариш, — говорит Алла Георгиевна, пожимая ей локоть, и по обыкновению протяжно вздыхает: — О-ох,сейчас дойду как-нибудь и — в кровать. Голова раскалывается.
— Я тоже…спать, — отвечает Марина, с трудом ворочая языком; вроде ничего не делала, просидела весь день, а тело ломает, кости не на своем месте. Словно бы какое-то существо в ней наружу выбраться захотело и теперь разрывает ее. И голова тоже болит…
Большой восьмиэтажный дом буквой “П”. Внутри “П” — уютный дворик с детской площадкой, старыми кривыми кленами, несколькими скамейками. Если во дворе никого, Марина садится на одну из скамеек, медленно и с удовольствием выкуривает сигарету. На это время как бы отключается, старается освободиться от шлака прожитого дня. Иногда получается, иногда не очень.
Лифт с двумя рядами дверец. Сначала нужно закрыть решетчатые, потом — деревянные, тогда уж можно нажать на кнопку. Медленно, будто из последних сил, лифт ползет вверх, его потряхивает, скрипят и пощелкивают тросы. Каждую секунду ожидаешь, что сейчас что-нибудь заклинит или, наоборот, оборвется и кабина полетит вниз. Что тогда? Испугаться, наверное, не успеешь. И дальше — чёрное ничего…
Толчок, кнопка “6” щелкнула на панели, лифт остановился. Ее этаж. Марина открывает деревянные двери, потом решетчатые, вынимая из кармана ключи, направляется к своей квартире.
— Марина? Мари-ин! — полушепот сверху.
Она невольно поморщилась, рука с ключом опустилась… Это сосед с седьмого этажа, Антон. Шлепает к ней.
— Добрый вечер, Марина! — Голос у него вкрадчивый, но всегда будто напуганный; ему двадцать пять, выглядит взрослым, мускулистым мужчиной, а голос и
глаза — как у ребенка, провинившегося в чем-то ребенка.
Марина вяло, совсем без радости кивнула ему:
— Привет. — И снова подняла руку, чтобы вставить ключ в замок.
— Подожди, Марин! Я вот предложить хотел…
— Нет, Антоша, не надо. — Она знает, какое у него предложение. — Устала очень, голова болит.
— Марин, ну пожалуйста! Я два часа здесь, тебя ждал, — жалобно рассказывает сосед. — Специально джин с тоником тебе приготовил, конфетки. Джин с тоником хорошо помогает от головы!.. Ну, Марин, пожалуйста! — Он легонько, боязливо проводит кончиками пальцев по ее руке. — Полчасика? Преды на даче, а я один… А?
— Не могу…
Тут, смягченный дверью, слышится женский визг и вслед за ним — рычание. Понятно, опять сестра со своим муженьком грызутся. Это у них на полночи… А сосед продолжает ныть-уговаривать.
— Ну пойдем, — соглашается Марина; наблюдать ссору ей совершенно не хочется.
Антон захихикал от радости, повел ее наверх, словно кавалер знатную даму по широкой лестнице в бальную залу.
Он вообще-то хороший, Антон, жалко только, что слегка ненормальный (его и от армии из-за этого освободили). А может — наоборот, может, их общая удача, что он такой. С ним легко и неопасно, и он, наверное, способен по-настоящему любить. Но быть с ним каждый день невозможно — достанет ежесекундной заботой, вниманием, своими глазками детскими. Так, иногда, можно.
Дверь распахнул широко, пригласил счастливым голосом:
— Вот, пожалуйста! Я так тебя ждал…
Через коридор, заваленный лишними, давящими со всех сторон вещами, прошли в его комнату. Она просторная, светлая. Антон мирится с захламлением других комнат, коридора, кухни, в своей же не терпит ненужных ему предметов. И всегда стремится, чтоб это заметили.
— Хорошо у меня? — спрашивает и сейчас.
— Так, ничего. — Особо поддерживать Антона не надо, а то начнется бесконечный рассказ о борьбе за чистоту и уют. — Нормально…
Марина садится на край мягкой тахты, парень подрагивающими от волнения руками трогает на журнальном столике тарелку с сыром, апельсины, початую бутылку портвейна, жестянки с джин-тоником. Потом, решившись, наливает Марине джин-тоник в хрустальный бокальчик. Себе — портвейна. И праздничным голосом объявляет:
— У меня тост!
— Может, лучше так?
— Ну, — его голос мгновенно тускнеет, — давай так…
Марина делает пару глотков из бокальчика, съедает шоколадную конфету. Антон прямо и слегка удивленно глядит на нее чистыми, почти прозрачными глазками. Сейчас в них нет виноватости, зато удивление и радость, что она здесь, рядом с ним, эта симпатичная девушка, что он может вдоволь смотреть на нее, даже дотронуться… И он протягивает руку, кладет ей на колено. Шепчет:
— Ты такая… такая красивая…
— Да? — Марина коротко улыбнулась, еще отпила джин-тоника. — Включи музыку.
— Какую?
— Да без разницы… Только не тяжелое.
У Антона магнитофон “Шарп”, на стене — аккуратная полочка с кассетами. Их штук двести. Он перечисляет:
— Ветлицкую можно… новый альбом Кузьмина…
— А, включи радио.
— Какую станцию?
— Господи, да любую! — Марина начинает раздражаться.
Щелкает рычажок переключателя. Из магнитофона мягко вытолкнулось: “Ты меня не зови, я страдать и плакать не буду…”
— Оставить?
— Оставь.
Антон садится напротив нее и снова жжет этими радостными, ожидающими глазами.
— Пей, — кивнула Марина на его бокал.
— Ах, да! — И, выпив, подождав с полминуты, он говорит: — Преды вот на даче, хотели и меня запрячь, чтоб я там картошку копал… Не могу, сказал, дела. Поругались даже… Я с тобой хочу быть, — он тянет к ней большую белую руку, — с тобой, Марина…
— Не надо. Давай помолчим. Голова болит.
— У-у, — кивает он сочувственно и по-детски искренне.
Молчат. Марина не спеша, по глотку, осушает свой бокальчик. Антон всё смотрит на нее, во взгляде вопрос: “Еще нельзя?.. Еще болит?” Он явно тяготится молчанием, страдает. Марину забавляет это, глаза парня словно бы плавят какой-то тяжеленный камень в ней, рассасывают боль… И алкоголь потихоньку начинает действовать: вместо усталости появилась приятная, сладковатая томность. Хочется лечь…
Домой пойти? Но там ругачка сестры с мужем. Да и Антон так просто ее теперь не отпустит… Она покачивает пустым бокальчиком.
— Да, да, конечно! — Парень наполняет его джин-тоником, чувствует, что можно и говорить: — Марин, ты все там же?
— В смысле?
— Н-ну, работаешь?
— А где ж еще…
— Я бы, — голос его задрожал, — я бы тебе такой дворец сделал!
— С чего эт мне дворец?
— Ты — красивая.
— Да уж, принцесса.
— Принцесса, — уверенно подтверждает Антон, — самая настоящая! У тебя в роду наверняка дворяне были, князья.
— Хватит чушь молоть. Какие в Кондопоге князья? Две улицы, один светофор…
— Сослали, может, или в гражданскую войну там… Нет, Марина, ты настоящая!..
На ее колене его горячая, мягкая ладонь.
— Перестань, Антоша, не надо, — она поставила бокальчик, глянула на часы. — Что ж, спасибо. Надо идти.
Говорит это специально, чтобы скорее совершилось то, зачем они здесь оказались вдвоем. Когда встретила его в парадном, никакого желания не было, а теперь… То ли алкоголь вот растормошил, то ли сам хозяин уютной комнаты, его крепкое тело под тонким спортивным костюмом, сильные, но нежные руки… Да и знает ведь она — с Антоном это будет приятно, легко…
И он верно понял ее слова. Шагнул к ней, обнял.
— Не уходи, — шепчет, — будь со мной всегда. Пожалуйста…
Он собирается уговаривать дальше, Марина прикрывает ему рот ладонью и пятится к тахте.
Да, с ним хорошо, только лучше не видеть сейчас эти наивные детские глазки, не слышать глупых, тоже словно бы детских слов… Закрыть глаза и отдаться большому, красивому телу; Марина готова раствориться в забытьи, но острыми крючками вытягивает обратно идиотская мысль: “Колготки!..” Антон торопливо, неловко стягивает их. Вот-вот порвет.
— Погоди, я сама…
А он мешает, целуя ей шею, плечи.
Раздевшись, Марина вытягивается на покрывале, сжимает веки; чувствует, как влажноватые мягкие губы прикасаются к ней, так быстро оказываются то на лице, то на руках, на животе. Они покрывают ее лепестками ароматных цветов… Дальше, пора идти дальше… Ноги словно бы непроизвольно раздвинулись, она принимает приятную тяжесть, в лицо бьется его дыхание… Упругое, обжигающе горячее, огромное входит в нее, рождая щекучущую, блаженную боль. Страх и наслаждение соединяются; Марина готова закричать, сжаться, не пустить. Нет, что-то в ней, что сильнее и главнее ее привычной и постоянной, приподнимает ее бедра, заставляет впустить это чужое, желанное, загадочное, затягивает глубже в себя.
Марина сцепляет руки на широкой, мускулистой спине, почти повисает на ней, ловя каждой клеткой куда-то уносящие ее толчки.
Быстрее, быстрее!.. Сейчас у них одно сердце, бешено колотящееся сердце. Она находит его рот, их зубы трутся друг о друга, желая стать мягкими и послушными; языки сплетаются и танцуют… Антон, это уже никакой не Антон, и она уже не она. Они — одно целое.
Полет продолжается тысячи лет, а может быть, всего лишь минуту. Вот одновременно очнулись, на мгновение замерли, и — снова полет, еще стремительней. Кажется, можно сойти с ума, и никогда не очнуться… Марина борется с желанием лететь все дальше, дальше и страхом полета. Но сейчас, сейчас…
Сейчас лопнет нить, что связывает ее с этим миром, надоевшей землей, с работой, делами, мелкими, убогими радостями. Сейчас наступит свобода.
Нить натянута до предела, Марина изо всех сил удерживает ее и тут же сама помогает рвать, вжимается глубже; в животе пульсирует раскаленный нож. Сейчас, сейчас!.. Марина зависает между землей и небом и не дыша ждет, что будет дальше. Рухнет или же вознесется?.. И, и вот — вспышка, ослепление, разрыв, нить лопнула, опрокинута тяжесть преграды, гигантская волна подхватила ее.
Марина теряет свое тело, мысли, свои ощущения; лишь под прикушенными губами давится стон. Судорожный стон существа, пойманного счастьем.
Приоткрыла глаза, увидела подбородок Антона, курчавые волосы над его ухом, кадык… Она страшно устала. Теперь ей хочется лежать спокойно, прислушиваясь к своему опустевшему и полегчавшему телу, но он еще не получил свое. И она торопит его вспышку счастья, из последних сил качается вместе с ним, шепчет, задыхаясь:
— Быстрее, милый, быстрее!
— Да-а, — хрипит он в ответ и всей тяжестью опускается на нее.
Марина извивается, вскрикивает, помогает ему, — скорей бы закончилось. Скорей бы он успокоился.
— Быстрее, милый!..
— A-a-a…
Удар. Мягкий, сильный удар внутрь нее. Как детский мяч о ворсистый ковер. Потом второй, слабея — третий, четвертый. И потекло горячее, вязкое, потекло куда-то вглубь…
Марина распрямляет одеревеневшие ноги.
— Всё…
Антон, лежит без движения, тяжело, загнанно дышит.
— Пусти, — просит она.
Он вяло, почти равнодушно провел ладонью по ее бедру. Убрал руку и вот его словно нет…
— Ванна свободна?
— Угу, — кивает Антон.
Она бежит в ванную, включает душ, долго, тщательно вымывает из себя семя мужчины. Недавнее мгновение счастья, вспышка, лопнувшая в ней нить кажутся теперь чем-то далеким, бледным. А если повторить, испытать снова? Может быть, следующая попытка будет ощутимее, ярче… Не будет. Просто повторится мираж, несколько секунд обмана, а потом станет как всегда.
Вытершись первым попавшимся полотенцем, она вернулась в комнату. Антон развалился на кровати, лицо отрешенное и удовлетворенное. Его крупное тело расслаблено, сейчас оно напоминает Марине комок дрожжевого, перекисшего теста, и становится до тошноты неприятно… Она торопясь одевается.
— Спасибо! — шепчет Антон.
— И тебе… Только, знаешь, очень прошу, не надо меня больше подкарауливать. Договорились?
— Угу…
Так Марина говорит каждый раз, и он неизменно соглашается, но минует несколько дней — Антон снова будет упрашивать, ныть. Может, она пойдет к нему, а может — нет. Или один раз откажется, а в следующий согласится… С ним все-таки приятно и неопасно. Он чистенький, смешной, нежный; он сидит дома, у него наверняка нет больше женщины. Он просто не додумается, что можно и еще с кем-то, еще и с другой… Вот только бы не забеременеть…
Тогда — в марте прошлого года — Марина сама, первая, захотела быть с ним. Возвращалась с работы в боевом таком настроении (выпивали перед уходом с Тайкой и Аллой Георгиевной — у начальницы день рождения был) и увидела его во дворе. Антон грустно наблюдал, как падают с крыши оттаявшие сосульки. Поздоровались, Марина спросила, отчего он грустит. Ну и… Для самочувствия это неплохо, говорят, даже полезно; главное — чтоб не перешагнуть ту грань, когда приятное перерастает в ежедневность и перестает быть приятным… Если бы он был нормальным, можно и о серьезных отношениях подумать; большая квартира, родители пожилые и небедные, Антон — единственный их ребенок. Хотя вряд ли бы тогда вот так просто и хорошо всё было…
Верка, сестра, сидит на кухне и курит. Курит явно не первую сигарету — от дыма не продохнуть. В комнате, где у нее с муженьком спальня, громыхает музыка.
— Опять погрызлись? — спрашивает Марина, садясь напротив сестры.
— Да пошел он, идиот несчастный. — Верка морщится и нервно давит в переполненной пепельнице окурок. — Вечно всё испоганит… А ты что так долго?
— На работе задержали. — Говорить об Антоне, конечно, не стоит. — Опять алкашей выгонять пришлось, потом убирались, о жизни думали.
— Что ж о ней думать?
Марина вытряхивает сигарету из пачки, разминает, катая между ладоней. На этот раз говорит не ложь и не правду:
— Закрывать ведь нас собираются.
— У-у… Ну, пойдешь ко мне в пошивочный. Там люди нужны.
Верка работает на швейной фабрике, халатики шьет. С понедельника до пятницы по восемь часов строчит на машинке за тысячу двести рублей. И вокруг в цеху еще полсотни таких же со своими машинками…
— Нет, — Марина усмехается. — Поищу другое что-нибудь.
— Что ж, поищи, поищи.
По-хозяйски развалисто вошел сестрин муженек — Андрей — коренастый, щетинистый, в затасканной, штопаной-перештопаной тельняшке. Служил на Ладожском озере в береговой охране, то же самое, что пограничник, только три года. Даже на катере, кажется, как следует не покатался, но моряком себя считает настоящим, без тельника любимого уснуть не может… Моряк не моряк, зато псих он чистой воды. Как Верка с ним сошлась, пять лет почти прожить умудрилась — загадка. Грызутся чуть не каждый вечер, а в выходные так с утра до ночи. Хотя чему удив-
ляться — люди еще и не так живут.
— А, совещаемся, — кривится Андрей, оглядывая сестер. — Давайте, дава-айте.
— Иди спи, — огрызается Верка.
— Я сам знаю, когда мне спать, а… а когда не спать!
Берет кружку, наливает из крана воды. С минуту ждет, когда вода сменит белый цвет на прозрачность, затем, громко глотая, пьет… Только бы Верка не ляпнула чего-нибудь, а то опять ругачки на два часа.
— Ну, чего молчите-то? — напившись, язвительно подзадоривает Андрей. — Травить собрались? Кади… Как его там? Кадилином! У?.. Мать уработали, из больниц не вылазит, теперь можно и за меня…
— Из-за кого она не вылазит?! — послушно завелась Верка. — Из-за твоих же идиотств. Лечиться тебе надо. Понятно!
— Я тебе полечусь, лимита карельская! В-вот нашел на свою голову тварь… Говорила мать: надо из наших брать, из питерских, а эти… Вам одно надо — квартиру мою…
— Ты, что ль, питерский?! — перебивает Верка, голос у нее становится визгли-
вым. — Питерец, ха-ха! Лапоть рязанский!
Марина закатила глаза, подула на челку. Пойти бы к себе, лечь, но как Верку бросишь…
— Заткнись, гадина! — Андрей распыхивается все сильней. — Я здесь, мои родители — все здесь родились. Это вы присосались!
— Да ладно, привезли в скотных вагонах, чтоб на заводах пахали, а теперь
тоже — коренные!
Андрей, бледный, щетинистый, сжимает кулаки, трясется, кричит:
— Заткнись, тебе говорят! Не смей!.. Щ-щас ведь схлопочешь!
— Давай, — вскакивает Верка со стула, — давай, ударь! На пять лет посажу. Давай, ну! — Она бесстрашно идет на мужа.
— Паскуда, — тот хватает с холодильника пустую трехлитровую банку и бабахает об пол; выбегает из кухни, рыча опрокидывает что-то и в коридоре.
Через минуту снова грохочет музыка.
— Из-за чего вы? — без интереса, но чтоб показать участие, спрашивает Марина.
— Да ну его, кретин… — Сестра бросает крупные осколки в мусорное ведро, берется за веник и тут же прислоняет его обратно к стене, садится, с отвращением закуривает. — Решила провести вечер по-человечески. Бутылку “Изабеллы” купила, шоколадку, сыра двести грамм. Прихожу, он увидал и давай: “На крупу денег нет, а
она — шоколад с вином! Богатенькой стала?” — “Посидим, — говорю, — иногда-то можно”. Он что-то начал, начал буровить, и понеслось. Бутылку в стену, скотина, швырнул, полчаса оттирала… А-а, — Верка сморщилась и махнула рукой, — чего с него взять… Сам втихушку “Сникерсы” жрет. Тут под кровать полезла за заколкой — куча этих оберток от “Сникерса”. Хоть бы Димке когда принес…
— Димка-то спит?
— Я его в садике оставила. Думала, посидим вот спокойно, немножко хоть отдохнем…
— Понятно.
В Марине ничего не осталось от недавней близости с Антоном, от той легкости и свободы, от мгновения счастья. И теперь кажется, что было это давно, давным-давно, в другой жизни, да и то не так, как теперь вспоминается. Потускнело, выдавилось новой волной реальности, проблем, слов. Не было никаких полетов, растворений, крылья счастья не касались ее. Теперь хочется одного — уснуть. Глубоко и надолго уснуть.
Верка (ей двадцать семь, на три года старше Марины) выглядит измотанной, слишком рано потерявшей всякую привлекательность теткой. А ведь как увивались за ней там, дома, туристы-романтики из южных краев, тем более — местные парни: наперебой приглашали на яхтах кататься, на любой дискотеке она королевой была. Нет, нашла себе психопата питерского с квартирой, теперь платит… Но в последнее время стало вроде бы легче, а вот когда Димка был совсем маленьким, болел без конца, и денег на хлеб и рис еле хватало, Андрей из запоев не выбирался, тогда было действительно невыносимо. Теперь же сын в садике, на трехразовом питании, Верка работает, Андрей тоже, в автомойке за полторы тысячи, и пьет реже, зато чаще психует и находит поводы к ссорам…
Марина тушит сигарету и поднимается:
— Ладно, пойду спать.
— Погоди! — хватает ее руку сестра. — Погоди, давай поговорим.
— О чем?
— Ну, как дальше. Как… Что нам делать вообще? — У Верки в голосе слезы. — Я, Марин, понимаешь, я уже не могу…не могу больше так…
Марине и самой часто кажется, что она тоже больше не может, но дни идут, перетекают в месяцы, и вот за спиной почти пять лет здесь, в этой мрачной квартире, в этом неласковом, вечно насупленном городе… После школы два пустых года
дома — маленькая, скучная Кондопога, где единственное развлечение — в озере покупаться, позагорать, на яхте, если пригласят, покататься, да и то это удовольствие только летом, а в основном дожди, холод, скука. А здесь… Здесь тоже не очень-то весело, но греет чувство, что праздник совсем рядом, вот он, за стеклом блестящей машины, за дверью бара, ночного клуба, и он, праздник, в любую секунду может закружить тебя в своем танце. И значит — есть смысл терпеть и ждать. Надеяться.
Да, почти пять лет (через три месяца после того, как Верка вышла за своего Андрея)… Наблюдает ссоры, выслушивает ворчание Андреевой матери, полумертвой, озлобленной вечной бедностью и болезнью женщины; она, правда, часто и подолгу лежит в онкологии, зато когда дома — все мозги успевает пропесочить. И чуть не каждое утро кажется, что больше не можешь идти на работу, терпеть приставания пьяных парней, следить за остановившимися в часах стрелками. Но нет, дни идут, перетекают в месяцы, собираются в годы. И сгорают, сгорают …
— Ну, давай уедем, — не веря, что это реально и не хотя этого, предлагает Марина, — вернемся. Или я одна…
Верка разжала пальцы, слегка оттолкнула ее:
— Брось ты-то хоть!.. Куда там? Что? Ничего не переделать. Так… так и будет до какой-нибудь точки… Ладно, пойдем, я с тобой лягу, не могу с этим…да он и все равно не откроет…
Ночует Марина в большой комнате, где телевизор, овальный обеденный стол, старинный резной буфет. За шкафом у нее кровать, тумбочка с личными вещич-
ками — почти отдельное гнездышко. Нормально, в общем-то.
— Блин, подушку надо у этого взять, — морщится Верка, разбирая постель. — Как мы на одной…
— Как-нибудь. Не надо… Опять начнете.
— Да-а, теперь он долго не успокоится.
“И ты тоже”, — про себя добавляет Марина.
В комнате Андрея все гремит музыка. Кто-то безголосо тянет под аккомпанемент баяна и гитар: “Грозный, страшный и могучий, ты гоняешь в небе тучи…”
Только легли, прижавшись друг к другу на тесной кровати, — звонок в дверь. Верка устало встает, тащится в коридор. Туда же выходит Андрей. Они тут же сцепляются.
— К тебе опять твоя алкашня, — первой начинает Верка.
“Дура! — посылает ей мысленно Марина. — Зачем?”
— Это мой дом! — со злой веселинкой вскрикивает Андрей. — И любой желающий может прийти сюда в любое время!
— Ага, если в блевотине своей не валяешься.
— Заткни дуло, тварь!
Скрипит дверь. Чей-то виноватый, невнятный бубнеж.
— Спасибо! — заглушает его Верка. — Заработалась, видно, бедняга. Спасибо!
Марина вспоминает, что забыла у Антона пакет с продуктами, но не чувствует ни волнения, ни досады. Вряд ли Верка может догадаться, да и все равно…
Снова скрип. Щелчок захлопнувшегося замка.
— Ну что, манда, съела? — торжествует Андрей.
— Всё, иди спи.
— Сама иди!..
Перепалка стихает. Сестра что-то делает на кухне, кажется, подметает. Марина пытается уснуть до ее возвращения.
Нет, не успела. Вошла Верка, зашуршала халатом, села на кровать. Сказала как-то по-доброму, как в детстве:
— Маряша-растеряша.
— Что там?
— Пакет в подъезде оставила. Антон, ну сосед, занес сейчас, увидел. Дверь, наверно, открывала, и оставила… Продукты я в холодильник убрала.
— Уху, — специально сонным голосом отзывается Марина, чтоб сестра не продолжала разговор.
И та молча легла, повернулась на бок, замерла. Музыки у Андрея больше не слышно, и Марину быстро и заботливо начинает укутывать сон.
— Неплохой, кажется, парень этот Антон, — выталкивает обратно в реальность голос сестры, — добрый.
—Все они добрые поначалу, — раздраженно, неожиданно обжигаясь ревностью то ли к сестре, то ли к Антону, отвечает Марина. — Добрые, а потом вон готовы прикончить друг друга.
Верка в ответ вздыхает-стонет, ворочается, не находя удобного положения. Марина ожидает от нее каких-то слов, неприятных, но сильных и поучительных — убедительных слов старшей сестры. Но Верка молчит, и вскоре слышится ее ровное, уютное посапывание. Уснула.
4
Телефон на кухне, а там почти все время торчит хозяйка. Заказывать при ней проститутку — даже не опасно, а просто глупо. Услышит и стопроцентно начнет скандалить, наверняка и съехать потребует. И так брюзжит все время, по любому поводу жильцам выговаривает. Игорь старается пореже с ней сталкиваться, поэтому отношения у них более-менее. И портить не хочется.
В квартире — бывшей коммуналке — пять комнат, выходящих в длинный и узкий коридор. Каким-то образом все они — собственность старухи, и три комнаты она сдает. В одной Игорь, по соседству — холостой лейтенант, нервный и безбоязненно ругающийся с хозяйкой, а в третьей — Свиридовы — семейная пара, муж и жена, лет тридцати пяти, бездетные. С ними у старухи чаще всего происходят скандалы. Из-за немытой посуды, из-за волос в ванне, стирки не в свой день, а чаще всего вроде бы совсем без причины.
Четвертую комнату занимает сама хозяйка, пятая же от пола до потолка забита старой, изломанной мебелью, какими-то чемоданами, баулами, короче говоря, всевозможным барахлом, копившимся в квартире с полсотни лет.
Когда Игорь попадал в старые питерские квартиры, у него всегда возникало желание распахнуть окна и выкинуть все подряд прочь без разбора и сожаления. Все в них лишнее, все давит, все пропахло плесенью и удушливой пылью. Сам, кажется, начинаешь превращаться в пыльный, набитый рваным тряпьем, никому не нужный мешок…
Сейчас Игорь лежит на кровати, прислушиваясь к звукам квартиры. Несколько раз выходил, смотрел, не освободилась ли кухня, и ложился обратно. То старуха что-то там копается, то Свиридова… Нет бы поставить телефон в коридоре… Игорь усмехнулся, — два года ему было все равно абсолютно, есть ли вообще телефон, а теперь вот приспичило. Ладно, потерпит. Часов в одиннадцать они угомонятся, тогда и можно.
А пока что валяется поверх одеяла, курит. Томясь до галлюцинаций острым ощущением скорой близости с женщиной, изучает в газете раздел “Досуг”. Около сотни объявлений, коротких, в два-три слова, но каждое обещает необыкновенное, каждое зовет, просит, в нетерпении ждет звонка; даже просто за номером телефона, за этим “досуг” — так много… Игорь отмечает наиболее заманчивые призывы, чтоб потом, добравшись до телефона, уже не мешкать.
На столе пакет с бутылкой портвейна, яблоками голден, шоколадкой. Тянет выпить немного вина. Нет, попозже, когда позвонит.
Будильник неторопливо и мягко отщелкивает секунды, постепенно начинает давить сонливость, и уже хочется бросить затею с девочкой. Завтра ведь подъем в шесть утра, опять работа. Надо набраться сил, выспаться… Он рывком садится на кровати, впечатывает кулак в углубление подушки, где только что была его голова. Выспаться!.. Так всё проспать можно… Поднимает с пола пачку тонких пестрых журнальчиков “Вот так!”, “Интим-калейдоскоп”, листает их, с раздражением и надеждой разглядывает голых и полуголых девушек, блестящих глянцем хорошей бумаги. И они в ответ смотрят на него, смотрят приветливо и обещающе. Но они обманут, они обманывали уже столько раз… Игорь бросает журналы, запихивает ногой под кровать. Вынимает из газеты “Шанс” нужный лист, сворачивает его в компактный прямоугольник, идет на кухню.
Старухи нет, зато есть Свиридова, полная, мясистая женщина в махровом, линялом халатике. Вращает ложкой в кастрюле. На сковородке жарится что-то. Готовит Свиридова еду на завтрашний день.
— Добрый вечер! — бодро произносит Игорь.
Соседка отвечает невнятным, неприветливым бормотком.
Под писк телефонной трубки Игорь выдумывает подходящие слова, такие, чтоб Свиридова не поняла, куда он звонит, о чем договаривается. Неудобно, да и вполне может хозяйке передать при очередной ссоре. “Вы, дескать, лучше на этого посмотрите. Он к вам сюда проституток таскает, а мне из-за тарелки какой-то жить не даете”. Только какие слова? Как?.. А-а, черт с ними со всеми!.. Набирает номер, где обещают “недорого бурный отдых”, жадно ловит размеренные гудки. Наконец:
— Алло?
— Здравствуйте, — деловито объявляет Игорь.
— Слушаю вас. — Голос женский, молодой и приятный, тоже деловой.
— М-м, — Игорь взглянул на Свиридову, та как раз дует на макаронину, чтоб попробовать, сварилась или нет, — м-м, в какую цену у вас услуги?
— Час — четыреста рублей, два — шестьсот.
— Так, ясно. А как вообще… — Сказать “девочки” — значит раскрыться перед соседкой, и Игорь мычит вместо этого слова, — м-м, ничего?
— Да, девушки у нас на уровне, — как надо понимает мычание диспетчерша.
— Честно?
— Честнее некуда. Ваш адрес, пожалуйста, если желаете сделать заказ.
Хм, это самое трудное. Соседка и так навострила уши, а если услышит, что он кому-то дал номер их дома, номер квартиры — всю ночь глаз не сомкнет. Будет ждать бандитов или еще чего хуже. Здесь не принято принимать гостей… Секунду, другую Игорь колеблется, ждет чуда — вдруг Свиридова возьмет и выйдет, а потом внятно, уверенным голосом диктует адрес. Ему же в ответ — убийственное:
— Извините, ваш район мы не обслуживаем. Обратитесь в другое место. — И безжалостно-торопливое, щекочущее ухо — пи, пи, пи…
— Йя-асненько, — вздыхает Игорь, — н-та-ак-с…
Кладет трубку, вычеркивает “недорого бурный отдых”. Бормочет как бы самому себе, но чтобы услышала соседка:
— Что ж такое, негде и магнитофон починить.
Пусть думает что угодно. Ремонт магнитофона в одиннадцать вечера — самому смешно… Находит другое объявление, менее привлекательное — “круглосуточно, дешево”, — зато номер начинается с тех же трех цифр, что и этот, в квартире.
Крутит диск. Свиридова выключила конфорку, сливает кипяток из кастрюли, поругиваясь, что несколько макаронин упали в раковину. В сковородке громко и сухо щелкает, начинает попахивать подгоревшим.
— Да, да! Говорите, пожалуйста! — Снова приятный, даже нежный, ласкающий голосок.
“Ей только в сексе по телефону работать”, — мелькает у Игоря в голове, а вслух он грубовато спрашивает:
— По какой цене услуги?
— Четыреста час, за два — шестьсот рублей.
— Отлично. — Игорь уже не обращает внимания на соседку, говорит почти открыто: — А персонал как у вас, на уровне?
— Девочки — замечательные! Гарантируем, что получите прекрасное обслуживание, — поет в ответ голосок. — Все виды досуга…
— Да? Все виды? — переходит Игорь на игривый тон и думает в тот же момент: “Вот бы тебя мне на пару часиков!” — Ну, если гарантируете, я согласен. Адрес говорить?
— А как же? Хи-хи! Как же мы сможем вас обслужить?
Он называет улицу, дом, квартиру. Свиридова, обернувшись, смотрит на него странным взглядом; Игорю нет времени разгадывать ее взгляд.
— Всё, записала. Ждите! — голосок подвел итог их беседы.
— Э, а во сколько ждать-то?
Соседка, раздраженно двигая лопатками, продолжает возиться у плиты.
— Сейчас у нас двадцать два тридцать, — голосок в трубке стал еще милее, когда в нем появилась нотка умственного напряжения, — значит, минут через сорок они будут у вас. Девушек будет две, оцените, кто по вкусу. Или обе.
— Хорошо, — не смог не улыбнуться Игорь. — Жду с нетерпением!
— Счастливого отдыха!
На этот раз гудки радостные, они торопят, гонят время, приближая праздник. Конечно, не обе, но одна из них сегодня будет с ним…
Игорь положил трубку, пальцем стер выступившие под носом капельки пота. Пометил то объявление, по которому сделал заказ (если понравится, будет звонить и в дальнейшем время от времени). Вскочил и пошагал к себе в комнату, бубня какой-то модный мотивчик; за спиной, на кухне, зазвенела, упав на пол, крышка сковородки.
Белье…белье не ахти, конечно. Хозяйка обещала менять раз в две недели, но то сама забывает, то Игорю лень перестилать постель. Получается, что спит на одном и том же месяца полтора-два. В общем-то не замечает, а сейчас стало как-то неловко перед чужим человеком, перед той, что скоро ляжет на эту кровать… Надо было заранее у хозяйки свежее взять… Хе-хе! Нашел тоже, перед кем стесняться, — она наверняка и не в таких условиях привыкла работать… Завтра, как раз после всего, — сменит.
Прибраться все-таки надо. Хоть для самого себя… Бросает в шкаф грязные носки, дальше под кровать прячет журнальчики. Плотнее шторой задернул зафанеренное окно… А, все нормально.
Сел за стол, достал из пакета портвейн. Срезал ножом пластмассовую крышечку. Граммов сто в чашку, для поднятия тонуса. Надо бы бокалы. На кухне стоят не бокалы, а стаканы из тонкого стекла. Свиридова закончит свою готовку — тогда сходит.
Портвейн теплый, сладко-терпкий аж до мурашек по коже… Да, давно ничего не пил, кроме четырехградусного “ЗЕНИТ — чемпион”. Не то чтобы денег жалко, а почему-то очень быстро и нехорошо пьянеет в последние годы. Еще с Борисом когда работал, заметил — с полбутылки водки так развозило, что готов уснуть хоть в кабаке, хоть на улице, хоть в гостях. Что говорить — заливал тогда дай бог, с утра начинал потихоньку, а к ночи уже на автопилоте был. Потом и автопилот стал отказывать. Проспиртовался… Борис, помнится, ругал его, сам он пил мало, больше налегал на минералку; когда нужно было повеселиться — глотал экстази, а для расслабления покупал гашиш. Игорь же по-сибирски и на все случаи — водкой.
Но скорей всего из-за Шурупа, напарника по дворницкой работе, перестало тянуть. Ничего не стоит в такую же грязную скотину превратиться… Сегодня же бутылка портвейна не помешает.
Игорь давит волнение, пытается внушить себе, что впереди ничего особенного не ожидается… Наоборот — волнение только разрастается, глаза то и дело находят будильник, ладони потеют и мерзнут, сигареты курятся одна за другой, даже и не замечаешь, как куришь… Накатывает непреодолимое, до боли в паху, возбуждение, и хочется по привычке снять его с помощью фотографий из журналов. “Да-а, — укоряет Игорь себя, — как пятнадцатилетний! Дожи-ылся…” Слух напряжен, но везде тихо, Свиридова, кажется, убралась из кухни. Игорь крадется туда, берет стаканы и так же по-звериному тихо возвращается.
Самое начало двенадцатого. Если верить телефонному голоску, осталось каких-то десять-пятнадцать минут. Скоро, это совсем скоро.
Стаканы мутные, покрыты липковатой кухонной пылью. Зря не сполоснул… Ничего… Наливает в один портвейна, смотрит на свет, любуется рыжей жидкостью. Пьет. Теплая, сладкая струйка упала в живот, оттуда бодрящими токами растеклась по всему телу. Пока достаточно… Закурил. В пачке всего две сигареты. Прячет ее в карман “пилота”, кладет на стол новую. Переставляет стаканы, бутылки, обтирает полотенцем яблоки. Снова на глаза попадается сигаретная пачка. Надо открыть. Сдирает прозрачную, хрустящую обертку, вынимает блестяшку изнутри. Бросил в мусорное ведро. Туда же — окурки из пепельницы. Ведро почти полное. Накрыл его “Шансом” — эта толстенная газета уже ни к чему… Прошелся по комнате. Восемь минут двенадцатого на часах. Теперь точно — вот-вот. Да нет, как без опозданий? К тому же, если искать просто по адресу, не зная района, можно и вообще не найти. У них тут такой муравейник… Зря не сказал, что рядом большой салон “Автозапчасти”, отделение связи… Ч-черт!
Игорь наливает еще на пару глотков. Выпив и не почувствовав вкуса вина, слепо смотрит на циферблат будильника. Красная тонкая стрелка равномерно отщелкивает секунды. Другая тонкая — желтая — замерла на цифре “шесть”. В шесть утра будильник заворкует, совсем негромко, но раздражающе, и будет ворковать, пока Игорь не встанет с кровати, не подойдет к столу, не переключит на “ОFF” вместо “ОN”. Потом оденется, умоет лицо, глотнет кофе и — подметать площадь вокруг “Ломоносовской”. И послезавтра так будет, и дальше…
На его глазах начнет оживать город, откроются ларьки и киоски, нагрузятся всякой всячиной прилавки рыночка. На станцию потянутся ручьи заспанных, несвежих людей, и из станции наружу ручьи таких же, нет, немного, может, бодрее, успевших проснуться за время поездки в метро, подъема на эскалаторе. А он, Игорь, будет шёркать метлой по асфальту, гнать к контейнерам окурки, обрывки, обертки, а за спиной тут же появится новый, никогда не иссякающий мусор…
Зачем-то (может быть, чтобы разбить это однообразие невеселых мыслей) вспомнилось, как в последний раз ехал в метро. Недели три назад, еще в сентябре… Убрал участок, помаялся возле рынка, ожидая, что позовут что-нибудь помочь, и, не дождавшись, зашел в фойе станции, купил два жетона, один тут же сунул в щель турникета… Долго гулял по центру, прошел Невский от Площади Восстания до Адмиралтейства и почти так же обратно, разглядывая щедро украшенные рекламными щитами дворцы. Потом хлынул дождь, Игорь заскочил на “Маяковскую” и поехал домой. Поезд был один из последних, почти без пассажиров. Машинист гнал во всю мочь, вагон болтался, колеса бешено, оглушительно колотились о рельсы. Напротив Игоря сидел мужчина с девочкой на коленях. Девочке лет пять-шесть, она тоненькая, миниатюрная, а лицо по-детски пухлощекое. Раскрыла книжку и громко, с выражением, перекрывая грохот колес, стала читать: “Эй, не стойте слишком близко! Я — тигренок, а не киска!” А мужчина смотрел ей в макушку и лицо у него было умиленно-грустное и нежное, словно он вот-вот завсхлипывает, сожмет девочку в объятиях до хруста костей… Разведенный отец везет дочку матери, своей бывшей жене, после отведенного на общение с ребенком дня.
На “Елизаровской” вошла женщина. Полная, немолодая, коротконогая, с жидкими, завитыми в колечки волосами. Очень пьяная, но одета хорошо, и видно, что выпивать не привычна. Отворачивалась от людей, прятала лицо, глядя в стекло дверей. В руке, головками вниз, букет из трех розочек, а колготки сырые… Игорь тут же нарисовал и ее историю, и тоже не благостную. Отмечала день своего рождения в кругу сослуживиц, перепила вина или шампанского, неприятность случилась, недотерпела до дому. Сейчас ей тошно и стыдно, она противна себе… Какой это у нее такой день рождения? И еще так долго до старости, до горькой, страшной и все же с нетерпением и непонятной надеждой ожидаемой пенсии.
Пенсия, пенсия… А ведь она реальность. И ему, Игорю, тоже когда-нибудь начислят ее, несколько сотенок в месяц. Интересно, ее теперь носят по квартирам или где-то надо самому получать?.. Да и начислят ли вообще? У него и трудовой книжки до сих пор нет. Когда устраивался работать, даже на завод ЖБИ, ее не требовали, а он и не задумывался, чтоб завести. Теперь же вот вдруг испугался — ведь нужен стаж, какая-то непрерывность, еще разное… Далеко, далеко, а протечет жизнь — и будешь у метро сидеть, каждому кланяться, чтоб мелочишки кинул в коробочку… Надо бы у администраторши поинтересоваться, где сейчас работает, как завести книжку…
Двадцать минут двенадцатого. Ох, столько в башку поналазит, когда ждешь… Двадцать минут, девочки нет… Глаза слипаются, сладкий, теплый портвейн убаюкивает сознание, наполняет тело какой-то приятной тяжестью. Мозг тоже устал; эти мысли о пенсии, о метро, — они были как сны. Правда, не слишком веселые сны… Ложиться, что ли…
Игорь встряхнулся, наполнил стакан. Резко, точно плохую водку, швырнул портвейн в себя, шумно выдохнул. Несколько раз прошелся по комнате от двери до окна. Остановился у кровати. Она тянула к себе, обещая отдых. От чего отдых? И не будет ведь никакого отдыха, будет очередное разлепление глаз под воркотню будильника, кряхтение, зевание, матюгание шепотом… Как избитый каждое утро…
Отвернулся от кровати, ткнулся глазами в стол. Надо бутылку закупорить, отнести стаканы. И, черт с ним, ложиться. Обманула диспетчерша с ласкающим голоском… Хе-хе, ну а что ты хотел! Или много заказов, или действительно не нашли, а скорей всего — это знак, что и дальше будет вот так, вот так, как всё это последнее время. Одиночество, работа, убогая комнатенка, а в остальном — обломы.
Но все же звонок! Игорь кинулся в коридор, не спрашивая “кто?” отпер дверь. Распахнул. На пороге две девушки, за ними — худощавый, с лицом прилежного студента-физматовца, высокий парень. Он спрашивает, глянув в блокнотик:
— Заказ вы делали?
— Да, я. — Игорь не почувствовал ни волнения, ни радости, что наконец-то приехали, скорее, кольнула досада. — “Перегорел, что ли?”
— Выбирайте. — Парень качнулся к стоящим перед ним девушкам.
Обе невысокие, плотненькие, не скажешь, что особо симпатичные, зато молодые — лет по восемнадцать-девятнадцать. Справа от Игоря — с короткими, крашеными в желтый цвет волосами, слегка прыщеватая, квадратная какая-то, но в глазах веселый, озорной огонек, они будто кричат: бери, не соскучишься!.. А слева спокойная, равнодушная даже, волосы каштановые, до плеч, в кожаной, тоже коричневой куртке. И странное это ее равнодушие, то ли есть в ней что-то нетронутое, запрятанное, то ли наоборот — совсем все потеряно.
— Что там, а? — заскрипел голос старухи-хозяйки из глубины коридора. — Кто?
— Это ко мне! — не оборачиваясь отвечает Игорь.
— Что по ночам-то? Дня нет…
— Сейчас закончим. — Пытаясь загородить собой девушек и парня, Игорь продолжает переводить глаза с озорной на равнодушную.
— Ну, берешь? — торопит парень.
— Да. — Игорь обернулся, старухи уже нет. — Да, вот эту, — и про себя добавляет: “Каштанку”.
Выбранная покривила губы — опять непонятно — расстроенно или презрительно усмехнулась, или с инстинктивным удовлетворением, что она вот лучше другой.
— Ты как, один? — спрашивает парень.
— Один. Это коммуналка. Живу один.
— На сколько берешь?
— На час… на час.
— Значит, — парень смотрит на часы, — в ноль сорок я возвращаюсь.
— Сейчас, погоди. — Игорь заскочил к себе в комнату, сверил время по будильнику. Да, сейчас без двадцати двенадцать… Достал из кармана четыре сотни, вышел в коридор.
— Только не раньше. Через час…
— Добро. — Парень пересчитал деньги, кивнул: — Счастливо!
— Да, да…
Девушка с каштановыми волосами проходит в квартиру. Игорь захлопнул дверь.
— Вот сюда. — Оказались в комнате. — Снимай куртку, садись.
Сняла куртку, осталась в белой полупрозрачной блузке. Даже с кружевами какими-то. Села на стул.
— Вино будешь?
— Чуть-чуть, если можно.
Игорь плеснул в стаканы. Тоже сел. Взял сигарету.
— Куришь?
— Нет, спасибо.
Проклятое ледяное спокойствие. Даже не чувствуется, что в комнате посторонний человек, девушка. Он неторопливо рассматривает ее, она похожа на большую, одетую в человеческую одежду, куклу. Лучше бы ту, озорную. Или нет?..
— Пей, — говорит Игорь.
Выпила. Вернула стакан на стол мягко, до странности беззвучно. Подняла глаза на Игоря, ими спросила: “Что, начнем? Время идет”. Он тоже осушил стакан, взглянул на будильник. Почти десять минут пролетело. И, заводя себя, распаляя, командует:
— Давай раздевайся.
Девушка встает и начинает расстегивать блузку. Спокойно и деловито. Игорь, отвалившись на спинку стула следит, как обнажаются ее плечи, грудь, живот.
Разделась и снова посмотрела на него: “Время идет”.
Он сунул окурок в пепельницу. Торопясь, через голову стянул рубаху и майку, снял джинсы вместе с трусами. Раздеваясь, удивлялся себе: “Что ж я торможу? Еще можно и не успеть такими темпами…”
Бросив носки рядом с ботинками, грубо, чтоб возбудить себя ощущением власти, приказал:
— Ложись!
— А презерватив? — в голосе девушки легкое удивление.
Игорь похолодел — ведь о них, о самом главном, он позабыл.
— Ч-черт, а у меня нет, — признается.
И снова та же странная полуулыбка у нее на лице. Полуулыбка-полуусмешка. Подошла к стулу, вынула из куртки несколько цветастых упаковочек.
— Какой? — спрашивает, — есть простые, есть с усиками, ребристые…
— Давай с усиками.
Она порвала оболочку, вынула белый кругляшок с двумя красными рожками. Подала его Игорю и пошла к кровати.
— Нет, погоди, — Игорь первый раз коснулся ее тела, гладко-мягкого, прохладного, чуть влажноватого, — лучше ты сверху.
— Хорошо.
Он лег на спину, девушка устраивается на его бедрах. Зачесался висок — он почесал и сунул руку под голову. Такое деловое спокойствие… Представлялось совсем по-другому, представлялось, что будет как первый и последний раз, а на самом деле она почти не живая, почти как в журнале…
— Стони, — велит Игорь, — наклонись ко мне.
Она начинает постанывать, опускается своими тяжелыми грудями на его плоскую волосатую грудь, лица их теперь рядом. У нее аппетитные, яркие губы, но целовать их не хочется.
— Гладь меня, — дает он новую команду.
Мягкие подушечки ладоней проходятся по его плечам, бедрам, бокам. Раз, другой, третий… Сколько ей, интересно, перепадает за сеанс, скольких она в среднем обслуживает за сутки… От этих мыслей наметившееся было возбуждение вновь пропало.
— Ну-ка давай миньет. — Кажется, это хлесткое словцо может разжечь; даже не сам процесс, а именно слово. — Миньет сделай.
Девушка привстала, освободила себя от его бесчувственной дубинки. Предупреждает, перебираясь к изножью кровати:
— Минет тоже с презервативом.
— Почему это?
— Так у нас требуют. Иначе — нельзя.
— Хм, интересно… Ладно, давай как требуют. Только с чувством.
— Да. — Она наклонила лицо к его паху и, поглаживая его бедра, стала быстро водить головой вверх-вниз.
“Как будто кланяется, — приходит на ум Игорю. — Зубастая…еще укусит, хе-хе, в порыве страсти”. Он отгоняет этот бред, закрывает глаза, пытается представить самых красивых женщин, каких ему доводилось иметь, вспоминает самые безобразные совокупления…
— Давай стони там, слышишь! — повторяет он приказ и слегка хлопает девушку коленями по бокам; она тут же послушно застонала и заработала головой активней.
…как трахали впятером проститутку на складе, а потом, спрятали ее одежду за коробками с обувью. Она искала шмотки, мерзла, чуть не плакала, но улыбалась… Или вот — тоже классно было! — как-то на Старо-Невском долго выбирали подходящую, заставляли то одну, то другую показывать грудь, живот, ноги, а был холод собачий, ветрище…
И наконец-то, наконец он напрягся, появилась сила, желание, он почувствовал женщину. И ему теперь нужно большее, нужно стать хозяином, овладеть по-настоящему…
— Погоди, — говорит Игорь, открывая глаза, — ложись.
Он подвинулся, девушка легла рядом. Тяжело, запыхавшись дышит. Игорь наваливается на нее, рывком раздвигает ей ноги.
Слегка обернувшись, он видит над собой две покачивающиеся желто-розовые ноги. Прячет лицо между ее шеей и плечом. Зло, с силой бьется своим телом о тело, лежащее под ним… Но всё кажется, что не хватает чего-то…
— Ну-ка подмахивай, кругообразно. Давай, д-дава-ай, — то ли ее, то ли себя торопит Игорь.
— Да, да, да! — задыхающийся, почти рыдающий шепот в ответ.
Вот-вот, вот-вот случится… Мелькают под веками женские тела с фотографий, из фильмов, из жизни. Толчок за толчком и… в резину ударил твердый комок, за ним еще, еще, еще, все слабее и мельче. Игорь замер, кажется, он весь уходит в горячую бездонную глубину. И напоследок — давно не испытываемая удивительная легкость, легкость в каждом клочке, каждом кусочке его взорвавшегося тела…
Девушка не чувствует, она все так же шевелится под ним, как было велено.
— Э, перестань, — морщится Игорь, сползая с нее.
Полежали, потом разом посмотрели на будильник. Осталось десять минут.
Игорь встает, он снова из костей, мяса, каких-то жидкостей; снова покрыт волосатой кожей… Девушка продолжает лежать.
— Чего лежишь? Одевайся.
Она одевается. Трусы, колготки, лифчик, юбка, блузка, сапожки. Вот и куртка на ней. И Игорь спрятался под одеждой. Закурил, протянул пачку девушке.
— Нет, нет, я не курю.
— Как хочешь… Тебя, кстати, как зовут?
— Лена.
— Оригинально, — он усмехается. — И откуда?
— Из Новгорода.
— У-у… Пойдем.
В коридоре. Открыл дверь.
— Пока.
— Пока. — Девушка шагнула в темноту подъезда.
Щелкнул замок. Игорь смотрит на черный, потрескавшийся дерматин двери и усмехается, сам не зная чему. Наверно тому, что так глупо потратил четыре сотни. Те короткие секунды легкости, невесомости после взрыва, ради которых все это делалось, погребены под новыми камнями-минутами. Потом упадут и навалятся часы, дни, недели, месяцы… Вспомнилась девушка из кафе. С ней, вот с ней было бы по-другому. С ней бы… Да нет… По большому счету — всегда одинаково. Секунды, лишь секунды среди холодной тяжести и однообразия…
Вернулся в комнату. Огляделся. На кровати почти не осталось следов — даже одеяло не особенно смято. Точно и не было ничего.
5
Холодный, злой дождь. Мечется, бьется о стены ветер, он похож на заблудившегося, ослепшего великана; он не знает, куда ему деться, он кружит по улицам, время от времени бросая в окна пригоршни крупных, крепких, будто они и не вода, а камни, капель.
— Ох, что делается, — вздыхает Алла Георгиевна, отрываясь от книги, и ждет, что сейчас капли пробьют стекло, ветер ворвется в кафе.
Марина пишет на листе картона синим маркером: “Господа! Пожалуйста, закрывайте двери!” Дядя Витя слишком ослабил пружину, — лучше б уж хлопала эта чертова дверь, чем оставалась открытой, впуская холод и сырость.
Пусто, тихо в кафе, даже несмотря на яркий свет ламп кажется, что здесь сумрак. Магнитофон выключен, не хочется сейчас никакой музыки. Развеселые песенки только подбавят тоски.
— Написала, — объявляет Марина. — Кнопки-то есть?
— Где-то были. — Алла Георгиевна выдвинула ящик под стойкой. — Где-то были…
Марина тем временем закурила. Хотела взглянуть на часы, но передумала, решила — попозже.
— Уж я этому Витьке! — не находя кнопок ворчит начальница. — Поработал тоже… Еще и выпить дала… Тряпкой по роже надо за такую работу. — Ящик с шумом закрылся. — Нет, нету!
Марина пожала плечами — нет так нет. Алла Георгиевна вздохнула и взялась за книгу.
Пепел с сигареты упал Марине на фартук, она сбросила его дальше, на пол. Слюнявя палец, уничтожает сероватые пятнышки на малиновом синтетическом шелке кафешной санодежды.
Из кухни выходит Тайка.
— Никого? — удивляется.
Марина в ответ хмыкнула:
— Нет, полный зал!
— Чего ты всё злишься? — Повариха спрашивает так, словно тоже ищет повод позлиться.
— Слышь, Таисья, — зовет начальница, — у тебя там кнопки есть?
— Откуда…
— Ну, что, может, пришпилено? Надо вон на дверь объявление повесить, чтоб закрывали. Витька сделал, хуже только…
— Какой-то календарь старый висит, — вспомнила повариха, — сейчас.
Марина тушит окурок, смотрит на часики. Десять минут первого. За все утро было трое клиентов, — мужички похмелялись. Глотали по сотне граммов “Пшеничной” и убегали. Хороша прибыль…
— Закрооют нас, — будто отзывается на мысли Марины Алла Георгиевна. — Ох, закроют…
По окнам похлестывает дождь. Тысячи пулек стучат в стекло. Вот ветер сменился, и капли хлипко замолотили по асфальту.
— О-ё-ё-ёй, — шепчет начальница.
Вернулась Тайка. На ладони несколько черных, покрытых запыленным жиром кнопок.
— Отодрала.
— Во, скорей приколите, — Алла Георгиевна слегка оживляется. — Сейчас обед, хоть кто-то должен… И закрывай за ними.
Стоя на пороге, ежась от холода, Марина пытается прикрепить картонку на внешнюю сторону двери. Старые кнопки не входят в дерево, гнутся. Кое-как зацепила одной, остальные пришлось выправлять ножом… Нет, бесполезно — жала кнопок ломаются. Марина бросает нож:
— Ни фига!..
— Давай я попробую, — подгребает кнопки к себе Алла Георгиевна.
У нее не получается тоже.
— Да, новые надо. А лучше — гвоздиками… И гвоздиков нету… Ладно, Витька пускай делает, обормот.
— Хм, опять сделает, чтоб хлопала.
— Пускай уж лучше хлопает.
Марина заняла свое место на просиженном, шатком стуле. Размышляет, закурить ли новую сигарету или подождать. А чего ждать? Когда куришь, чем-то вроде как занята, и время ползет немного быстрее. Но курить не хочется, и так во рту — как черемухи зеленой объелась…
— Слушай, Мариш! — так неожиданно радостен голос начальницы, что Марина вздрагивает. — Слушай, можно ведь жевательной резинкой приклеить! Нажуй вот, а потом приклеишь.
Пожевать, это неплохо. Марина поднялась, подошла к стойке.
— Лучше “Дирол”, — сказала, когда начальница протянула “Орбит”.
— Аха, он на полтора рубля дороже! Жуй давай эту.
Убрав кое-как площадь вокруг “Ломоносовской”, по-быстрому перетаскав из “Москвича” — пикапа в тонар ящики с мандаринами и заработав двадцатник,Игорь забежал в ближайший пункт обмена валюты.
Курс вроде как и повсюду в округе, а искать, где вдруг повыше, не хочется — пять рублей ничего не решат.
Достал из кармана “пилота” паспорт, из паспорта — сто долларов. Некоторое время медлил, глядя на лицо длинноволосого человека на бело-черно-зеленой бумажке; человек напомнил актера Борисова в роли пирата Сильвера из “Острова сокровищ”. И он тоже, кажется, обещает, загадочно так улыбается: “Меня-ай! Давай меняй и устроим!..”
— Половину, пожалуйста. — Игорь сунул деньги в лопатку под окошечком.
Молодая, отполированная кремами и косметикой женщина с гладко зачесанными назад, собранными в толстый хвост волосами, не переспрашивая подтянула лопатку к себе, уверенно отсчитала из пачек по сто и десять рублей нужную сумму, сверху подсыпала мелочи. Отправила лопатку обратно Игорю.
— Спасибо!
Повернулся спиной к окошечку, проверил сумму. Правильно вроде бы… Конечно, жалко разбивать неприкосновенную сотню. Все утро сомневался, мел этот дурацкий асфальт и отговаривал себя, вразумлял; потом за жалкий двадцатник разгружал мандарины. А получил его, покрутил в руках две мятых бумажки и — решился…
На углу Бабушкина и Матюшко толпятся тетки-домохозяйки. В руках набитые продуктами сумки, пакеты. Им дождь нипочем — разглядывают висящие на дереве фотографии диванов, кресел, стенок, кухонь, громко и возбужденно спорят, обсуждают, что бы предпочтительнее приобрести для своих квартир. Рядом скучает парень, который должен советовать, объяснять, давать адрес салона, — он не суетится, он знает, что от этих теток кроме болтовни ждать нечего.
Вчерашняя проститутка только раздразнила, разбудила окончательно и исчезла, оставив тоску, непроходящий зуд неудовлетворенности. Ну и за это спасибо… И теперь он удивляется, как мог он так долго быть один, каждый день выполнять одну и ту же отупляющую работу, терпеть рядом с собой этого скота Серегу Шурупа и не замечать, точнее — стараться не замечать, как вокруг бурлит сладкая, неповторимая жизнь. Каждая минута может быть счастьем, но он прячется, он торчит в холодном, заплесневелом подвале, зажмурив глаза.
Теперь — очнулся, выполз, решился поймать хоть несколько минут, неповторимых, чудесных минут. Как тогда, с Борисом. А потом, потом пусть сядет в поезд, пусть уедет в маленький, безрадостный городишко. Отвоюет у родителей и брата угол, устроится куда-нибудь. Да хотя бы в милицию…
Парикмахерская. Здесь два раза в год он подстригается под канадку за сорок рублей. А какую стрижку сделать сегодня?.. Ладно, там разберется.
Парикмахерская пуста. Лишь две девушки в светло-синих халатах сидят за столом и курят, листая журналы. На Игоря взглянули без всякого интереса. А он спрашивает весело, заранее снимая “пилот”:
— Как насчет подстричься?
— Да, конечно…
Одна из девушек, круглоглазая, с сухими, рыжими волосами-проволочками, поднялась, потянулась лениво и направилась к креслу перед большим зеркалом. Взяла накидку, встряхнула:
— Садитесь.
Игорь смотрит на свое отражение. Да, эти подметания, прислуживание торгашам отпечатались на лице. Сразу видно, кто он такой, чего от него ждать… И снова вспомнился Борис и то времечко, когда они жили на всю катушку, когда из каждого дня выжимали веселье и радость. И люди сразу признавали в них сильных ребят, девушки сами шли к ним, надеясь, что их позовут на праздник. А теперь… Кто он для парикмахерш? Для девушки из “Забавы”? Для вчерашней каштановой проститутки? Грязный, зачуханый дворник, убогий поедатель дешевых пельменей, нищий квартирант в коммуналке.
— Как будем стричься? — сонно спрашивает парикмахерша.
— Для начала помоем голову, — отвечает Игорь, делая лицо слегка брезгливым и сытым.
— Тогда сюда пересядьте.
Девушка грубовато наклоняет его голову над раковиной и мочит волосы из маленького душа. Вода холодноватая.
— Прибавьте горячей, — велит Игорь. — Надо, кстати, самим пробовать перед тем как на человека лить!
Парикмахерша, крутнув краник с красным кружочком, осведомляется, не скрывая своего раздражения:
— Так?
— Слушай, — Игорь готов вскочить с кресла, — слушай, я деньги плачу не за то, чтоб ты мне тут!.. Давай мой голову, а потом подстригай. Ясно, нет?
Парикмахерша цокнула языком, но движения ее стали бережнее, вода потекла в меру теплая.
Через полчаса Игорь вышел на улицу. На голове прическа за сто двадцать рублей, от волос густо пахнет дорогим одеколоном… Он шагает бодро, стараясь не сутулиться, смотреть на окружающее открыто и смело. Идет домой. Сейчас почистит джинсы, ботинки, а потом — в “Забаву”. Может быть, та девушка ждет. Может, она его ждет…
Красная пластмассовая полоска путешествует по шкале настройки, минует цифры “96”, “100”, “108” и возвращается на них. Из динамика при каждом движении полоски слышатся разные звуки. То шипение, то обрывок песни, то треск. Шипение и треск, правда, коротки — эфир плотно забит радиостанциями. Развлекательными радиостанциями на эфэм-диапазоне. Станций десятка три, а послушать нечего — всё не то.
— Вот, вот! — вскрикивает Тайка. — Оставь эту! Оста-авь!
Марина убирает палец с валика, кафе тут же наполнилось сочным, но словно бы заспанным, слегка хрипловатым женским голосом и очень красивой мелодией. Женщина поет по-английски; Марине не нравятся песни на иностранном, она не любит, когда не понять слова. Может, Джо Дассен только, ну и “Модерн токинг”, как воспоминание о детстве… А Тайка, блаженно прикрыв глаза, распустив губы, как может, помогает песне. Пританцовывает. Смотреть и смешно и досадно. Обидно за нее, да и за все вообще… Хочется обнять подругу, зацеловать или наобо-
рот — больно, со всей силы ударить… Марина гонит красную полоску дальше.
— Ну заче-ем! — повариха очнулась, бросилась к магнитоле. — Это же из фильма про Бонда!..
Марина не дает ей поправить волну. Рассвирепев, Тайка больно отпихивает Марину.
— Э-э, вы еще подеритесь, подеритесь! — встревожилась Алла Георгиевна. — Еще драки нам не хватало!
Повариха долго выуживает из лабиринта станций потерянную песню. Марина села на свой стул и закурила.
Вошел высокий, стройный молодой человек. (Таких парнями называть язык не поворачивается, именно уважительно — молодой человек.) В тонком, до пят плаще, коротко стриженый, с подковкой густой щетины на подбородке. На запястье левой руки болтается пузатая сумочка… Подобные люди нечастые гости в “Забаве”, а этот и вчера заходил.
Вошел, огляделся. Дверь осталась нараспашку, конечно. Потянуло сырым холодом. Оказавшаяся рядом Тайка закрыла ее и скорей убралась к плите и кастрюлям. Алла Георгиевна приглушила громкость магнитолы, преданными глазами впилась в клиента.
— Бутылку светлого “Бочкарева” и вот эти чипсы, с беконом, — внятно сказал молодой человек, взглянув на полки, и, повернувшись к Марине, открыто оценивающе оглядел ее.
— Пиво здесь будете или с собой? — поинтересовалась почтительно Алла Георгиевна.
— Здесь.
Звякнула упавшая на стойку крышка с бутылки. Молодой человек взял пиво, шуршащий пакет с чипсами, сел за ближайший столик. Отпил “Бочкарева”, чуть сморщился, точно не доверяя вкусу, посмотрел на этикетку, затем, снова откровенно, с головы до ног, стал изучать Марину. А она ловила его взгляд с непонятной ей самой тревогой и готовностью. Вообще-то она уже догадалась, зачем он сегодня здесь появился. Не пива же выпить… Она сидела на своем шатком стуле, докуривала “Союз-Аполлон”, нога закинута на ногу. И ей приятен хозяйский, оценивающий взгляд; он делает ее безвольной и доступной этому человеку и вместе с тем поднимает ее в собственных глазах, ведь это не простой чувак с улицы, нужно еще заслужить, чтоб такой человек так смотрел… И она старается выглядеть лучше и соблазнительней, она расправила плечи, напрягла пальцы, держащие сигарету, приподняла голову; она знает, что юбка и фартук слегка загнулись, видно ее бедро, “ватерлиния” на колготках, но поправить одежду не решается, да и не хочет…
Молодой человек порвал фольгу, вынул два золотистых кругляшка-чипса, бросил в рот, похрустел. Запил “Бочкаревым”. Достал сигареты (“Парламент”), зажигалку. Закурил, с удовольствием выпустил изо рта плотный столбик синеватого дыма. И поманил Марину.
— Присядь, — сказал, когда она подошла. — Пива хочешь?
— Нет, спасибо… не люблю.
— А что любишь?
Марина пожала плечами. Промолчала. Молодой человек усмехнулся, почти приказал:
— Джин-тоник.
— Да…
— Иди возьми.
Алла Георгиевна уже протягивала ей жестяную баночку и бокал. Ободряюще подморгнула… Что предстоящая ночь будет безопасной и праздничной, Марина уверена. И что поедет с ним, если он позовет — уверена тоже. А он за этим и здесь.
Снова рядом с молодым человеком. Он откупорил баночку, плеснул ей в бокал прозрачную жидкость и, откинувшись на спинку стула, покуривая, смотрел ей в лицо.
— И до скольких здесь? — спросил как-то слегка насмешливо, когда Марина отпила джин-тоник.
— До десяти вообще-то.
— И как, нравится?
— Работа? Да так, — она старается говорить медленно и раздельно, чтоб ее ужасная дикция не резала слух, — нормально…
— Развеяться хочешь?
Марина подняла глаза от бокала, уперлась в спокойный, уверенный взгляд. Человека с таким взглядом бояться нечего, — она нужна ему на несколько часов. Провести время, обновить впечатления. Уже бывало так раза три, и все заканчивалось хорошо. Сначала в клуб, там танцы, бильярд, коктейли, серые, напоминающие батарейки для электронных часов, маленькие таблетки, после которых становится небывало весело и легко; потом — бешеная гонка по ночным проспектам, яростный, похожий на драку секс, минуты сна. И — утро, приятная усталость и опустошенность, “деньги на дорогу”, снова помрачневший, посуровевший после короткой улыбки город… А если повезет… Да нет, и не надо, чтобы везло. Именно так — вечер, ночь, утро. А там пусть снова эта “Забава”, Антон, Верка, псих Андрей на месяц, другой…
— Ну, — молодой человек хлебнул пива. — В “Клео” была? Неплохой клуб на самом деле. Развеемся слегка, обстановочку сменим.
Марина пожала плечами.
— Нет, ты решай, — подтолкнул начавший терять терпение голос, — да, нет. Заезжать к десяти?
Отказаться — запросто найдет другую. И другой перепадет ее порция праздника. Марина находит уверенные глаза, спрашивает своими: “Правда, просто развеяться, на ночь?” — получает в ответ усмешку: “А чего ты еще хочешь?” — и, успокоившись, поверив, соглашается.
— Значит, — молодой человек поднялся, — забили — в десять часов.
— Хорошо… да…
Проходя мимо стойки, он небрежно, как бы случайно кидает на блюдце для денег пятьдесят рублей. Открыл дверь, исчез. Дверь поползла за ним следом, но на полпути остановилась, замерла. Марина закрывает ее, а Алла Георгиевна радуется:
— Вот бы все такие, господи, все бы, а… И сдачи не взял… восемь рублей подарил…
В коридоре Игорь столкнулся с хозяйкой, та моментально, точно того и ждала всю первую половину дня, принялась ворчать, не пуская его пройти к себе:
— Что там ночью было такое? У меня головные боли, сердце… и не поспать. Звонки, хождения…
Игорь, взвинченный своим настроением, отвечает резко, почти криком:
— Ко мне могут приходить знакомые, ясно! Мы не договаривались, что я не должен никого принимать. Так?
— Н-но!.. Но не в два часа ночи! — с готовностью перешла на повышенный тон и старуха. — До одиннадцати положено…
— Можно пройти? У меня дела.
Он двинулся на старуху, та отшатнулась и уже в спину ему бросила:
— Если так… Вот как раз срок подходит… Собирайте вещи и после первого!.. Знаю, кто эти знакомые!..
Игорь захлопнул дверь, хозяйка умолкла и он тут же о ней забыл… Так, надо хорошенько побриться. Лучше б, конечно, станком, но лезвий нет, а электрическая “Агидель” еле работает, и решетки поистерлись — больше царапает, чем бреет. Да, джинсы почистить как следует, ботинки. Крем где-то валялся, щетка… Ногти подстричь, сменить носки… Запустил себя, запустил, почти Серега Шуруп. Еще “пилот” порвать, бланш под глаз — и вылитый ханыга получится…
Ветер, с утра боровшийся с дождем, все-таки победил, расколол тяжелый свинцовый шатер на небе, и там теперь, как гигантские куски смятой серой бумаги, низкие тучи. Ветер куда-то гонит их, выталкивает за горизонт, приносит на их место другие. Порывы беспорядочны, они колотятся о стены, закручиваются в спираль, мчатся вдоль улицы, взмывают вверх, пробуя на прочность железо крыш, водосточные трубы… Солнце, выскочив из-за тучи, сразу же становится ослепительным и горячим, за минуту успевает согреть воздух, и в эту минуту кажется, что сейчас лето. Но вот очередной серый ком закрывает солнце — и снова холод, сумрак, ледяной, бесящийся ветер…
Игорь шагает по мокрому тротуару, не пряча от ветра лицо, стараясь не обращать внимания на то, что левый ботинок еще сильнее расползся и угрожающе чвакает, — ничего, завтра купит что-нибудь. Дешевое, но добротное… Впервые за долгое время, будто действительно только что проснувшись, он с интересом разглядывает людей, отмечает, где какой магазин, учреждение; видит деревья, машины, фонари. И деревья сейчас не просто источник палой листвы, которую нужно собирать с асфальта, а люди не те раздражающие существа, из которых постоянно сыплется мусор… Сейчас он свободен, с него свалилась дрема и тяжесть какого-то одурения, он ничего не боится. Пускай уволят с работы, из комнаты выгонят, но это завтра, сейчас же, сейчас — праздник. Господи, как же он мог так долго не хотеть праздника?!
Вот оно, вот уже и кафе. Через полминуты увидит симпатичную, почти знакомую девушку. Это не вчерашняя затасканная прошмандовка, обманувшая на четыре сотни, эта — не обманет. Но с чего начать, что сказать?.. Ладно, закажет водки, сразу сто пятьдесят граммов, выпьет, и придумается само.
Дверь приоткрыта, невысокий, кругленький дядя с румяным, самодовольным лицом прикручивает пружину.
— Как, работает? — от волнения хрипло спрашивает Игорь.
— Рабо-отает, пока что работает.
Девушка на том же стуле, что и обычно. В глазах всегдашнее равнодушие и скука. Так же скучно оглядела и его, очередного посетителя, сделающего сейчас убогий заказ.
Игорь кривовато, подчеркнуто свысока улыбнулся ей. Повернулся к стойке, стал изучать меню. Сразу нашел подходящее — тефтели за двадцать рублей.
— Тефтели, значит, с картофелем фри, — сказал вслух, продолжая взглядом бегать по листку. — Салат оливье… сто пятьдесят водки, “Сибирской”…
Полная, немолодая продавщица оживилась, стала бойко стучать по клавишам кассы. Касса с готовностью затрещала.
— Что еще? — в голосе продавщицы уверенность — клиент заказал не все, что ему необходимо для полноценного обеда.
— Еще? — Игорь увидел внизу листка “мороженое”. — Еще мороженого.
— С наполнителем?
— Конечно.
Касса потрещала.
— Хлеб?
— Да, три кусочка. Всё.
Расплатившись, взяв рюмку с водкой, салат и хлеб, Игорь уселся за столик у окна. Выложил пачку “Бонда” и зажигалку. Расстегнул “пилот”. В это время продавщица крикнула:
— Мариш! Порцию тефтелей и фри!
Дразня Игоря своей фигуркой, стройными длинными ногами, девушка прошла к двери с наклейкой “Объект находится под охраной милиции”. Скрылась.
Так что ей сказать, когда принесет эти тефтели? Надо сразу что-то сильное, точное, как-то с первой же фразы расположить к себе… Отпил водки, подавился до слез, полез за платком… Не так надо, это не четырехградусный “ЗЕНИТ — чемпион”… Продышался: закусил салатом, огляделся.
За одним столом частенько здесь встречающийся Игорю старик. Пихает в рот плоский кусок жареного мяса, громко сопит. Кроме старика еще двое невеселых парней лет тридцати. Сидят друг напротив друга, приглушенно, короткими фразами переговариваются. Между ними бутылка “Пшеничной” и сок в стакане.
Вернулась девушка, заняла привычное место. Оправила малиновый фартук. Наткнувшись на взгляд Игоря дунула на челку и сделала лицо еще скучнее. Вот, вот, явно показывает, как ей здесь тошно! Сама вызывается…
Второй глоток — лучше. Водка ворвалась внутрь раскаленной рекой, сразу начав тормошить, звать, тянуть куда-то. Короткий момент, когда все по плечу… Хм, всё не всё, но уж с девушкой познакомиться… Игорь заерзал на стуле, преодолевая желание громко спросить, когда ж подадут… Когда же она подойдет…
— Готово, — объявил пузатый дядя и закрыл дверь. — Хлопать особенно не должна — я вот резинку тут прибил. Всё помягче…
— Спасибо, Вить, а то измучились, — отвечает жалобно продавщица. — Что, налить?
— Да уж само бы собой…
Со стороны кухни невнятный, но по интонации зовущий голос. Девушка поднялась и ушла.
“Надо выпить еще!” — решил Игорь. Вскочил, достал деньги, нашел десятку.
— Еще сто “Сибирской”.
Продавщица не торопится реагировать — она занята обслуживанием дяди. Игорь мнется у стойки, боясь, что сейчас вернется девушка, поставит на стол тарелку и сядет на свой стул. И как тогда?..
Нет, успел. Успел даже выпить половину, настроиться. Фразу первую вот только никак… Красивые руки опускают перед ним тефтели с брусками жареной картошки, обложенные какой-то травкой. И заученная, неискренняя улыбка:
— Приятного аппетита!
— Спасибо, — отвечает Игорь ласковым голосом. — Извините, вы не могли бы… пять минут…
— Что?
— Присядьте! Вот мороженое — вам.
Заученная улыбка сменилась растерянной. Девушка не села, но и не уходила.
— Ну, сядьте, а… Пожалуйста! — еще раз, вкладывая в голос всю теплоту, попросил Игорь. — Очень важно!
Положила поднос на соседний стол и присела. Взгляд в окно, потом — корот-
кий — на Игоря и снова в окно… Что сказать? На языке тысячи слов и все не те, ни одно не склеить с другим…
Дядя, выпив, громко и злорадно доказывает продавщице:
— Не-ет. Алка, сочтены ваши денечки. Прикроют! Сделают приличный погребок, там вон сценку поставят, хе-хе, для стриптиза.
— Перестанешь ты каркать когда-нибудь?! — перебивает продавщица плачущим голосом.
— Ну, тут каркай не каркай…
Старик дергает зажатый челюстями бифштекс. Парни разливают остатки “Пшеничной”…
— Пойдемте сегодня куда-нибудь, — противным себе самому полушепотом предлагает Игорь. — У меня деньги есть… много… Куда-нибудь, куда хотите.
Девушка удивленно посмотрела на Игоря, на вазочку с мороженым.
— Ешьте мороженое, Марина. Марина, не ошибаюсь?..
— Да забей ты, Юрок! — оглушительно воскликнул один из парней и хлопнул соседа по плечу. — Не грузись, их на каждом углу по сто штук!
— Пойдемте, а, — тихо и горячо говорил Игорь, — хоть в кино, хоть в клуб. А? У меня… у меня день рождения сегодня. И, понимаете, я один. Я… — тут его понесло, — я — скрываюсь. Была фирма, свой торговый дом, все остальное, но подста-
вили. Пришлось прятаться. — “Тем более не пойдет, — опомнился, — испугается. Идиот!” Он торопливо стал поправляться: — Нет, нет, теперь это кончилось! Вчера получил факс: положение наладилось, все в порядке. Завтра уезжаю обратно в Москву… Эх, пойду первым делом в “Луксор”, это где “Метрополь”, гостиница, знаешь? Ну, в том же здании. — Мелькнул в памяти “Луксор”, куда они однажды забрели с Борисом, египтянин-швейцар, полуголые смуглые женщины, вращающие животом, красивые, предупредительные официанты. Игорь плеснул остатки водки в себя и, не закусывая, уверенно и довольно громко продолжил: — Надо вот отметить мое, м-м, возвращение. Я, знаешь, давно тебя замечаю… Я тебя не забуду. Когда снова разверну дело, приеду. Понимаешь? А сегодня давай в “Планетарий” поедем, отличный клуб. Бывала?
Лицо у девушки сделалось растерянным и туповатым, словно ее заставили решать какое-то сложнейшее, совершенно ей неизвестное уравнение.
Игорь положил руку на ее пальцы, чуть сжал и спросил нетерпеливо, понимая, что надо решать прямо сейчас:
— Да, поедем? Или как?
— Сегодня я занята, — сказала девушка медленно, вытягивая пальцы из-под его ладони. — Не могу.
— Но… но у меня такой день! Я… ждал! — Вот оно, вот оно, счастье, оно рядом, и оно ускользает. Удержать, надо его удержать. — Я два года ждал этого дня, понимаешь ты, нет?! Два года…
— Ну если я занята сегодня, у меня дела, — быстро, почти неразборчиво ответила девушка, поднялась. — Приятного аппетита!
Игорь схватил ее за руку, потянул обратно на стул. Его пальцы врезались в мягкую, теплую кожу, почувствовали под ней близкую, какую-то плосковатую кость; девушка взвизгнула и сильно дернулась. Игорь, увлекаемый ею, пихнул грудью столик, вазочка с мороженым упала, ударилась о плитки пола. Что-то непонятной скороговоркой закричала девушка, ее крик перекрыло мощное, принадлежащее продавщице:
— Эт-то еще что такое!
Девушка дергалась и вырывалась, глядя округлившимися глазами на Игоря. А он стоял рядом, пальцы прикипели к ее запястью. Он оторопел. В голове стучал кровяной молоточек: “Не получилось… дурак, кретин… не получилось… Один… Снова один…” Потом он увидел идущих на него тех двух парней. Отпустил, толкнул девушку прочь. Парни явно хотели подраться. Игорь повернулся и побежал к двери, на ходу замахиваясь на стоящего у стойки пузатого дядю.