Леонид Костюков
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2001
Андрей Турков
"Чего же оно веселится, это сердце?.."
Объемистый том дневников и писем известного искусствоведа Николая Николаевича Пунина, вероятно, и даже наверное, привлечет пристальное внимание широкого круга читателей уже потому, что один из сквозных сюжетов книги — долгие, сложные, драматические взаимоотношения автора не с кем иным, как с Анной Ахматовой.
С легкой руки усердных эккерманов наших дней, зафиксировавших многое из сказанного Анной Андреевой уже после ее разрыва с Пуниным, он часто представал в довольно невыгодном свете. Справедливо и полезно выслушать теперь его самого да и иных лиц, жестоко опаленных вторжением знаменитой и мятущейся поэтессы в дотоле мирное семейство.
Выслушать вовсе не затем, чтобы в чем-либо обвинить уже ее, а его "амнистировать", но чтобы впредь остеречься бесцеремонно касаться кровоточащего сгустка глубоко личных страстей и переживаний, к тому же трагически обостренных грозной, ураганной атмосферой эпохи. Сами герои этого любовного романа, перегорев и поостыв, возвысились до обоюдных покаяний, начертаны ли они слабеющей рукой блокадного дистрофика в письме, которое казалось ему последним ("Простите. Целую Ваши руки и еще раз спасибо за все"), или, как малый "реквием", возникли у поэтессы при вести о смерти Пунина:И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено. И песнь моя несется
В пустую ночь, где больше нет тебя.О людях, ставших безразличными и чужими, т а к не пишут…
Да, поистине "мир светел любовью" (таково название сборника, вдумчиво и бережно составленного Л. А. Зыковым). И было бы неверно сводить содержание и смысл книги исключительно к перипетиям "поединка рокового" двух уже названных персонажей. Мало того что собственные "партии" ведут в повествовании другие голоса — и берущая за сердце своим горем, чистотой и благородством вечная спутница Пунина Анна Евгеньевна Аренс (она же — Галя), верный его друг с дореволюционного Павловска до горько памятной "сухой могилы" в самаркандской эвакуации, и последняя привязанность Николая Николаевича — коллега и сотрудница Марфа Андреевна Голубева (Тика).
Но, быть может, всего сильнее звучит в дневниках, письмах да и в специфически искусствоведческих статьях Пунина чувство, обращенное уже ко всему миру, — "любовь, широкая, как море", говоря словами старого поэта.
"…Беззаветно люблю жизнь и нелегкие радости неба, поля, цветов и птиц", — пишет он невесте, "очаровательной Галке" в самый канун Первой мировой войны и не изменяет этой любви во весь свой век, чуть ли не кощунственно восторгаясь окружающим миром даже в самых горестных обстоятельствах.
"Не преступно ли так забывать обо всем? Ведь ничего же нет хорошего впереди, мрак и безнадежность. Чего же оно веселится, это сердце", — "одергивает" он себя за наслаждение южной природой в трагическом 1929 году. А едва отдышась от блокадных тягот и страшных потерь, записывает: "Не помню, чтобы Ленинград был так красив, как в эту роковую зиму и этой весной: бело-серебряный, тихий под зеленым небом, действительно, как бы в саване". "О, Тика, расправь шире крылья — и мир и жизнь — чудо в буквальном смысле — и неповторимое и необъяснимое", — пишет он из лагеря за несколько минут до того, как отобрали ручку ("не положено"). "Будущее расступается, и все светлеет", — говорится в следующем послании.
И это — после всех ударов судьбы ("Как мы все погибли, поймут ли это когда-нибудь", — вырвалось в горестную минуту уже в 1925 году), после разочарования в былых революционных идеалах и мучительных покаянных мыслей. "Чем больше я замучиваюсь, — говорится в дневнике того же года, — тем чаще с удивлением узнаю, что люди вокруг меня все уже давно замучены; я не знал этого — я был агрессивен с ними, и за то, что был агрессивен, они боятся, осуждают и ненавидят меня теперь… Милосердия, милосердия! Как внушить милосердие семнадцатилетнему комсомольцу? — А как было внушить его тебе лет шесть тому назад?"
Это после мучительного, ступенька за ступенькой, нисхождения в ад тюрем и лагерей — после сначала недолгих арестов, умножающихся попреков в былом сотрудничестве с футуристами, наконец, после зачисления в пресловутые космополиты, "ниспровергатели русского классического искусства" ("Настоящая Флоренция — этот Новгород", — восхищался этот "ниспровергатель"), в "апологеты формализма". Это его-то, писавшего еще в 1916 году: "Искусство прекрасно, но оно не только прекрасно. Во всяком случае, русское искусство велико именно тем, что менее других прекрасно, но более других… что? — героично, духовно, трагично, таинственно — нет, ни одного из этих слов я не беру — оно более других человечно и более других серьезно, дельно".
Приведенные в книге письма студентов, слушателей пунинских лекций, победоносно противостоят всем наветам и доносам, сгубившим стареющего профессора и нередко исходившим от бездарей и пролаз, которые не стеснялись сводить со своим критиком давние счеты.
"Мы верим, что, несмотря на всю злобу людей, стоящих намного ниже Вас, несмотря на их зависть и клевету, Вы по-прежнему останетесь нашим Учителем", — писали слушатели Ленинградского университета и остались правы, хоть Пунина и уволили — пардон! — "освободили", на лицемерном бюрократическом новоязе "как не обеспечившего идейно-политического воспитания студенчества". (И в самом деле, не терпеть же на кафедре человека, который, как со священным ужасом говорилось в проработочных статьях, "позволил себе утверждать, что "социалистический реализм не есть что-то определенное, что-то такое, на чем может вырасти советское искусство в его цельности и единстве"!)
Пунин оказался Учителем и для своей новой, разношерстной "аудитории" — таких же заключенных, как он сам. Они увлеченно слушали его постоянные разговоры на самые разные темы с оказавшимися в том же северном лагере Абезь известным философом Л. Карсавиным, поэтом С. Галкиным и искусствоведом В. Василенко.
Увы, "профессором" этого "университета" Николай Николаевич и скончался летом 1953 года, когда будущее, действительно, расступалось и светлело…_____________________
Пунин Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000.