Беседу ведет Ирина Доронина
Лаума Власова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2000
Лаума Власова
О латышах в России
Беседу ведет Ирина Доронина
И. Д.: Если позволите, вначале сугубо личный вопрос: у вас безусловно латышское имя и безусловно русская фамилия. Что это означает?
Л. В.: Это означает лишь то, что в свое время я вышла замуж за москвича и взяла его фамилию, тогда не было принято оставлять девичью фамилию, поэтому у меня получилось такое странное сочетание.
И. Д.: Вы с мужем жили в Москве?
Л. В.: Да, я переехала в Москву в 1965 году.
И. Д.: И с тех пор являетесь московской жительницей. Скажите, чувствуете ли вы себя членом латышской диаспоры?
Л. В.: Да, несомненно.
И. Д.: А в Латвии вы никогда не испытывали каких-либо неудобств из-за того, что вы замужем за русским?
Л. В.: Кроме собственной семьи, не очень.
И. Д.: Что вы имеете в виду?
Л. В.: То, что мой отец поначалу абсолютно не понял моего выбора, и в течение трех лет мы с ним не общались. Надо сказать, что это был действительно смелый шаг с моей стороны, несмотря на то, что тогда у нас была общая страна. Думаю, и мои друзья восприняли это по-разному. Но в том, что в конце концов все образовалось, очень большая заслуга моего мужа, человека интеллигентного, исключительно терпимого и деликатного. К нему лично, узнав его, нельзя было не относиться хорошо. Однако сказать, что осложнений не было, я не могу. Были.
И. Д.: У вас есть дети?
Л. В.: Да.
И. Д.: А кем они себя чувствуют: русскими или латышами?
Л. В.: Скорее латышами.
И. Д.: Как вам удалось, живя в Москве, имея русскую родню, растя детей в русской среде, пробудить в них латышское самосознание?
Л. В.: Те, кто знают латышскую диаспору в России и смешанные русско-латышские семьи, скажут, что моя семья — исключение. Так оно и есть. Моя старшая дочь родилась в 66-м году, и у меня уже тогда не было даже мысли, что она может вырасти, не зная латышского языка. Опять-таки следует отметить, что на то было согласие моего мужа. И не только согласие: он понимал, что в смешанной семье дети должны знать оба языка. Мои дочери выросли в среде двух культур. И старшая чувствует себя латышкой. С младшей немного сложнее. Она говорит, что чувствует себя латышкой, но, думаю, это больше слова. Однако и она не совсем русская. Она — человек мира, если можно так сказать. У меня и внук говорит по-латышски, и даже один зять выучил язык.
И. Д.: Не говоря уж о вашем муже, конечно?
Л. В.: Муж знал язык, он даже девочкам песни пел в детстве по-латышски. Но у него есть особенность: если он не может что-то делать очень хорошо, он этого и не делает, так что он почти не говорит по-латышски, хотя хорошо понимает язык. Если ему нужно в Риге объясниться в бытовой ситуации, проблем не возникает.
И. Д.: Стало быть, на примере вашей семьи можно сделать вывод, что при обоюдном желании проблема решаема.
Л. В.: Безусловно.
И. Д.: Теперь — к вопросам “общественным”: насколько велика латышская диаспора в России и где она в основном расселена?
Л. В.: К сожалению, цифры у меня только от 89-го года, когда была последняя перепись, более новых официальных сведений нет. По этим же данным, в 89-м году на территории РФ проживало 40 000 латышей, из которых только 50% себя таковыми считали, а из этих пятидесяти процентов только половина говорила на латышском языке. Но, учитывая, что за последние 10 лет многие уехали, многие умерли…
И. Д.: Но ведь многие и родились…
Л. В.
: … Да, но это уже люди, увы, не говорящие на языке. Так что, полагаю, сегодня в России латышей — 10—20 тысяч. Компактно они сейчас проживают в Красноярском крае, Омской области, Томской области, Магадане, Республике Коми и Башкирии, не считая Москвы и Петербурга, конечно.И. Д.: Такое расселение — результат высылки?
Л. В.: Не только. Это и потомки латышей, которые сто и больше лет назад получали здесь земли в ходе столыпинской реформы, они сами переезжали в названные регионы и сейчас в основном компактно проживают в деревнях. Но есть, конечно, и потомки репрессированных.
И. Д.: Скажите, обрусели ли эти люди на необъятных сибирских просторах или сохранили свою латышскую идентичность?
Л. В.: В деревнях сохранили. Там язык общения — латышский. Вот, например, в Омской области есть село Бобровка, в котором живет двести человек, и все они, в том числе немцы и эстонцы, говорят по-латышски.
И. Д.: Они живут как обычная российская деревня или сохраняют особый уклад?
Л. В.: Они живут как российские граждане, их страна — Россия, и отношение к Латвии у них — как к географическому понятию, к этнической родине, с которой их предки когда-то выехали. Красно-бело-красным флагом они не размахивают, но живут иначе, чем соседи, потому что в очень значительной мере сохранили тот быт, те традиции и устои, которые достались им от предков, более того, и традиции, и язык они сберегли даже в более чистом виде, чем они сохранились в Латвии.
И. Д.: Как бы законсервировали?
Л. В.: Именно. До 37-го года они жили на хуторах, как принято у нас в Латвии. Потом их заставили свезти дома в деревни — так образовались та же Бобровка, Нижняя Буланка… Но они и поныне говорят: “За ягодами пойдем к Берзиньшам или Калныньшам”, потому что там когда-то были хутора, и это не забылось. И традиции земледелия, ухода за скотом они по-прежнему соблюдают. Несмотря на то что Бобровка, например, находится в 400 км от Омска и что через Обь здесь до сих пор нет моста: добраться сюда можно только летом на пароме и зимой по зимнику, а весной и осенью вовсе не проехать — это очень, я бы сказала, светлая и чистая деревня. Но она — вовсе не этнографический музей под открытым небом. Люди здесь живут сегодняшним днем, думают о будущем. Их экономическое положение — такое же, как в остальной России, но дома аккуратные, улицы чистые, скотина ухоженная.
И. Д.: Как же им удается “сохранять себя” в чуждом в общем-то окружении?
Л. В.: А это во многом зависит от того, есть ли человек, который организует их работу и общественную жизнь. В этой деревне такой человек есть — это заведующий клубом. Благодаря его энергии они поддерживают свой жизненный уклад, национальный язык, песенные и танцевальные традиции, отмечают народные праздники. Не будь такого человека, все, вероятно бы, ушло.
И. Д.: Но ведь одна деревня — сила невелика, чтобы преодолеть “сопротивление среды”.
Л. В.: Да, многое зависит и от местной власти. Это не обязательно должен быть латыш. Например, во главе Бобровки стоит русский человек, но он уважает латышские традиции и поддерживает их. Недавно широко отмечалось столетие этого села, приезжал даже губернатор Омской области. Там вообще к национальным меньшинствам — в области и немцев много живет — относятся бережно и с уважением. Меня это очень радует и поддерживает надежду, что и в будущем национальный латышский уклад, язык будут здесь сохраняться.
И. Д.: Насколько типичен пример Бобровки?
Л. В.: Он не уникален, но и абсолютно типичным его не назовешь. В Красноярском крае, в пятистах километрах от Красноярска, есть село Нижняя Буланка — между Минусинском и Абаканом. Там тоже живет около двухсот человек, но положение иное. То ли обстоятельства сложились по-другому, то ли сами люди “подняли лапки кверху”, но эта деревня, увы, заражена пьянством. Тем не менее и там есть школа, где учат латышскому языку, — мы посылаем туда учителя. Действует одна из трех сохранившихся лютеранских общин. Правда, неподалеку теперь поселились виссарионовцы, которые скупают свободные дома в деревне, и опасность насильственного влияния очевидна, так что это село, боюсь, не имеет будущего как латышское.
И. Д.: То есть сохранение идентичности зависит и от окружения, и от внутренней мобилизации?
Л. В.: Безусловно. Сейчас там все держится на председателе местного совета и директоре школы. Не будет школы — латыши забудут, что они латыши.
Вот в Башкирии тоже есть этническое село. Там латыши все еще составляют половину населения, но другая половина — это башкиры, чуваши, русские. А поскольку башкиры — нация энергичная и в Башкортостане процесс национального самосознания сейчас активизировался — что понятно и нормально, — они “подминают” остальных, постепенно идет ассимиляция. При этом я вовсе не хочу сказать, что в Башкирии — на любом уровне — без уважения относятся к другим народам, но их энергия захлестывает более инертных по природе латышей. Башкиры помогают тем же латышам, как никто другой, но делают все, естественно, “по-башкирски”, а латыши, радуясь, что кто-то что-то делает за них, теряют свою культурную идентичность. Ну и, разумеется, смешанные браки играют большую роль. Так что латышские дети
по-латышски не говорят и, увы, уже не будут. Когда уйдут из жизни те, кто еще помнит язык (а самому молодому из них уже за пятьдесят), все и закончится. Без языка культура мертва. Те латыши, которые были в свое время репрессированы, душой привязаны к Латвии, знают все, что там происходит, очень переживают из-за политических промахов, которые допускаются как с латышской, так и с российской стороны, но бытовая культура, язык уходят.И. Д.: А что мешает им возвратиться в Латвию?
Л. В.: Это не так-то просто. В смешанных семьях понимают, что там у них возникнут большие сложности. И вообще, когда человеку семьдесят лет, начинать все сначала невозможно. Между Россией и Латвией ведь даже не подписано пенсионное соглашение, так что, уехав, они потеряют российскую пенсию. А на социальную латвийскую им не прожить, они это прекрасно знают. У кого была какая-то поддержка в Латвии, те уехали. Остались те, кому некуда и не на что ехать.
И. Д.: Но тогда, быть может, самый простой путь — ассимиляция. Зачем лелеять в себе свою латышскость, если это требует таких усилий?
Л. В.: А все, кто так думал, так и поступили. Я ведь сказала, что по переписи 89-го года только половина латышей, живших в России, признавали себя таковыми, а язык знали и вовсе лишь 25%. Это, знаете ли, вопрос сугубо личный. Каждый решает его сам. Есть люди, которые, несмотря ни на что, хотят, испытывают душевную потребность сохранять свою национальную идентичность. Вот им-то и призвана помогать диаспора в лице своих официальных организаций.
И. Д.: Известно, что внутри национальных диаспор существует множество организаций, порой далеко расходящихся по своей ориентации. Насколько едина латышская диаспора в России и какие организации ее представляют?
Л. В.: Вы правы, внутри диаспор зачастую существуют противоречия. Но здесь многое зависит от лидера. Если лидеров много и они не могут договориться между собой, их амбиции приводят к расколу. Людям простым это совсем не нужно, но те, кто то ли стремятся сделать политическую карьеру, то ли преследуют какие-то иные собственные интересы, борются за влияние. В латышской диаспоре в этом смысле дело обстоит проще. Здесь один лидер — это я, а у меня характер достаточно жесткий, и я никогда не допущу, чтобы из-за претензий на власть страдало дело. Нас и так мало. Нам выживать надо. А для этого координатор должен быть один.
И. Д.: Работа с диаспорой требует финансовых средств…
Л. В.: Разумеется. А денег, как правило, нет (если не брать, скажем, армянскую или еврейскую диаспоры, которые получают помощь от богатых зарубежных соотечественников). В России нет никаких коммерческих латышских организаций, поэтому денег брать неоткуда. А чтобы получить помощь от Всемирного латышского общества или от латвийского государства, организация должна быть едина. Поэтому все местные региональные общества латышской культуры или просто села, как таковые, объединены здесь под одной “крышей” — это Конгресс российских латышей, президентом которого я являюсь. Нас приняли во Всемирное латышское общество три года назад, и оттуда нам поступает кое-какая материальная помощь. Эти деньги идут на оплату учителей, на строительство культурных центров, покупку школьных учебников, покупку спортивных принадлежностей, лекарств, одежды… Латвия не имеет возможности оказывать нам такую материальную помощь.
И. Д.: Однако, насколько мне известно, в Москве, например, есть и другие латышские организации.
Л. В.: Да, в Москве и Петербурге ситуация немного иная. Здесь есть несколько организаций. Например, Общество московских латышей. Сам по себе существует латышский хор — независимый очаг латышской культуры. Есть лютеранская община. Она тоже действует сама по себе. Есть Объединение латышей России, в которое входят в основном ученые. Они занимаются историческими изысканиями, устраивают прекрасные выставки, организуют экскурсии, но их интересует только период до 38-го года, потому что они — потомки тех латышей, которые остались здесь после Первой мировой войны. До 38-го года в Москве существовали и латышский театр, и знаменитый “Прометей” со своими издательствами, школами, техникумами… В 38-м тех людей практически всех положили в Бутове, а их дети остались. Никто из них не говорит по-латышски. Сейчас они уже и сами немолоды, и у них, с одной стороны, сильна тяга к своему латышскому прошлому, а с другой — существует невольное чувство вины из-за того, что их родители были комиссарами. Это сидит у них в подсознании. Латышскоговорящее общество их не очень понимает, чувствуется отчужденность.
И. Д.: Они не хотят с вами сотрудничать?
Л. В.: Не они не хотят, а, скорее, их “не берут”.
И. Д.: А почему, собственно? Латышскоговорящее общество признает за ними какую-то вину?
Л. В.: Нет, но оно, скажем, чувствует некоторое свое превосходство: мы говорим по-латышски, а вы — нет, значит, вы “неправильные” латыши.
И. Д.: Но почему бы не сделать шаг навстречу, может быть, и те люди выучили бы язык?
Л. В.: А все дело опять-таки в амбициях. Все это началось 10 лет назад, в период подъема национального духа. Тогда жизнь московских латышей била ключом: курсы, школы, выставки… И тогда-то образовалась трещина: одни латыши безоговорочно выступали за независимую Латвию, а те, о ком мы сейчас говорим, выжидали. Оттуда и тянется отчужденность. Но антагонизма между нами, слава богу, нет.
И. Д.: Так почему бы не работать вместе? Любить друг друга, в конце концов, не обязательно.
Л. В.: Видите ли, московские и петербургские городские организации все еще живут в том, советском периоде нашей истории, в частности они по привычке ждут, что кто-то что-то для них сделает, что “посольство обязано”… Никто никому ничем не обязан. И у меня с ними конфликты бывают только на почве их пассивности и бездействия, их вечных жалоб на то, что они такие нищие. Я им всегда отвечаю: вы нищих не видели. Поезжайте в Воркуту или в Магадан — вот там нищие, но они, между прочим, не пищат, а делают что могут.
И. Д.: Это наша общая беда, тянущаяся из прошлого. Президент Литвы Валдас Адамкус в интервью нашему журналу признался, что нежелание брать на себя ответственность, самостоятельно принимать решения больше всего поразило его в соотечественниках и что он будет считать свою миссию выполненной только тогда, когда этот порок удастся преодолеть. Вы уже семь лет профессионально занимаетесь диаспорой в России. Видите ли вы какие-нибудь перемены?
Л. В.: К счастью, вижу. На первой волне свободы все пребывали в эйфории, желали независимости Латвии, но не думали о том, какие трудности это повлечет: границы, нарушение связей и т. д. Все полагали, что по-прежнему смогут ездить туда-сюда, только Латвия при этом будет свободной и независимой. Теперь люди трезвее смотрят на вещи и начинают заниматься реальными делами. Правда, в последнее время я ощущаю некоторый “зажим” со стороны местных властей. Порой от иного сибирского руководителя доведется услышать: “Какие латыши? Здесь все — сибиряки, россияне”. И это не такой уж юмор. С одной стороны, правильно, россияне, но с другой — здесь много этнических меньшинств, а сохранять свою идентичность им становится труднее.
И. Д.: Я, честно признаться, не вижу противоречия: ведь можно быть россиянином и при этом по культурной принадлежности — латышом.
Л. В.: Да, но здесь опять-таки перегибается палка. Есть регионы, например Республика Коми, где, по моим наблюдениям, вернулись к концу 70-х — началу 80-х годов. Именно здесь во время недавних поездок я поняла, что никогда в жизни при советской власти жить больше не соглашусь. Я — человек трезво мыслящий и не склонна хаять все, что было. Но с той идеологией жить не согласна. Я была в Инте на конференции, посвященной малочисленным народам Сибири и Севера, был период обострения российско-латвийских отношений, и люди, говорившие с трибун, совершенно в духе советских времен “гневно осуждали” Латвию, при этом не имея понятия о том, что в наших отношениях на самом деле происходит, ни на один вопрос не могли ответить, но по распоряжению сверху “дружно осуждали”. Люди, с которыми я прекрасно знакома, потому что езжу в эти места постоянно, вдруг переставали меня замечать, здороваться. Такая бездумная готовность выполнять очередные распоряжения очень опасна.
И. Д.: Как координатор деятельности латышской диаспоры в России какие цели вы ставите перед собой? Что для вас главное?
Л. В.: Только сохранение национального самосознания латышей и только через культуру. Чтобы не потерялись язык и культура там, где их сохранить еще можно, потому что восстановить — уже нереально.
И. Д.: Исторические примеры, однако, существуют.
Л. В.: Да, но это, скорее, исключения. Радостно помогать тем, кто этого хочет, поддерживать их связь с исторической родиной, даже если они туда никогда не поедут, дать людям почувствовать, что там о них думают, хотя, честно сказать, думают мало. И постараться помочь латышам в России ощущать себя комфортно. Именно поэтому, когда мне предложили на выбор несколько должностей в посольстве, я сказала, что буду заниматься только диаспорой.
И. Д.: Насколько мне известно, в других посольствах такой должности нет, хотя латышская диаспора в России — далеко не самая многочисленная.
Л. В.: Да, у нас ее создали специально для меня, мне удалось убедить руководство в важности такой работы. Я действительно считаю ее чрезвычайно нужной и, надеюсь, приношу пользу своим соотечественникам. При этом мне и в голову не приходит призывать латышей к возвращению в Латвию. Они здесь живут, здесь их корни, их дома, они должны жить по российским законам, но, если хотят, имеют право ощущать себя латышами. Я не приемлю тех, кто выступает в качестве правоверных националистов, а детей своих языку не научили. Не хотите быть латышами — не надо. Но если вы постоянно говорите о своей национальной идентичности, защищаете свою историческую родину, тогда почему не делаете ничего, чтобы в своем потомстве сохранить национальный язык, традиции и культуру? Я понимаю тех, кто был сослан в Сибирь. Они боялись. Но те, кто приехали в Москву, как я? Конечно, сохранение национальной идентичности в инородной среде требует усилий, но если ты не хочешь приложить этих усилий, идешь по пути наименьшего сопротивления, то и пенять нужно на себя. Сколько обид мне приходится выслушивать из-за того, что я не отправляю в семейные лагеря отдыха в Латвию тех, у кого дети не говорят по-латышски! А что они там будут делать?
И. Д.: Согласна, жизнь в диаспоре требует сознательных усилий. Нужно потрудиться самим. Но нужно и чтобы кто-то помог. И этот кто-то в данном случае — вы. Что самое трудное в вашей работе?
Л. В.: Во-первых, отсутствие денег. Мы можем пока оплачивать только трех учителей. Отправить в летние лагеря в Латвию я могу всего 15 человек. Иногда, надо признать редко, возникают трудности и с местными российскими властями. Но если нужно, я дохожу и до губернаторов, меня почти всегда понимают, однако время от времени случаются недоразумения, вот как в Коми. Труднее становится и тогда, когда обостряются отношения между нашими странами.
И. Д.: Но в этих случаях и роль народной дипломатии, которую, как никто, может играть диаспора, становится весомей.
Л. В.: Да, и часть моей работы состоит именно в этом. Не секрет, что и российские, и латышские средства массовой информации порой пишут и говорят бог знает что. А если уважаемые местные латыши будут трезво и честно объяснять латышскую точку зрения, то атмосферу можно разрядить. Для этого здешние латыши должны владеть достоверной информацией. Я сама и мы вместе с послом часто ездим по отдаленным регионам, и даже в самые напряженные периоды никто в нас там тухлыми яйцами не кидает, в этом я вижу и заслугу латышской диаспоры.
И. Д.: Вы подвели меня к еще одному вопросу. Сколько бы ни говорили о том, что диаспора не должна заниматься политикой, обычно она все равно оказывается политизированной. Для латышской диаспоры, в силу ее малочисленности и социальных особенностей, это, видимо, не так актуально, но не считаете ли вы, что и она могла бы служить мостиком в межгосударственных отношениях?
Л. В.: Я считаю, что это просто необходимо. Но для этого она не должна быть ангажированной. Скажем, в Омске у нас одно время была очень националистически настроенная диаспора, что, с моей точки зрения, недопустимо. Жить в России и культивировать националистические взгляды неумно. Мы много работали с этой общиной, и теперь там все в порядке. Они плодотворно действуют в культурном латышском обществе, делают отличные передачи по телевидению, устраивают выставки, отмечают латвийские государственные праздники, объясняя, почему они их празднуют и что какой праздник означает, не боятся идти на серьезный диалог даже по таким сложным и неприятным вопросам, как вопрос о 16 марта, о Легионе. Если вести разговор серьезно, спокойно и разумно, многое встает на свои места. А главное — добрососедские отношения. В Башкирии, например, 24 июня, Янов день, празднуют все, в нем даже президент участвует. Правда, при этом ставят юрты, но какое это имеет значение? Важно, что все празднуют латышский праздник. А потом точно так же все, в том числе и латыши, празднуют сабантуй. Таким образом и возникает мостик, потому что понимание — это и есть мост. Ко мне как-то подошел старый башкир и говорит: “Мы картошку начали сажать только благодаря латышам”. Разве станет он после этого относиться к латышам враждебно?
И. Д.: А использует ли латышское правительство при переговорах с Россией представителей латышской диаспоры?
Л. В.: Нет, к сожалению. Но сейчас и больших переговоров между Латвией и Россией не ведется. А вообще, я думаю, это было бы очень полезно, потому что, кто, как не сами члены диаспоры, скажут, что нужно им, и кто, как не они, понимают российскую жизнь изнутри?
И. Д.: Если латвийская диаспора в России не является головной болью ни для России, ни для Латвии, то о российской диаспоре в Латвии того же сказать нельзя. Чем вы сами это объясняете, кроме разной численности этих диаспор?
Л. В.: Видите ли, латыши живут в России как граждане этого государства и все российские трудности воспринимают как свои собственные.
И. Д.: Может быть, дело как раз в том, что многие русские, живущие в Латвии, не являются ее гражданами и поэтому лишены некоторых прав?
Л. В.: Они лишены только одного права — избирательного, как, кстати, и граждане Латвии, живущие в России. А о том, сколько бюрократических препон приходится преодолевать последним, я могла бы многое порассказать. Например, гражданину Латвии невероятно трудно получить вид на жительство, но если он его получил, то, чтобы поехать в Латвию, ему требуется разрешение местного ОВИРа. Я сама долго не могла оформить генеральную доверенность на машину только потому, что у меня латышский паспорт. Но дело не в бюрократии — она и в России, и в Латвии бюрократия. Дело в том, что в российской диаспоре есть часть — это, подчеркиваю, только малая часть, — которая ведет себя очень шумно. Огромное количество русских спокойно живет в Латвии, успешно занимается и бизнесом, и наукой, и прочими профессиями. Они сами говорят: господи, да оставьте вы нас в покое, дайте нам жить. Это очень уважаемые, полезные члены латышского общества, и если бы российское государство опиралось на них в своих взаимоотношениях с диаспорой, это пошло бы на пользу и русским в Латвии, и отношениям между государствами. Но, к сожалению, часто ставка делается именно на эту сверхактивную кучку.
И. Д.: Согласна, Россия порой необдуманно использует эту часть своей диспоры в качестве дубинки в отношениях с Латвией, но мне кажется, что и латвийские власти не всегда действуют разумно, проводя слишком жесткую политику по отношению к своим русским не-гражданам.
Л. В.: Я не склонна слепо одобрять все, что делают латвийские власти. Гораздо плодотворнее делать жесты доброй воли. А что касается тех, кто активно выражает недовольство своим положением, то я и латышам своим всегда говорю: если вам так уж невмоготу, уезжайте. Но если вы здесь живете, то будьте любезны уважать российские законы и жить по ним, как российские граждане.
И. Д.: А много ли латышей выражают недовольство своим положением в России?
Л. В.: Ущемленными латыши себя здесь не чувствуют. Если бы они сами не “обашкиривались”, не русифицировались, не отказывались от своей латышскости, все было бы хорошо. Правда, процессы интеграции идут сейчас повюду, и это влечет за собой размывание корней.
И. Д.: Но, вероятно, именно поэтому включаются и обратные механизмы — обостряется национальное самосознание.
Л. В.: И в этом нет ничего дурного, если только найти бесконфликтные способы осуществления своей идентичности. Я думаю, если Латвия, несмотря на свою тяжелую многовековую историю, в течение которой она почти не была свободной, сохранила все же свой язык и культуру, то почему бы не сохранять их и теперь там, где они еще есть? Вот почему мы особенно много работаем сейчас с молодежью и детьми.
И. Д.: А много ли у вас помощников, таких же энтузиастов, как вы? Готовите ли вы себе смену?
Л. В.: Боюсь, что это невозможно. Молодежь такая работа не привлекает. Карьеры на ней не сделаешь, а чтобы испытывать душевную потребность, нужно иметь такой исторический опыт, какой имеем мы, понимать, как эти люди здесь оказались, почему остались, что несут они в своей памяти, отголоски каких страхов у них, может быть, сохранились… Так что придется работать нам, пока есть силы и возможность, и надеяться, что энтузиасты найдутся. Если не жаловаться, не стонать, заниматься не дурной политикой, а реальными делами, можно очень многое сделать, несмотря на объективные трудности. О стране ведь судят по ее представителям. И если все видят, что латыши, грузины, таджики — кто угодно, — волей судьбы заброшенные в Россию или в какую-то иную страну, — это люди, другие по особенностям культуры, традициям быта, языку, психологическому складу, но они — законопослушные граждане, которые хотят, сохраняя свою особость, жить с соседями по-доброму, мирно, делятся лучшим, что есть в них, и охотно перенимают лучшее от окружения, то никакой вражды не будет, и проблем станет меньше, и отношениям между их страной и этническими родинами этих людей это тоже пойдет на пользу.