Документальный роман
Журнальный зал,"Дружба Народов", №9, 2000,"ИнфоАрт"
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2000
Фридл
Елена Макарова Документальный роман
От автора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1 Часть 1. Учение о контрастах . . . . . . . . . . . . . 2 Часть 2. Экономия времени, места, денег и нервов . . . 5 Часть 3. За границей окна. . . . . . . . . . . . . . . 7 Часть 4. Великое безмолвие . . . . . . . . . . . . . . 9 Часть 5. Уроки Фридл . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Часть 6. По ту сторону . . . . . . . . . . . . . . . . 23 От автора
Неодолимое желание проникнуть в суть вещи может свести с ума1, — говорила Фридл своим ученикам. Чем сильнее она влюблялась в жизнь, в ее свет и цвет, тем темнее делалось вокруг. — В черном и белом много цветов… — говорила она детям в концлагере.
В 1938 году на вопрос подруги, почему она не уезжает, Фридл ответила: “Это моя миссия. Я должна остаться, что бы ни случилось”.
Миссия стоила жизни.
Перед депортацией из Терезина в Освенцим Фридл упаковала в чемоданы пять тысяч детских рисунков. Воспитатели детского дома спрятали их на чердаке. В августе 45-го чемоданы с рисунками были переданы Еврейской общине Праги.
О своих собственных работах Фридл не побеспокоилась.
Надеялась ли на то, что кто–то, после ее смерти, возьмет на себя роль биографа?
Наша связь с Фридл определилась в январе 88-го. Оглядываясь назад, я вижу ее присутствие на моих занятиях с детьми в Москве и в книгах о сущности детского творчества, которые я тогда писала. Есть и текстуальные совпадения.
Каталог “Рисунки детей концлагеря Терезин” с бабочкой на обложке попал мне в руки в 1987 году. В нем упоминалась учительница, которая “спасала детей уроками рисования”. Фридл Дикер–Брандейсова. Тяжеловесное, незапоминающееся имя.
Но именно благодаря этому имени, занесенному в графу “цель поездки”, меня выпустили за границу.
И я оказалась в Праге. В гостинице европейского стандарта. Принятая в Союз писателей и приехавшая в командировку. Изучать историю Фридл.
Как включить воду?
Как позвонить?
Я все забыла с лета 68-го года. Тогда мы с отцом гостили в Праге, радовались Пражской весне. Пока не вошли танки.
Вопрос Арно Паржика, куратора Еврейского Музея в Праге, зачем мне Фридл, что я ищу, — тогда, в 1988-м, остался без ответа. Может, это и было “неодолимое желание проникнуть в суть вещи”?
Арно дал мне свою рукопись “Фридл Дикер–Брандейсова — к 90-летию со дня рождения”, второй экземпляр на папиросной бумаге.
Первая ночь за границей. В фешенебельном номере собрались мои здешние подруги, чтобы перевести текст про Фридл. Из–за наших танков они были уволены из издательств и университетов, работали на металлургических заводах и фабриках мягкой игрушки. Я же представляла в своем лице развал коммунизма.
С первого прочтения (ночь, гостиничная кровать, заснеженная Прага в окне, мои постаревшие подруги) образ Фридл остался для меня неуловимым. Запомнились детали: как Фридл перед депортацией в Терезин красила полотно в разные цвета, чтобы там устроить с детьми театр, и как на одной из вечеринок она изображала Гитлера, подставив под нос черную катушку ниток.
Рано утром я отправилась на автовокзал. Автобус в Терезин уходил в семь с чем–то. Я долго бегала между остановками, разглядывая надписи, но автобуса в Терезин так и не нашла.
Поехала на Градчаны. Где–то там была пивная, где я рисовала. Двадцать лет тому назад. Но и пивную не нашла. А что, если август 68-го мне привиделся? Хиппи на Карловом мосту, митинги на Староместской площади, грохот танков по булыжной мостовой, — нет, все это я видела своими глазами…
Сидя в метро (в 68-м оно только строилось), я подумала, может, и впрямь махнуть рукой на эту Дикер–Брандейсову, погулять по Праге, — я ни перед кем не отчитываюсь. Боязно угодить не в свою историю. И зачем? Выяснить, можно ли оставаться свободным в заключении? На это есть примеры — Сервантес, Достоевский, Флоренский…. Но они не учили детей рисовать… Ну и что? А то, что я еврейка и это судьба моего народа… Но я и армянка… Моя армянская прабабушка спасалась бегством от турецкого погрома, а еврейский прадедушка — от погрома на Украине. Так они оказались в Баку, где я родилась, правнучка двух геноцидов. Может, Фридл — лишь трамплин для прыжка в воды истории?
В задумчивости я проехала свою остановку. В гостиничном ресторане меня приняли за проститутку, почему–то из Бреста. Я убежала к себе в номер, но не могла повернуть ключ в двери, в конце концов, когда все–таки справилась с дверью и встала под душ, оттуда хлынул кипяток…
Такое введение в роман о Фридл не назовешь удачным. Дурные предзнаменования начались c того, что я не нашла автобус в Терезин, и в довершение кипяток, от которого занялся дух и выступили волдыри…
Секретарша Союза писателей Чехословакии не рекомендовала брать что–либо из холодильника — дорого. Нарушив запрет, я пила апельсиновый сок и перелистывала страницы перевода — баухауз, кунстшуле, зингер, воттиц, итен, гропиус… в октябре 44-го года с транспортом, где было 1000 женщин и много детей…
Значит, она погибла осенью 44-го года! Когда война шла к концу…
И вдруг я увидела ее лицо, широко открытые глаза, большой лоб, короткую стрижку… Мгновение, и оно было заслонено спиной какого–то человека… Я не успела разглядеть ее всю.
Утром пошла на выставку детских рисунков в Клаусовой синагоге. Поднялась по лестнице, вошла в помещение и замерла — на меня со стены смотрело именно это лицо.
Так я и хожу челноком из мира живых в мир теней. Иногда эти миры меняются местами, иногда они сосуществуют, иногда вытесняют друг друга. Я не знаю, чего ищу. Собирать осколки не очень уж продуктивное занятие, особенно если не знаешь, как выглядел разбитый предмет. Но случаются чудеса! Каким–то необъяснимым образом “осколки” притягиваются друг к другу, встают на свои места, и возникает образ.
Осенью 1999 года работы Фридл, собранные по Европе, Америке и Израилю, были свезены во дворец Харах, что в самом центре Вены. Выставка произвела фурор. После стольких лет забытья Фридл вернулась в “этот город, знакомый до слез”.
На площади перед дворцом — старое вокзальное табло. Вместо расписания поездов в нем расписание жизни Фридл.
Родилась в Вене, 30 июля 1898-го, училась в Веймаре (1919—1923), работала в Берлине (1923—1925), в Вене (1925—1934), эмигрировала в Прагу (1934—1938), переехала в Гронов (1938—1942), депортирована в Терезин (1942—1944), в Освенцим (6.10.1944), погибла в Освенциме (9.10.1944).
Ночью эти желтые цифры видны издалека. Не знаю, правильно ли я поступила, установив табло на площади. Мне хотелось остановить жителей Вены перед этой цифровой эпитафией. Но каково Фридл глядеть с небес на эти цифры?! Одно дело — пережить смерть и совсем другое — осознать факт собственного бессмертия. Но, как сказала Фридл, философы имеют дело не с цифрами, но с величинами и связями между ними.
Часть 1. Учение о контрастах
Там, где движения упорядочены,
форма имеет власть над бытием и небытием…
Иоганнес Итен, “Утопия”1. Сирота
На фотографии, выполненной в марте 1903 года в венском ателье Штрауса, пятилетняя Фридл с отцом Шимоном. Они не смотрят друг на друга. Отец суров и серьезен, Фридл — замерла от изумления, — что там делает дядя–фотограф? — подныривает под черную занавеску, щелкает чем–то, — не шевелись, не дыши.Семейной фотографии недостает главного члена семьи — Каролины Дикер. Ее уже нет в живых. Она умерла 26 июня 1902 года, в возрасте 36 лет, и похоронена на центральном кладбище Вены рядом со своим отцом, Фридрихом Фантой.
Явление смерти маленькой девочке. Таинство кладбища. Все плачут, отец вытирает глаза, носовой платок у монокля, — мать зарывают в землю, стучат лопаты, мгновение — и нет ее, и никогда больше не будет. Где она теперь?!
Фридл остается с отцом, продавцом канцелярских принадлежностей. Местечковый еврей, родом из Венгрии, глуховат, ворчлив. Фридл непослушная, всюду лезет, все хватает. На белом ватмане оставила отпечатки — теперь это бракованный товар. Изрисовала дорогой альбом… Вместо шаблонных образцов напихала в коробку из–под пластилина свои изделия… Шимон не углядел — и продал. Вышел конфуз.
Но нашлась на Фридл добрая душа, жена продавца из соседней лавки. Она взяла девочку к себе, накормила ее, отмыла, состригла волосы в колтунах, намазала голову скипидарным маслом, повязала большой розовый бант.
Фридл умела занимать себя. Целыми днями она строила, лепила, клеила, вырезала, — от отца ей перепадали цветные карандаши, краски и пластилин. Она любила рассматривать картинки в книжках, лепить людей, похожих на людей, и зверей, похожих на зверей. Когда у нее не выходило, она очень сердилась. Ей хотелось, чтобы все двигалось, но как этого добиться? В руках все двигается, а поставишь — замирает. Как сделать “будто бы живое”?
По воскресеньям Шимон водил Фридл в парк, — пусть приучается играть с детьми. Но и тут с ней не все гладко, — подружится с кем–нибудь — за волосы не оттащишь, а не поладит — насупится, отойдет в сторону, и дружба врозь. А то пристроится к какой–нибудь даме и как пойдет свои истории рассказывать…. С одной из таких “слушательниц” Фридл познакомила отца. Шарлота Шён, очень приятно. В 1904-м Шимон женился на Шарлоте2. Сказочный сюжет. Девочка нашла мать!
Но отношения с родителями у нее не сложились. Местечковые евреи, говорящие между собой на идиш и с ней — на убогом немецком, привычка повторять одно и то же по десять раз… Из–за глухоты Шимон все больше замыкался. При этом супруги дожили вместе до глубокой старости. Так что жену отцу Фридл выбрала верно.
От детства у Фридл осталось два светлых воспоминания — розовый бант да канцелярский магазин.
После школы она забегала туда — вдохнуть любимый запах, потрогать плотную дорогую белую бумагу… Слова отца — хорошая бумага для тех, кто умеет все делать как следует, не тяп–ляп, — запали в память. Сотни превосходных набросков, нарисованных ею позже углем на газетной бумаге, невозможно реставрировать.
Фридл росла дичком. Шимон и Шарлота не знали, что и поделать с таким своенравным созданием. Уходит и не говорит куда, возвращается — и ни слова о том, где пропадала.
…Из убогого жилища в 9-м квартале Фридл пешком ходила в центр. В центр европейской культуры того времени. Вот где настоящая жизнь! Концерты в прохладе кафе и парков, — черно–белые мужчины и цветные задрапированные дамы, их одежда сливается с вывесками на музейных фасадах, — оттиск картины Климта, выставка группы Сецессион, графика Шиле… Прошмыгнуть в кафе, полюбоваться на соцветия плафонов и бежать, — набраться духу и подняться по широким ступенькам Музея искусств, просочиться без билета и там увидеть “Крестьянскую свадьбу” Брейгеля — сколько людей, и у каждого — свое лицо, и все они на картине двигаются — едят, кормят тощих собак… Как это сделано?!
В книжных магазинах можно было брать с полки все, что хочешь, усаживаться за стол, зарываться в картинки и особо понравившиеся “перерисовывать” в тетрадку. Как написана прозрачная одежда на голой Юдифи? Кто придумал сфинксов и человеко–птиц с острыми клювами? Как сделаны пальцы ног на египетских рельефах? А пирамиды, рядом с которыми человек — букашка? А огромные статуи майя? Сколько же людей работало, стоя на лестницах до неба, чтобы придать камню форму божества?
2. Война и Искусство
В шестнадцать лет Фридл поступила в фотоучилище. Это совпало с началом Первой мировой войны. Шимон согласился оплатить курс фотографии. Полезная профессия — обеспеченный заработок.
Но Фридл восстает против фотографии. Единственные известные ее работы в этой технике — антифашистские фотоколлажи.
…Фотография — схвачен один момент… Это лишь демонстрация того, что, собственно, сказать–то нечего, — отношение человека к среде и самому себе не может вместиться в одно мгновение.
…В портрете художник уже делает выбор, возьми, например, портрет боттичеллиевой “Симонетты”, — это одновременно и архитектура, и скульптура, и портрет, и ландшафт, и символ; к тому же связано с классической мифологией, к тому же отражает точку зрения, отношение к жизни, философию того времени и в своем высшем значении являет нам идеал красоты (из письма к Хильде, 1940)3.
Получив диплом, она поступает в Высшую школу прикладного искусства. Зарабатывает на учебу работой в бродячем театре. Играет, делает реквизит, костюмы и даже пишет пьесы. Однажды ей пришлось исполнять роль лошади. Занавес открылся, а Фридл не готова. Но она не растерялась. Высунула большую лошадиную голову на сцену, за кулисами быстро приделала ей туловище, а к туловищу — ноги, так что лошадь появлялась по частям, и это вызвало шквал аплодисментов.
Сохранился пролог к кукольной пьесе “Синяя Борода”, с весьма примечательным эпиграфом: “Я — дурачество, я к вашим услугам, пожалуйте в могилу!”
“Ш у т: Кто дергает за нитки?
Х о р с т а р и к о в: Мы дергаем за нитки — ведь мы были молодыми еще прежде вас.
Х о р к о р о л е й: Нет, это мы! Мы владеем вами! И вы танцуете по нашей воле, старые и молодые.
В ы с о ч а й ш и й Б о г: Я тот, кто управляет всеми, вы — всего лишь мои создания.
Ю н ы е к у к л о в о д ы: Это мы владеем вами, мы тянем за нитки.
… П е р в ы й а с к е т: Я обрел себя, превратился в круговое колесо во Всём. Колесо захватывает меня, и вот я больше не мертв…
В т о р о й а с к е т: Я обрел мир, я — та сила, которая все движет. Я жизнь. Я движим и я двигаю…
Т р е т и й а с к е т: Мое царство не от мира сего. Я эфемерен…
… Все погружается во тьму…”
В коротком и сумбурном прологе собраны те нити, за которые жизнь будет “дергать” Фридл, задавая ей — персонажу этого странного театра — вопросы: кто хозяин жизни? Что такое движение и почему ему положена кругообразность? Кто она — ось или точка на колесе жизни? Где Высшая Воля и где Воля ее, Фридл? Кто кого одолеет в мире добро–злых духов?
3. Франц Чижек — рыцарь детей
Учась на текстильном отделении, Фридл посещает класс рисунка профессора Франца Чижека. Импозантный выходец из “Богемского Рая”4 рассказывает старше–классникам о бескрайних фруктовых садах, где деревья щедро плодоносят, не размышляя ни о виде, ни о форме своих плодов. Свободное, бессознательное, полноценное творчество!
“Мой метод свободен от всякого давления, у меня нет заготовленного плана работы, мы с детьми идем от простого к сложному, ученики могут делать все, что пожелают, все, что находится в сфере их внутренних устремлений”. В своем отрицании всяческих ограничений и рамок Чижек сходился с дадаистами. Те считали, что в основе любого творческого акта лежит случай. Случайное, неожиданное для самого автора произведение — это и есть настоящее чудо творчества. Он отдавал предпочтение спонтанности, прямому выражению эмоций.
“Подсознание”, “либидо”, “эдипов комплекс” — эти слова будоражат умы, но пока произносятся вполголоса. Зачинатель психоанализа Зигмунд Фрейд обращает пристальное внимание на детство. Там следует искать причины взрослых комплексов.
Система Франца Чижека сводилась к простой истине — учитесь у детей, вникайте в них! А они пусть себе вольно творят в линиях, формах и красках. Не думают же деревья, красивы ли приносимые ими плоды.
4. Подруга
В классе Франца Чижека Фридл встретилась с Гизелой. “Я была настолько захвачена новой дружбой… Стала опаздывать домой на обед. Или вообще не приходить, к вящей радости Фридл”.
Они разгуливали по безлюдным площадям, ездили за город, бродили босиком по лужам, — для Гизелы, девочки цирлих–манирлих, все было внове, — как это — снять с себя чулки, а если заметят? На Фридл нет никакой управы — вечернюю школу она прогуливает — терпеть не может тамошних учителей, ночует в театре, потому что терпеть не может родителей, стрижется коротко, потому что с детства терпеть не может волосы, носит одно и то же серое платье, потому что терпеть не может наряжаться, — но зато она обожает Рембрандта! Обожает Бетховена!
В Большом зале сам Бронислав Хуберман играет скрипичный концерт Бетховена! Но ведь у нас нет билетов! Это Фридл не смущает, она знает все лазейки. И вот они с Гизелой в ложе, спрятались за бархатный занавес, — теперь надо ждать, когда погаснет свет и все стихнет. Гизела дрожит от страха, она и по билетам ни разу не ходила на концерты. А Фридл — без билетов — сто раз. В темноте Гизела ловит на себе изучающий взгляд подруги.
“Однажды она взяла меня с собой в Венский музей истории искусств, где я еще никогда не была. Там, объяснила она, я должна останавливаться у того произведения, которое мне понравится. Фридл осталась мной довольна: я останавливалась точно перед самыми лучшими произведениями”.
5. Иоганнес Итен — Посланец Света
В 1916 году умер император Франц–Иозеф. Война все продолжалась. Даже такие художники, как Оскар Кокошка и Эгон Шиле, отправились воевать. Вена наполнилась беженцами, хлеб и мука выдавались по карточкам.
Именно в это время из Штутгардта в “культурную Мекку” прибывает бритоголовый мистик Иоганнес Итен. Он открывает здесь свою школу — чтобы в военное время, с именем Ахуры Маздая5 в сердце, бороться за торжество Света над Тьмой.
Фридл слушает учителя затаив дыхание. Она одна из первых записалась к нему в школу. Итен старше Фридл всего на десять лет, и он такой странный — полный антипод элегантному Чижеку, — ходит в робе, напоминающей мешок, проповедует свободу — и требует жесточайшей дисциплины. Цитирует наизусть великих китайцев: “Слово и образ — это знаки духа; лишь в словах и образах может он выходить наружу; един у них смысл” — и проповедует учение своего духовного отца, художника–мистика Филиппа Отто Рунге. Через него он, Итен, познал таинство гармонии Темных и Светлых Царств.
Во время занятий он молчит. И все должны молчать, чтобы не нарушать дыхания. Оказывается, если дышать по его системе, то рука будет производить только правильные движения. И линия станет живой, как дыхание.
“…Из всех упражнений наиважнейшее — дыхание. Мы думаем так, как дышим, подобен дыханию и ритм повседневности. У мелочных и жадных дыхание коротко. Люди, которые многого добиваются в жизни, обычно обладают медленным, спокойным, глубоким дыханием”.
…Я желаю тебе… длительного и глубокого дыхания, это и есть самое необходимое… — напишет Фридл в последней строчке последнего письма.
6. “Скелет” реальности
Из царства “спонтанного самовыражения” Фридл попадает в мир мистических законов, основанных на логике. Чувства, импульсы — это лишь первая ступень постижения жизни и искусства, которые для Итена неразрывно связаны. Искусство выявляет главные связи — между словом, звуком, формой, цветом, движением — и тем служит мировой гармонии. “Каждая форма, даже когда она совершенно абстрактна и выглядит чистой геометрией, имеет собственный звук и духовное существование с особыми свойствами… острые цвета звучат острее в острой форме… Каждой чистой форме соответствует только один цвет в своей полноте: круг — синий, квадрат — красный, треугольник — желтый, — говорит единомышленник Итена Василий Кандинский. — Белый цвет действует на нашу психику, как великое безмолвие. Черный цвет внутренне звучит как ничто без возможностей, как мертвое ничто после угасания солнца, как вечное безмолвие без будущности и надежды”.
Видимая нами реальность не может быть просто “описана”, она должна быть понята конструктивно. Ее “скелет” составлен из простейших форм. Формы, в которые упаковано Содержание, надо раскрыть, разобрать, изучить. Лишнее, нефункциональное — удалить.
В 1917 году Фридл с Анни Воттиц снимают небольшую студию, где выполняют заказы по книжным переплетам.
Дочь Анни, Юдит Адлер, рассказывает: “Мама и Фридл были очень близкими подругами. Мама мечтала о собственном книжном магазине. Ателье было рядом с домом бабушки, и Фридл часто оставалась у нее ночевать. Она называла мою бабушку мамой”.
Светотень, Цвет, Материал и Фактура, Форма, Ритм, Формы выражения, Субъективные формы — над этими “основополагающими элементами” бьется бесприютная, вечно голодная Фридл в школе Итена. Война, нетопленое помещение, студенты “упражняются в психомоторике”, чтобы не окоченеть…
7. В нематериале — суть
“Тридцать спиц встречаются в ступице,
Но пустота между ними составляет сущность колеса.
Из глины получаются горшки,
Но пустота внутри создает сущность горшка.
Стены с окнами и дверьми образуют дом,
Но пустота в них создает сущность дома.
Вот что лежит в основе:
В материале — польза,
В нематериале — суть”.
Стихами любимого Лао–Цзы Итен открывает выставку своей школы в Вене в 1918 году. Его система получает общественное признание. Итена приглашают читать лекции в университете. Довольные студенты приглашены самим маэстро в кафе.
Только расселись — Фридл вскочила и убежала. Увидела себя в зеркале. Толстая, маленькая, в каком–то белом мешке вместо платья… Или вспомнила тот день, когда отец напялил на нее бесформенное платье, ни детское, ни женское … Невероятная общительность и полнейшее одиночество, самоконтроль и внезапное раздражение — Фридл сама была воплощением теории Итена о контрастах. Но, по Итену, противоположное являет единство — “без света нет тьмы”, — к Фридл, с ее скоростью реакции, ранимостью и чувствительностью, “свет и тьма” являлись как бы одновременно.
Теперь ей больше по душе “модерн” — Малер, Стравинский, Шёнберг — накал темных страстей и легкость, меланхолия и истерика, — она слышит себя в этой музыке. К программе концерта из произведений Дебюсси Фридл сочиняет текст: “…Дебюсси, вы играете не на инструментах, сделанных из хорошего дерева и металла, а на инструментах из нервов, плоти и крови”.
Так она и рисует — нервами, плотью, кровью. Ее басовая линия стремительно переходит в колоратурное сопрано и замирает в паузе. В 1918 году Фридл поступает в школу Арнольда Шёнберга, где в течение полугода изучает основы композиции. Законы длительности звука и местоположение цезуры.
… Между дневной суетой и тихой, тихой ночью — цезура стирки белья…6
На курсах Арнольда Шёнберга она знакомится с молодыми композиторами. Среди них и Виктор Ульманн. Одет с иголочки, волосы приглажены, а сам — огонь. Пишет музыку к спектаклю “Вендла в саду”.
— Там есть слова, прямо про Вас: “…О, Боже, если бы кто–нибудь пришел, кто–нибудь, к кому бы я могла прижаться, кому я могла бы все сказать…” Я подарю Вам эту песню на день рождения…
— Мне?! Да подарите ее Анни!
Виктор влюблен в Анни Воттиц, он часто наведывается к ним в ателье. Он пишет Анни умнейшие письма. Лучше бы обнял! Фридл он сочувствует — ах, бедная, она так одинока… Но ошибается. У Фридл теперь есть Франц — к нему она может прижаться — и все сказать. Самый талантливый, самый красивый, самый близкий.
Весна, любовь, смерть — пафос безысходности в романах Ремарка и Томаса Манна, в пьесах Стриндберга и Ибсена… Чахоточные героини, красавицы, умирают от туберкулеза, юноши, прошедшие войну, разбиваются на автомобиле посреди счастливого романа. Любовь, в которой литературные герои того времени ищут спасение от одиночества, уходит и уносит с собой последнюю надежду.
В 1918 году Франц Зингер поступает в школу Итена. Ему 22 года. Он только вернулся с войны, со страниц романа Ремарка “На Западном фронте без перемен”. За спиной — поля никчемной битвы, нелепая гибель друзей. Стало быть, и жизни грош цена. Франц ищет в любви убежища и находит его в бесприютной Фридл.
8. Баухауз в Веймаре
Веймар. Маленький городок, знаменитый своим прошлым. Здесь родился и жил Гёте, здесь его навещал Шиллер, — их встречи увековечены в памятнике на площади. Баухауз расположился в пустующем здании Школы Искусств и Ремесел — во время войны здесь был военный госпиталь.
Итен переезжает в Веймар с пятнадцатью учениками. Евреи, большевики, критиканы, поклонники Ахуры Маздая явились в Веймар в национальных австрийских костюмах. Мужчины — в штанах, зауженных вверху и широких внизу, в жакетах с кушаком и жестким стоячим воротником, девушки — в блузках, заправленных в юбки, с широкими поясами на талии. Бритоголовый Итен в холщовой робе возглавлял торжественную процессию.
Вальтер Гропиус7 держит речь перед “молодыми архитекторами”: призывает учиться у средних веков. Его идеал архитектуры — высокая готика, когда рожденное верой вдохновение строителя возносило остроугольные шпили соборов над обыденностью городов. “Архитекторы, скульпторы и художники — мы все должны вернуться к Ремеслу! Искусство — это не профессия… Давайте же вместе создавать новую структуру будущего, которая объединит в себе архитектуру, скульптуру и живопись в единое целое, и руки миллионов творцов–рабочих вознесут к небу этот кристальный символ новой веры!”
Свободный дух голодных художников — в фундаменте будущего искусства. Студенты и учителя (они здесь именуются “Мастера и Подмастерья”) живут коммуной, обедают в общей столовой. Еда отличается исключительной дешевизной и содержит в себе “гораздо больше чеснока и философии маздаизма, чем питательных веществ”.
Воздух — вот, пожалуй, единственное, в чем Баухауз не испытывает нужды. Денег не было ни на отопление помещений, ни на покупку мебели. Студенты в столовке спорят о судьбах Европы, погибнет ли она, как предсказано Шпенглером, или возродится вновь из хаоса и разрухи?
“Фридл рассказывала, какими они были в Баухаузе — бедными да веселыми… Как–то ее друг Зингер пришел к ней и говорит, — это ужасно, у тебя даже стола нет. Я тебе принесу полстола, одна американка мне подарила стол, так я тебе отрежу половину. Так он и сделал. А американка возьми да приди в гости к Зингеру. Видит — от ее стола осталась половина — какой ужас! Зингер сказал, — зима выдалась холодная, пришлось истопить полстола. О, какое несчастье, почему ты мне не сказал, я бы тебе прислала дров. Поверила! Фридл рассказывает и хохочет, а смеялась она так заразительно…”8
Праздничные торги на веймарском рынке. Баухаузовцы приносят на базар свои “игрушки” из дерева, лоскутков и бумаги. Товар имеет спрос. И Гропиус организует доставку станков, пряжи, переводит работу на промышленные рельсы.
Фридл — в стороне от прилавка, дует на закоченевшие пальцы, вокруг нее — дети, и никакими уговорами не оттянуть их от деревянных марионеток: потянет Фридл за веревочку — они поклонятся, потянет за другую — снимут шляпу, они все умеют, даже вытирать лоб платком…
Но и в помещении не согреться. Мерзнет обнаженная натура на подиуме, и приходится прерывать сеанс каждые двадцать минут.
Интересно, насколько по–разному рисуют тело мужчины и женщины. У Фридл при всей интенсивности (победоносная улыбка Итена всякий раз, когда у нее крошится уголь в руках) линия плывет, а у Франца топорщится, дыбится. Женщины пытаются все успокоить, сгладить, может, поэтому они так и не достигли высот в искусстве. Да и могут ли они по природе своей быть художниками?
Она спросила об этом Франца. Он ответил: не можешь — не будь. Когда он работает, его лучше не отвлекать. Но он или работает, или уезжает по делам. Он устает и, наверное, поэтому так тяжело дышит во сне…
…Дражайшая Анни! … Я вырезала рельеф из дерева и так счастлива. Еще не все готово, но радости — через край … Редкое наслаждение — тихие рабочие дни, — они меня полностью заполняют и одухотворяют… И можно временно не заглядывать в далекое и темное будущее, которое тем темней, чем светлее вокруг9.
Закутанная во все теплое так, чтобы только руки оставались свободными, Фридл делает набросок к транспаранту по случаю первого и исключительно важного баухаузовского события — завершения строительства дома для Адольфа Зоммерфельда. В проектировке и изготовлении мебели принял участие и Франц. Он работает как одержимый. Народ, вернувшийся с войны на пепелища, пролетариат, ставший жертвой разрухи, нуждается в дешевом жилье. Придет время — рабочие и служащие будут жить в удобных, красивых квартирах, и тогда они с Францем нарисуют дом для себя. Пока же они живут в так называемом “доме обманщиков”, ветхом барачном строении во дворе здания Баухауза.
9. Мастера и Подмастерья
План, начертанный Вальтером Гропиусом на “каббалистическом” колесе жизни Баухауза, делит “мир практики” на семь элементов: Дерево, Железо, Текстиль, Цвет, Стекло, Керамика и Камень. Первыми вступили в строй текстильная, переплетная и литографическая мастерские.
Введенная Гропиусом средневековая система Мастер—Подмастерье имела лишь один недостаток — чрезмерную авторитарность. Непросто после таких Мастеров, как Файнингер, Клее, Мухе, Шлеммер, Кандинский, Итен и Гропиус, сохранить самостоятельность и найти свой собственный путь в искусстве.
Флориан Адлер: “Моя мама, Маргит Тери–Адлер, близкая подруга Фридл, так и не смогла освободиться от влияния Баухауза. Вся их группа была очень талантлива… Но Фридл была самой эмансипированной. Пожалуй, она единственная перешла Рубикон”.
“…Фройляйн Дикер… чрезвычайно одарена как художник и как человек, что я очень ценил. Это — самобытная личность. Рекомендую ее вам с наилучшей стороны” (Иоганнес Итен, 1931 год).
“Фройляйн Дикер отличалась редким, необыкновенным художественным дарованием, ее работы постоянно привлекали к себе внимание. Многогранность ее дарования, ее невероятная энергия — вот причины того, что она стала одной из лучших и уже на первом курсе стала преподавать начинающим студентам. Как бывший директор и основатель Баухауза, я с большим интересом слежу за успешным продвижением фройляйн Дикер” (Вальтер Гропиус, 1931 год).
Фридл сразу же оказалась среди лучших учеников. Ее детское любопытство к тому, как делаются вещи, наконец находит удовлетворение. Она дорвалась до лито–графических прессов, до металлообрабатывающих станков, до литейного производства, до полиграфии — с ткацкими станками она была знакома и раньше.
Георг Мухе, художественный руководитель текстильного отделения, старше Фридл на три года, но на его счету уже несколько выставок. Картины Георга Мухе напоминают гобелены. Из клубов разноцветного дыма проступают элементы, составленные из ритмических линий, ромбов, треугольников, и вдруг, в правом углу, неожиданные импрессионистские мазки. Фридл любит подбирать цвета, придумывать орнамент, пусть и на заданную тему. Но для нее искусство — это проникновение в глубину, за пределы плоскости, …изображение процесса движения в материале. От плоскости к линии. Мне всегда хотелось самым что ни на есть полным образом передать вещь в ее развитии… (9.12.40).
В 1921 году на место Георга Мухе приходит Пауль Клее, любимый художник Фридл. Она видит его чуть ли не каждый день, слушает его лекции о природе творчества и детской фантазии, смотрит, как он рисует. Рисование для Клее — радостная прогулка. Перо плавно скользит по бумаге, и возникают легчайшие города, башенки, простые, незамысловатые люди и звери… Он сущий ребенок, детский гений. Профессиональный музыкант, скрипач–виртуоз, он разыгрывает на скрипке свои рисунки и рисует картины смычком.
…Он глубок, весел, загадочен… Как тебе его “Ботанический сад”? Кажется, так называется эта картина, изображающая кристаллизацию? Я люблю этот лист за глубокое, протяженное дыхание… Клее устанавливает свои, одному ему понятные взаимосвязи между отдельными частями — будь то земля, небо, название картины и изображенное на ней. Он… математик, имеющий дело не с числами–цифрами, но с величинами и связями между ними.
Однажды один из студентов принес Клее на суд свою картину, кажется, это был пейзаж, сейчас не помню. Другой студент в присутствии Клее устроил картине разнос — плохая композиция, неверные пропорции между землей и небом, плохие соотношения цветов. “Эти молодые люди, — воскликнул Клее, — желают привести в соответствие землю и небо!”… (1941).
Мотивы детских рисунков на тканях, тряпочных коллажах, в шитье и кружевах Фридл. Мотивы — но и только. Фридл не пошла за Клее. Его “прозрачное” искусство похоже на весеннее небо с перистыми облаками — в них, в зависимости от постоянно меняющейся подсветки, можно увидеть столько разного… Фридл тревожна, тревожно и ее искусство. Оно как состояние перед грозой, — уже отшумел ветер, отгуляли по небу тяжелые облака, и все замерло в последнем напряжении. Вот–вот начнется последний акт — гром, молния, ливень… В ее “темных” работах запечатлен именно этот момент. В “светлых” — послегрозовое успокоение.
Справляться с “перепадами” ей помогут не рисунки детей, а сами дети. С ними она найдет выход своей деятельной энергии, своим безудержным фантазиям. Чтобы потом терзаться вопросом: кто она — художник или педагог?
10. Жизнь и театр
В скульптурной мастерской Оскара Шлеммера кипит работа. Шлеммер обрит наголо, но с Итеном его не спутаешь. Одет цивильно, белая рубашка с галстуком, серый пиджак. Может, “бритоголовость” — кастовый знак? Мастер сидит в сторонке, наблюдает за процессом формовки. Круговые движения — размешивание гипса в ведре, гипс схватывается, движения замедляются. Танец рук… Ученики покрывают густым раствором гипса глиняные шары, кубы и квадраты, разнимают полученные половинки, заполняют их полости кубиками и шариками… Промазывают жидким стеарином, снова заливают и разнимают уже более сложную форму. Отформованные детали они несут на большой стол — танцевальное шествие… Теперь его партия. Шлеммер подходит к столу, и начинается колдовство форм. В полной тишине возникает скульптура… Затем заводят свою музыку рубанки, стамески.
Иногда Фридл “перерисовывает” у Шлеммера понравившиеся ей фигурки. Вот у кого все движется! Крутится волчком, танцует, подпрыгивает, летит вон с листа. Глядя на его пузатенькие треугольники–круги–квадраты, которые он с виртуозностью мага раскручивает вокруг осей, Фридл мечтает о театре.
В Баухаузе объявляется режиссер Лотар Шреер. Фридл и Франц записываются к нему в студию. Его новаторство, как скоро выяснилось, было заключено в возврате к прошлому — к истокам театра, к формообразующим элементам древнегреческой трагедии. Театр — как средство духовного очищения. Сила Слова — в его звучании. Посему важнейшее — высота, чистота произносимого звука. Никакого психологизма, никакой драмы. Люди–маски, за каждым закреплена роль.
Фридл и Франц недолго пробыли в группе Лотара Шреера. В том же, 21-м году они получили приглашение режиссера Бертольда Фиртеля на оформление спектакля “Пробуждение”. 11. Утопия
В нее влюбился композитор Стефан Вольпе10. Приехал на концерт — и пропал. Фридл — его Муза, источник вдохновения. Своей первой любви он посвятит песню “Половины жизни” на слова Гёльдерлина. Стефан чувствует стремительные перепады ее настроений, богатые регистры души. То грустна и смотрит мимо, в огромных глазах столько влаги, хоть промокай промокашкой, то вдруг очнется, в глазах — сухой блеск, губы поджаты, глаза — воронки, втягивают в себя увиденное…
Она рисует его. Быстрая, стремительная линия… Нет! Не то! Отодрала бумагу от планшета, скомкала — и в ведро. Стефан вынул из ведра свой портрет, расправил, посмотрел — подари! Да хоть все забери, — указала Фридл на папки с рисунками, — пожалуйста!
От кропотливой работы со шрифтами у нее слезятся глаза. Итен дал ей задание — оформить главу “АНАЛИЗ СТАРЫХ МАСТЕРОВ” для его альманаха “Утопия”. Она должна найти такое графическое решение, чтобы сам процесс чтения превратился в медитацию. Ей уже во сне является Итен с чертополохом в руке.
“UTOPIA — ДОКУМЕНТЫ РЕАЛЬНОСТИ” — альманах с таким парадоксальным названием издан в 1921 году Бруно Адлером, отцом Флориана Адлера.
На страницах итеновского детища Филипп Отто Рунге воспевает Божественную Природу Искусства: “Искусство — это чистая небесная область… Цвет — высший пик изобразительного искусства, область чистой мистики… Мы постигаем ее снова и снова в цветении растений”.
Все о Высоком, о том, что не горит и не плавится. Низкое — для обывателей. “Все живущее открывается человеку через движение — все живущее проявляет себя в формах, и любая форма — движение, и любое движение проявляет себя в форме. ФОРМЫ — ЭТО СОСУДЫ ДВИЖЕНИЯ, а движение — сущность форм…”
Стефан раздобыл для Фридл глазные капли. Сядь и запрокинь голову! Невиданной величины глаза с редкими ресницами Фридл с неожиданной готовностью подставляет под пипетку. На такие плошки уйдет весь пузырек… Фридл смаргивает слезы. А теперь я тебе буду читать, а ты медитируй, раз Итен прописал.
Итак, вступление маэстро: “Мы впитываем все знания, так как мы опоздали, потеряли себя в мире…” Но есть надежда на выздоровление, просветление, ибо “пока еще люди не превратились в зверей и машины. Чтобы этого не произошло, им будет подарено пробуждение: искорка вспыхивает… стремление к реальности загорается, пламя выбивается наружу, пробивает сферы условности, и в свете, который светит сюда от Господа, лежит реальный мир. Тут колеблется сущее, и замерзшее плавится в пламени Утопии…”
— А с чего твой Итен взял, что людям будет подарено пробуждение?! У нас пока еще никто не проснулся. Кроме господина Кафки. И ему подобных мрачных футуристов… Может, это наши еврейские страхи? А вот достойная сентенция: “…Жизнь — это самая современная современность, но задача ее — Вневременность… Эта книга не более чем ставит вопросы, но зато ставит эти вопросы правильно…”
— Ты ерничаешь напрасно. Назови хоть одного философа с чувством юмора.
— Пожалуйста — Платон. Все, любовь моя, я иссяк. Я голоден телом и душой. Перед тем как мы ляжем в фундамент, следует перекусить!
Ночное кафе на веймарском вокзале. “Пожалуй, ты совершишь непоправимую ошибку, съев бифштекс, не выйдет в срок «Утопия»”, — подначивает ее Стефан. Но она его не слышит, уплетает за обе щеки, запивает пивом, — до чего приятно есть досыта. Фридл исхудала, на ней бордовое платье по фигуре — подарок Гизелы, в разрезе у ключиц овальная брошь. Цитравелли, цитравелли, трак, трик, трак… — напевает Стефан, и Фридл хохочет, — нет, только представь — Большой симфонический оркестр, публика ждет Патетическую — и вдруг на сцену выбегает маленький человечек, взмахивает палочкой — и мы слышим: цитравелли, цитравелли, трак, трик, трак…
12. Поет Эмми Хейм
Одна из “общественных нагрузок” Фридл — изготовление афиш и программ для “Вечеров в Баухаузе”. К выступлению поэтессы Эльзы Ласкер–Шулер, к концерту из произведений Дебюсси, и теперь вот — к вокальному циклу из произведений Баха и Маллера. Поет Эмми Хейм. Фридл выписывает крученые жирные буквы, рассекает имя “Хейм” грубой диагональной чертой. “А понежней нельзя?” — спрашивает Франц. “Уж так вышло…”
…Весной 1921-го, за несколько дней до премьеры “Пробуждения”, Франц Зингер женится на Эмми Хейм. Она старше его на шестнадцать лет, она беременна… Если ты меня действительно любишь, будь счастлива моим счастьем, — говорит он Фридл.
… Для эгоиста лучше всего не причинять горе другому — себе же он горя не желает. В стремлении осчастливить других, помочь всем — кроется опасный соблазн, магия самовлюбленности.
…Дорогая Анни! … Часто, когда у нас лопается терпение, мы относим это за счет безденежья. На самом деле причина — внутри нас самих… Тревога гасится работой — это своего рода побег от внутреннего беспокойства. Главное, унять тревогу — и тогда все будет хорошо… Стемнело. Теперь оконные рамы светлы, а снаружи темно. Недавно все было наоборот… Моя любимая Аничка, меня охватывает огромный страх перед одиночеством, полным одиночеством… Дай мне Бог преодолеть этот период… Ну все, моя родная, кончаю плакать…11
13. Бескрылый ангел
“Унять тревогу”! Фридл рисует эскизы к скульптуре, пишет две работы, делает коллажи — и все на тему чудесного рождения Богоматери у пожилой бездетной пары — Анны и Иоакима.
…Будь у меня ребенок, я была бы побоевитей — я бы верила — с чем не справилась я, справится мой ребенок…12
Ее Ангел бескрыл. Фигуры Анны, Марии и Христа вставлены одна в другую, как зингеровские стулья. От скульптуры в два с половиной метра осталась только фотография.
Искусствоведу Хансу Хильдебрандту довелось увидеть эту работу вживе: “…Совсем в другом духе скульптурная композиция «Святая Анна», работы Фридл Дикер. Фридл Дикер принадлежит к наиболее разносторонним и оригинальным женским талантам современности. Благодаря современнейшему колориту и построению, работа кажется частью архитектуры. Объединение таких материалов, как никель, черная сталь, бронза, стекло, белый и красный лак, столь же неожиданно, как и сами формы человеческих тел, сконструированные из труб, шаров и конусов. Спонтанность женской натуры, которая, став вдруг радикальной, освобождается от всего, что сдерживает ее энергию, — ярко выступает в этом произведении, которое куда больше, чем просто любопытный эксперимент”.
“Источник творчества Фридл — невероятное художественное воображение, это видно и в сравнении ее работ итеновского периода с работами других студентов. Бросается в глаза уверенность ее графической техники и богатство переходов от белого к самому глубокому черному, насыщенность затененных мест, абсолютное владение светотенью… Но чем вызван этот выбор мрачно–визионерских тем в ее свободных композициях той поры? … Лили Хильдебрандт, которая дружила с Фридл более десяти лет, помнит ее веселой, легко возбудимой, брызжущей внезапными идеями и импровизациями. К работам, которые в какой–то степени отражали Фридл–игрунью, можно отнести ее великолепные трубчатые скульптуры”13.
Кафка, наверное, тоже смеялся, хотя бы над казусами в суде. И он был легко возбудим, и воображение у него было богатое. А прослыл мрачным визионером. В “темных” композициях баухаузовского периода — предчувствие Фридл, ее страшные сны о будущем. Потому Фридл так любила просыпаться. Радоваться свету в момент пробуждения. Свету, отвоеванному у тьмы.
14. До свидания, Баухауз!
Эксперименты в искусстве! В сентябре 22-го года в Веймаре собрались дадаисты — с целью основать Конструктивистский интернационал. “Простые предметы — куб, конус, шар — агитируют за ясное, простое устройство жизни, которое подчинено внутренней необходимости. Здесь наши цели сходятся с целями социальной революции. В этом смысле наша задача не партийно–политическая, но культурно–политическая”.
На смену итеновскому мистицизму, замыслу о всеобщем духовном действе приходит машинно–урбанистическая утопия социума, идея слияния искусства и технологии. Что будет после того, как человек и машина станут единым организмом? Картины мастеров прошлого поддаются анализу, а картины мастеров будущего? Ведь и архитектурный проект Освенцима кому–то предстоит придумать и исполнить…
За четыре года Итен и Гропиус “исчерпали” друг друга. В середине 1923 года Итен уходит из Баухауза. Вслед за ним — и его ученики.
Флориан Адлер: “Я, в качестве продукта той эпохи, нахожусь, конечно, в оппозиции к ней. В каком–то смысле это грустно, что люди нашего поколения, особенно баухаузовцы, строили такие иллюзии — изменить мир с помощью искусства. Царство утопии… Как в книге Итена”.
…У меня часто возникает ощущение (и вот сейчас тоже), что я пловец, которого сносит диким потоком (я знаю, что умею плавать); на мгновение я подымаю голову над водой, пытаюсь ухватиться за ветку, зацепиться за камень в заводи — я спешу окликнуть пловцов… Однажды меня утопят как дикое, неразумное животное, и мой голос так и не достигнет тех, на другом берегу. Хорошо, что я не строю планов, даже на миг вперед.
Часть 2. Экономия времени, места, денег и нервов
Чтобы создать уникальное, надо не бояться повторять повторяемое.
(из письма к Хильде, 1940)1. Улица Ошибок
Берлин, 1923 год. “Мастерские изобразительного искусства” на улице Ошибок. Фридл вместе с Францем и другими выпускниками Баухауза проектируют и производят детские игрушки, игры, ювелирные изделия, у них много заказов и по текстилю, книжной графике, переплетам… Они продолжают работать в театре Фиртеля “Труппа”. В апреле 1923-го — премьера “Йона Габриэля Боркмана” по Ибсену, в сентябре 23-го — “Венецианский купец” Шекспира, в декабре того же года — спектакль по пьесе Роберта Музиля “Винценц, или Подруга определенного мужчины”. Фридл и Франц становятся в ряд с такими известными художниками, как Джон Хартфильд, Фридрих Кислер и Георг Гросс, которые тоже работают у Фиртеля.
В Берлине кипит театральная жизнь, Бертольд Брехт, Курт Вайль, кабаре, театры для рабочих — споры между коммунистами и социал–демократами… Фиртель мечтает о таком Все–театре, который бы объединил всех, “от Карузо до кухарки”… Выставки пролетарского искусства из Советского Союза… Революционные марши Ханса Айслера…
Хор рабочих исполняет кантату Стефана Вольпе на слова поэта Маяковского. Кантата называется “Приказ № 2 по армии искусств”. Ханс Айслер пишет кантату “Хвала СССР” к спектаклю Брехта “Мероприятие”. Слова “Коминтерн”, “Агит–
проп” — звучат в хоралах — такова сегодняшняя “Аве Мария”.Стефан Вольпе выговаривает Фридл — ну кто в такое время занят кружевами! Это к тому, что она получила диплом на Берлинской ярмарке. Где картины, плакаты?! Почему она не рисует, зачем такому художнику тратить все время на чепуху! Как если бы я, Стефан, переписывал ноты, вместо того чтобы сочинять музыку! То, что ты умеешь, никто не сделает, а красить и вышивать может любой!
…Тревога гасится работой… Но вся ее работа связана с Францем! Фридл уезжает из Берлина в Вену. Ночует у Гизелы — та вышла замуж и открыла модный салон, или у Анни — та тоже вышла замуж и открыла ателье. Пора бы Фридл обзавестись хотя бы своим углом.
У Анни в ателье — ткацкий станок, нитки, ткани. Плетя кружево, рисуя узоры, Фридл предается размышлениям: о кругах жизни, о повторяемости ритмов, о том, почему восемь это восемь и как она об этом узнала, — потому что досчитала до восьми или потому что сразу увидела цифру “8”… Если бы у одного человека было две жизни, тогда из одной можно было бы наблюдать другую и видеть: вот здесь я поступил правильно, а здесь — нет. Но зачем нужно две жизни, если есть Я — и Бог. Думать о Боге, о Бесконечности или о Смерти можно сколько угодно. И все равно все это остается таким же непонятным, как если бы и вовсе не думать об этом.
В 1925 году на пару с Мартой Деберль они открывают ателье на Вассербурггас–се, 2, в 9-м округе. Беседуя о классовой борьбе, они изобретают элегантные дамские сумочки, пояса и прочие изделия из кожи. Марта — поклонница советского искусства и образа жизни. Вот страна, которую ждет великое будущее! (В “стране великого будущего” Марта проведет много лет, большую часть — в сталинских лагерях.)
2. Преобразование пространства
Франц закрывает берлинское ателье и переезжает в Вену, к своему “убежищу”. Он не может без Фридл — без ее темперамента, фантазии, вкуса, без ее проникновенного видения…
К середине 20-х годов Франц Зингер становится одновременно и “социально ангажированным” и “модным”. Неизвестно, что больше привлекает клиентов — оригинальность его вещей (геометрия Баухауза в венском колорите) или их практичность. По меткому замечанию Флориана Адлера, “в лице Франца Зингера мы имеем дело не с архитектором per se, a с художником, который обратился к архитектуре”. Их тетрализованные интерьеры (преобразование пространства путем складывания, переворачивания и выдвигания) привлекают клиентов.
“Долой громоздкие, сжирающие пространство шкафы и диваны! Как по волшебству, ваша квартира меняется — гостиная превращается в спальню, спальня — в рабочий кабинет. А хотите — кровати и шкафы “въедут” в стенки, вот вам и танцевальная зала”.
Кредо ателье “Зингер–Дикер” — экономия времени, места, денег и нервов. Франц с Фридл придумывают, как соединить напрямую раму и обивку, — появляются стулья, легко входящие один в другой, складные диваны–кровати, столы на одной гнутой никелевой ножке, “подвижные” лампы, которые могут стоять, висеть и лежать. Все эти артистические предметы быта отпочковываются от бумаги, превращаются в руках Фридл в маленькие модельки, похожие на кукольную мебель, а потом обретают размеры в мебельных мастерских.
Ателье выполняет заказы для Вены, Праги, Брно, Будапешта и Берлина. Его работа отмечена на берлинской выставке “Смотр Искусств” (1927) и “Выставке современного дизайна” в Вене (1929).
Фридл вдыхает жизнь в зингеровские конструкции. Экспериментирует с фактурой, расцветкой и рисунком тканей. Посылает клиентам образцы — эскизы росписи линолеума и лоскутки тканей на обивку. На один диван — десять вариантов тканей… Что смотрится с чем, как цвет обоев сочетается с цветом и фактурой гардинного полотна… В письмах к клиентам подле каждого образца — подробное описание. То же — и с театром. Все ею нарисовано и расписано: цвета, материалы, как и на какие предметы направлен свет…
“Сушилку для посуды вы собираетесь изготовлять по чертежу или покупать готовую? — спрашивает у Фридл господин Хериот, богатый заказчик, для которого ателье строит дом для гостей. Господину Хериоту, экстравагантному владельцу леопарда, важны мельчайшие детали. — Кухарка считает ее непрактичной, потому что при установке тарелок на подставку вода течет по рукам — это неприятно…”
Все постройки ателье “Зингер–Дикер”, включая магазины, модные салоны, жилые здания и интерьеры, сохранились лишь в чертежах и фотографиях. Детский сад, снискавший славу “показательного детсада пролетарской Красной Вены”, был разгромлен в феврале 34-го, во время правого путча. В 1938-м он был окончательно уничтожен по распоряжению властей. В этом же году взорвали Теннисный клуб. Виллу Хериот снесли с лица земли в 1962 году, на ее месте построили блочный дом для рабочих.
Более 150 разработанных проектов хранятся в Вене, в ателье Георга Шрома. Коридор освещает лампа Франца Зингера, в большой светлой комнате под крышей — складная кровать с цветной клетчатой обивкой и “трубатые” стулья ателье “Зингер–Дикер”. У входа на стене — рисунок кошки. “Эту кошку Фридл выкинула в помойное ведро, — рассказывает Георг. — Анна Сабо вынула рисунок из ведра и увезла с собой в Будапешт. Оттуда — в Лондон. В конце концов эта чудесная кошка досталась мне!”
Георг Шром: “Фридл была мультиталантом. У нее по поводу всего были свои идеи, и она не боялась экспериментировать, — ее живое присутствие видно во всем, к чему бы она ни прикасалась. По скромности она, в отличие от Франца, не документирует и редко подписывает свои работы”.
3. Детский сад в Гетехофе
В 1930 году ателье получает заказ на планировку детского сада при районном клубе Гетехоф в Вене. Детский сад по системе Марии Монтессори.
— А что, если все сделать подвижным! Чтобы ребенок сам мог превратить свою кроватку в стол… А что, если придумать такой ход, при котором перегруппировывать, складывать и раскладывать мебель можно только в паре или в группе — так дети скорее сдружатся друг с другом… И они будут играть “в домики” не с кубиками, а с легкими пробковыми щитами: поставишь так — стол, так — лежанка… Если бы я была маленькой, мне бы это понравилось!
Понравилась идея и Францу. Вот построим, и он отдаст туда своего сына.
Фридл взрывается. Ей так хочется ребенка, Франц вынуждает ее делать аборты. Он считает, что она не может быть хорошей матерью, у нее нет инстинкта материнства. “Да откуда у меня возьмется этот инстинкт, если у меня пустое брюхо!” — плачет Фридл. Проливает краску на чертеж. Стирает ее рукавом… Режет лист на мелкие кусочки. Истерика. Франц к этому привык. Успокоится и сделает заново.
Детский сад готов. Его пробковый пол покрыт линолеумом, поделен на квадраты с разметкой. Откидная дверь–заслонка отделяет вход от гардеробной — она же спальня. Развернешь спальные щиты — и гардероб превращается в столовую с большим круглым столом. После еды он снова становится спальней — стол складывается, стулья — друг в дружку и в сторонку. Для дневного сна из стен выдвигаются перегородки, делящие пространство. После сна — прогулка. Придя с улицы, дети складывают вещи в гардероб и разбегаются по “классам” — щиты превращаются в рабочие столы.
Знаменитый австрийский художник Георг Айслер, сын известного композитора Ханса Айслера, посещал детский сад в Гетехофе. Сохранилась и фотография тех времен — маленький Георг в белом передничке моет посуду.
Георг Айслер: “Я — мыл посуду! Это то, чего я с тех пор никогда не делал! Вот к чему привела система Монтессори! Конечно, я помню детство… В садике между нами, детьми, сложились прекрасные отношения. Я был там до 34-го года… Фридл дружила с моими родителями… Круг левых интеллектуалов. Потом они вступили в подпольную компартию. Эти люди, как ни странно, оказались способными соединить в себе политический и культурный авангард. Радикалы — во взглядах на политику и радикалы во взглядах на искусство… Веберн, великий композитор, дирижировал хором рабочих–печатников в Вене, отличным хором, и они исполняли политические гимны, сочиненные моим отцом. А театры, а кабаре! А круг левых художников! Они были высокообразованными — я помню книжные полки… Русская классика, Брехт, Ромен Ролан… Представьте, всемирно известные фигуры ХХ века — Шёнберг и Веберн были просто друзьями дома… это была атмосфера моего детства… Позже Фридл переехала в Прагу, мы с мамой тоже… Там я начал заниматься в ее кружке…
Теперь, когда живопись — дело всей моей жизни — принесла мне успех, я отчетливо сознаю, скольким я обязан Фридл. Она «поставила меня на старт», дала мне ощущение живописи как образа жизни. Я благодарен ей за это по сей день. Горько думать о том, что все усилия вывезти ее из Чехословакии в 1939 году не увенчались успехом. Это было важно не только для нее самой, но и для всего мира искусства. Такие художники не растут на деревьях”.
4. Скандалы
Фридл ждет Франца в Берлине, в театре Брехта. Франц, как всегда, опаздывает — вот он бежит, расстегивая на ходу плащ, машет портфелем. В портфеле — эскизы к пьесе “Школьник”; у Фридл в планшете — рисунки к пьесе Горького “Мать” и к “Дон Карлосу”.
Разговор с помрежем короткий. Все прекрасно, все принято. Обговорили сроки, и даже деньги какие–то получили. Разговор Франца и Фридл затянулся до утра. Эмми настаивает на переезде в Лондон. У нее ангажемент. Она там процветает, концерт за концертом. Лондон не наэлектризован политикой, там не бредят ни коммунизмом, ни очищением арийской расы… Ради сына надо уезжать!
— А что же с виллой Хериот, зачем мы подписали контракт с театром Брехта? Как быть со спальней Моллеров? Как ты можешь ставить на одну доску коммунизм и фашизм?
Дома Франца ждет другой скандал. Эмми вернулась из Лондона, чтобы поставить все точки над “и”. Или он переезжает в Лондон, или остается с Фридл, и пусть она ему заливает о вине австрийской интеллигенции перед народом! Когда у тебя появится свое мнение о чем–нибудь, кроме искусства!
5. Комплекс вины
Центральное кладбище Вены. Похороны сына Франца и Эмми. Внезапную смерть ребенка (по рассказу Эдит Крамер14, он умер от лейкемии) Фридл воспринимает как возмездие за провидчество. Перед глазами ее давний рисунок — скрюченный ребенок болтает тонкими ножками…… в глазах ужас…
“Фридл питала к мальчику нежные чувства, смешанные с ревностью. Его смерть явилась для Фридл повторением ее собственной травмы, пережитой на пятом году жизни. Едва осознанная и перемещенная в область фантазий, смерть материализовалась, стала реальностью — бессознательное не имеет привязки к времени. То, чего она бессознательно желала, и то, что свершилось, слилось воедино, и привело Фридл к ощущению безграничной вины” (Эдит Крамер).
Вступление в компартию Эдит Крамер также связывает с комплексом вины Фридл. “Ее личное, невероятно интенсивное переживание вины было, видимо, фактором, который лишь обострял вину, ощущаемую всеми нами, кто жил во время расцвета фашизма: за то, что мы не боролись против этой чумы более интенсивно, за то, что мы были слишком заняты собой и не смогли предотвратить катастрофу. Все, кто был политически активен, особенно евреи, разрывались между острой необходимостью бежать и желанием остаться, чтобы бороться до конца. Как страстный неофит она на одном из уроков зачитала нам отрывок из «Коммунистического манифеста» и попросила нарисовать на эту тему абстрактную композицию”.
Фридл уходит из ателье, снимает себе комнату в 19-м округе, на окраине. Оставшись одна, она вступает в борьбу с самим Гитлером. Не дать людям “превратиться в зверей и машины”. На ее антифашистских плакатах горько плачет новорожденный, летящий во тьме. Слева — мрачный фюрер, справа — перепуганная женщина, беременная, обнимающая свой живот: “Вот так, майн кинд, таков наш мир, сюда рожден ты. Одни стригут, других — ведут на стрижку. Так выглядит наш мир, майн кинд, везде и всюду. Но коль тебе такое не по нраву, в твоих возможностях его переменить”.
Вот так, майн кинд…6. Эдит Крамер
В 1996 году в Вермонте, в речи на вручении почетной степени доктора искусствотерапии, Эдит Крамер сказала: “Мне невероятно повезло с учителем… Художник и педагог, под влиянием которого я стала тем, кем стала, — это Фридл Дикер–Брандейс. Искусствотерапевты обязаны знать об этой женщине, ее идеях и судьбе”.
“Фридл знала меня ребенком, — рассказывает Эдит Крамер. — Я все время рисовала. Она хвалила меня. И обещала, что, как только я подрасту, она за меня возьмется.
— Я знаю, что ты талантлива, но что ты будешь делать с этим талантом — вот что важно! — сказала она мне.
…Никто на свете не смог бы мне дать то, что дала она, — понимание сущности вещи и неприятие лжи и манерности. Она была одержимой, невероятно темпераментной, страстной — или любила что–то, или ненавидела. …Не переносила фальши! Сердилась, если я рисовала «репортаж» — то есть возила углем по поверхности, не проникая в суть.
Все, чему она учила, — осталось со мной. Например, она говорила: плохая картина теряет свой размер, уменьшается до марки, хорошая картина, пусть и маленького размера, выглядит огромной. И до сих пор, если мне кажется, что картина маловата, я знаю, — в композиции что–то не то. Или, например, коллажи. В Вене мы мало работали с красками. Чтобы не смешивать цвета, не развозить грязь, а быстро выбрать тот цвет, который хочешь, — в коллаже цвета свежие, палитра не запачкана — это удобно. И до сих пор, если мне хочется получить что–то, с одной стороны, структурное, а с другой — в цвете, я делаю коллажи.
Или рисование с натуры… Она говорила: «Если вы собираетесь нарисовать портрет, но не знаете, где у человека будет задница, то ничего хорошего у вас не выйдет». И это правда. Она постоянно меняла ракурсы, как Мантенья, которого она очень ценила, — то начать с ног, то вообще не с человека, а с вещей, которые его окружают. Когда у меня сразу не идет портрет, я отставляю его и берусь за наброски, рисую «с ног».
Или рисование под «музыку» голоса. Винтообразный звук с цезурой рождает восьмерку, символ бесконечности, без цезуры — ракушку. Другое упражнение — на ритм, состоящий из отрывистых звуков разной длины. Было не так–то просто следовать за ее голосом. Нужно было полностью сконцентрироваться, чтобы потом, по полученному рисунку, верно воспроизвести «музыку». И затем уже, по ней, «читать» рисунок. …Диктанты на предметы нам тоже очень нравились, никогда нельзя было угадать, какой предмет она назовет следующим, — самые неожиданные, самые неподходящие друг другу вещи приходили ей на ум, и нужно было их собрать воедино. Это был прекрасный способ постичь, как делается искусство…
Итен — потрясающий учитель, но не яркий художник. Фридл была ярчайшим художником. И дидактические методы, которые она применяла, шли через искусство, они были живыми. У Итена это, скорее, были методы”.
…Я до сих пор преподавала под мощным влиянием страстно почитаемого мною учителя. Он помог мне “вылупиться”, скорлупа была очень твердой. Вещи, которые я когда–то изучала, кажется полностью вошли в меня. Это признак их высокого качества. Теперь же они имеют на меня лишь опосредованное влияние (1940).
… Художник устанавливает свои личные, уникальные отношения между размерами, формами, красками, светом и тенью; в картине содержатся все эти связи… Чтобы создать уникальное, надо не бояться повторять повторяемое (1941).
7. Победа Тьмы
1933 год. Гитлер приходит к власти. Закрывается Баухауз — “рассадник жидов и большевиков”. Компартия Австрии уходит в подполье. Фридл получает на хранение поддельные паспорта.
12 февраля 1934 года — вооруженное восстание в Вене.
Фридл идет по улице. Стены размалеваны — долой большевиков, долой евреев, — а от деревьев так головокружительно пахнет весной… Грязный мартовский снег и зеленеющие стволы… Она накричала на Эдит за то, что та подписала свой рисунок, — еще не вылупилась, а уже раздает автографы… Почему, почему Георг Гросс, Отто Дикс, Кэте Кольвиц воюют против Тьмы силой своего искусства, а она способна лишь на жалкое вяканье. Плакаты — разве это искусство! Вот тень от ствола, — под фонарем видны все щербинки, — чьи–то башмаки ступают в тень и теряют форму… Фридл подняла голову. Перед ней — Людвиг Мюнц15.
— Фридл! Что это ты здесь так внимательно изучаешь?
И вот они с Мюнцем уже сидят в кафе, как раз в том самом, где она увидела себя в зеркале и убежала. Островки старой Вены… Уютный мягкий свет, в зеркале — пламя свечи и она сама — взрослая дама. Под глазами — темные круги, у губ пара морщинок.
По просьбе Людвига Фридл оформила несколько книг. Одна из них — “Голланд–ский групповой портрет” Алоиса Ригля с комментариями и послесловием Людвига. Какое счастье видеть его, говорить, наконец, не о самодовольном Дольфусе, не о фашистской угрозе — о Рембрандте, о Караваджио, слушать про его новую книгу о творчестве слепых — он пишет ее в соавторстве с молодым педагогом Виктором Лоунфельдом. Зрячие изображают поверхность, а слепые — внутренность, скрытую от нашего взора. Например, глазное яблоко вылеплено, но закрыто веком, зубы и язык вылеплены, но закрыты губами… Или наблюдение Виктора о двух слепых, которые лепили корабль. Вылепили все–все детали, а потом закрыли их “одеялом” — большущей глиняной лепешкой. Зрячий видит лишь закрытый бот, а слепые знают все, что есть внутри…
Вот бы зрячим — зрение слепых! — вздохнула Фридл.
И все же они касаются политики. Людвиг не разделяет взглядов Фридл. Он не в восторге от советской системы, коммунизм беспросветен. Отсюда надо уезжать. Но не в Советский Союз!
Фридл спешно прощается с Людвигом. Еще одно его слово, и они рассорятся.
Но ссора происходит. В доме Моллеров. Она забежала к Анни за нитками — и завелась с порога. Все о том же — бороться с фашизмом здесь, на месте, или бежать. Но бегство отвратительно, позорно, лучше остаться, лучше погибнуть! Чтобы этого не случилось, надо немедленно объединяться с Советским Союзом. При чем тут особое положение евреев! Какие мы евреи, да мы у себя в еврейском квартале как туристы за границей. А ксенофобию, как и клептоманию, лечат в психбольнице. Из–за дегенерата, ублюдка, бездаря, которого даже в академию художеств не приняли, бежать из страны?! Чтобы не раздражить его фюрерское величество своим присутствием… Позор! И это наш личный позор!
Фридл возвращается в ателье. Пишет Анни сбивчивое письмо: …Я тебя всегда буду любить, когда я причиняю тебе боль, я и себе ее причиняю. Я твоя подруга, но я так ранима… Я слишком изнурена, и мне нужно перевести дух… Я стала новой, без чувства вины, без комплекса неполноценности… Я остаюсь одна, мне никто не нужен, а когда ты будешь мне нужна, я приду сама…
Этим же вечером к ней вваливаются молодчики с обыском. Копаются в ящиках с пряжей, перепутывают все нитки, вываливают белье и одежду из стенных шкафов и находят поддельные паспорта.
Эдит Крамер: “Фридл пережила серию унизительных допросов и была посажена в тюрьму. По сравнению с гитлеровскими тюрьмами, условия были сносными. Ей велели чинить одежду заключенных. Фридл вышивала на драном белье фантастические узоры”.
Хильда Ангелини–Котны: “Фридл говорила мне, что во время допроса у нее горели уши и что она была потная. Это то, что она потом нарисовала на картине — красные уши”.
Франц был вызван для дачи показаний. Он начисто отрицал подделку паспортов: “Фридл не способна провести ни одной одинаковой линии”.
За недостатком улик Фридл выпускают из тюрьмы. И она спешно эмигрирует в Прагу.
Часть 3. За границей окна
Убегая, вы уносите свой страх с собой.
Рене Декарт1. Прага, 1934
В окне — серо–розовый день с проблесками синевы, одинокое деревце у края парапета… Даже в тюрьме не испытывала она такого одиночества и апатии. Пересилив себя, обращается за помощью к психоаналитику Анне Райх. Готова искупить свою вину, если бы только знать, в чем она состоит, где ее источник… Рисуй, — говорит Райх. Но она боится. Если она даст волю страстям, дорвется до живописи… Да это все равно что броситься с моста в реку, только для того, чтобы утолить жажду…
В огромном выставочном зале на набережной открыта международная выставка карикатур художников–политэмигрантов. Левый политический авангард высмеивает диктаторов и слепые толпы, идущие за ними. В центре выставки — огромная хартфильдовская карикатура на Гитлера. Германия оскорблена, посольство протестует. В конце концов карикатуру пришлось снять во избежание неприятностей. Скандал превратил выставку в сенсацию.
Свободная Чехословакия — еще жив Масарик, жива демократия — ворота страны открыты для беженцев и политэмигрантов. Немецкие и австрийские интеллектуалы выпускают журналы и газеты, которые были запрещены в их странах.
От Вены до Праги ночь езды. Одна ночь разделяет ее родной город с размалеванными стенами от пражского зала, где выставлены работы запрещенных рейхом художников. Все ее друзья — Хартфильд, Георг Гросс, Ханс Бекманн — выставлены здесь. А где она? Лучше бы судьба перепутала адрес и время! Быть бы ей дочерью Рембрандта, учиться у него тайнам светотени…
А что, если отправиться в еврейскую общину, отыскать Аделу Фанту, сестру матери? Столько лет просил ее об этом отец… Архивариус полистал толстую книгу. Вот — Адела Фанта, ныне Брандейсова. Брандейс Бедржих, Брандейс Отто, Брандейс Павел… Брандейс Густав… Умер. Кто умер? Муж Аделы. А сыновья живут. Архивариус выписал на отдельный листочек адрес Аделы, с ней живет сын Павел.
По дороге домой, у станции, она заметила на помойке старый шкаф. Хорошее, добротное дерево! Как донести его до дому? Но у нее теперь столько помощников, Бедржих, Отто, Павел! Кого выбрать? Пошлю–ка телеграмму младшему: “Приходите в 7 вечера в привокзальное кафе на станции Прага–Вышеград, там Вас будет ждать сестра Фридл, маленького роста, в белой шляпке”.
Точно в назначенное время в кафе вошел мужчина. Небольшого роста, лысоват, в торжественном костюме, при галстуке. И с букетом фиалок. Павел. Смотрит на нее во все свои изумленные глаза — Фридл?! Как она его нашла? Почему они не знали друг о друге раньше? Сели за столик. Павел, спросив позволения, закурил трубку. Фридл сказала про доски. Значит, так, сразу на свалку, — засмеялся Павел, — а моя мама, между прочим, этот костюмчик дважды через мокрую тряпку гладила! Поздно вечером, изрядно навеселе, они притащили доски в комнату Фридл. Павел откланялся. Ему можно звонить на работу, телефон прямо на его столе.
Наутро Фридл зашкурила дерево, промазала олифой, пусть постоит, — и распаковала гуашь. Долго рисовала, пока не увидела — глядит с листа фальшивая маска вместо лица, улыбающийся рот, черные глазницы. Она вырезала розовую бумагу и пришлепнула рядом с охрой… “Допрос”. На полке от шкафа набросала масляными красками лицо в том же ракурсе, но в другой гамме… Снова “Допрос”?! Фридл размахнулась кистью, припечатала к полотну белое густое бесформенное пятно — пощечина трусости и бессилию… Черные глазницы — ожог от яркой лампы… Обагренные кровью руки взывают о помощи. Вокруг — туман, слева проступает фигура с косым штрихом на лбу. В глубине, вместо окна, темное пятно тюремной подворотни.
И последний “Допрос” — на дверце шкафа. Писать не задумываясь, без оглядки, по памяти. Будто бы с натуры. Вот он, ее палач, ощерился, подмял локтем грязную страницу, а вот и она, с затылка, — четкая линия стрижки (“одни стригут, других ведут на стрижку ”), красное ухо — так и оставить, часть стула, почти одного цвета с платьем, окно в глубине — забелено, на нем алый росчерк… Огромный стол — охра, блестит, как каток, пепельница, — продолжить вертикаль рамы отражением на столе, — стол получает глубину, рама превращается в крест. А где же машинистка–протоколистка? Нет, она все испортит! А что, если…? Фридл острым ножом рисует на дереве корпус машинки, достает из коробки деревянные фишки — от детского конструктора, — выклеивает клавиатуру. Машинка готова, над ней — пальцы–щупальцы…
Павел пришел, не дождавшись звонка. Замер перед “Допросом”. “Это вы! — указал он на фигуру с затылка, — а это что за негодяй? Я б ему врезал, вот этим кулаком!” Фридл расхохоталась: “У меня, Павел, была маленькая ученица, которая нарисовала чудовище. И так испугалась, что вылила на него баночку с черной краской…” — “В искусстве я профан, извините, — стушевался Павел. — Для оценки пригласите специалиста. Он скажет — в своей знаменитой картине художница Фридл Дикер изображает палача, жертву и безликого исполнителя приговора в образе печатной машинки. Поэтому на клавишах нет букв и сама машинка не нарисована, а вырезана из дерева, что и подчеркивает ее инородность. И свидетельствует об огромном таланте вышеназванной художницы…”
2. Центр вдохновения
В конце 1934-го в Прагу приехала восемнадцатилетняя Эдит Крамер. “Я не могла без Фридл. После ее отъезда я поступила учиться в Академию… Меня хватило на один семестр. И тогда я решила — ехать в Прагу. Там я зарабатывала гроши, на комнату и еду, нечем было платить Фридл за уроки. Она учила меня даром. И не только меня. Всех, кто не мог платить… В Праге она все дальше удалялась от своих баухаузовских экспериментов. Она повернулась к природе, к цвету и работала в основном маслом и пастелью”.
Вдвоем они ходят на этюды. Место выбирают по очереди. Эдит выбрала набережную Влтавы, но у нее ничего хорошего не вышло, зато у Фридл — восхитительная пастель, с трубой, из которой вьется белый дымок. Фридл выбрала железнодорожную станцию, вид с балкона. Рельсы, будка стрелочника, домики за высокой насыпью. Эдит размечает, Фридл “рисует в уме”. Долго смотрит, разглядывает — и потом стремительно пишет.
Эдит Крамер: “Фридл, при ее невероятном таланте, не позволяла себе отдаться искусству, отказывала себе в удовольствии, не могла ничего делать во имя собственной радости. С этим, мне кажется, были связаны ее трудности с завершением картин. Помню, как Анна Райх буквально заставила Фридл закончить многократно переписанную картину «Воскрешение Лазаря». Она потом была выставлена в Лондоне”.
Георг Айслер: “Фридл никогда не показывала нам свои работы, чтобы не «заразить» нас манерой… Для занятий с детьми она выделила большую комнату, куда мы могли приходить в определенные часы и уходить когда захочется. Там были краски, большие листы бумаги по стенам и большие кисти … После войны я впервые увидел картины Фридл. И был потрясен, сражен ее искусством. Вот, оказывается, какой художник учил меня, десятилетнего мальчика! А я запомнил — большие листы, свободу делать все, что хочешь, и тепло, которое она излучала. Я бы сказал, материнское тепло…”
В Праге собираются эмигранты из Германии и Австрии. Фридл занимается с их детьми, Эдит — помогает: “С ними Фридл работала свободно, на больших листах бумаги, углем, цветными мелками, и они тоже, как я в свое время, делали много коллажей… Для детей, травмированных, вывезенных в чужую страну, Фридл стала «центром вдохновения». Дети раскрывались, расцветали на наших глазах. И сама Фридл стала гораздо мягче… Многое, что потом пришло в искусствотерапию, начиналось в Австрии и затем продолжилось в Чехословакии. Первые попытки понять поведение ребенка, разбор детских работ с точки зрения его внутренней жизни — это было самое начало…”
“Вечерами, лежа на диване, мы рассматривали детские рисунки, а Павел спал при свете на кушетке, — вспоминает Хильда Ангелини–Котны. Они познакомились в книжном магазине «Черная Роза», на подпольной явке. — Я обожала слушать ее истории про детей. Одна девочка спросила Фридл, что такое церковь. Фридл сказала, что это дом Бога. Девочка сказала, нет, Бог живет на небесах, а церковь — это магазин, где он работает… В другой раз маленькая девочка появилась у Фридл в дверях и сказала: “Я должна с тобой о чем–то поговорить”. Фридл сказала: “Ну заходи”. Фридл предложила ей сесть за стол, все очень солидно, по–взрослому. Та села. Молчит. “Так о чем же мы с тобой будем говорить?” — “Можно я здесь просто так посижу?” — робко спросила девочка. Дети успокаивались подле Фридл”.
3. Замужество
— Знаешь, я прочла книгу про мальчика, который мечтал стать поэтом, а стал просто хорошим человеком, — говорит Фридл Павлу. Она рисует цветы на подоконнике — Павел подарил ей бегонии в горшочках, такие нежные, такие утонченно прекрасные… Руки перепачканы пастелью, даже на локтях алые пятна. Кажется, она впервые по–настоящему счастлива. Весела, бодра, на день рождения Францу шлет игривое поздравление, картинку–коллаж: венок с сердечком, большой улов подарков и свою “картину”: …Я вчера нарисовала эту картину за 10 000 долларов, но, в конце концов, решила не продавать ее американцу по дешевке…
Вид из окна через тюлевую занавеску, вид из окна на балкон с выступающим торцом, вид из окна на железную дорогу — от вещественного мира комнаты остаются лишь детали на первом плане: спинка стула, угол стола… Как если бы художник эпохи Возрождения бежал сквозь анфилады комнат, оставляя их за собой, и уткнулся бы вдруг в окно и увидел в нем целый свет. Но художникам Возрождения в застеколье открывались пейзажи идиллические, уходящие далеко к горизонту. Фридл и в заоконный мир смотрит с близкого расстояния, — она погружается в глубину, но не уходит в даль…
29 апреля 1936 года Фридл выходит замуж за Павла. Меняется и подпись на картинах — с “fd” на “fb”. По–чешски она теперь именуется Бедржишка Брандейсова.
Павел с утра уходит на работу — он главный бухгалтер солидного текстильного предприятия Вольфа и Шлейма в Праге. Беременную жену оставляет на мать. Адела на Фридл не надышится, и приласкает, и накормит, — ешь, ешь, это вам на двоих…
Но у Фридл случается выкидыш. Она лежит в больнице, упрятавшись под одеяло, тихая, как мышь. Павел увозит ее в Карлсбад, на курорт. Красивая дорога, холмы, леса, — он смотрит на Фридл, а она — в окно — как на полном ходу поезда стремительно меняются картины в раме, размазываются, теряя ясные очертания; при приближении к станции они проясняются, укладываются в формат и застывают с остановкой поезда.
4. Хильда Котны
После войны Хильда вышла замуж за итальянца, доктора Ангелини, и уехала в Италию. В ее квартире, в Генуе, хранятся картины, вышивки и личные вещи Фридл. Письма подруги в коробке под подушкой, ее корзинка со швейными принадлежностями — в изголовье на полке, стаканы — в буфете. “К сожалению, пивные кружки Фридл разбились, потому что женщина, которая мне их высылала из Гамбурга, завернула их в бумагу…
…Вместе мы могли бы всё выдержать… Я и сейчас вижу ее, в сером пальто, как она мне говорит «до свидания». Я помню, как она на меня посмотрела — так серьезно… Иногда вместо того, чтобы рассказывать о ней, хочется закричать во весь голос и избавиться от этой боли”.
За спиной у Хильды — картина Фридл “Фукс изучает испанский”.
Хильда: “Это был наш общий друг, философ, он решил отправиться в Испанию, воевать с фашистами. Фридл была от этого в восторге. Она тоже хотела, но Павел удержал”.
Георг Айслер: “Это одна из замечательнейших картин Фридл! Страшная аллегорическая фигура — и человек с книгой. Альберт Фукс — наш общий друг, молодой философ. Фридл «поймала» его в момент размышлений — отправляться на войну немедленно или подождать, получше выучить испанский…”
Красная карта Испании над головой Фукса. Огромная фигура бога войны с мечом распростерла свои крылья над ним и пустой кроватью — из ее спинки глядит, призадумавшись, рафаэлевский ангел. Задумчив и Фукс, сидящий в центре картины с учебником испанского в руках. В руках — книга, за спиной — война. Мы — не вояки, — говорит Фридл, — но время требует от нас жертвы — и мы, наивные и безоружные, следуем его зову. Мы обречены, но не сломлены.
5. Мюнхен
Здесь решаются судьбы — Европы, искусства и евреев.
В Мюнхене в июле 37-го года открываются сразу две выставки: “Большая выставка немецкого искусства” (в парадных залах мюнхенского Дома немецкого искусства), произведения на нее отобраны самим фюрером, и “Выставка дегенеративного искусства” — в помещении, обычно используемом для хранилища.
Имена художников первой выставки забыты.
Ко второй выставке властями был создан специальный каталог, в котором художники поделены на девять групп. Первая группа: “Общий обзор с технической точки зрения варварских методов изображения” и “прогрессивного разрушения форм и цвета” (Отто Дикс, Эрнст Людвиг Киршнер, Оскар Шлеммер и др.). Вторая: “Бесстыдные издевательства над религиозными представлениями” (Эмиль Нольде). Третья: “Художественная анархия” с целью разжигания “анархии политической” (все немецкие экспрессионисты подряд). Четвертая: “Изображение немецких солдат как идиотов, сексуальных дегенератов и пьяниц” (Георг Гросс, Отто Дикс). Пятая: “Действительность в виде огромного публичного дома” (опять все экспрессионисты). Шестая и Седьмая: “Систематический подрыв расового сознания” (экспрессионисты плюс скульптор Эрнст Барлах). Восьмая: “Отбор из бесконечного запаса еврейского мусора” (все немецкие художники–евреи наперечет). И, наконец, Девятая: “Общее безумие” и “высшая степень дегенерации” (абстракционисты и конструктивисты).
На открытии выставки Гитлер дал оценку “дегенератам”: “Дилетанты в искусстве, однодневки … дилетанты, которых вместе с их каракулями следовало бы отправить обратно в пещеры их предков”. В начале ноября 1938 года в Мюнхене начинается еврейский погром, вошедший в анналы истории под именем “Хрустальная ночь”. Погромы охватывают всю Германию.
На Мюнхенской конференции принимается решение о передаче Судетской области Чехословакии в руки “Третьего рейха”. В ноябре 1938 года армия Вермахта входит в Судеты.
6. Выбор Фридл
Присоединение Австрии к Германии (Аншлюс) и захват Судет вызывают первую волну эмиграции. Из Чехословакии бегут политэмигранты и евреи, подают на выезд и граждане страны.
Франц зовет Фридл в Лондон. Разработанная им в содружестве с архитекторами–эмигрантами идея “наращиваемого дома” привела в восторг королевскую фамилию. Франца приглашают в большую фирму “Джон Луис Концерн”. И Фридл с ее темпераментом и работоспособностью нашлось бы там место…
Ханс Моллер прислал из Палестины поручительство, по которому Фридл могла получить визу. Более того, он брал на себя все расходы по ее устройству в Палестине, что давало льготы на перевозку имущества.
Нет, нет и нет. Она остается. Это ее миссия.
Весть о разгроме штурмовиками ателье “Зингер–Дикер”, об уничтожении детского сада и теннисного клуба оставляет ее безучастной. Это прошлое. Другое дело — чехословацкие проекты. С Гретой Бауэр они выполнили ряд заказов в Праге… Теперь Грета далеко, да и заказчики там же. Одна вилла Нойманна в городе стоила таких нервов, — а Нойманн уехал, бросил дом на произвол судьбы.
Проводы, проводы… Фридл прощается с Эдит, с Анни Райх, семьей Айслеров. Правота отъезжающих очевидна. Детей надо увозить.
Ей терять нечего. При ней Павел. Временем, которое ей отпущено, она распорядится по своему усмотрению. Пока она рисует — вид на Влтаву с балкона, через грубые железные поручни, — по берегу гуляет маленький человечек в шляпе. На второй картине он во весь рост, в цилиндре, с тростью. Мария, жена Отто Брандейса, пожаловала в гости — и она припечатана, в красном платье за столом, с вязанием. Павел читает — вот и он, на холсте…
Часть 4. Великое безмолвие
И я принадлежу, точно раствор или камень, к маленькому зданию жизни…
(из письма к Анни Моллер, 1939 год)1. Переезд в Гронов
Павел уволен с работы. Не беда, он нашел себе другое место, в Гронове. Главным бухгалтером текстильной фабрики Шпиглера. Фридл и Павел переезжают в Гронов, небольшой городок неподалеку от границы с Польшей, и поселяются в доме работников фабрики, напротив вокзала.
…Здесь спокойно. Все в глубоком снегу. Вчера началась весна. У меня что–то со зрением. Я больше не знаю, как выглядит пейзаж. Но каждый день я слышу поющих птиц. Это неописуемо.. Когда я в семь утра иду в булочную… я слышу кудахтанье и квохтанье в птичнике. Это так связано с детством, каникулами, счастьем и свободой. Слушая кукареканье петуха, я бы и в свой смертный час не поверила, что происходит что–то злое… Эта здешняя жизнь, в ее малости и красоте, мне точно по силам…
Фридл гарантирована работа на фабрике. Она уже зарекомендовала себя участием в выставке тканей “Наход–38”, спроектировала для фирмы стенд, красиво расположила рулоны тканей. Как представителя фирмы “Шпиглер” ее наградили дипломом и золотой медалью.
…Я сижу у двух свечек, тепло, печка поет свои длинные песни, — пишет Фридл дочери Анни, десятилетней Юдит. — После сотой поломки водопроводной системы, после сотого короткого замыкания угасла печка. Вопреки всему, нужно всегда выбирать, что важнее. И идти на компромисс, “покупая” в придачу к “приятностям” теневые стороны этой жизни… мне она, с ее покоем, гораздо приятнее, чем Прага и шум. Будь благословен Гронов. Когда взвешиваешь, как важное относится к неважному, когда “покупаешь” небессмысленно, то не следует так уж привередничать… в этом–то все и дело, в конце концов… …Я сейчас уткнулась в маленькую картину — в пятнышко коричневатых елок — рисую ее из окна. Все возникло из коричневатого пятнышка, которое вдруг резко обозначилось на фоне розового и голубого мерцания снега (розовый стелется по горизонтали, голубоватый — под углом, а темно–синий — стоймя, вертикально уходит в глубокую тень), — деревья такие темные, и потому все за ними выглядит необычайно нежно, а синева вдали еще резче подчеркивает фиолетовую коричневатость… Но это не выглядит скучно, поскольку коричневый — рядом с фиолетовым, и дымовые трубы того же цвета, только еще более интенсивного, — и эти торчки не выпадают из картины, знаешь почему? А потому, что светло–коричневое и очень элегантное знамя дыма связывает их с вершиной холма, что напротив. Дым разрезает небо светло–серой полосой, — и это как противовес снегу на первом плане… И так я рисую и рисую, вздыхая все чаще, думая о маленьком мерцающем пятнышке, — но где же оно, куда запропастилось? Его нет…
… Теперь я немного хочу поизображать тебе мою здешнюю жизнь. Я постоянно в Гронове… Устроилась и все привела в порядок, такая красота. Убираю и готовлю… Ты не представляешь, сколько здесь всего происходит! А когда ничего не случается, то, по крайней мере, удирает Пегги (такса), она теперь сосредоточена на одном — найти жениха; я, с половником или с чем попало, с тем, что у меня в эту секунду оказывается в руке, несусь за ней в сапогах–скороходах в лес… перемахиваю через полгорода, свистя и вопя “Пегги!”. Пегги носится за велосипедами, гуляет по городу, что–то вынюхивает…
… И я опять усаживаюсь рисовать, пока не стемнеет. Ко мне ходит в гости крошечный восьмидесятилетний старичок, бывший рабочий. На нем рабочая блуза, голубая, все еще очень чистенькая. Он беден и вынужден просить милостыню (фактически он получает 1 крону в день). И вот он сидит у меня, что–то бормочет беззубо… Когда он думает, что я его рисую, он подбирает отвисшую губу, приводит свое лицо в порядок. Такое симпатичное лицо! С огромными темнокожими ушами и фиалковыми глазами. От раза к разу он выглядит все “приличнее”, в последний раз, о ужас, он явился в стоящем колом белом воротничке и галстуке с защелкой, к тому же подстриженный и гладко выбритый. Он у меня пьет кофе или рюмочку водки и рассказывает о своих невзгодах, этого ему не занимать. Боже, когда я буду такой старой, я, наверное, и ползать–то не смогу, и буду полной маразматичкой… …Еще я учу чешский, при этом не особенно ломаю себе голову, — так что и успехи, увы, соответствующие. Иногда мы ходим гулять, и это так прекрасно, пару раз мы катались при луне на лыжах. Пегги похрустывает снежком, а мы идем тараканьим шагом сквозь тихий лес и великое безмолвие (7.01.1939).
2. Протекторат
15 марта 1939 года в “Великое безмолвие” вступает армия Гитлера. Марширует по Богемии — чехословацкая армия получила приказ не стрелять — беспрепятственно входит в Прагу. Все происходит быстро, как в страшном сне, разве что от этого сна уже невозможно пробудиться. Ясно одно — нет больше страны Чехословакия, есть Протекторат Богемии и Моравии и отдельная страна Словакия. Евреям — бежать без оглядки, успеть на последний поезд, последний пароход…
Георг Айслер: “Пауль Венграф, преуспевающий торговец искусством, знал Фридл еще по Вене. В Лондоне у него была своя галерея, Аркадия… Там он решил устроить выставку работ Фридл и тем самым вызволить ее в Лондон. Но Фридл в Лондон не приехала… Может, если бы они остались в Праге, в подполье, это бы их спасло… В деревне они были обречены”.
Лондонская выставка состоялась в августе 1940-го. На ней было выставлено 25 картин Фридл. Цветы, пейзажи, натюрморты, “Воскрешение Лазаря” и одна работа из серии иллюстраций к “Бувару и Пекюше” Флобера. Большинство из них известны нам сегодня лишь по фотографиям.
Работы Фридл раскиданы по свету. Она не оставила после себя ни списка, ни адресов. “Готовая продукция” ее не интересовала. Равно как и прошлое, с которым уж ничего не поделаешь. Что случилось — то случилось. Но, оставляя при себе прошлое, запечатленное в картинах, она бросалась его переписывать. Билась над старой работой, отчаявшись, принималась за новую, и та вскоре становилась “прошлым”. Все ее творчество — через запятую. Паузы вызывали в ней смятение, хандру, неверие в свои силы.
…Я просто труженица, и ничего больше…
3. Письма к Хильде
Четыре года жизни на отшибе… Опыт тюрьмы у нее был. Теперь это тюрьма на природе, изредка посещаемая Хильдой. Ее приездов Фридл ждала с нетерпением, между свиданиями писала ей длиннющие письма.
Хильда: “… Фридл решила учить меня искусству. Целые лекции в письмах. С приложением «картинок» и репродукций. Я должна была читать письмо и смотреть на картинку. После чего картинку вернуть. Если собрать эти «лекции» отдельно — выйдет история искусств по Фридл, написанная для таких невежд, как я. Она читала философов томами и жаловалась, что мало знает. Была без ума от Кьеркегора и постоянно его цитировала. Но у меня не было ни времени, ни энтузиазма его изучать. К сожалению, я оказалась единственным человеком, с кем она могла говорить все это время”.
…Моя дорогая Хильда!
… Сегодня я пишу тебе письмо, не живописное, потому что с 5-го числа все серо, туманно, один лишь ветер и летучий снег, не философское, потому что на человека иногда находит столбняк, и даже не человеческое! Главное, я не хочу, чтобы оборвалась нить или чтобы ты не думала, что я не думаю о тебе. Но мне очень грустно, и я просто застыла, и, когда я думаю о тебе, моя славная, мужественная девочка, о том, как ты там сидишь одна и старательно и упорно работаешь, мне жаль, что я не могу завести граммофон и поставить для тебя прекрасную увертюру Леонора или просто тебя приласкать…
Я теперь не в состоянии писать картины (именно потому, что застыла), но зато нашла в тебе свою публику, т.е. адресата, к которому могу обратиться, когда хочу что–нибудь сказать. Когда ты в следующий раз приедешь, мы будем более обстоятельно беседовать о модернизме. В нем ведь так много предугадано…
Как только я отправлю это письмо, начну другое… там пойдет речь обо всех пустяках и мелочах, которые можно насобирать в этой пустыне, в этой красивой пустыне…
Посещения “красивой пустыни” были рискованным предприятием для арийки Хильды. Она приезжала из Германии, разрешение на поездки в Протекторат добывал для Хильды через гестапо ее отец, завкафедрой машиностроительного факультета брненского университета.
“Когда мы собирались вместе, мы были так счастливы… Мы постоянно что–то праздновали. Фридл все превращала в театр. Помню Рождество в Гронове… В ту ночь Фридл была в ударе, она всех пыталась нарядить в костюмы, мы еле вырвали из ее рук ножницы — она собиралась из образцов фабрики Шпиглера скроить маскарадные одежды… Потом она схватила катушку с черными нитками, сунула ее себе под нос и произнесла поздравительную речь от имени Гитлера… Мы покатывались со смеху. Потом она нас всех заставила рисовать углем под звуки ее голоса, причем она нарочно с такой скоростью меняла высоту и ритм… — наверное, ей было забавно глядеть на нас, размазывающих уголь пальцами по обойной бумаге, — это был какой–то сумасшедший выброс энергии… Наверное, Фридл на мгновение забылась, видела себя в Баухаузе, со студентами… Она стремилась привести нас к освобождению. Мы были скованными, никто не мог жить полной жизнью, и она чувствовала себя освободителем. И тут я, чтобы перебить «урок», запела… Цитравели–цитравели… И Фридл пустилась изображать какого–то маленького человечка, который дирижирует большим симфоническим оркестром… Иногда она бывала ужасно–ужасно веселой”.
Хильда — связная не только в антифашистском подполье, но и между всеми друзьями Фридл. Она помогает своим друзьям–евреям, чьи права ограничены нюренбергскими законами и собственно законами Протектората, — достает еду, витамины, книги, она продолжает это и после их депортации, отправляя каждый месяц посылки в лагеря.
…То, что я в промежутках между письмами все время думаю о тебе, говорю с тобой, представляю себе твою жизнь, — расширяет мир вокруг нас, — как если бы никогда не кончалась сказка “Тысяча одной ночи”, — ведь Шехерезада неистощима, как сама жизнь… (1940)
…Ты дала мне необходимую ясность и покой (одна бы я не справилась)… я нашла конец нити, которая поведет меня по лабиринту. Это невозможно в беседе лишь с самим собой. Человеку нужна аудитория… В последнее время, которое для меня — подарок, я вновь обрела способность говорить… На это у меня прежде не было времени, зато теперь — вот уже целых три года! Когда придет час, вспомни об этой примечательной детали (23.06.1942).
Письма Хильды к Фридл не сохранились. Равно как и весь личный архив Фридл, который находился в Ждарках, горной деревушке близ Гронова. У четы Книтл Фридл и Павел провели лучшее время жизни. Сюда, в Ждарки, свезли они из Гронова “все бумаги”. В период массовой депортации евреев Книтлы уничтожили архив. Сохранились лишь две картины.
4. Вот человек, который живет
Хильда: “Все для нас было важным, все! … Я доставала, с кем–то присылала или сама привозила книги…” …Что до книг, то здесь твоя помощь неоценима. Меня интересует все. Мы читаем взахлеб, памятуя, что нам осталось слишком мало времени до отправки дальше… (19.02.1942) Если проследить по письмам, можно составить целый список литературы, которую она со мной обсуждала.
Философия: труды Визенгрунда, Тротта, Эбнера, Кьеркегора “Страх и трепет”, Гегеля “Человек — судья”, Пауля Каммерера, Кютемаера “Панорама”, Вайзекера “Врач и больной”, Даллаго “Великий невежда”, Леви–Брюля “Мышление примитивных народов”, Мозеса Мендельсона (статьи о Лессинге), 16 лекций Зиммеля о Канте, Вольтера — о воспитании, Гердера “Идеи”, Ганди… Искусство: письма Ван Гога, книги по истории и социологии искусства Макса Дворжака и Вильгельма Хаузенштейна, книги Алоиза Ригля “Голландцы, групповой портрет”, Людвига Мюнца “Караваджо”, “Итальянские путешествия” Гёте, с рисунками автора, журнал “Kunstblatt”, 1918 год… Литература: Лев Толстой “Война и мир”, “Воскресенье”, Достоевский “Записки из мертвого дома”, Йозеф Ротт “Радецкий марш”, Франц Кафка “Замок”, “Процесс”, Мюрже, Жан Барруа, Анатоль Франс (с предисловием Брандта), Марсель Пруст “По направлению к Свану”, Флобер “Воспитание чувств”, Роже Мартен дю Гар “Семья Тибо”, Кляйст, Максим Горький “Мои университеты”, Бертольд Брехт…
… Надеялась послать тебе Дега, но не смогла достать. Посылаю Мане, издание отвратительное, краски плохие, серая бумага… Получила ли ты никудышные серые репродукции Пауля Клее вместе с картиной Руо? … посылаю Кафку, прочти его. Если у тебя не такое настроение, прочти главу “Собор” и переправь это Маргит, от которой ничего не слышно.
… Но когда уже невозможно найти смысл в этой жизни, остается одно — любовь. И она настолько чудесна… Так что не печалься, моя дорогая. Если бы я смогла воздвигнуть тебе памятник, я бы на нем начертала следующее: “Смотри, вот человек, который живет”… (23.06.1942)
5. Анна Сладкова
Анна Сладкова: “Она как–то дала мне прочитать «Процесс» Кафки. На меня книга произвела крайне гнетущее впечатление, не хотелось дочитывать. Кафка и эта реальность — это было слишком…”
В ателье художницы Анны Сладковой висит акварель Фридл — банка с полевыми цветами и ключом. Она получила ее в подарок от Лауры Шимковой. В память о Фридл. Лаура рассказывала Анне, как Фридл радовалась тому, что у нее в Терезине была своя дверь и собственный ключ в придачу.
“В 40-м году я только вышла замуж. Павел и мой муж, художник Эмиль Тильш, работали вместе на текстильной фабрике. Павел пригласил нас в гости. Это было в их первом по счету доме. Окна выходили на вокзал, и, увидев приближающийся поезд, можно было выскочить из дому и успеть на него. Фридл была маленькая, как ребенок, а глаза у нее были большущие. Встретила она нас радостно, провела в комнату. Комната эта потрясла, зачаровала меня. Я никогда не видела ничего подобного. Мебель очень современная, очень практичная. Она легко складывалась, не занимала много места при перевозке и так же легко разбиралась и расставлялась. Мебель, как объяснила Фридл, из ателье. Уникальный дизайн. Стулья–ящички, их высота регулировалась, на них было так удобно сидеть… И много картин…Оазис покоя…
Здесь всегда было много гостей, мы составляли столы в длину. Тогда, в первый раз, меня все это потрясло — и образ Фридл, и обстановка, это было нечто целое. В темное, зловещее время она была полна энергии, мудрости, дружелюбия — чувства тогда забытые, из другого мира.
В этом доме сейчас живет пожилая пара, хозяин работал электриком и познакомился с Фридл, когда она съезжала отсюда, Фридл должна была ему объяснить, где какие выключатели. У нее постоянно замыкало электричество…
Она столько рисовала! Даже когда готовила обед, рисовала из окна, чтобы не терять времени. Она любила цветы, и они ей с радостью позировали. Она ходила рисовать далеко, часто вместе со Зденкой Турковой”.
…Я сижу с коробочками пастели перед несказанно красивыми пелларгониями, растроганная, взволнованная… и думаю о тебе… Так жаль, что ты не здесь и мы не можем радоваться вместе. За моей спиной тишайшее евангелическое кладбище с большими раскидистыми деревьями, из их пышных крон выбиваются отдельные ветки… И над всем этим — неописуемый воздух … (к Анни Моллер, 1940)
6. Преображение будней
…Дорогая Хильда! …Я с таким упорством ищу путь, который помог бы привести тебя к искусству …Иногда достаточно одного лишь (ничем не мотивированного) преображения будничного — и ты от созерцания переходишь к видению.
…Из психологических наблюдений: человек видит, скажем, с четвертого этажа, лежащий на земле предмет, отливающий коричневым блеском, и он принимает его за осколок керамики; вдруг кто–то говорит ему — смотри–ка, я выбросил кусок жареного шпика, и он все еще валяется; и на глазах человека предмет, не имеющий ни формы, ни цвета, ни смысла, преображается в кусочек жареного шпика.
К сожалению, мне недостает школы мысли, т. е. умения систематизировать, организовывать, отбирать…Что же касается твоего процесса восприятия — у тебя должны быть определенные отправные точки, исходя из которых ты разложишь для себя этот сложный процесс на составные. Например, тебе очень нравятся Микеланджело и богемские мастера. Спроси себя почему и ответь по мере возможности, что именно тебе нравится у обоих, постарайся сравнить — что же именно есть у одного и отсутствует у другого… Глядя на картину, обрати внимание на краски, имеют ли они общий тон, каким цветом написана какая фигура — в порядке ее значения — ведет ли это к особой, бросающейся в глаза композиции… Светотень… как она служит трактовке, например, у Рембрандта второстепенные фигуры часто освещены ярче центральных…
Павел собирается заняться столярным делом… Я очень много работаю, обманываю себя надеждой — может, удастся писать портреты или что–то продать. Может быть, что–нибудь могло бы получиться и в Райхе… Вероятно, и это уже невозможно, у людей теперь другие заботы… У меня в работе сразу четыре вещи — одна полностью в моем вкусе, вторая вовсе не выходит, третья — просто безумная, а из последней я вообще не представляю, что может получиться…
…Моя дорогая старушка! Не удивляйся, что я так долго молчала. Зато сейчас пишу тебе уже шестнадцатую страницу. Павел в конце этого месяца увольняется (тогда он сразу же перейдет на плотницкую работу, чем он очень доволен); через меня все очень медленно просачивается, сквозь множество слоев, хорошенько подбивается ватой, такая уж я есть… Смерть мужа Дивы [Лаура Шимкова, подруга Фридл] меня подкосила… (26.04.1940).
Анна Сладкова: “Как–то мы пригласили к себе Фридл и Павла на выходные. Обычно мы их приглашали с ночевкой, а сами уходили спать к моей маме… Вышел такой замечательный вечер… Мы говорили открыто обо всем. Нам было ясно, что война будет проиграна, мы уговаривали друг друга, что все изменится к лучшему, надо продержаться…”
…На лето мы, вероятно, переедем в деревню, [Ждарки] это час отсюда. Я хочу много работать и зимой быть либо здесь, либо в Находе. Возможно, мы снимем только одну комнату, чтобы было не так много хлопот… (24.06.1940)
7. Книтлова халупа
Йозеф Книтл (1988 г., Ждарки): “Да, тут вот они и жили… Моя жена была поваром у пани Шпиглер, от нее она иногда приносила еду, и мы делились с Брандейсовыми. В конце 38-го пани Шпиглер уехала вместе с Моллерами, работы не стало. Павел выучился на плотника. Мне помогал — косил, столярничал… С непривычки он сначала то косой порежется, то со стройки свалится … А пани его все рисовала. Тихая была такая. Правда, с нами ей было не поговорить — мы с женой два слова знали по–немецки, а она столько же — по–чешски. Еще у них была собачка, не помню, как звали, вот она и ходила с собачкой по горам, с этюдником… А потом, помню, вышел указ, что евреям нельзя держать собак… Они как раз возвращались в Гронов. Я говорю: пани, оставьте ее здесь. Нет, прижала к себе песика, и так они и пошли вниз, с горы, Павел, нагруженный, как вол, а пани его — с папкой и песиком на руках. Другой раз без собачки приехали. Оказывается, пришлось все же им ее отдать. Подруга забрала, что ездила к ним из Германии. Немка. Но летом им здесь было хорошо. Ягоды собирали, пани «варила варенье» и все к моей жене бегала советоваться, сколько сахару класть… А сахару–то у них и не было…”
С горы сквозь деревья видны холмы, широкая панорама с домиками в подножье, покой, тишина, только ветер свистит без устали, обвевает хозяйский дом на вершине, Фридл и Павел живут пониже, в хлеву, переоборудованном под жилое помещение.
…Родная моя, какую радость доставляет мне твоя заинтересованность искусством… Это и для меня такая интересная задача — познакомить с искусством человека непосвященного, не рисующего, к тому же на расстоянии. Ты заставляешь меня упорядочивать разные вещи, и я вижу, сколько мне предстоит исправить в своем методе преподавания. (А теперь я должна тебя поскорее обнять.)
…В квартире наступил глубокий покой. Между дневной суетой и тихой, тихой ночью вставлена цезура стирки белья. Мать и Павел спят, тикает покой, и я с большим наслаждением снова сажусь за письмо к тебе; время от времени до меня доносится тихое добродушное ворчание Павлова храпа.
Мне теперь плохо спится. Часто просыпаюсь и думаю о том, с чего нам с тобой начать… Твое замечание не начинать с современного искусства наводит на предположение, что ты (как, видимо, и любой человек) хочешь иметь представление об истории искусства, чтоб внести хотя бы первичный порядок в хаос форм, под влиянием которого ты находилась в течение всей жизни. Мой главный принцип состоит в том, что учащийся, “не учась”, не работая сам, может бесстрашно нырнуть в этот хаос… Важно знакомиться с каждым стилем в отдельности, — хронология в истории искусств не самое первое дело… С другой стороны, не всегда верно считать простоту началом, а сложность — итогом… Важно не дать себе запутаться в деталях, уметь видеть вещи в их совокупности. При этом ты в любом случае изучишь многочисленные художественные средства — они важны в качестве словарного запаса… Мне ближе другой метод. Взять что–то одно, например, африканскую скульптуру — и познать пропорции и ритм. Я вырежу тебе картинки из книги, посмотри на них и пришли обратно. Затем ищи ритм и пропорции в других вещах, которые я тебе предлагаю: например, Св. Георгий из собора в Бамберге… Вначале ты ничего не сможешь об этом сказать, но пусть это тебя не пугает. Смотри внимательно. У Микеланджело, например, важны руки и ноги, в них вся психология. Напомню тебе об Адаме со свободно протянутой рукой, которая прикасается к руке Бога, толстого Адама во время изгнания из рая (я упоминаю его потому, что каждая часть тела его чрезвычайно выразительна), а у Рембрандта не часть тела, а вся картина в целом. Посмотри офорт Рембрандта “Воскрешение святого Лазаря”, там важна рука, которая заклинает Лазаря восстать из гроба. Это ранняя работа Рембрандта, и там жест воздетой руки очень важен…
…То, что тебе нравится Микеланджело, и то, как ты воспринимаешь его, — уже хорошо. Плохо одно — вы все привыкли смотреть только на готовые произведения, но не на эскизы. Готовое совершенство, увы, малодоступно. Без знания предмета во всем его объеме невозможно судить или анализировать детали произведения, — а это важно, если хочешь не только смотреть, но и понимать…
… Я согласна подарить тебе “Дон Кихота”, это эскиз в большом формате. Но как осуществить пересылку?
…С 1 июня Павел будет работать у одного крестьянина и только осенью начнет столярничать. В деревне, где Павел будет работать, мы сняли домик, состоящий из одной комнаты–хлева для коз (там сейчас четверо очаровательных козлят), сеней, уборной. Если мы не найдем здесь другого жилья, мы переедем осенью в Наход или же в Нойштадт. В домике нам ничего не нужно — там есть все необходимое. Свою мебель мы храним на складе, чтобы не быть связанными… (1940)
8. У керосиновой лампы
5.09.40 … Про Сальвадора Дали… Не стоит рассматривать его картины с той точки зрения, повесила ли бы ты их в своей квартире. За себя могу сказать — ни за что на свете. Но наступит время, и они будут висеть в музее вместе с картинами величайших представителей духовной культуры своего времени… И если эти картины не доставляют удовольствия, то дело не в художнике, а во времени, которое он представляет.
…Современность в картинах Сальвадора представлена, например, в изображении рояля с ужасным существом под крышкой, или автомобиля, едущего по разрушенному мосту, или женщины с дырой в теле, в которую видна часть пейзажа, или маленького ребенка в матросском костюме с дерьмом на голове, или железной дороги у греческой колонны, или коллекции наколотых бабочек на фоне морского пейзажа, — означает 1) созвучность всех этих вещей эстетическому сознанию, 2) полную свободу от всякого стеснения и комплексов…
…В этом смысле Сальвадор — пограничный, если не клинический случай, подтверждающий, что эстетика является хоть и единственной, но не вполне надежной защитой от хаоса. Эстетика — последняя инстанция, движущая сила, мотор, способный создавать продукцию, защищающую человека от сил, над которыми он не властен…
…Могу напомнить тебе о нашей собственной любви к обломкам, фрагментам, о том удовольствии, которое мы получаем, покупая ненужный хлам на ярмарках. То же можно сказать о цирке и разнообразных ревю (что до цирка, мне сейчас пришло в голову, что там мы видим клоуна рядом со знаменитостью, и клоун, оказывается, в сто раз талантливей звезды; льва, перед которым мы испытываем страх; котят, обряженных в идиотские костюмчики …) — это букет, имитирующий полноту жизни…
Примечание писавшего: “…возможные ошибки — результат жуткого холода в комнате, пальцев, привыкших к граблям и счетам… Обращай внимание на содержание, а не на внешний вид, Павел”.
У Фридл — авитаминоз сетчатки. Хильда приняла все меры, прислала нужные лекарства, но временами Фридл не может ни читать, ни писать. Павел читает ей вслух и пишет под ее диктовку.
…Я устала сверх всякой меры. Поэтому отвечу на вопросы коротко. Выражение “Импрессионисты” происходит от названия картины “Impression” — впечатление. Позже так стала именоваться группа художников, чьей задачей было передать ощущение, впечатление. Другая группа — экспрессионисты — выражают то, что происходит в них при формальном взгляде на вещи. Оба эти течения, как ты видишь по их названиям, имеют чисто личностную природу, т.е. являются психологически исключительно чистыми и честными… Далее идут футуристы, которые, собственно говоря, то же самое, что и импрессионисты, только они сосредоточены на “объектах” и их динамике, движении. Почти каждая современная картина в стиле модерн в той или иной мере кубистична. У сюрреалистов есть своего рода четкая программа, они преимущественно любят изображать нечто психологическое, включая психоаналитические вещи, такие как видения во сне, то есть то, что не существует в действительности, а также все, что оптически для глаза привлекательно и волнующе, кристаллографию, рентгенологию, звездное небо или увеличение обыкновенных вещей. Они устанавливают связи и контакты с вещами, в реальности не совместимыми, и переосмысляют их, например, пейзаж с деревьями, на ветвях которых висят тряпки из теста, часы, которые тоже изображены, как тряпка, висящая над креслом, и выражают одновременно их отношение ко времени. Однако среди “истов” слишком много имен и слишком мало крупных художников … Вместе с тем снова появились “чистые художники”, без литературных претензий, но их пока до смешного мало… (май, 1940)
Трагическое время предъявляет художнику свои требования. Только те, у кого искажено восприятие величины и пропорций, все еще пытаются “создавать мелочи”. Но быстро сникают. Их ничегонеделание — результат отсутствия продуктивной ярости… Кажется, мне удалось выскользнуть из сети… и у меня еще достаточно сил для работы.
…Прошел еще один день… Я сижу в деревенском замке у керосиновой коптилки, сейчас гроза и кругом более глубокий (чуть было не написала мир), стало быть, глубокий покой. Ты бы неистовствовала от волшебства здешнего ландшафта…и я смогла бы разобрать с тобой все направления искусства… ты бы прочувствовала, поняла бы все лучше, чем сказано в этих письмах–руинах, в мыслях–лохмотьях… кроме того, мы собрали бы вместе ровно за пять минут 6 кг грибов и приготовили блюдо, которое было бы вершиной совершенства, и все, кого мы любим, могли бы насладиться с нами этой вкуснятиной … …Читаю интересную книгу о воспитании… Помню, как я думала в школе, — вот вырасту взрослой и буду уберегать своих учеников от неприятных впечатлений, от неуверенности, от отрывочности знаний. Сегодня мне видится существенным только одно — пробуждать тягу к творчеству, сделать ее привычкой и научить преодолевать трудности, незначительные по отношению к цели, к которой стремишься…
…Мне сейчас очень трудно живется! Я кажусь себе зверем в клетке и веду себя соответственно. Это такие приступы, но они проходят. Надеюсь, что я не совершу никакой глупости, хотя у меня именно такое настроение. Я не работаю уже пять месяцев или даже больше… Не знаю, что будет с нашей квартирой. Опять все отменилось, и столь гнусным образом… люди нынче не в цене.
В пылу сборов, при подготовке к переезду, случайно выбросила длинное письмо к тебе. В нем была масса уточнений к предшествующим, весьма сумбурным письмам. Спрашивается, будет ли вообще существовать искусство во вновь созданном режиме. Жертвы, которых он требует, настолько огромны, настолько непомерны, что, возможно, все просто исчезнет за ненадобностью…
… Мой отец тяжело болен… Ему 84 года, — с учетом всей сложности обстановки я боюсь, что больше никогда его не увижу… Мы как бы прошли мимо друг друга, я всегда была настроена против него… мое желание свидеться с ним уже несбыточно, невыполнимо… Я так хочу к нему, хочу, чтобы он знал, как благодарна я ему за то, что живу… Мне никто не будет благодарен. Постарайся родить ребенка…(9.12.40)
9. Второй переезд. Февраль 1941 года
Павел: “…Из нашей квартиры мы переехали в маленькую комнату с кухней в соседнем доме. Этот факт не имел бы такого значения, но обстоятельства и условия, при которых мы об этом узнали, и сама форма переговоров были столь унизительными, что мы уже неделю не можем прийти в себя… Несмотря на неприятности (горе, убожество, нужда), мы не унываем и не малодушничаем, лишь настроение несколько испорчено… Забудь, что Фридл тебе не ответила, напиши ей вне очереди. Если тебе уже невозможно приехать в Прагу или сюда, то мы сами приедем, но не вместе. Это теперь невозможно. Дорога с местными жителями не приносит большой радости, как ты сама можешь догадаться…” (13.02.1941)
Уже нельзя выйти без звезды — они выдаются в Градец–Кралове, за ними надо стоять в очереди… Павел привез “комплект” с подробной инструкцией по нашивке на одежду. Уже нельзя ездить в вагоне с местным населением, только в последнем, особом. И за покупками — только в определенный час и с определенными талонами. Теперь их “спасает” провинция — простые люди, с их добротой и бесстрашием.
Лидия Гольцнерова (1992, Прага): “Люди нам очень помогали. В Гронове в период Протектората евреи могли жить только в еврейских домах, а у нас был большой дом, и мы сдали комнату Лауре…. Лето мы проводили в маленькой деревне (4—5 домов), на границе с Польшей, там жила Зденка Туркова, которая раньше работала у моего отца.
Зденка Туркова помогает евреям. Йозеф Вавричка, продавец в магазине, готов даром отдавать Фридл вещи, художница Анна Сладкова с мужем, художником Эмилем Тилшем, снабжают Фридл книгами. Захаживает к ним и Йозеф Дуфек, регент…
Зденка Туркова: “Фридл его учила рисовать. Он ей рисунки свои носил, а она исправляла. Все ему исправляла. И критиковала за ставни закрытые, говорила — окно, чтоб смотреть на мир. Сама Фридл ничем никогда окна не прикрывала. Так и жила, в открытую. И у Масарика не было ставней…
Мой муж пособлял Фридл и Павлу с переездами, возил им мебель на тачке. Их отовсюду сгоняли…”
10. Транспорты. Октябрь 1941 года
В августе 41-го Фридл посылает Хильде инструкцию по кройке и изготовлению кожаного футляра для ключей — … часть, к которой крепится кольцо для ключей, кроится вместе… сбоку оставь отверстие, через него кольцо с ключами можно будет вытащить за ремешок… — в конце подробнейшей инструкции написано: …Не пришивай на футляр звезду — с 19-го числа здесь всех евреев заставили носить звезды…
Лизи Дойч, хозяйка магазина “Черная Роза”, депортирована в Лодзь. …По–видимому, мы еще ненадолго здесь останемся… Первый раз в жизни я по–настоящему потрясена, опустошена и доведена до крайности…
Хильда: “Отто Брандейс помог мне с отправкой посылки в Лодзь. Он работал в синагоге при Еврейской общине Праги — с восьми утра до шести вечера таскал на себе мебель, конфискованную у евреев… Лизи прислала ответ: «Спасибо. Привет мяснику и булочнику. Благодаря всем вам я поправляюсь, уже вешу 36 кг». И подписалась «Элизаброт», то есть она просила хлеб… Так мы впервые узнали о страшном голоде… А Лизи была сильной, она должна была выжить…”
…И еще новость — моя золовка, которая замужем за евреем (Мария, жена Отто), остается в их квартире, а он (Отто) с ребенком (дочерью Эвой) не имеют права жить с ней вместе. Брат (Бедржих) с женой и ее матерью тоже подлежат регистрации… У другой моей знакомой тоже муж еврей, у них двое детей, одному из них год, а с собой разрешается брать детей старше двух лет… Что ж, требования, которые предъявляет нам жизнь, мы выполним, в противном случае мы будем сломлены, приговорены — и это тоже нам предстоит снести …
… Дива сшила мне обольстительное летнее платье, из двух старых. Из–за собачьего холода я вряд ли смогу его надеть… Но оно и впрямь обольстительно…
…Что касается твоей комнаты, пришли мне ее план и укажи: где печка, какова глубина окон и дверных проемов, в какую сторону открывается дверь? …Павлу нужна серая шапка. Для прогулок нам не хватает только рюкзака и двух пар шерстяных носок. Кроме этого все есть… Если бы у нас было еще полгода, было бы совсем хорошо. И как только наведу порядок, буду много рисовать — заполнять невыносимую пустоту… Ах, как я мечтаю напиться с тобой чаю, воды, пива и наесться рыбки… …Я смотрю из уединенного окна на черные деревья и мягкие белые крыши…Когда–нибудь придет такое время, когда мы с тобой будем сидеть в тишине и смотреть в окно… (10.11.1941)
Анна Сладкова: “Во втором доме Фридл тоже много рисовала. Всякий раз, как ни приду, вижу уже законченные и только начатые работы…”
…Посылаю тебе несколько контактных копий, их нужно рассматривать через увеличительное стекло: а) для тебя — “негатив” и “позитив” формы силового поля и вьющаяся лента (не ищи особого смысла, поймешь потом, когда увидишь вещь в цвете); б) Влтавский пейзаж с Вышеграда (к сожалению, переписала по памяти); в) египетский рисунок — в доказательство иного пространственного мышления: пять портретов девушек перекрывают другие пять, потрясающая вещь!; г) “Резчик по камню” — интересное пространственное мышление: три креста образуют замкнутое пространство, почти что комнату, фигура на первом плане композиционно связана с практически бездонным фоном… (10.11.1941)
К счастью, контактные копии сохранились. Так же как и оригиналы первой и второй работы. “Негатив” и “позитив” формы силового поля вырезаны в днище картины, “негатив” — вогнутый, “позитив” — выпуклый. Между ними — проволока, свитая в прямоугольную форму, по ней “идет ток”, она образует полярное по цвету силовое поле, поверх него вьется красно–синяя лента. Все контактные копии связаны одной идеей — выражение многослойного, многогранного, многофактурного пространства. Мысль об одновременном существовании в разных пространствах не умозрительна. Вокруг война, они с Павлом в каком–то маленьком городе, в тесной комнате, токи жизни связывают их друг с другом, их жизни переплетены, все вокруг как бы не существует, но оно есть — лишь вынесено пока за пределы композиции…
11. Пчела
Весна 1942-го… Прозрачное небо… Фридл сидит на солнышке с Павловой трубкой в руке… Уже несколько месяцев она не может ни читать, ни рисовать. Болят глаза. Словно дымом все покрыто. Хильда привезла лекарства. Отругала ее за то, что те яйца, с которыми она тащилась сюда из Брно, Фридл использовала не по назначению — вмешала в масляные краски, для крепости. Но зато из присланных Хильдой круп они с Павлом каждый день варят каши.
Отовсюду страшные вести.
А здесь — …пчела ползет по оконному стеклу, жужжит сердито. Забавно наблюдать за этим глупым созданием — бьется о стекло вместо того, чтобы вылететь в открытое окно.
Дорогая Хильда, — диктует Фридл Павлу, — в действительности я совершенно подавлена, меня спасают лишь милые пустяки, которые отделяют меня от всего мира с его старательными и деятельными людьми; с его заботами и угрызениями совести, — это одновременно является моим страшным наказанием и раем, за что мне еще предстоит расплачиваться (а вот и вторая пчела). В данную минуту я абсолютно удалена от всех, и в этом мы схожи с пчелой у оконного стекла, разница лишь в том, что у меня нет выбора, мое сознание усыплено… человек, который не боится, чаще всего поступает правильно: я бы выбрала открытое окно… (вот она нашла его и так красиво улетела)…
Приковыляла больная собачка, Фридл посадила ее себе на колени. …Еще я хочу написать тебе о Юленьке. У нее обострение молочницы… Я отварила ромашку…Видела бы ты, с какой доверчивостью она распластывается, подставляет грудку под компресс и как, выпрямившись, ласково лижет мне руку. Краснота уже сошла, но температура все еще держится… (апрель, 1942)
Счастливы люди, живущие не образами, а плотью!
— Это тоже писать?
— Нет… Странно, почему нельзя просто жить, ни в чем и ни в ком не отражаясь? Почему мне постоянно нужен посредник? Как приблизиться к желаемому образу жизни?
— К какому? — спрашивает Павел. Он берет трубку из рук Фридл, закуривает. — Твоя история напоминает мне гиперболу. Она бесконечно приближается к оси. Хозяин идет, а собака бежит в ту точку, где хозяин в эту секунду находится. Но хозяин успевает уйти вперед. Так они никогда и не сойдутся.
— Это как романы Кафки… Не хватает только сил и зрения, чтобы это воспроизвести, и нет настроения, побуждающего творить… А линия может быть любой, прерывистой, дрожащей, уверенной и четкой — и все равно собака не догонит хозяина! Как же я запуталась, Павел… Мне нужно работать, и это избавит меня от мрачных фантазий… Я вспомнила сон, про Хильду, это, пожалуйста, напиши ей, …будто мы ехали по железной дороге, скрылись от всех, от краха, опять были вместе, блуждали по какому–то готическому городу, это было какое–то озарение, вспышка молнии, как на распятии Брейгеля, — вокруг нас звучали песни гитлерюгенда, — потом мы оказались в поезде… и ужасно смеялись над твоей безумной элегантностью… (апрель, 1942)
— Давай–ка я припишу ей что–нибудь веселое: “Фридл своими руками заштопала мои брюки. Это приводит в экстаз. Для этого я специально сидел на диете — у нее не хватало ниток. Теперь я строен и нравлюсь ей еще пуще. Приезжай, убедишься в этом сама. Павел”.
Весна 42-го… В Праге Адела Брандейсова собирает старшего сына Бедржиха с женой Йозефой на транспорт… Уж лучше бы пошла с ними, было бы ей спокойней… Бедржих и Йозефа будут отправлены блицтранспортом из Терезина в Избицу, Йозефа погибнет там, а Бедржих — через три месяца, в Майданеке. Через месяц Аделу депортируют в Терезин, где она уже не найдет Бедржиха с Йозефой. В октябре 1942-го из Терезина она будет депортирована в Треблинку — сразу после прихода в лагерь транспорт будет отправлен в газовую камеру.
12. Итоги
29 июля 1942 года, накануне дня рождения, Фридл пишет Хильде очередное “итоговое” письмо. …Если человеку дан один день — он должен его прожить… В слове “прожить” — и полнота осмысления и внезапные озарения, “как на распятии Брейгеля”… Фридл не переносит “застойных” состояний. Вечером, борясь с усталостью, она подводит черту дню.
…По мне все твои измышления на тему религии (ад и прочие ужасы) бездоказательны… И то, что ты говоришь о форме жизни (Иисус и апостолы),— все это вовсе не так, как ты себе рисуешь… Они не жили на необитаемом острове… (Мастер Эккхарт: чистая созерцательность есть эгоизм.) Впрочем, каждый из нас живет на том острове, на котором хочет…
Форма совместного существования учеников Иисуса базируется на тех же принципах, кои и мы считаем верными, но она не происходит только из одного правила. (Жить по правилам, как ты это описываешь, — это, скорее, монашество.) Люби ближнего своего как самого себя, не меряй разными аршинами… — вот принцип поведения верующего. Но, если веруя, ты все же сомневаешься, поступай по велению совести. (Пожалуйста, не раздражайся словом “милосердие”, оно нормальное, вовсе не “сверхчеловеческое”.)
Свод этических правил необходим, учитывая разношерстность человечества…
Огромное спасибо за бланки [для отправки посылок в лагерь], по ним мы регулярно посылаем Лизи. Писать ленивица не пишет… Если хочешь, мы пошлем Лизи за тебя парочку веселых страниц, пусть повеселится… …В свое время мне так хотелось быть в курсе всего…Но я разрывалась между работой за кусок хлеба, уроками, беготней, живописью и личной жизнью. На высокие порывы недоставало дыхания…
Павел поедет, вероятно, на несколько дней в Прагу…
13. По эту сторону
… И хотя моя надежда достигнуть цели слабеет (а цель совершенно не ясна), я не хочу ни преподавать, ни заниматься какой–либо деятельностью. Я решила целиком отдаться живописи, чтоб реализовать то малое, чему я научилась. Не заниматься более аллегориями, выражать мир таким какой он есть, не будучи ни современной, ни несовременной… При страстной любви к Клее, я отказываюсь от его приемов — они изломаны своим стремлением к потусторонности… “Детский натюрморт” — это была моя отчаянная попытка вырваться… Я видела синий бидон и писала его синим, с чувством, что лечу с четвертого этажа и вот–вот сверну себе шею… (осень 1941-го)
“Потусторонность” — это то, что не здесь, по ту сторону. По ту сторону жизни, по ту сторону сознания. Потусторонность — царство мистики. Предчувствуя свой скорый переход на “ту сторону”, Фридл упивается красотой чеснока на разделочной доске, свечением лимона на срезе, сахарницей, похожей на светильник. Почти в каждом письме идет отсчет: останется полгода — буду рисовать, останется две недели — успею прочесть книгу… Она еще успеет нарисовать Зденку и Павла, Лауру и пани Хиршову, зеленые, разверстые поля, аллею под пологом изумрудных деревьев, вид с пригорка сквозь корявые стволы деревьев… Свет, цвет, открытые глазу просторы, где гуляет ветер, где все еще можно дышать…
Она пытается объясниться с Хильдой по поводу центральных и периферийных идей, отделить центральные — Жизнь, Смерть, Бог, Любовь — от периферийных — коммунизм, социальное равенство, партия…
…Теперь время не для уточнений, а для обобщений… лучшего ждать не приходится…
…Они говорят, что человеку дана одна жизнь. Для того, чтобы умереть. Так давайте же умрем за Правое Дело! … И это сопровождается такими ужасающими последствиями, как в мире Гойи, неслыханным количеством жертв… — считать осколки — не слишком плодотворное занятие, но я их считаю…
У нас не было никакой возможности подтвердить практикой наш порыв… Это был именно порыв, и мы всё принимали на веру, лишь бы не утратить энтузиазма … Мы делали Дело и старались особенно не углубляться, чтобы не отпугнуть друзей… Вопрос “культа личности” заключается не только в самой этой личности, но и в нас, прикрывшихся лозунгами и лицемерием. В конце концов, стало невозможным иметь свое собственное мнение. В результате мы сбились с пути. То, что трудно одному, проще переносится всем человечеством. Но с трудностями человек должен справляться сам, в одиночку. Поэтому один произвол следует за другим…
…Моя “мания преследования” заключается в том, что я боюсь обмануть друзей, которые мне доверяют, или быть застигнутой ими врасплох… ты призываешь к ответу, меня же охватывают чудовищные сомнения. Зачем человеку верить в Рай? …Пока меня спасают живопись и свежий воздух… Человек ищет какую–то инстанцию, которая была бы неподкупна и отвечала самым высоким требованиям. Для этого человеку и нужен Бог! …Но если ты и в этом сомневаешься, поступай по велению совести…
Ни один человек не имеет преимущества над другим, ни одна нация — над другой. Невозможно использовать в качестве меры что–то такое, что произвольно меняется… Я верю, что конструкции в отдельности могут быть правильными, и в тех областях, где выше точность, выше успех. Однако объединение этих конструкций в целое неосуществимо, так как никакая конструкция не охватывает полноты сущего… Я чувствую себя голодной ослицей между двумя пучками сена… С другой стороны, в любом месте, где ты находишься, ты можешь делать добро…
То, что между нами все меньше неясностей, радует меня больше, чем ты, возможно, думаешь… Ты права, в биохимии невозможно получить тюльпан с помощью красок. Я могу определить что–то с помощью света и его биохимического воздействия, но не с помощью книги Кьеркегора, уже нет… Человек должен понимать себя, работать над пониманием себя… Легко понимается только та мысль, которая неокончательно сформулирована. С этим связан мой страх перед словами, имеющими слишком широкий смысл, каждый наделяет их своим собственным содержанием…
… У нас еще достаточно времени, чтобы обо всем подумать… Все очень сомнительно, я имею в виду исход… Все, что связано с религией, сейчас кажется самым важным. Вопросы политики, ответственности теперь решаются в одиночку… Мне кажется, будто я еще вырвусь отсюда… (апрель, 1942)
Письма Фридл становятся все более противоречивыми, тяжелые, неуклюже выраженные мысли спотыкаются одна о другую, ей все трудней концентрироваться, — она пишет, плотно заполняя листы, спорит, негодует, извиняется…
… Жаль, что тебя так рассердило мое письмо. (Эта форма не мной придумана писать 1 и 3 стр. нормально, 2 и 4 поперек. Но сегодня я купила промокашку.)…
…Время не пройдет бесследно. Прощай. Не терзай себя так бессмысленно. Ты ничего не понимаешь… (29.07.1942)
14. Третий переезд. Сентябрь 1942 года
… Нет ли у тебя еще каких–нибудь книг Тротта? Я бы почитала с удовольствием. Павел уже пять дней болеет, упал на доску и ушиб ребра. Но он все еще полон благих намерений. Благодаря ему я еще могу дышать и сохраняю остатки равновесия. Убираю комнату, но тут же уткнусь в книгу и не могу оторваться, пока совесть не начинает разбирать, потом опять принимаюсь за дело, штопаю, готовлю, не так уж много нужно… За последнее время я разобралась со старым хламом, — из–за хозяйства не могу надолго отлучиться от дома, — несколько раз удавалось послушать лекции по искусству, — много раз приступала к изучению чешского языка, — постоянное чувство, что надо что–то делать, и я делаю, — последние 14 дней мою ступени и двор перед домом, каждый пятый день хожу за покупками… Вижусь с одной приличной женщиной, к сожалению, только раз в неделю… (24.09.1942)
“Приличная женщина” — это Анна Сладкова: “К третьему переезду, в сентябре 42-го, им пришлось отказаться от чудной мебели, не было для нее места. … Как здесь все позаросло… А какой был прекрасный сад! Как–то я пришла, дверь открыта, а Фридл нет. Ну, думаю, буду ждать. Прождала часа два. А Фридл, оказывается, была в глубине сада, с кем–то там разговаривала. Да, это было незадолго до конца. Помню, она увидела у меня «Историю искусств» Дворжака и попросила привезти книгу, когда я к ней поеду. Кажется, ей хотелось что–то оттуда срисовать. Вскоре до меня дошла весть, что Фридл получила повестку на транспорт. Я собралась к ней и стала думать, брать книгу с собой или нет. Не очень уж подходящее время для этого… И сделала ошибку — не взяла книгу.
«Вы принесли книгу?» — спросила она меня тотчас, как я переступила порог. Я была очень огорчена, но было поздно. На следующий день они уехали в Градец–Кралове, оттуда — в Терезин. … Я была уверена, что это расставание ненадолго, что она вернется, столько в ней было сил, воли к жизни и никакой тревоги за свою собственную судьбу”.
15. Последнее письмо из Гронова
16 ноября 1942
Моя дорогая девочка!
… Кругом бело, лыжня восхитительная… Одно из очаровательнейших мест, “Пекло” (по–чешски) означает ад. Хотя все, начиная от прекрасной еды до прелестных горок, не похоже на “пекло”. … По вечерам сердечная болтовня и — мгновенное легкое опьянение… У тебя скоро день рождения, желаю тебе всего, что ты заслуживаешь, пусть все будет хорошо. Я тебе опишу все, что тебе достанется от нас в подарок, поскольку не знаю, когда все это случится и как именно…
…Ужасно расстроило твое последнее письмо. В нем видна твоя печаль, нервозность …вся твоя парализованная активность, в том числе и в отношении меня. Ты пишешь, что трижды перечитывала мое письмо, пытаясь понять, где ты можешь вмешаться. Не всегда нужно действовать, зачастую достаточно понимать. Кроме того, ты, наверное, не помнишь, что спрашивала меня о некоторых вещах; письмо было ответом; неудивительно, что оно такое разбросанное, а факты изложены не в ожидаемом порядке, — все мои силы уходят на то, чтобы эти факты признать. Ты помогла мне в последний год навести порядок внутри себя (насколько это возможно), тебе уже ни во что не следует вмешиваться, можешь почивать на лаврах, зная, что результат достигнут, и что я сама с собой не справилась бы… Во всем виновата твоя тревога, основания для которой, к сожалению, дают окружающие обстоятельства, правда также и то, что я отношусь к этому легче, хотя думаю как вы все…
Ты спрашиваешь, что для меня Бог? Едва ли я смогу ответить. Мне мог бы помочь Кьеркегор с его четким определением трех областей — эстетики, этики и лишь затем религии, и Даллаго с его спокойной широтой понимания… Для меня Бог — 1) некий масштаб, без которого все косо и неопределенно, 2) направление движения, ибо без направления любое движение произвольно и бессмысленно и 3) жажда “милосердия”, ибо его недостаток сводит с ума. Не знаю, почему вера моя пошатнулась; может быть, я ставлю Ему в вину размах нынешних страданий…
… С Юленькой все не так просто! Маргит написала о ее смерти, Павел нечаянно распечатал письмо и очень плакал.
Все, что ты пишешь про одиночество, я понимаю слишком хорошо!
…Я тем временем нашла способ добыть материал для резьбы, надеюсь со следующей недели начать работать. Еще раз пока.
16. “Я — дурачество, я к вашим услугам, пожалуйте в могилу!”
Йозеф Вавричка: “Как–то раз она пришла ко мне в магазин и говорит: Гитлер приглашает меня на свидание, нет ли у вас чего теплого. Я ей дал серое пальто, теплое и немаркое. Я говорю, не надо мне за это ничего, не надо! А она мне картину принесла «Вид через окно на Марианские Лазни». Такую картину за пальто! А она говорит: я эту картину всего час рисовала, пальто шить дольше…”
Хильда: “…Я получила письмо от Фридл о депортации и немедленно выехала из Гамбурга. В Берлине я зашла к друзьям и посоветовалась с ними, может быть где–то спрятать Фридл и Павла. Они готовы были помочь. Через границу еще можно перебраться, но из–за непрерывных военных досмотров практически невозможно было перевезти Павла на поезде в Берлин. В Праге мне каким–то чудом удалось купить… гуся. Но как его везти? Отыскался мусорный ящик, в нем я и привезла гуся. Гусь был очень ценной вещью. Отто своим глазам не мог поверить, когда я явилась в Гронов с рождественским гусем. Мы так смеялись… И не оттого, что я с гусем, и не оттого, что гусь — в мусорном ящике, а оттого, что все мы опять встретились. Что мы видим друг друга.
…Последние месяцы Фридл не рисовала. Людей отправляли на транспорт, и у нее опускались руки… Отто через общину узнал о судьбе Бедржиха и Йозефы, и последним ударом были сведения об Аделе…
…Мы запаковывали и перепаковывали все без конца, все это выглядело как репетиция к спектаклю, который никогда не состоится… Мы писали списки, то я, то Павел: шарф — 1, фартук — 2, ложка, вилка, бандаж, сухой спирт… На каждого по 50 кг. Павел должен был и в лагере, на работе, выглядеть хорошо. Ему непременно нужен костюм и три белых рубашки. Остальное белье и простыни Фридл покрасила в разные цвета, чтобы меньше была видна грязь. Фридл сразу решила, что простынями будут пользоваться в пьесах, которые они будут ставить с детьми, что, например, зеленая простыня, наброшенная на детей, будет представлять лес. Она была настолько настроена на свою работу с детьми — хватит ли на первый период бумаги, карандашей… Нужно было обдумать столько мелочей, у нас просто не было времени на страх. Мы уставали и засыпали… Мы шили, и шили, и шили тряпки и другие вещи, которые бы там пригодились. Мы готовили и ели, иногда, ни с того ни с сего, Фридл закатывалась смехом до слез.
Мы нашли время прочитать часть «Замка» Кафки. Наша беспомощность перед судьбой очень напоминала состояние героя Кафки, господина К., который не мог выбраться из кошмарных сновидений.
Иногда мы выходили на воздух, проветриться… шли гуськом, на расстоянии друг от друга, — мы не имели права быть вместе…
Так настал этот день… Я ночевала у одной нашей общей приятельницы и в четыре утра пришла к Фридл… Фридл лежала на диване в пальто. Она плакала… Тогда она плакала…Она боится меня потерять… как я вернусь в Гамбург под бомбежкой?!
… Мы попрощались в школе, где был сборный пункт… Я пошла на станцию и по дороге сказала себе: я ее больше никогда не увижу… Я стояла на вокзале, не понимая, куда мне теперь — в Прагу, в Брно… Состояние как под анестезией… Такое прощание нельзя описать…
Так она и стоит в моей памяти доныне — в школе, на первом этаже, в сером пальто, и смотрит на меня… Так смотрят, запоминая…”
Часть 5. Уроки Фридл
…Человек, чей век так короток,
не может постичь одновременность событий,
их молниеносное совпадение…
(письмо к Хильде, 1941)1. Сборный пункт
“… 3 часа утра. Мы готовы. При возможности напишем с дороги… У нас тяжелая поклажа, не знаю, как Ф. это вынесет. Будьте здоровы и счастливы… — пишет Павел Отто и Марии, Фридл приписывает: …Сердечный привет вам обоим. Огромное спасибо за вашу помощь и готовность помогать… Наверное, никто столько не получил от мамы [Аделы], сколько я. Она была самой лучшей из семьи и была достойна самого лучшего, но получила самое худшее. Никто из ее детей не знал, какой она была на самом деле. 1000 приветов, ваша благодарная Фридл (14.12.42).
От вокзала в Градец–Кралове до сборного пункта — университета — идти недолго, да ноша тяжела — пятьдесят килограммов на человека. Павел уговаривает Фридл — остановись, передохни, но она молча идет вперед — чемодан в руке, рюкзак за плечами — серый комочек в предрассветной мгле. Шествие сопровождают местные жандармы, — еще никто не кричит “шнель!”, и люди едва тянутся, постанывая, к виднеющемуся на площади зданию. Пришли. Фридл прислоняется к заснеженному сфинксу у портала, кладет рюкзак на чемодан, приваливается к вещам и засыпает… Жандарм трясет Фридл за плечо. Ваша пани? — спрашивает Павла. — Моя.
Пока он дотащил спящую Фридл до Лауры, пока пробирался по тюкам к выходу, чемоданов и след простыл.
У Фридл на шее бирка “Сh–549”, у Павла — “Сh–548”. Полночи бродил он между спящими, искал чемоданы. Лаура и Фридл улеглись на одном матраце. Может быть, тот жандарм и увел чемоданы? Как он выглядел, где его теперь найти?
16.12.42. К Отто и Марии:
… До сих пор все шло гладко. Завтра выезжаем. Мы потеряли часть багажа. Судьба остального неизвестна. Пережили это очень тяжело. Еда отличная. Вспоминаем обо всех. Ехали в приличном вагоне. Все очень хорошо держатся. Не волнуйтесь за нас. Сегодня мы сдаем часть излишних денег и вещей. Последнее “с Богом”! Павел + Фридл.
16.12.42. К Хильде:
… Моя дорогая! Против ожидания, все нормально. Обычная история: одни идут под стрижку, другим велено стричь. Я оказалась более стойкой, чем предполагала. Думала, слезные железы у меня на плечах, но их нет и там. Обнимаю тебя. Ф. 16.12.42.
… Подъем! 2 часа ночи, 17 декабря. Мигающий голубой свет в помещениях и на лестнице… В полчетвертого все выстраиваемся на аппель, и нас выводят по группам… Никогда не забуду, как нас ведут шеренгами при свете фонарей и карманных фонариков. Запихали нас в тесные немецкие вагоны. К 8 часам поезд в сопровождении военных прибыл в Прагу. Дорога была не очень приятной, купе забито вещами. Было запрещено открывать окна…
Духота везде, в гроновской школе, в градецком Университете, в поездах. Дети скулят, старики обмахивают друг друга тряпками, и никто не осмелится открыть окно, глотнуть морозного воздуха, его там — необъятный край…
… умирающий кричит “воздух, воздух!”, забыв о самом главном — чтобы избавиться от страха смерти, нужно перво–наперво дышать…
2. Терезин, 17 декабря 1942 года
“… Вот мы и здесь. “Выходить!” Все шумят, толкаются. Мы выкидываем в окна вещи и выходим сами…”16
Воздух! И не нужно никаких вещей, просто идти и дышать. Дорога из Богушовиц до Терезина вернула Фридл к жизни. И Павел повеселел. Хотел было раскурить трубку, да вспомнил, что ее отобрали. Хотел посмотреть на часы — и тех нет. Зато морозец пробирает, светло, снег на деревьях.
…Час мы шли с вокзала в Богушовицах, после этого за нами закрылись ворота гетто… Нас отправили в темные казармы под названием “шлойска” (блок H–4), — куда приходили все транспорты. Снова обыск, и только через три дня нас распределили по блокам…17
17 декабря 1942 года.Транспорт Ch из Градца Кралове пришел в Терезин, военную крепость, превращенную в ноябре 1941 года в еврейское гетто.
В транспорте было 650 человек. 52 из них пережили войну. В том числе — Павел.
3. “При обращении следует принимать вид провинившегося…”
Павел и Фридл в “шлойске”, в темных казематах, отапливаемых дыханием сотен людей. Для чего их поместили сюда? Все, что можно было у них отобрать, уже отобрано. Чтобы отобрать последнюю надежду? Чтобы, валяясь вповалку на цемент–ном полу, они поскорее превратились в нелюдей с номерами на шее? Такие вопросы задавала себе Фридл в первый день. Во второй и третий день она с тупым равнодушием смотрела на происходящее — девочка лет четырнадцати разливает суп, какой–то старик несет вместо миски ночной горшок… И вдруг она поняла — она попала туда, где не задают вопросов, — дети Тьмы и дети Света превратились в дрожащие тени, — ни света, ни тьмы, — серо–коричневым силуэтам все равно, как они выглядят, из чего едят, на чем спят… Но, говорят, это только здесь страшно… Пока не распределят на места…
Пока новоприбывший транспорт находится в карантине (“шлойске”), начальство изучает личные дела каждого, решает, куда кого распределить. Эгон Редлих18 дает распоряжения детским домам — принять столько–то детей такого–то возраста… Но куда принять, насколько еще можно уплотнить, не надстраивать же трехэтажные нары! В военной крепости, возведенной в честь известной антисемитки Марии Терезы19, можно расселить дивизию в десять тысяч человек, но не пять дивизий евреев, на две трети состоящих из небоеспособных стариков и детей… “Крепость оборонного значения ни разу не подвергалась нападению врагов, за всю историю лишь евреям удалось взять ее приступом, взять–то взяли, но как теперь вывести отсюда свои войска”, — поется в терезинском шлягере. В песне имеется в виду, конечно, как вывести войска на свободу, но отсюда, из Терезина, никто не попадает на свободу. Транспорты из крепости уходят на восток, в лагеря уничтожения. Но если дан день, его надо прожить… Выжить… Так создается иллюзорное место и время в транзите, ни там, ни здесь, ни вчера, ни завтра. Одно “сегодня”, призрачное и предельно реальное.
Эдит Руеф: “Мы приехали в Терезин первыми, в конце 41-го года. Тогда там не было ничего. Крепостные валы, пустые казармы, огромные, как города. Холод и голод. Мы должны были создать свою инфраструктуру. Я работала в отделении по распределению рабочих мест. Художников — в техническое отделение, тех–то туда–то…
После войны я вышла замуж за Пауля Зингера, брата Франца Зингера. Франц жил у нас в квартире… Он спрашивал меня про Фридл. Но я ее в Терезине не видела. Там было такое столпотворение… Я распределила ее в технический отдел, к художникам, по документам и по заключению графолога. Но Франц от кого–то узнал, что Фридл работала воспитательницей в детском доме…”
“Особый порядок лагеря 9.II.42 г. Терезин.
1) Обитатели гетто обязаны приветствовать снятием головного убора любого, кто принадлежит к управлению лагеря, к охране SS и к управляющей жандармерии. Женщины должны кланяться. Таким же образом следует приветствовать любое лицо, носящее немецкий мундир. 2) При обращении следует принимать вид провинившегося. 3) Если не приказано другое, следует соблюдать расстояние в один метр. 4) Обитателям гетто запрещается обращаться к лицам, указанным в пункте 1. Исключением являются случаи, связанные с опасностью. 5) Разговор с членами управления лагеря строго запрещен. Исключением, в некоторых случаях, являются еврейские старейшины или их представители. 6) Обитатели гетто должны беспрекословно и немедленно выполнять указания лиц, принадлежащих к лагерному управлению, охранников SS и жандармерии. 7) Указанное относится также к распоряжениям еврейских органов. 8) Обитателю гетто разрешается раз в месяц писать. Для членов еврейского самоуправления действует особый порядок. Разрешается почтовый обмен между казармами. Контрабанда писем наказывается смертью. Попытка рассматривается аналогично. 9) Обитателям гетто строго запрещается пользоваться телефоном. Разрешение в исключительных случаях может предоставляться комендантом лагеря. 10) Самовольный выход из гетто рассматривается как попытка к бегству. Жандармерия уполномочена немедленно расстреливать при попытке к бегству. 11) Обитатели гетто разделяются по полам. Дети мужского пола до 12 лет оставляются с матерью, затем переходят к отцу. 12) Каждый обитатель гетто обязан доложить о достижении его сыном 12-летнего возраста. 13) Мужчине, обитателю лагеря, разрешен вход в женский лагерь только с разрешения коменданта или инспектора лагеря. 14) На женщин распространяется пункт 13. 15) Вход обитателей гетто в неразрешенные помещения строго запрещен. Исключение — с разрешения коменданта лагеря. 16) Шуметь строго запрещено. 17) Входы во дворы и улицы должны соблюдаться в абсолютной чистоте. Обитатель гетто, который видит лежащей бумагу, солому и т.д., должен эти вещи немедленно поднять и бросить в соответствующий контейнер. 18) Свободное плевание строжайшим образом запрещается. 19) Обитатели гетто мужского пола должны носить волосы на голове длиной в три миллиметра, обитатели женского пола — короткую стрижку. Каждый обитатель должен раз в три недели обращаться к парикмахеру. Принадлежащие к еврейскому самоуправлению подлежат особым правилам. 20) В захоронениях в случае смертей от естественных причин или от нарушений принимают участие родственники первой ступени”.
4. Выход из подземелья
Снежная крупа сечет кирпичные стены крепости. Фридл зажмуривается, закрывает глаза ладонью, ей больно смотреть на свет!
В отделении трудоустройства Павлу выдали направление на стройку и на жилье, в Судетские казармы. Фридл хотела бы к детям, а не в техническое отделение… Нет, она должна идти туда, куда ее распределили, по адресу: Бадхаузгассе, 1, рядом с Судетскими казармами.
Они долго плутали во дворе Судетских казарм, пока не попали в помещение, узкое и нескончаемо длинное, с нишами в стенах. Стойла для лошадей… Вдоль стен — трехэтажные нары, заваленные всевозможным скарбом. В помещении не было ни души — видно, обитатели блока еще не вернулись с работы. Кислый запах, холод и сырость… “Ничего, — утешает ее Павел, — народ придет, надышит…” Они сели на чью–то постель, посидели молча и пошли искать знакомых. В уличном многолюдье встретить знакомого можно лишь чудом. Фрици… Она или не она? Она! И вот они уже обнимаются посередь дороги, все не так плохо… Фрици — врач, работает в амбулатории, в Женинских казармах, у нее есть витамины в ампулах… Нескончаемые казармы… Фрици сняла пальто, — как она исхудала! “Недоедание и недосыпание, — объяснила Фрици, — сначала тяжело, потом привыкаешь…” К амбулатории уже потянулась очередь, — старики стоят по стенке, беседуют по–немецки, из коридора слышны два бодрых голоса: “Я был личным секретарем кайзера”, “А я — послом в Японии”… Шутят или правда? Фрици пожимает острыми плечами, набирает лекарство в шприц. Прописывает Фридл таблетки. Здесь есть аптека? Нет. Но есть рецепты…
Восемь вечера, отбой! Павел уже не может проводить ее до Бадхаузгассе — с зубной щеткой, мылом и полотенцем она входит во двор, подымается по темной лестнице на второй этаж, открывает дверь комнаты — и застывает на пороге. Духота, смрад и негде ступить — столько народу, еще хуже, чем в “шлойске”… Нет! Фридл, трясясь от страха, в полной темноте, в час, когда по гетто запрещено ходить, спускается по лестнице, — где Фрици, как ее найти? Где ее амбулатория, — или лечь вот здесь, на снегу, и закончить этот кошмар, — чего еще ждать от жизни, когда нечем дышать?! Нельзя дышать смрадом! Фридл садится на снег. К ней подходит геттовахе20. Фридл умоляет отвести ее в амбулаторию, в Женинские казармы, ей плохо… Молодой человек, грозный на вид, берется ее сопроводить.
Фрици уложила Фридл на свою кровать, и та тотчас уснула. Утром она разбудила Фридл и сказала — ты должна немедленно решить вопрос с работой, иначе окажешься в списках на следующий транспорт. Ну и пусть. Разговаривать с Фридл бесполезно.
Фрици взяла на себя устройство Фридл. Через свою подругу, Гертруду Баумлову, она обратилась к Эгону Редлиху, рассказала о том, кто такая Фридл. Эгон пообещал перевести Фридл в L–410, в детский дом девочек, хоть там и нет ни одного свободного места для воспитателей. Но она может вести с детьми кружки, со всеми детьми, во всех детских домах… Эгон поговорил с местным начальством, — они возьмут Фридл к себе. И найдут ей какое–нибудь место. Так, оставаясь прописанной на Бадхаузгассе, Фридл незаконно перебралась в дом к детям.
В большом трехэтажном здании на площади жили девочки от 10 до 16 лет. Комнаты на 24 спальных места, трехэтажные нары, стол. В том же доме квартировали и воспитательницы.
5. Эпидемия рисования
“Как–то утром маленькая женщина с очень короткой стрижкой и большими карими глазами вдруг появилась в нашей комнате — стремительность ее походки, ее энергия захватили нас, ввели в совершенно иной ритм… Мы сразу приняли ее и отдались на волю новой стихии”21.
К первому уроку Фридл и подготовиться не успела. Вальтер Фройд, молодой человек в круглых очках с толстыми стеклами, поднес к глазам разграфленный лист и велел начать с комнаты №28. Фридл достала из рюкзака бумагу и клей, подумав, взяла и краски и поднялась на третий этаж. С этого дня в доме началась эпидемия рисования.
“… Фридл влетала в комнату, распределяя материал, она, разумеется, говорила с нами, она все время была с нами, пока мы работали. Уроки были короткими. Мы работали интенсивно и, как помнится, в тишине. Она давала нам тему для воображения. Например, поле, по нему бредет лошадь… может быть, она нам показывала какой–то образец или картину… Про коллаж с лошадью я точно помню. Фридл приносила нам ворохи обрезков и показывала, как делать коллаж. Я не думаю, что она учила нас, как именно рисовать пейзаж или выклеивать его… не помню…
Она говорила, как приступать к рисованию, как смотреть на вещи, как мыслить пространственно. Как мечтать о чем–то, как воображать что–то, как желать делать что–то, как претворять фантазии… Не помню, чтобы она общалась с нами по отдельности, скорее это был контакт со всей группой… Каждый урок она меняла техники — то коллаж, то акварель, то еще что–то… У нас не было никаких материалов, все приносила она. После уроков она собирала рисунки и уходила. Урок кончался так же стремительно, как и начинался. Я панически боялась конца. Я готова была продолжать до ночи… Мы жили на верхнем этаже детского дома. И рисовали из окна небо, горы, природу… Наверное, это особенно важно для заключенных — видеть мир по другую сторону, знать, что он есть… Наверное, это относится и к Фридл. Мне было важно знать, что она существует, что она есть… Стихия свободы… при ней все получалось как бы само собой …”22
Фридл окружена детьми, и они становятся источником ее божественной силы. Ее определение Бога как: 1) некой шкалы, 2) направления движения, 3) жажды милосердия — обретает в Терезине буквальное значение. Здесь уже не остается времени для размышлений на тему, кто она, художник или педагог, все периферийные идеи ушли, осталось одно — работать с детьми и тем вернуть милосердие в этот страшный мир. Слова Фридл о том, что эстетика оказалась … не самой надежной защитой от хаоса, сбылись. Но Фридл упряма, и она жизнью своей докажет другую истину: любовь — вот единственная сила, способная одолеть хаос.
6. Иренка
Эва Штихова–Бельдова: “Воспитательницы жили в комнате на 2-м этаже, и, если нам, детям, было что–то нужно, мы шли к ним. Я часто ходила к Иренке Краусовой и Фридл. Каждый приход в эту комнату был праздником. Иренка была мне вместо мамы… После войны я вернулась в Прагу и не нашла своих родителей — они были убиты. Пошла искать Иренку, но не нашла и ее. Оказалось, она попала в транспорт случайно. Бросилась прощаться с родителями, была схвачена и отправлена с ними. На воле у Иренки был жених — чех Иржи Жантовский, оказывается, он много раз проникал в гетто, приносил письма, еду и книги. Но в Терезине никто не знал об этом, ни одна живая душа”.
Фридл ходит к Фрици на уколы. Пятиминутная прогулка по инобытию. Полуживые старики в очереди за похлебкой, возы с мертвецами, слепцы, то и дело падающие на лед мостовых, — откуда их столько? Все вопросы она задает Иренке Краусовой. Всеобщая любимица, высокая, широкоплечая, улыбчивая. Оказывается, в Терезин из Берлина привезли транспорт слепых и сумасшедших, пациентов еврейской больницы. Иренке так больно за евреев из Германии и Австрии, их здесь не жалуют из–за немецкого языка и фанатичной любви к порядку. Поначалу девочки тоже от них нос воротили. Но Иренка нашла выход — направила их в Яд Томехет23. “Вы не поверите, Фридл, Мария Мюльштейн неделю не ела сахара, копила для одного старика. И вот что он написал ей перед смертью, — Иренка достала сложенную вчетверо записочку. — «У меня в жизни не было ни одной родной души, теперь у меня есть ты, моя внученька Мария…» Самое главное — чтобы дети не ожесточились, чтобы потом, на свободе, они стали настоящими людьми…”
…Девочки не могут дождаться утра. Прибегает Власта с рисунком. Девочка–одуванчик, тоненькая, кудрявая… “Вот, Фридл, я вспомнила, как выглядела моя комната!” Уютный столик с настольной лампой, на стене — картина… “А что на картине, Властичка?” Девочка кусает губы… “Пароход и камни, с этой стороны… Но они не уместятся”… “Нарисуй, — Фридл дает девочке четверть листа… — А завтра мы все уместим… увидишь как”.
Фридл воскрешает в памяти детей картины “нормальной жизни”. Этот метод применяют в работе с пожилыми, — все хорошее, что все–таки случилось, не миновало их судьбу, отраженным светом высветляет настоящее — были в их жизни добрые лица, небо, деревья, и они никуда не делись, они есть и сейчас, только их надо увидеть … У детей в гетто, как и у стариков, прошлое отрезано от настоящего. Оно кажется сказкой. Но когда они рисуют эти “сказки” во всех подробностях — обстановку в квартире, часы на стене, ларек напротив дома, — они возвращают прошлому реальные очертания, приближают его к себе. Так, постепенно, восстанавливаются связи, сглаживается грань между прошлым и настоящим.
7. Три стадии наклона
Заходит на огонек Гертруда Баумлова, с ней Фридл подружилась сразу. Она специалист по трудным детям и заведует “социально неблагополучными детьми” в отделении опеки. А кто здесь благополучный? В Терезине собраны те, у кого в анамнезе стоит — “еврей”. Это — главная “болезнь”. Но есть и другие. Есть дети–клептоманы, эксгибиционисты, шизофреники — их приходится содержать отдельно. Детям в шоковом состоянии тоже нужен особый уход … Перестал говорить, оглох маленький Бубик — он видел, как его мать выбросилась из окна. Группа детей из Германии в состоянии тяжелейшего шока. Они прибыли в Терезин с матерями, отцы были расстреляны у них на глазах…
Что лучше, пойти к ним или привести их сюда? — перебивает Фридл Гертруду.
На следующий день Гертруда приводит в L–410 пятерых мальчиков — они идут гуськом, головы втянуты в плечи, глаза потуплены. Маленькие депрессивные старички. Они садятся на койку, тесно прижавшись друг к дружке, спрятав руки между колен. Какое тут рисование! Фридл отворачивается — не разрыдаться бы, сдержать слезы. А может, не надо сдерживаться? Почему мы все время притворяемся, почему хотим казаться им сильными? Мальчики видят слезы в ее глазах и тоже начинают плакать. Отплакавшись, идут за Фридл, умываться. Чтобы рисовать чистыми руками!
Сузанна Дорфлер: “Я работала с детьми из Германии… И вот однажды вижу — они бегут ко мне. Не тащатся еле–еле, бегут. Что такое? А есть такая прекрасная тетя, она разрешает рисовать красками — все что хочешь, и мы рисовали, мы ее любим…
Мне захотелось узнать, что это за тетя, и я пошла в L–410. Я встретилась с Фридл на 10 минут, мы обе спешили. Все дело было в ее глазах. Они излучали свет. Я спросила ее, как помочь моим детям, чтобы что–то спросить, раз пришла. Фридл ответила — пусть они приходят к ней. Для них это огромное дело — они получают удовольствие от рисования. Удовольствие пробуждает вкус к жизни. Да, простое удовольствие от рисования…”
Фридл не стала объяснять молодой воспитательнице, как произошло ее сближение с мальчиками. Это — эмоции. Их — не пропишешь. Ком в горле от невыплаканного горя, истерика, загнанная внутрь, тяжела всем. Но кому скажешь — плачь с детьми!
В Гамбургских казармах, в детском изоляторе, Фридл познакомилась с медсестрой Ильзой Вебер. Та поет больным детям песни под гитару, нежные и грустные. И непрестанно кашляющие дети с горящими от туберкулеза щеками притихают, слушая пение. Ильза была благодарна Фридл, что та пришла, не побоялась заразиться, но близко к детям ее не подпустила. Сама раздала им бумагу и карандаши, усадила их удобно, подложив под спину подушки. Быстрые, точные движения Ильзы… каждый момент — картина, кадр. Когда–то Фридл увлекалась кино, раскладывала на фазы движение кинокадров — прыжки с шестом, пыталась сделать такую же раскадровку в скульптуре — женщина с воздетыми к небу руками в трех стадиях наклона. На кривой, изображающей движение летящего ангела, была надпись: “Женщина, из которой исходит мольба”… Первая фигура была вырезана из оловянной пластины, вторая сделана из плоской проволоки, третья — из тонкой круглой проволоки. Ангел представлял собой кривые из наитончайшей проволоки… Из этой умозрительной идеи так ничего и не вышло. И вот перед ней та женщина, “из которой исходит мольба”, — протирает спиртом детские лобики, делает уколы, меняет белье, — Фридл схватывает движения, их быстро сменяющиеся фазы…. Над палатой, над кроватями, витает проволочный ангел…
… 19 февраля 1943 года Фридл хоронит Шарлоту Дикер. Фридл получила повестку как “родственница первой ступени”. Если бы она знала, что Шарлота в Терезине! После кремации Фридл отправилась за вещами. Оказывается, Шарлота жила на чердаке Женинских казарм — сколько раз Фридл была здесь, у Фрици! На пронумерованном матраце, последнем пристанище Шарлоты, лежала старуха, рядом с ней — узелок. Фридл развязала рукава старой кофты — в ней оказалась миска, ложка и сложенные вчетверо отрывные листки календаря. На одном из них отцовским корявым почерком было написано: “Найти Фридл. Хлеб. Сахар”. Фридл спросила у старухи, не видела ли она здесь глухого худого старика с большим носом. Но та, похоже, тоже была глухой — и ничего не ответила. Зато подошедший к Фридл старик, видимо муж этой глухой, сказал на великолепном немецком, что он видел того, кто был рядом с покойной, но тот умер давно, очень давно, еще было тепло… По описаниям это и был Шимон, ее отец.
8. Что прислать с воли
Фридл получила разрешение на “личную жилплощадь”. В конце коридора на втором этаже. В высоком пенале, на высоте двух метров Павел смастерил нары, к ним — лестницу. Вышла комната, даже стол и лавки вместились. Не хватает лишь двери. Но и дверь придумали, временную, из дерюги. От холода не укрыться ничем, но Фридл необходимо одиночество, “личная жилплощадь” для души. Экономия нервов…
У Судетских казарм Фридл лицом к лицу столкнулась с Виктором Ульманном. И узнала его! И он узнал ее, значит, они все еще похожи сами на себя. Он приехал в октябре… написал сонату… ее исполняет замечательная пианистка. Есть пианино, правда без ножек, зато с клавишами. Его изводит отсутствие курева… строго запрещено… но, может, у вас найдется… Он, Виктор, пригласил Фридл на концерт, — чердак Магдебургских казарм, 6 вечера. Но Фридл в эти часы занята с детьми… А в восемь отбой — и уже не выйти из помещения… Вы рисуете? — Нет, дети рисуют, — кстати, вы умеете петь рисунки?… Ульманн пожал плечами, не понял. Фридл стушевалась, она что–то перепутала… Все перемешалось, прошлое стало чужим, все, что осталось на воле, ушло далеко–далеко, разве что во сне и очень редко она видит Франца. Как он там? Фридл вглядывается в лица, ищет знакомых…
Встретила известного режиссера Карла Мейнхардта, из Берлина. Но узнала не сразу. Небритый вонючий старик, из–под брючин вылезают кальсоны… Он моет уборные и, если потеряет работу, умрет с голода. Фридл позвала его в L–410 — поставить вместе со старшими девочками “Трехгрошовую оперу”. Лицо Карла Мейнхардта озарилось сумеречной улыбкой. Рембрандтовский свет на восставшем Лазаре… “Я не помню текста, — сказал он, — и терпеть не могу новомодные постановки на тему и по поводу, — мне подайте текст!”
Хильда: “…Там было столько людей, с кем она могла вести свои дискуссии. И когда не хватало еды — она все равно была счастлива — из–за людей. Она мне писала: …Здесь можно было бы жить прекрасно, среди образованных, интеллигентных людей, если бы не страх быть отправленным дальше… Пришли Брехта …
Павел и Фридл посылали нам квитки — разрешение на получение посылки. Эти квитки в Терезине получал каждый, раз в три месяца. У многих евреев из Германии на воле никого уже не осталось, и они раздавали свои квитки. Заполнить посылку было трудно, у Фридл были весьма специфические просьбы. Прислать Брехта! Чтобы поставить по какой–то его вещи спектакль. Видимо, она забыла, что Брехта в то время сжигали на костре… Другой раз она попросила в письме, посланном через «каналы», — официально можно было писать открытки раз в месяц в 30 слов, — переправить ей скульптуру «Георгия Победоносца»… Раз в год позволялась посылка в 25 кг. Нужно было посылать столько вещей, но она не хотела фотографию, она хотела скульптуру. Она была совершенно необузданной… Мы достали гипсовый оттиск скульптуры, завернули в одежду, но в последнюю минуту раздумали. Мы не знали, как такое расценят в Терезине. Не отправят ли ее за это дальше…”
Что такое — “дальше”? Что такое — транспорт на Восток? Знали ли жители Терезина, что происходит по ту сторону?
Сообщение о формировании нового транспорта наводит страх на обитателей гетто — неделю не спит Эльтестнрат, разбирая тысячи просьб об “исключении из транспорта по исключительно важной причине”. “Каждый — особый случай, каждый — индивидуальность, но кем тогда заполнить транспорт?” Люди толпятся у Магдебургских казарм, ища защиты у высокого начальства, — при этом никто точно не знает, куда везут …
9. Вопреки всему
Павел смастерил для слепого скульптора Бертольда Орднера полку. В казарме Кавалиры, куда поместили этого кудесника, теснота и смрад, старики, сошедшие с ума от голода, бродят как привидения. Одутловатый Орднер в синем рабочем халате сидит на нижних нарах, выкручивает из проволоки жирафов и журавлей… Павел приделал к нарам полку на шарнирах — и теперь Орднер работает “за столом”. На ночь “стол” подымается на расстояние вытянутой руки… За это благодарный скульптор подарил Павлу календарик 1933 года и моток тончайшей медной проволоки.
Подарок Орднера пришелся как нельзя кстати. Осталось раздобыть проволоку потолще. Этого добра полно на строительстве железной дороги, где Павел временно работает. Теперь транспорты будут приходить в Терезин и уходить из Терезина. Чтобы не тащиться с поклажей до Богушовиц, Фридл предпочла бы пройтись напоследок, ее страшит близость железной дороги. “Но ведь и в Праге мы жили у вокзала, в Гронове — у вокзала…” — говорит Павел. “Здесь нет вокзала! Одни рельсы…” “Кафе без кофе, — напевает Иренка, — жизнь без жизни, и даже смерть — без смерти…”
Фридл прибивает к доске проволоки разных диаметров, крутит в руках прозрачных ангелов… мольба, Ильза в трех поворотах … — Мы сами не понимаем, что мы говорим! — с этими словами в тихую обитель врывается Гертруда Баумлова. — Готовить молодежь к будущим задачам! Где это будущее? В гетто? Строить новое сообщество на новых принципах! Вот что я сегодня говорила на семинаре “О позитивном образовании”. — Гертруда садится рядом с Фридл, читает: “Вопреки всему мы будем и в данных условиях находить позитивное и ориентировать на него нашу работу. Первое и важнейшее: личный пример… Второе: групповое воспитание… Многие, пришедшие сюда асоциальными, сами того не зная, учатся организованности … И третье: продуктивный труд, то, что придает смысл и содержание жизни коллектива и личности; то, что само организует группу; то, что призывает к товариществу; то, что продуктивно и воспитывает. Без этого смысла и содержания группа приходит к распаду и потере ценностей. Такова ситуация. Вот все, что у нас есть и с чем мы можем работать. Скреплять все воедино — в этом искусство режиссера и педагога …” Но мы режиссеры без публики!
— А по–моему, все правильно, — вмешивается Иренка, — мы проходим испытания в подопытной группе. Немцы выбрали нас, веками слоняющихся по миру со своим Заветом, и поставили перед лицом смерти, безоружных… И мы действуем вопреки, находим в себе силы думать о будущем, пытаемся сохранить волю и рассудок, во имя будущего… Если бы, по условию эксперимента, у нас отобрали будущее, тогда мы могли бы позволить себе все, как в последний день Помпеи… А раз мы этого не делаем, значит, у нас есть будущее!
— Ты путаешь “веру в будущее” и “будущее”, — говорит Гертруда.
— Это все равно, что сказать: ты путаешь “веру в Бога” и “Бога”, — Фридл уже успела свить из проволоки ангельское воинство, — мы ничего не знаем ни о Боге, ни о будущем, — но верим.
10. Суть вещи
Эва Адориан: “В Терезине я была «социальным работником», кем и осталась по сей день. Я помогала младшим. У нас была одиннадцатилетняя Ханичка из Польши. Ее родители погибли, и она прибыла с бабушкой и дедушкой. Она всего боялась, не разговаривала. Мы стали с ней рисовать. Она рисовала и не произносила ни слова. Было там одно большое дерево, в углу сада, там мы с ней, бывало, сидели. Мне кажется, я делала с ней то, что Фридл с нами на уроках. И когда она стала рисовать «под диктовку», мы поняли, что она понимает все. На это меня вдохновила Фридл”.
Ханичка начала говорить. Заговорили и ее рисунки. Первый “дом” (нарисован сразу после того, как она приехала из Польши) прижался к углу, двери закрыты, окна пусты, линии в депрессивном наклоне, второй дом (после нескольких месяцев в Терезине) вернулся на середину листа, на окнах — занавески, на двери — глазок, на лугу — цветы…
“Ханичка не выжила, нет! …Я помню ее глаза…
У меня не было никакого таланта, но уроки рисования меня захватили. Мы были вполне взрослые девушки, 14—15 лет. Фридл рассказывала нам про Баухауз. Например, она дала нам упражнение из Баухауза: сделать объемную вещь из белого листа бумаги. У нас были ножницы и клей. Мы так старались, но выиграла та работа, которая была сделана без ножниц и клея, руками. Оказывается, самым главным была простота решения. Ритм, линии, которые сделают дом домом, щетку щеткой. Суть вещи — вот что осталось в памяти.
Она говорила тихо: «Рисуйте сильное–слабое, приятное–неприятное…» Или тема: женщина в шляпе, одинокая, идет по улице, никого вокруг, куда она идет, кто она, что с ней. И нужно было думать, фантазировать. Ни одного законченного сюжета, только намеки. Вопрос о характере женщины, счастливая она или печальная, каждый решал для себя. Это были ненормальные уроки — уроки свободных раздумий. Живое, живое, все должно быть живым! Линии, цвет, ритм…
…Поскольку меня часто спрашивают о ритмических упражнениях, хочу на них остановиться особо. Они превращают толпу в рабочую группу, которая готова совместно отдаться делу вместо того, чтобы мешать и портить работы друг друга. Как побочный результат, они призваны сделать руки и всего художника окрыленным и гибким. Помимо этого, ребенок извлекается из обыденности (позже мы увидим, насколько это полезно), он ставится перед нетрудным заданием, полным игры и фантазии. Выполнение задания приносит ребенку удовлетворение, необходимое при этом сосредоточение делает его собранным… Кроме всего прочего, дети вместе выходят на старт.…24
С внуками я тоже занимаюсь ритмическими упражнениями. А затем подкидываю им какую–нибудь тему, для раздумий. Через занятия искусством я устанавливаю с ними связь — так делала Фридл”25.
11. Красота и тайна
Вслушиваться в голоса детей, всматриваться в рисунки и по мере возможности не давать однозначных ответов. На вопрос: “А как сделать, чтобы…” — сесть рядом и нарисовать бледно, в уголке, позу или тень от лепестка. В условиях иных, чем у Итена, контрастов — контрастов лагерного бытия (очень тяжело — полегче, очень плохо — получше, очень страшно — не очень страшно) — так ощутима условность противопоставлений. “Оголенность” существования, невозможность скрыться или что–то скрыть накаляет атмосферу, страсти овладевают всеми. Каждый жест, каждое слово становится свидетельством: обычная улыбка — знаком особой любви, неверное слово — смертельной обидой. Положение Фридл особое — она не отвечает ни за порядок в комнатах, ни за режим дня, ее общение с детьми формально ограничивается уроками рисования. Но ее энергия, действенная и созерцательная, умение находиться внутри события и в стороне от него — делает ее влияние на детей безграничным.
…И когда уже невозможно найти смысл в этой жизни, остается одно — любовь. И она чудесна…
Эдна Амит: “Все вводили нас в рамки, она нас из них выводила… Фридл говорила мало, но то, что она говорила, я помню: «У каждого — свой мир, у всего, у всякой вещи на свете — свой мир. Каждая вещь — отдельная система. Неодолимое желание проникнуть в суть вещи может свести с ума. Красота — таинственна. Красивая вещь — тайна. Красота — не слепок, не портрет природы, она в вариациях, в разнообразии. Нет вещей абсолютных. Общепринятых. Самые известные явления, самые затверженные слова могут открыться с неожиданной стороны. Нет красоты остановившейся. Дыхание рисунка — в пропусках, в отказе от лишнего…» И сейчас я это вижу в своих работах. Она говорила, что в рваной бумаге куда больше жизни, чем в нарезанной. Ножницы режут механически. И по сей день я рву бумагу для коллажей. Когда я задавала Фридл слишком много вопросов, она замыкалась, уходила в себя. В этом смысле она была трудной. Очень странной, что ли, я не понимала ее до конца. Было что–то, что я и по сей день не понимаю в ней. И может, поэтому все, что она говорила тогда, возвращается ко мне теперь. Например, она сказала, что в черном и белом много цветов. Я тогда не поняла, как это? Переспросила, но она не ответила. Теперь понимаю. Человека можно определить через его влияние на других. Иногда у меня было ощущение от нее, как от врача. Что она сама — лечение, сама по себе. И по сей день непостижима тайна ее свободы. Она шла от нее к нам, как ток. При этом Фридл не навязывала своего мнения. Граница, суверенитет, здесь я — здесь ты”26.
Учитель, воспитатель должен быть предельно сдержан в оказании влияния на ученика… Ребенку можно многократно показывать произведения настоящего искусства, любых видов и форм, реальных и абстрактных. Это его только обогатит. Он сам выберет, что ему нужно. Только не навязывать ему своего мнения! Он податлив и доверчив, он реагирует на любое указание, ведь так ему проще достичь результата. Он верит, что “взрослыми средствами” он выиграет соревнование, которое ему навязано. Но тогда он отойдет от себя, от своих потребностей и больше не сможет непосредственно выражать то, что переживает, а в конечном итоге забудет и само это переживание …
Лагерные переживания лучше забыть — сублимировать их в рисунках, вытеснить воспоминаниями о своем доме, парке с каруселями или свести эту страшную, непостижимую реальность до уровня почтовой марки, а мечту о свободе превратить в настенную фреску.
Эрика любит Фридл, Фридл любит цветы. Так, на ее рисунке цветы выходят на первый план, вытесняют трехэтажные нары. Яркие, красочные пейзажи Роберта Бонди в разных вариантах повторяют один и тот же сюжет: горы вдалеке, на первом плане одинокое дерево, оно то стоит спокойно, то клонится ветром… Пейзажи — огромны, хотя нарисованы на стандартном листе бумаги, а вот лагерная жизнь — размером в почтовую марку: мальчик идет в школу, которой нет, на пути стоит большой грозный геттовахе.
“Ее тихий голос вводил в какое–то особое состояние. Так хотелось приблизиться к ней, разгадать ее. И сейчас, когда мы ее вспоминаем, каждый помнит что–то свое — разные уроки, разные слова, словно мы не можем собрать ее в одно лицо, я не имею в виду глаза и голос… О себе Фридл не рассказывала ничего. Она была с другой планеты”27.
12. Детские притчи
Но, в таком случае, и дети были с другой планеты. Их раскаленное сознание порождает самые невероятные фантазии, а пояснения “фантазий” походят на философские трактаты. Краткость их рассказов–формул можно объяснить сегодня отсутствием бумаги, но можно — и отсутствием будущего — дети чуют острей. Случайность это или нет — но рисунок Эвы Хески, незадолго до депортации, изображает поход гусей — тесная дорога, они идут из никуда в никуда, пригнув головки… А у Йозефа Поллака, за две недели до транспорта, нарисован мальчик, стоящий в воротах, — ворота обрываются с обеих сторон, стоят как бы в пустыне, мальчик то ли входит, то ли выходит. С одной стороны — дорога в далекий призрачный дом, с другой — тоже дорога, сразу упирается в край листа.
“В городе, разделенном на бедных и богатых, жил–был врач. Он жил на стороне богатых. И лечил их. И вот взбрело ему в голову перейти на сторону бедных, посмотреть, как они живут. Увидев, как они живут, он переехал на их сторону. Скоро на лечение бедных он извел все лекарства. Бедные не платили за визит, так что доктор разорился. Пришлось ему пойти работать на завод, где он получил травму и умер. Умирая, сказал: «Так познал я богатство и бедность»”28.
Это не детская сказка, это скорее библейская притча. В сказке земное добро должно одержать победу, а здесь нет и тени сожаления о безнаказанности зла. Врач получает вознаграждение высшего порядка — познание. И с ним он уходит. Но… куда?
Сын пани Мюльштейн, двенадцатилетний Эли, нарисовал колесо в каких–то полосах, рядом маленький человечек на пригорке, а в глубине кто–то лежит на кровати и кричит “Помогите!”. Что это? Оказывается, Эли ходил навещать дедушку в дом для стариков и там увидел умирающего.
— Вы знаете, Фридл, — говорит ей Эли, — когда человек умирает, его никто не может спасти… Тогда я вышел, сел на пригорок и стал думать, что такое жизнь… Это — я, сижу и думаю, — указывает он на рисунок, — но потом я подумал, ведь я еще маленький, что я могу понять? И тогда я подумал про вот это колесо, колесо жизни, у меня только не вышло показать, как оно крутится и проваливается в землю… А как нарисовать, чтобы оно крутилось и падало?.. Ну вот, потом проходит мимо этого колеса кто–то и думает, хорошее колесо, возьму его себе, и так он получает жизнь и тоже начинает крутиться и проваливаться, — но это я не нарисовал… Бумаги не хватило…
Дети слушали объяснение Эли внимательно, в их глазах не было страха. Смерть — эта таинственная потусторонность — перешла границу и стала частью жизни.
Ханда Дрори: “Про семью Мюльштейн. Сначала я дружила с Эли. Он был очень умный, но все–таки — маленький, младше меня, и я «перекинулась» на его старшего брата Пинтю. У Пинти был красивый голос — сопрано. Он так серьезно относился к своему будущему — что будет, когда у него начнет ломаться голос, — некрасивый, косоглазый, да еще и голос потеряет… Пани Мюльштейн отнеслась к нашей дружбе серьезно. Запретила мне к ним приходить, «пока мы не приведем в порядок отношения». Ее дочь Мария жила с нами в комнате, и поэтому по шабатам пани Мюльштейн приходила к нам зажигать свечи. Вылитая Мать–Богоносица… Мария была самой младшей из нас, мы любили ее обнимать, целовать, гладить. У нее был глубокий альт, странный для маленькой девочки, и пела она потрясающе. Училась она еле–еле. Но в искусствах ей равных не было”29.
15 октября 1944 года, перед уходом на транспорт, Мария записала в тетрадку подруге: “Никогда не забуду все, что мы испытали вместе. Как мы пели, концерты… Все прекрасное, что было здесь, никогда не забуду…”
“Другой пример — Павел Фридман. Он писал стихи, был старше нас. И в стихах чувствовалось, что он не выживет. Помню, он читал нараспев: «…и белая ветвь во дворе каштана … но больше бабочек я не видел здесь… эта была последней… бабочки не живут в гетто…»”
13. Однофамильцы
Десятилетний Милан Айслер принес “домашнее задание” — нарисовал пейзаж с натуры. Фридл перевернула рисунок, а там, на обратной стороне, слабенько, без нажима, нарисованы карандашом — повозка с гробами, процессия во главе с раввином и лошадь. Откуда лошадь? В Терезине в возы запрягают людей…
Георг Айслер, художник: “Те, кто мог бы рассказать, не достигли и подросткового возраста. Те, кто с ней там занимался, были отправлены в Освенцим… уцелели единицы. Автоматически приходит в голову, что я тоже мог бы там быть, но мне повезло, в 38-м году меня вывезли в Англию.
Искусство несет людям послание. Нет более ясного послания, чем в этих рисунках. Смотришь на детские рисунки и видишь «Гернику» Пикассо, нарисованную детьми”.
Милан Марван (Айслер), живет в Праге, доктор наук, физик. Он сохранил работы, которые делал с Фридл в Терезине. У него их целая папка.
Ирисы в банке. “Это с натуры. А здесь я честно написал: «Нарисовано с помощью пани Фридл».
Это я. А это — мой лучший друг. Его отправили на транспорт. Я по нему скучал и нарисовал его. Это я нарисовал уже через год, от тоски…
Это я был на похоронах бабушки… Запомнил гробы, перерисовал ивритские буквы… Может быть, неправильно перерисовал… А здесь мужчины, это у них миски к спинам привязаны, они прячутся, курят тайком, боятся, что их застукают… Это инвалиды… но здесь собака— там не было собак, пожалуй, это я выдумал… А это я рисовал из окна…”
14. Человек в очках
Кто был этот человек в очках? Видимо, он постоянно позировал детям. “Очкарики” не выжили. Только те, кому повезло. Лиза Гидрон, воспитательница в Терезине, рассказывает: “Капо30 увидел на мне очки, шепнул: «спрячь!». Я спрятала. И прошла селекцию Менгеле”31.
Человек в очках сидит перед детьми на стуле, а они, на корточках, заглядывают снизу, видят кадык, твердую линию подбородка, крючок носа… Это невозможно нарисовать… А как же Мантенья? Раз кто–то смог, значит, и мы сможем!
“Очкарик” анфас — на многих рисунках с натуры — в “трудном ракурсе” он есть только у десятилетнего Милана и еще одной ученицы Фридл — шестнадцатилетней Эрны Фурман. Похоже, они рисовали с одной точки.
Профессор–педиатр Эрна Фурман, США, 24 марта 1989.
“Дорогая Лена Макарова!
Ваше письмо от 11 декабря 1988 года попало ко мне через Эдит Крамер несколько дней тому назад. Да, тяжело возвращаться к терезинским дням, но лучше поздно, чем никогда…. Эдит уже говорила мне о встрече с Вами, и я была очень рада узнать о Вашей работе и Ваших усилиях написать о Фридл.
Я прибыла в Терезин из Праги в октябре 1942 и уехала оттуда в мае 1945, то есть пробыла там с 16 до почти 19 лет, и работала почти все время воспитательницей в детском доме L–318. Фридл была моим учителем около двух лет; хотя я не помню точно, как она объявилась в «моем» детском доме, но пришла она по собственной инициативе и пригласила меня и нескольких моих коллег, которые интересовались рисованием, поучаствовать в занятиях. Сначала мы ходили в ее «студию», потом она стала проводить еженедельные встречи в комнате, где жила моя группа детей и я сама. Несмотря на то, что по большей части участниками занятий были «взрослые» (большинство лишь немного старше меня), нередко в них включались и дети. Так или иначе, я вскоре стала передавать моей группе, в рамках наших ежедневных «школьных» занятий, то, чему училась у Фридл, используя те же или почти те же методы…. Я всегда любила рисовать (живопись меня привлекала меньше) и по какой–то непонятной причине захватила в багаже, с которым пришла в лагерь, несколько мягких карандашей для эскизов. Бумагу, конечно, было найти трудно, но у меня с собой был блокнот для набросков (разумнее было бы взять побольше еды), и как–то нам всегда удавалось «урвать» бумаги, причем мы, конечно, рисовали на обеих сторонах. Мы делали множество «освобождающих» упражнений – рисовали круги и закорючки, давая рукам или ножницам полную свободу. Но больше всего мне нравилось рисовать конкретные вещи: портреты (у меня все еще хранится много портретов «моих» детей), автопортреты, а также рисунки с натуры и многочисленные наброски натюрмортов (никогда не забуду рисунок с печкой в углу, стулом и палкой — на нем Фридл объясняла приемы композиции), и еще там был маленький дворик с несколькими деревьями — у меня до сих пор хранится эта акварель. Фридл, конечно, указала, что мои стволы деревьев недостаточно основательны… Через Фридл мне открылся новый мир, она помогала мне и увлекала меня, она была замечательным, ни на кого не похожим учителем…. В Терезине у нее был приятель, художник, чье имя я не припомню: маленький человечек, который любил писать красивые миниатюрные работы. У него были книжки с репродукциями, одна или две. Несколько раз мы с Фридл ходили к нему; я рисовала с его репродукций (в основном это были экспрессионисты), и они вместе, Фридл и он, учили меня. Просто блеск. Фридл помогала мне и на занятиях с «моими» детьми, и, как мне кажется, немало терезинских сюжетов, изображенных ими, попали в конце концов в ту коллекцию, которую Вы видели. Много лет я делала наброски, просто для себя, а позже, когда у меня появились собственные дети, я рисовала с ними. Обеим девочкам это нравилось. Моя старшая дочь довольно талантлива, и сейчас, будучи уже детским врачом, женой и матерью, она носит с собой повсюду блокнот для набросков, продолжая традицию Фридл.
Учеба у Фридл, часы, когда мы вместе рисовали, относятся к излюбленным воспоминаниям моей жизни. Тот факт, что дело происходило в Терезине, еще более обострял это ощущение, хотя в любом другом месте было бы то же самое. Лишь многим позднее я узнала от Эдит Крамер, с каким количеством личных проблем Фридл приходилось бороться. В то время она излучала спокойствие, глубокое знание и особый взгляд на мир. Она всегда была добра и готова прийти на помощь, всегда оценивала мои усилия намного выше, чем я сама, всегда превращала наши занятия рисованием в большое событие. Хотя мы были очень близки, мы никогда не касались личных проблем. И это тоже было хорошо, мы не знали трагедий друг друга, и ничто не мешало ставить наши занятия на самое важное место. Я буду всегда ей благодарна.
…В лагере я узнала еще много разного. В Терезине было столько специалистов мирового уровня во всех областях, и большинство из них было готово давать уроки или проводить семинары за хлеб (я с радостью отдавала свой хлеб за это более важное питание!). Я изучала философию, экономику, тесты Роршаха и т.д. Но я думаю, Фридл была единственной, кто учил, не прося ничего взамен. Она просто отдавала себя.
Годы спустя, когда меня попросили написать отзыв на книгу Эдит Крамер, я сразу же почувствовала там влияние Фридл и поэтому связалась с Эдит. От нее я тоже многое узнала, я восхищаюсь ею как художником и искусствотерапевтом. Но правда и то, что одна из нитей, связывающих меня с Эдит, это Фридл…”
15. Терезинский дизайн
…По просьбе Фридл Павел в нерабочее время мастерит столы и лавки. Создать уют, как показывает опыт, можно в любых условиях. Нельзя устранить трехэтажные нары, но можно сделать перестановку, что–то достроить… Павел — на плотницкой работе, у него есть доступ к стройматериалам. Его коллеги за хлеб и сахар мастерят в домах и казармах полки, чтобы люди могли хоть как–то разместить свой скарб. Павлу и подумать некогда “о левом заработке”. У Фридл что ни день, то новые идеи. И поскольку она занимается не только со своими подопечными, но и с детьми и воспитателями в L–414, L–318 и L–417, Павел без дела не остается. Он строит, а она с детьми — украшает.
Ноэми Маковцева: “Я жила в Терезине в L–414. Нас было 30 девочек в очень маленьком помещении с трехэтажными нарами. Наша воспитательница Ули Лажанскапреподавала в Еврейской школе в Праге. Она была такая хорошая… Стояла за справедливость. Мы все делали сами и на равных, в нашу подпольную школу Ули приглашала учителей по математике, чешскому, литературе, мы слушали про теорию стихосложения… Сама Ули преподавала историю культуры. Учила переплетать книги…
Как–то Ули решила перестроить наше жилище, очень уж у нас было тесно и нехорошо. И она позвала Брандейсовых. Те нарисовали нам план, как все сделать, чтобы было лучше, Фридл привела кого–то, кто нам перекрасил простыни в цвет красного вина, и они из этого нам сделали такой уютный уголок — некоторые койки соединили, некоторые нет, — в конце концов из нашего кубрика на 30 человек вышло отличное жилье: у каждой девочки был свой лозунг, или украшение, я, например, написала над кроватью такую глупость: «Веселей, веселей, день начинается, веселей, даже если тебе неохота вставать!»…”32
16. Сойка
Соне–Сойке еще нет восемнадцати, но она уже прошла школу “срисовывания”. Она рисует “репортажи”, за что Фридл отчитала бы Эдит Крамер. Но сейчас нельзя вмешиваться, поскольку всякое равновесие хрупко. Смерть вплотную подступила к Жизни, дышит ей в лицо — и надо действовать осторожно, искать обходные пути. Например, отправить Соню учить младших. Так она и себя проверит…
“Моя учительница попросила меня позаниматься с детьми рисунком и живописью, в увлекательной форме объяснять им то, что они пока еще не понимают. Например, разницу между большим и маленьким, между «много», «мало» и «ничего». Помочь им выразить на гладкой поверхности листа глубину и даль, близость и свет, характер грубого материала, или каким образом писать гладкую поверхность или стеклянную, текучую или темную. Когда просто рассказываешь, выходит неинтересно. Но когда начинаешь рассказывать детям какую–нибудь фантастическую сказку… Вот, послушайте отрывок:
Маленькая девочка пошла гулять в парк, где было множество сине–зеленых просвечивающих лиственниц, словно бы феи в прозрачных накидках, — и прелестные розовые цветы магнолии. В парке прогуливался старичок и продавал воздушные шары фирмы «Батя». Каждый шар на веревочке, и все эти цветные чудеса были вознесены над головой старичка и походили на красочный букет. Девочка купила у старичка два шара и стала бегать с ними по парку. И тут налетел откуда ни возьмись дикий ветер, такой дикий, что пригнул к земле ветви всех деревьев, подхватил девочку и, завывая, унес ее на своих крыльях. Шары, красный и золотой, еще пуще раздулись, и теперь они летели вместе с девочкой в трепещущем пространстве неведомо куда…
Этот отрывок был как бы сигналом — теперь, когда они уже «попали» в сказку, нужно было немедленно остановить рассказ и красочно, со всеми подробностями, нарисовать ту сцену, которая им больше всего понравилась. И девочки с такой отвагой и страстью бросились рисовать, я была потрясена их энтузиазмом…”33
Фридл часто вспоминает Эдит, мысленно сравнивает ее работы подросткового периода с рисунками девочек в Терезине. Эдит любила разглядывать себя в автопортретах; здешние ее ученицы рисуют с натуры или модель, или друг друга, и изредка — сами себя. При этом Фридл видит, как они, собравшись по двое или по трое, смотрятся в маленькое зеркальце. Трудно найти подход к девочкам–подросткам… А с этими, постоянно голодными, приходящими в раздражение от любой мелочи, нужно быть такой терпимой, такой внимательной…
…Может пройти 10 уроков, пока учитель не набредет на что–то и ребенок, казавшийся неконтактным, внезапно отзовется. Возможно, дверцу в этого ребенка откроет один–единственный ключ…
17. Мечты и сны
Фридл залезает под одеяло. Она плохо спит, ее бросает то в жар, то в холод, кружится голова, мутит от голода — при этом она не помнит себя столь собранной и столь свободной. Никогда и нигде не видела она такого собрания талантливых, самобытных детей.
Под подушкой — записка и рисунок, это только и согревает… “Моя любимая Фридл! Мне бы так хотелось пожелать Вам чего–то очень–очень красивого… Что–нибудь, что Вам, кроме меня, никто и не догадается пожелать… А это вот что — если Вам снятся сны и Вы увидите во сне то, о чем мечтаете, так пусть это сбудется! Спокойной ночи. Соня”… И рисунок от Эрики Тауссиговой — сердце с подковой и надписью “Дорогой Фридл”.
Что увидеть во сне? Лазаря, восставшего из гроба… Было ли ему зябко? Или его грела эманация света? Ее–то точно греет свет детских лиц, их доверчивость. Дети ждут помощи, ласкового слова, они готовы играть в диктанты и со всей серьезностью “пересчитывать” те предметы, которые Фридл упомянула в сказке дважды.
…В одном из заданий я настаиваю на том, чтобы были нарисованы только те предметы, что я упоминаю в рассказе дважды. У пассивного ребенка это не выходит. Пока мне не удастся установить с ним личный контакт, вывести его из этого состояния каким–то совсем другим способом. Я нарисовала Ханичке костюм бабочки. В нем она чудесно играла на сцене и была довольна. Это и положило начало успеху. И теперь в заданиях на скорость реакции ей нет равных…
Когда все это кончится, у нее будут чемоданы работ. Как они все увезут? На грузовике… Грузовик с детскими рисунками из концлагеря. Вот, скажут, чудеса, такие яркие работы из такой тусклоты…
…Эва Хеска — Эва Прекрасная, нарисовала райское дерево, все яблочки расположила по периметру кроны и подписала — “запретные фрукты”. Пусть приснится мне ее рай и в нем — кудрявый львенок Роберта Перла, его аисты, несущие в клювах детей, цирк Сони Шпицовой… Детский рай… Но снится Фридл несбыточное — гусиная ножка и запеченный картофель, такой горячий, что обжигает десны.
Лильке Монатовой по прозвищу Мерси снится, что она в Париже… “где все дозволено… Лечу из Сорбонны в Лувр… Потрясенная, долго стою перед полотнами великих мастеров… Моне, Ван Гог, Руссо, «Мона Лиза» Леонардо да Винчи… Как пьяная, выхожу из Лувра и сливаюсь с потоком людей на парижских бульварах… Мне хочется выбраться из многолюдья, остаться одной, чтобы пережить эту красоту… Если бы женщина, у которой я снимаю комнату, не сунула мне еду прямо под нос, я бы не ела… Учусь с утра до ночи… пишу домой длинные письма… Открываю в испуге глаза. Я — не в Париже, а в Терезине…Об этой жестокой действительности я расскажу как–нибудь потом…”34
Лилькин сон оказался вещим, она пережила Освенцим. Больше мы ничего о ней не знаем. Про Сойку известно, что она стала художницей и живет в Америке.
18. Свет и Тьма
Эдна Амит: “Как–то я рисовала лодку и свечу во тьме, и у меня не получалось. Фридл сказала: «Здесь нужен свет, чтобы выделить темное, и тьма, чтобы выделить светлое»”.
Эстер Бирнштейн: “… Мне хотелось достичь объема, так, чтобы нарисованные люди отлепились от бумаги, и Фридл стала учить меня искусству светотени. Она принесла книгу Рембрандта и объяснила мне — вот здесь свет сильный, направленный, а здесь он тоже сильный, как бы не по закону. Это для выразительности. И ты не бойся резких теней, они вытащат фигуры из бумаги… …Моя младшая сестра Юдит была в 25-й комнате, и там они много рисовали. Я приходила как будто бы к ней, а сама смотрела как зачарованная… Фридл заметила это и дала мне карандаш и бумагу. И я стала рисовать, после работы. Я ухаживала за стариками и видела столько мертвых… Фридл похвалила меня за рисунки. За фигуры, за то, как я их чувствую. Однажды она принесла мне глину. Я никогда не лепила из глины. И Фридл сказала, слепи что хочешь, не бойся. Я слепила людей, которые сидят вокруг мертвого тела. Фридл взяла работу на выставку, она сокрушалась, что ее негде обжечь, и, конечно, скоро моя скульптура развалилась на части. На выставке я увидела лепку какого–то мальчика из Бельгии, настолько лучше моей… Фридл сказала — не завидуй, этот мальчик из семьи художника, у него хорошая подготовка. Ты тоже научишься…”
Фридл рассказывает о бесстрашном Рембрандте. Он не боится входить в темную комнату. Потому что он верит — есть источник света, он может быть бесконечно далеким, но он есть. Иначе в мире наступила бы вечная тьма. Рембрандт — взрослый художник. Он входит во тьму, пережидает, осматривается. И вот на его глазах проступают силуэты вещественного мира, и они тем зримей, чем сильней и направленней взгляд художника.
19. В Земле Обетованной
Жучки и бабочки в сказке пастора Карафиата радостно скачут по лепесткам фиалок, парят на весеннем лугу… Зимой они смиренно засыпают… Всему свое время — суровая библейская мудрость в сказке пастора раскрашена в цвета весны, в ней — идея высшей справедливости — жизнь продолжается — бабочки и божьи коровки не исчезнут из мира, просто на смену одним прилетят другие, не печальтесь, дети…
Спектакль “Жучки”, поставленный молодой актрисой Навой Шён с девочками дома L–410, был показан 32 раза. Премьера состоялась в мае 43-го. С детьми работали звезды терезинского театра: хореография Камилы Розенбаумовой, музыка — Карела Швенка. Фридл делала костюмы и декорации.
Вместо Брехта — пастор Карафиат. Театр становится темой уроков, — дети рисуют декорации, наряжаются в бумажные крылышки и крапчатые панцири, — за окном — весна… Все как в сказке…
Дети хотят летать и петь… их невозможно уложить спать. Швенк сочинил для них колыбельную… Усни, во сне ты сможешь делать все, что тебе здесь запретили, — бегать свободно по солнечной лужайке, собирать цветы и весело смеяться. Спи долго… Выспись…
Магическое имя — Швенк. В Терезине нет ни одного чешского еврея, который бы не знал наизусть его песню: “Все идут, кто куда хочет… Скоро соберем свои пожитки… и айда домой… мы еще посмеемся на руинах гетто…” Ее поют за чисткой картошки, за мытьем уборных и стоя на посту. На представления кабаре невозможно пробиться… Этот тихий с виду меланхолик заставляет все гетто смеяться до упаду. Над собой и над врагами. Швенк — символ надежды, погиб в апреле 1945-го. Ему было 27 лет.
Он возвращает Фридл ее заливистый смех. Спектакль, на который он пригласил Фридл и Павла, называется “Да здравствует жизнь!”, а в скобках — “Танец вокруг скелета”. Впервые за многие годы Фридл и Павел сидят на пронумерованных лавках и ждут с замиранием начала.
““Похождения девочки в Земле Обетованной”, ревю в 14-ти картинах, в ролях — девочки дома L–414. Режиссер — Вальтер Фройд, сценография — Франтишек Зеленка, костюмы — профессор Фридл Брандейс” — гласит сентябрьская афиша.
Вальтер Фройд, шолом–алейхемский фантазер, бредит Землей Обетованной. Он ставит пьесы по Шолом–Алейхему, по героическим событиям еврейского прошлого — и к праздникам. Фридл с архитектором Зеленкой сидят у гаража во дворе L–410 и слушают рассказы Вальтера про еврейские обычаи и национальный орнамент — иначе им не удастся “создать правильные, отвечающие этносу, эскизы к костюмам и декорации”. Этнос здесь можно изучать в натуре. “В Терезине есть и сефарды и ашкенази, — объясняет Вальтер Зеленке и Фридл, — они различаются между собой…” — Рассказывает, а сам режет куклу для спектакля. Зеленка — в стороне, слушает его и рисует свое, а Фридл следит за неспешными действиями “кукольника”. Вот бы и ей стругнуть ножом по деревяшке … Как это было бы славно! Но Вальтер не даст, и будет прав, промажет она с ее теперешним зрением.
Прибежали мальчишки из Q–609, одного из них, Янека Кляйна, Фридл знает, — выдумщик, талант! Он торопит Вальтера, у них уже готов спектакль, а главной куклы нет! Но Вальтер и не думает спешить. “Каждую ножечку и ручечку, все пальчики надо вырезать, зашкурить… искусство — это дело, дело требует времени”.
Рут Феликс, вдова Вальтера Фройда: “Вальтер учился на инженера, но из–за Гитлера не доучился, пришлось ему заняться самообразованием. Изучал историю еврейского народа по книгам. Его хобби были марионетки, любую свободную минуту он тратил на деревянных кукол. Он ими управлял, водил их, говорил за них, сидя за занавеской. Он — за мужских персонажей, девочки — за женских…. Дети смеялись, Вальтер сиял. В Терезине на чердаке был кукольный театр, там же проходили «уроки», там же танцы. У меня была швейная машинка, так я девочкам шила, вернее, перешивала вещи. Как–то им нужно было выступать, а костюмов на всех не хватало. Ну я и шила. В доме было 450 девочек на 20 воспитательниц…
… В Освенциме я узнала, что Вальтера отправили в газ. Мне сказала знакомая капо. Из нашей огромной семьи в пятьдесят человек никого не осталось”.
Фридл приглашает Зеленку к себе, показать рисунки детей. Но его это не интересует, где работы самой Фридл, она же, как он слышал, художник? Или это ложные слухи? Зеленка мрачен, губы собраны в дугу, он похож на “грустного мима”, и предсказания у него самые скверные. Войну выиграют фашисты, все нормальные люди в Европе будут истреблены — и наступит эпоха инженеров. Эпоха устойчивого болотного гомеостазиса, никакого творчества. Творчество — это свобода. Свобода взрывоопасна. Нас сотрут с лица земли. От нас и пыли не останется. Ни к чему воспитывать детей. Сидите и рисуйте для себя. Осталось несколько минут.
Как после таких речей показывать рисунки? Да и что показывать? Акварели для хореографической постановки, танец в цветной пыли сновидений… Портрет воспитателя Франца Маера? Фридл положила перед Зеленкой папку — вот, все что есть… я здесь мало рисую… Она знает его по Праге, видела его декорации в “Освобожденном Театре”. Стыдно показывать такому мастеру эти жалкие опусы. После войны она устроит выставку и пригласит Зеленку. Работы будет отбирать строго, — только где они теперь? А если она их не найдет? Придется сделать новые… Фридл прищуривается, она уже с трудом различает контуры. Но рисовать, как известно, можно и вслепую. Или ей снится, что она рисует, а на самом деле она еще не пробудилась? Видимо, придется долго спать, чтобы, очнувшись, увидеть — нет никаких транспортов, она свободна, перед ней — мольберт… упоительный запах масляных красок…
— Вы себе цены не знаете! — раздается бас Зеленки, и Фридл вздрагивает, — похоже, она вздремнула… С ней теперь так — то прилив энергии, то — никаких сил, где сядет, там и засыпает. — Вот что, милая пани, оставьте детский дом, переходите в техническое отделение, вы же гениальная женщина, на что вы гробите последние секунды вдохновенья?! Вот, смотрите, — Зеленка вынул альбом из–под мышки, — если я не репетирую и не хожу взад–вперед по сцене, по этому деревянному плоту, сколоченному так, что, только и гляди, проткнешь гвоздем последний ботинок, если я не читаю лекции по истории мирового театра местным профанам, возомнившим себя режиссерами, — то я сижу и рисую. Посмотрите, что я нарисовал под “этнические басни” Вальтера Фройда. Вот это театр! Многоярусный, с пятью задниками, богатым реквизитом…
Не здесь ли, на чердачных досках, собирается Зеленка возводить дворцы? Или он не верит своим же предсказаниям?
Франтишка Зеленку убили в январе 45-го.
Пьеса “Похождения девочки в Земле Обетованной” была сыграна шесть раз. Спектакль прерван транспортом. 6 сентября 1943 года в “семейный лагерь”, в Биркенау, отправлено 5007 человек, из них — 285 детей младше 14 лет. В транспорт попали девочки из спектакля. И многие ученики Фридл.
20. После бури
Транспорт отправлен. Гетто замирает. Пустота, образовавшаяся на месте канувших в неизвестность, ничем не заполняется. И нужно пересилить себя, собрать бумагу и карандаши и войти в 13-ю комнату, где нет Герти Абеловой, и в 25-ю, где нет Алисы Гуттмановой, — и продолжать дышать по системе Итена… Чтобы затем перейти к теме “Гроза”. Раскат грома, стальные копья молний взрезают небо…
Эва Адориан: “Помню тему: «буря, ветер, вечер», это, может быть, было связано с чувством страха, но я это только сейчас могу так определить, там мы рисовали, а не анализировали. Что она хотела от нас, мне кажется, не было связано прямо с рисованием, скорее, с выражением разных чувств, с освобождением от страхов. Она делала это с необыкновенной, только ей присущей энергией, страстью”.
После бури — затишье. В него погружает кропотливая работа с материалом. Например, смешивать краски, находить верные тона, распределить на листе разноцветные окошки — от светлого к темному, от холодного к теплому… и только потом выбрать из всех цветов несколько и рисовать в этой гамме… Работа над коллажами тоже отвлекает, процедура наклеивания, раскрашивания бумаги, подгонки цветных пятен — долгая и приятная.
Но и Фридл требуется затишье — и она перерисовывает из альбома картину Вермеера “Бокал вина”. По ней дети могут сделать прекрасный коллаж — несложное устройство пространства, пол в цветную шашечку, шашечки покрупнее — впереди, помельче — сзади, детям есть за что “зацепиться”, — пол выклеить несложно. В любой композиции нужен простой элемент, то, что легко сделать, — и дальше все пойдет само собой. А тут сидишь, загнанная в угол, и думаешь, куда послали транспорт, где это место под названием “Биркенау”?
Марии Мюльштейновой и Соне Шпицовой удалось передать позы сидящих фигур. Густав Цвейг растратил все свои силы на выклеивание ромбов на полу и на обстановку в комнате. Урок кончился, фигуры так и остались безголовыми.
Фридл предложила Густаву закончить работу. Нет. Ни за что. Пусть так останется. Почему? Да потому что у взрослых головы нет на плечах! Посудите сами, Фридл, — вчера я пошел в библиотеку, там мне сказали — подрасти сначала, пошел в другую, так там сказали, что я слишком взрослый…
Такой забавный этот Густав, профессорский сын… Его отец — известный в гетто врач–психиатр Ханс Цвейг прислал Фридл приглашение на свою лекцию под названием “Душа и тело”. И только она собралась в Магдебургские казармы — в гетто отключили свет. Значит, кто–то провинился, и все гетто наказано. Вместо “души и тела” — кромешная тьма.
21. Выставка в катакомбах
Эгон Редлих: “17 июля 1943. Шабат. Выставка детских рисунков. Интересно, очень интересно! Все проблемы Терезина нашли отражение в детских рисунках (трехэтажные нары, повторенные многократно; образ «человека из гетто», сексуальные проблемы, отображенные в рисунках четырнадцатилетней девочки…). Кроме того, рисунки, в которых дети говорят о своих мечтах: киббуц, прекрасные квартиры, самолет, поезд…”
Марта Микулова: “… Я получила на выставке первое место, это правда… Это было в подвале, под нашим домом, в катакомбах. Там были разложены доски на козлах — на них стояли поделки, а на каменных стенах висели картины. У меня там были рисунки, но главное — это слон и обезьяны, пальма из картона, а на ней и под ней зверюшки, я их сшила, набила в них опилки, муж Фридл в кульке принес. За эту работу мне и дали первое место…. У нас, когда кто–то делал вещи исключительные, — премировали. Давали “цибус” — переваренную смесь из мучных объедков. Немцы крали из посылок, брали оттуда все, что нужно, а остальное — ссыпали в мешок — сухой хлеб, сухари, крупу — и наша воспитательница пани Мюльштейнова готовила из этого “цибус” и кормила им ослабленных детей. Вот я и мечтала получить “цибус” за первое место…
Она была неразговорчивая, маленькая, чуть повыше меня, и все умела, все! А я была пропащей тупицей. Фридл первая, кто сказала мне, что вовсе не обязательно учиться по книгам. Так мне и сказала. «У тебя руки любят учиться. Умные руки — это дар!»… Меня к ней так и потянуло. Например, мы делали кукол, а Фридл где–то нашла волокна такие, от кукурузных початков, на прически. Мы их покрасили, и у нас вышли и блондинки и шатенки… глаза из бусинок…
…Большинство из 10—12-летних девочек играло большими целлулоидными куклами–пупсами. Однажды мы решили сделать кукол, чтобы с ними сотворить что–нибудь общее, например, театр.
Девочкам это не нравилось — некрасиво. Все хотели принцесс и тем, что у них получалось, были недовольны. В конце концов они показали мне пупсов, толстых, гладких, с длинными ресницами, подрумяненных. С ними тряпичные куклы, несомненно, не могли соревноваться. Я предложила из одной тряпичной куклы, сочтенной уродской, сделать фигуру для процессии ряженых, и вскоре настроение переменилось. Так у нас возникли куклы — водовоз, кухарка, волшебник и звери, и даже работница туалетной службы…
А если кто принесет камешки, Фридл их так приложит и этак — и получаются разные вещи, — она все, все это умела! У нее все со всем соединялось. Я у нее стала рисовать. Зверят, людей, цветы — все рисовала и не боялась…
…Отдельные линии рисуются по настроению, исподволь, по воодушевлению, дети же видят в этом что–то свое и дополняют рисунок до целого…
У Фридл были книги. Про искусство… Но они меня не интересовали. Еще была у нее книжка–сказка про Африку, на бумаге высшего сорта. Я у Фридл эту книгу раз сто брала смотреть… и мой слон и обезьяны на выставке — из той Африки…”35
Эгон Редлих был так впечатлен детской выставкой, что разрешил Павлу переселиться к Фридл. Случай для Терезина исключительный. Здесь это позволено лишь членам Эльтестенрата36 и “проминентам” — евреям, отличившимся во времена Первой мировой войны или занимавшим в прошлом высокий государственный пост.
А не попала ли ты, Фридл, в давнишний свой сон, — спрашивает ее Павел, — помнишь, ты как–то рассказывала о комнате с большим столом, за ним — дети, женский голос спрашивает: где Фридл и мужской отвечает — она занята с детьми… Не думаешь ли ты, что это был мой голос, по нему ты и нашла меня в Праге? И теперь, когда меня спрашивают о тебе, я рапортую — она занимается с детьми…
…Мои дорогие! Могу сообщить вам, что мы здоровы и нам хорошо. Мы оба прилежно трудимся — я в отделении по работе с молодежью, а Павел — на строительстве плотником. Посылки и пожелания мы получили, от этого было много радости. Надеемся вскоре от вас что–то услышать. Привет огромный всем, в том числе и Хильде. Ваши Павел и Фридл (16.07.43).
…Уже давно ничего о вас не слышали. Надеемся, что вы здоровы и наши тревоги безосновательны…Мы здоровы, все в порядке… Мы оба шлем приветы и поцелуи. Ваша Фридл (13.08.43).
22. “Детский рисунок”
Теперь у Павла и Фридл — своя “квартира”, с отдельным входом, со двора. По чертежу Фридл Павел сколотил вторую кровать. Из чулана, скошенного диагональю лестницы, вышло уютное жилище. Так идеи Зингера об экономии пространства, времени и нервов нашли свое окончательное воплощение.
Стоит жара, в гетто эпидемия клопов, вшей, блох — вся эта зловредная нечисть расплодилась в матрацах, утром девочки выносят их во двор, на солнце. Прожарка мало что дает, нужна дезинфекция. На нее очередь.
Вечером, почесываясь и поеживаясь, Фридл с Павлом читают записи в календарике, подаренном Орднером, нумеруют странички. Лучше я своими словами расскажу, — говорит Фридл, — все это отрывочные мысли, по поводу и без повода… О, чьи–то шаги! Ханичка Карплюсова, расчесанная в кровь, зареванная, она больше не может терпеть… Ну можно, ну пожалуйста, спать во дворе? “А ты спросила у Лауры?” — “Лаура сказала «нельзя». Здешнее “нельзя” не обсуждается. Сказано — все. Фридл отправила Павла за водой на колонку, чтобы вымыть девочку прямо здесь, на пороге, у входа в комнату. “Только не визжать!” После купания она промокнула тощее тельце мягкой тряпкой и повела Ханичку на второй этаж. А там! Девочки не знают, что делать, куда себя девать, стонут, ворочаются, плачут. Измученная Лаура спит на стуле посреди комнаты. Увидев Фридл, они попрятались под одеяла. “Вот что, давайте очень тихо устроим маленький спектакль, — сказала Фридл. — Завернитесь в простыни с головой, станьте невидимыми… Я вас расколдую, и вы превратитесь в спящих красавиц… Только тихо, иначе у меня пропадет волшебная сила…” — “Фридл, не говори по–немецки!” — раздался голос из–под одеяла. “Тот, кто это сказал, будет моим личным волшебным переводчиком…” — нашлась Фридл.
Вернулась откуда–то Иренка с целой стопкой машинописной бумаги. Откуда? В ответ Иренка улыбается. Это тайна. В нее она никого не посвящает, даже Фридл. Если так, осталось переписать все пронумерованные странички — и лекция готова. Или оставить на завтра? Здесь нет завтра. Фридл окунает голову в ведро с водой, — пора стричься, протирает мокрой тряпкой лицо себе и Павлу и берется за перо.
…Если речь идет о ребенке младше десяти лет — имеется в виду не возраст, а степень зрелости — то преподавателю главным образом нужно заботиться о том, чтобы он не испытывал помех в своей игре, в своих начинаниях. Преподавать, учить такого ребенка бесполезно, потому что в этом нарциссическом возрасте на любое вторжение в душу он отвечает тем, что отворачивается от деятельности вообще. В этом возрасте рисунок и живопись — главные средства самовыражения.
Ребенку старше десяти лет уже мало лишь себя; ему интересен весь мир. Реальность выходит вперед, оттесняя фантазию. Теперь — время преподавания формы, однако занятия должны носить характер взрыхления почвы или поддержания ее взрыхленной, а не закрытия всходов…
…Неравномерные стадии развития в одном ребенке: 12,5-летняя девочка рисует с натуры, как 15-летняя, а на свободную тему — как 7—8-летняя.
Еще год назад эта тринадцатилетняя девочка рисовала свежо, непосредственно. Такие у нее были неожиданные сюжеты — например, девочка в незакрывающемся туалете — одной рукой она поддерживает юбчонку, другой держит дверь, в зубах — бумагу и балансирует на одной ноге. Теперь ее рисунки стали мертвыми. Она уже знает, что умеет рисовать, — и не хочет рисковать и ошибаться. Вообще, стремление к гарантированному успеху — один из опаснейших рифов.
…Одаренный, фантазирующий ребенок часто рисует реальные для него, но несуществующие в действительности вещи… Пример — девочка, живущая фантазиями, готова объяснить, почему она нарисовала так, а не иначе. Тарелка с пучком зелено–желтых цветов. Я спрашиваю, почему она не выбрала один цветок, один легче нарисовать. Она: “Легче, но красиво, только если их много”. А что это за белые полосы? Она отвечает с упреком: “Разве вы не видите? Это же солнечные лучи, которые на них падают”…
…Дети редко видят целое, им бросаются в глаза лишь отдельные предметы, которые они помещают не связанными друг возле друга; тема захватывает их, и они испещряют весь лист…
…Случай обратный — самовоспитание, от которого я многого ожидаю. Девочка невероятно тщеславна, начала рисовать по линейке, чтобы правильно строить вещи в перспективе, рисовала по шаблону. Но скоро она поняла, что так ей здесь успеха не добиться. Дети критикуют ее работы. Они–то сами рисуют самостоятельно! И девочка, сообразив, оставила линейку. У нее уже стали появляться неплохие работы.
В большой группе заниматься лучше: дети зажигают друг друга, создается более стабильное настроение, хорошие почти всегда сплачиваются против плохих. Дети получают друг от друга полезные идеи. Уже тем, что преподаватель не перегружает детей своим вниманием, он дает им свободу воздействия друг на друга… Так проще преодолевать трудности, возникающие из–за нехватки материалов, помогая другим, направляя и ограничивая себя, где нужно.
…Замечательная группа блока VI хочет заниматься живописью. Не хватает кистей, красок, планшетов. Мальчики… должны знать, что здесь принимают всех, независимо от степени одаренности. Они сами разбиваются на группы, ждут очереди. Они признают превосходство тех, кто страстно интересуется живописью, готовы стоять за их спиной и помогать. Самостоятельно или по чьему–то совету они находят применение своим силам: один ведет список и организовывает занятия, распределяет материал и за это отчитывается, другой ведет журнал, третий “ассистирует” во время рисования или делает эскизы, кто–то отправляется на розыски материалов. Все чувствуют свою причастность к урокам и терпеливо ждут своей очереди — рисовать.
Мальчиков становится вдвое больше. Кисти приходится одалживать. Раньше в этом доме пропадали бумага и картон, теперь ребята более благонадежны, и, кроме того, удалось подвигнуть одаренных ребят на работу с младшими группами.
…Вспышками детского вдохновения, внезапными озарениями не нужно дирижировать… Знания, навязанные ребенку без учета его уровня или когда он поглощен другим, ребенок воспринимает как вторжение в его мир и выставляет защиту: пассивность и неадекватное поведение.
…Наши предрассудки и притязания в отношении детских рисунков вытекают, по большей части, из ложных представлений о самом ребенке и о том, что он имеет сообщить. Взрослые закоренели в своих мнениях об “эстетических ценностях”, — они сами когда–то не справились со своими трудностями, просто подавили их в себе под действием страха. А теперь хотят как можно быстрей, в массовом порядке, уподобить себе детей! Но так ли уж мы счастливы и удовлетворены собой?
…Самое опасное — это глупые, нечуткие, ничего не понимающие взрослые… И где они “воспитывают” детей — во дворце или в крепости — дела не меняет… Еще бы упомянуть про случайность, хаотичность выбора экспонатов… Фридл засыпает на плече у Павла. Он осторожно укладывает ее, снимает с нее туфли — подошвы стоптаны до дыр — надо снести знакомому сапожнику… Если что, их отправят вместе — мужей и жен не разделяют, потому–то здесь — свадьба за свадьбой, пары регистрируются, чтобы попасть на транспорт вдвоем. Павел слушает подпольное радио, на крыше в ратуше. Наверняка члены Эльтестенрата осведомлены о том, что творится… и куда они отправляют транспорты… Но если суждено погибнуть, то только вместе, никто не посмеет разлучить его с Фридл.
23. Лаура Шимкова
Со своей ближайшей пражской подругой Лаурой Фридл не успевает и словом перекинуться. Кажется, они обе мечтают об одном — когда все это кончится, они отправятся в их любимый пассаж на Пшикопах, засядут в “Черной Розе” — Лизи вернется из Польши, они с Лаурой — из Терезина — и вчетвером напьются пива, наедятся в закутке, за книжными полками… — и поговорят на сытый желудок… Сколько же они накопят прошлого, смогут ли избавиться от его тяжести… Или это забудется, как только они выйдут отсюда?
А пока Лаура заменила воспитательницу Магду Вейсову — та ушла в барак к детям из Белостокского гетто. Они вдруг появились в Терезине, тысяча детей–призраков с безумными глазами, босые, в драной одежде… Им не разрешено выходить из барака, с ними воспитатели–добровольцы. Из L–410 старшая воспитательница Роза Энглендерова отпустила в барак одну Магду. Хотя просились многие… Сестра Магды, Эва, пыталась передать в барак записку, узнать, что там происходит, но записку перехватили, и за это Эву посадили во внутреннюю тюрьму гетто.
Три недели дети с воспитателями были заперты в бараке. 7.10.43 транспорт с 1260 детьми и 53 воспитателями ушел в Биркенау. На стене барака осталась надпись: “Осторожно, газ!” Что бы это значило?
Грета Клингсберг: “С Лаурой я подружилась из–за дневника… Сначала я была против нее, я так любила Магду… Но потом, когда я была в карантине, из–за тифа, я послала Лауре свой дневник. С этого момента мы подружились. Она заменила мне и Труде мать, — наши родители были в Палестине. Лаура была очень собранной и приучала нас к дисциплине, — когда тесно, когда непонятно, что происходит вокруг, то нет места анархии… Она добилась своего: мы стали застилать “нары”, мылись в любую погоду, и при этом у нас появилось больше свободного времени.
К сожалению, я взяла дневник с собой в Освенцим. Мы с Лаурой прошли селекцию, моя младшая сестра Труда — нет. Я не узнала лысую Лауру, она не узнала меня, — это такой ужас, секунда — и все вокруг голые, бритые… Время другой планеты. Не описанное прежде ни в какой книге… Что там бывает, в Освенциме?! … Понятия не имею, сколько я была в Освенциме, два дня, две недели… Время теряет смысл.
Из Освенцима, без Труды, в Эдеран. Мы были полуголые, спали на соломе. Лаура заставляла меня чистить зубы щеткой из соломы, делать нормальные вещи; чистить зубы — это нормально. В полном сумасшествии важно помнить хотя бы об одной нормальной вещи… Или расчесывать пальцами волосы, которых нет. Быть чистой — это важно. Лаура заставляла меня читать стихи наизусть, упражнять память.
После войны она отыскала в Палестине моих родителей и отправила меня к ним с сопроводительным письмом — они должны следить, чтобы я носила панамку, должны немедленно отдать меня в музыкальную школу и ни о чем не расспрашивать… Какое–то время мы переписывались… Однажды она написала мне про то, что у Павла родилась дочь. «Она не похожа ни на него, ни на его жену Ольгу. И знаешь, на кого она похожа — на Фридл! Ты не можешь себе представить, до какой степени она похожа на Фридл!»”
24. Смеяться и плакать
Павел хохочет, кто–то из Магдебургских казарм дал ему на ночь геттовский журнал “Шалом на Патек”. Фридл умоляет перевести, — но как перевести, все на подтексте, все настолько чешское! Ладно, своими словами, — один из наших отправлен в командировку — из Терезина в Прагу… Пражане в восторге от украшения на его пальто, — выпрашивают у него желтые звездочки, и командировочный с удовольствием раздает гражданам “сувениры”, благо он запасся звездами на дорогу… — бегите домой, ребятки, мама вам нашьет на пальтишки… И тут начинаются с ним такие злоключения, что он рад–радешенек вернуться в Терезин, порассказать народу о нескладности вольной жизни…
Подписи под картинками на получешском–полунемецком языке доводят Фридл до икоты. Явился страж порядка, посмотрел на страницу, где какой–то Магарыл объявил в гетто голодовку, — и так и остался в их комнате на всю ночь… Завтра нужно отдать журнал, на него очередь…
“…попал в крематорий, был сожжен в печи №4, и так он благополучно вылетел из гетто…” — слышит Фридл завершение очередной истории из “Шалома на Патек”, и она сначала смеется, а потом плачет над этой невинной шуткой.
25. Пересчет
Предрассветным ноябрьским утром 1943 года все гетто отправляется в путь. Без вещей. В сопровождении вооруженной охраны, с собаками. Направление — Богушовская котловина, километр хода. На расстрел?
Дождь, ветер, люди стоят в колоннах, старики падают… Нельзя выйти из строя, дети ищут глазами своих родителей, родители — детей… Фридл встает на цыпочки, — если бы удалось увидеть колонну из Судетских казарм, — там должен быть Павел… Эсэсовец с собакой идет вдоль строя — всем стоять по стойке смирно. Иначе невозможно вести пересчет. Их пересчитывают снова и снова. Зачем? Чтобы убить половину? Всех? Говорят, кто–то сбежал, кого–то недосчитались… Вечером, когда уже никто ни на что не надеется, раздается приказ — назад в гетто, всем! И все бегут, скорей домой, в свою тюрьму! Согреться и уснуть.
Согреться невозможно. Уснуть тоже. Фридл перевозбуждена. Там, на воле, она могла успокоиться вышиванием, здесь ей помогают детские рисунки. Смотреть, рассматривать каждый, сравнивать с предыдущим, ставить оценки. Скорей себе, чем детям. Она просматривает работы, записывает. Уцелело семь страниц со списками учеников, номером комнаты и оценками. Они разграфлены на колонки: “Энергия — Напряжение — Пропорции — Форма — Образность — Композиция — Цвет”. Фридл оценивала работы по шестибалльной системе.
У Раи Энглендеровой по композиции — 6, по цвету — 4…
Рая Энглендерова, врач–педиатр: “Я люблю говорить о Фридл. Потому что я люблю Фридл. Она была уверена, что все могут рисовать, поэтому ее главной задачей было найти способ, как ввести детей в такое состояние, чтобы они рисовали. Моя мама Роза была старшей воспитательницей, они очень дружили с Фридл, много с ней говорили. Мы были полуголодными, больными, и в таком состоянии мы рисовали…. Иногда она приходила с какой–то вещью или книгой… Она помогала нам освободить руку, потом давала задание, например, по какой–то картине, потом мы рисовали свободно. «А вот сейчас ни о чем не думайте, просто рисуйте, вы сейчас счастливы», и мы действительно в тот момент чувствовали себя счастливыми”.
От Сони Шпицовой, круглой отличницы, остался 41 рисунок. По ее работам можно составить каталог уроков, тем, техники. Терезинские крыши плачут под дождем — акварель по мокрой бумаге; фокусник в цирке и зрители — коллаж из разграфленных формуляров, их наклонные, вертикальные и горизонтальные линии создают ритм…
Мария (Шпицова) Витовцова: “Соня была принципиальной, волевой. Например, она решила, что не будет учить немецкий, поскольку после войны это будет мертвый язык, нечто вроде латыни, — и не учила. Давала себе слово экономить хлеб на чей–то день рождения — выдерживала. Я, хоть и старше ее на три года, — отщипывала по кусочку, а у Сони пирожок оставался целым. А ведь мы обе были голодные…”
У Эвы Рейсовой высший балл по “Интенсивности”, “Напряжению”, “Пропорции”, “Форме”, “Образности”, “Композиции”, “Цвету”.
Хава Зильцер (Эва Рейсова): “Может, это ошибка и мне приписаны чужие рисунки? Но имя мое, моей рукой написано… 21 рисунок… Как будто все стерто ластиком из памяти… Может, потому, что всех моих подружек отправили на транспорт… Осталась вот эта тетрадь, с пожеланиями…”
В тетради Эвы — автограф Берты Коновой:
“Всякий добрый приятель
Даст свой совет в нужде —
А вот мешок муки
Мало кто даст тебе” (31.03.43).
Эва не помнит ни Берту, ни ее рисунки… “Седер” (пасхальный ужин) — все за столом, стол в обратной перспективе, чтобы разглядеть как следует кушанья. Нижний ряд девочек — под столом, — чтобы еду не застили… Здание дома L–410 с аккуратно вычерченными окошками в три ряда и одиноким фонарем…
А вот запись и рисунок Ханы Фишеровой, отправленной одним транспортом с Фридл: “Лети, лети, ангелочек, открой тетрадочку, положи в нее цветочек, да возвращайся в небичко…”
26. Девочка–чертополох
Из январского транспорта 1943-го Хелену Мандлову вычеркнули в последний день, и она вернулась в свою комнату №28. По рассказам Хельги Кински и Ханды Дрори, Хелена всех восстанавливала против себя — рыжая, миленькое личико, а взгляд колючий, “глаза, как иголки”, она умела точно угодить в больное место, обидеть намеренно, но как бы невзначай. В декабре 43-го Хелена снова оказалась в списках в “семейный лагерь” в Биркенау. На сей раз она не вернулась…
Фридл провожала Хелену до Гамбургских казарм. Шершавая рука, крупные веснушки на носу, рыжий клок волос из–под красной вязаной шапки… Девочка, которая не приемлет этот мир. Не желает ему добра. Ненавистны ей эти островки добродетели в океане зла. И Фридл ей подозрительна.
Коллаж Хелены “Пражский Град” обошел десятки выставок, опубликован во всех каталогах детских рисунков из Терезина, напечатан на открытках и календарях. Панорама Града — из резных конторских бланков, остроугольные шпили врезаются в красную бумагу. Та же остроугольность — в другой работе — из тоненьких соломинок, раскрашенных в разные цвета, сложены домик, забор и елки, пришиты к формуляру ровными стежками …
Хелена сама пришла к Фридл. Просто так. Побыть в нормальной комнате. Побудь, — согласилась Фридл, — для этого я тебе не нужна. У меня урок. — А вы не боитесь, что я у вас что–нибудь стащу? — раздалось вдогонку. Так Хелена стала приходить к Фридл, заглянет в комнату, увидит, что она не одна, — и убегает. Но в те редкие часы, когда ей удавалось заполучить Фридл, она усаживалась рядом с ней, рисовать или вышивать.
Хелену подпихивают сзади в вагон, секунда и — нет ее. Уплывает за кулисы страшного театра рыжая голова в красной вязаной шапке.
Девочка–чертополох.
27. Пурим
Пурим37, 8 марта 1944 года. В Q–609 готовится большое представление. 14-летний Иван Полак, главный редактор журнала “Камарад”, играет царя Ахашвероша. Фридл приглашена в детский дом мальчиков на спектакль и смеется от души — видно, как Иван Полак на ходу переиначивает текст, умышленно вводит в недоумение “труппу”, но актеры быстро находятся — и в конце концов весело и им, и зрителям. Умом и хитростью победили мы коварного Амана, мы — выстоим!
В этот пуримский вечер в Биркенау уничтожают “семейный лагерь”, который был отправлен из Терезина в сентябре 43-го. Полгода просуществовали там люди в надежде на спасение…
Арношт Рейзер: “Невероятно, как немцы сумели скрыть всю информацию… Конец войны был так близко, у нас не было никакого представления о том, куда нас отправляют и что нас там ждет. Конец войны, что же еще?!”38
«Страшная, кровавая ночь Пурима 1944 года… Крематорий №1. Напоследок, — перед тем как вступить в темный подземный бункер, перед тем как спуститься по его ступенькам в преисподнюю, — женщины из чешского транспорта смотрят на луну и звезды, делают глубокий вдох… «Раздевалка». Множество электрических ламп освещают огромный подземный зал, который подпирает двенадцать столбов. Около них и по стенам — вешалки и лавки. На всех языках надпись «душ» — все с себя снять, вещи подлежат дезинфекции… Зал быстро заполняется. И не хватает духу их торопить, чтобы раздевались быстрее, донага… Вещи на них еще как–то защищали тело, в котором была жизнь. Больно нам было подгонять их, пусть хоть чуть–чуть постоят в «одеждах жизни».
А где же наши мужчины? Скажите, братья, сколько времени займет смерть? Тяжелая она или не очень?
Раздается крик бандитов — раздеваться! Одежда с тел падает на землю…
Прибыла следующая партия женщин. Нагие женщины с криком кинулись навстречу одетым — ищут своих матерей, сестер, детей, целуют, обнимают, радуются, что видят их снова.
На лавке сидит мать и держит на коленях девочку, ей еще нет и пятнадцати. Мать прижимает ее к груди, целует ее тело. Так оплакивает она свою дочь, которую ей вести за руку на смерть…”39
Тихая Алиса прижалась к матери, а тринадцатилетней Герте не к кому прижаться, и ее трясет от страха. Алиса на руках у матери, как маленькая, Герта — одна, и она должна вести себя, как большая… Когда холодно, попытайтесь представить себе Африку, — говорила Фридл. А когда страшно, очень–очень страшно, что представить?!
“Женщин стало еще больше, а свет — еще ярче. У входа в бункер выстроились белые алебастровые тела, а мы, одетые, смотрим оцепенело… — это реальность или сон… или мы в ателье художника, где позируют женщины разных возрастов, и они тяжело вздыхают и тихо плачут…По сравнению с другими транспортами они ведут себя так тихо… Смотрим на них и видим другую картину — через час всю эту живую жизнь, с ее звуками и голосами, поглотит смерть…
…Привозят последний автобус с женщинами. Двери в бункер отворяются. Матери с детьми на руках, или ведут их за руку, и всю дорогу целуют детей, кажется, этот поход длится вечность… Двери герметически закрываются, чтобы внутрь бункера не проник воздух. Там, прижавшись друг к другу, стоят и ждут смерти тысячи людей. И вдруг раздается «Атиква»40, сначала тихо, потом все громче и громче…”
28. Фатум
Весна, — усесться у забора на зеленой траве, рассматривать, как устроено растение, лист, головка нераскрывшегося чертополоха… Его здесь полным–полно, он бурно идет в рост, возвышается над своими собратьями… Хелену отправили на транспорт не потому, что ее не любили девочки в комнате, а потому, что так решено за пределами, в ином измерении, где нет понятия о справедливости. Борьба зла и добра, тьмы и света — это драма, а равнодушное убиение добра и зла, света и тьмы — это трагедия. Трагедия безысходности… Когда–то Фридл размышляла о параллельных жизнях, теперь это размышление кажется ей по меньшей мере глупым. Человек живет столько жизней, и в столь разных, в столь несоизмеримых пространствах! Раньше она жила в пространстве драмы, внутри той системы координат, где все, почти все, двигалось ее личной волей и можно было разматывать клубок противоречий, анализируя поступки. Что–то случилось потому, что ты поступила неправильно, а поступи ты иначе, не вышло бы то, что вышло, но раз ты это понимаешь, то выход может быть найден, а ошибка исправлена… Вот она и мечтала о параллельных жизнях. Теперь, что ни делай, правильно или неправильно, ты в руках фатума…
Портреты некоторых девочек сохранились в дневниках, тетрадках с пожеланиями и в памяти тех, кто выжил.
Ханда Дрори рассказывает: “Марта Кендова из Венгрии, такая хорошая, такая странная… у меня в дневнике записано: “Наша Марта… Штаны спущены до колен, ей до этого и дела нет, изобретает новые слова, вуй–вуй–крынды–пинды… Родители — какие–то чудные, приходили ее навещать, шептали: «Мартичка–Мартичка», Она была рослая, говорила, поджав плечо, прикрываясь им, как голубь…”
…Ленка Линдтова была революционеркой. За все готова сражаться на баррикадах. Она была умная, страшно закомплексованная, в таком возрасте писалась в кровать, неряшливая, беспорядочная и очень–очень особенная, очень талантливая… Ленка или обожала или не терпела, спорила, воевала за идеи, за права, и в нашей общей тетради (тетрадь девочек L–410) есть ее рассказ в виде письма учительнице, что если бы не было Терезина, его надо было бы выдумать, иначе как бы она жила всю свою жизнь в семье?! Нормальные вещи она не принимала — жить в семье, вот скука!
Ленка Линдтова: “15.10. 44… Человек живет, чтобы делать добро. Если он его не делает, он не имеет права называться человеком…”
…У Ханы Лизавовой были сине–зеленые глаза, волосы черные, кудрявые, как у негритенка, а кожа белая–белая. И черные усики. Она была лидером по натуре, талантливая во всем. Принадлежала к избранным 28-й комнаты…
Хана Лизавова: “…14.09.44. Не хочу желать всякие глупости. К сожалению, пишу всем примерно то же самое. Одно скажу — Терезин для нас был хорошей школой. Я попала сюда, как малое бесхарактерное дитя. Здесь я поняла, что нужна воля — чтобы стать хорошим человеком. Вспомни когда–нибудь обо мне. Хана Лизавова”.
…Рут Гуттманова одно время была моей близкой подругой. Она была замкнутой, необщительной, но очень образованной. Ее мать умерла в гетто, и Рут очень страдала…
Рут Гуттманова: “5.10.44. Вспомни когда–нибудь про Терезин и не сердись, если я когда–нибудь тебя сердила. Рут Гуттман (Пльзнь, Резовска, 10)”.
… Фридл идет в дом мальчиков L–417. По аллее — соцветия каштанов еще собраны в белые фитили, из кафе без кофе доносится скрипка.
Фридл входит в L–417. Великие мыслители в возрасте от 14 до 16 лет “издают” здесь свои журналы, читают друг другу лекции и именуют себя “Академией”. Питер Гинц, маленький лорд, главный редактор журнала “Ведем”, с порога изложил Фридл свой взгляд на переселение душ, он изучил важную книгу и пишет к ней комментарии. И рисует он превосходно, может быть, он хочет с ней позаниматься? Фридл не пришлось уговаривать Питера. Он тут же собрал группу желающих, и они начали. С упражнений на дыхание и ритм. Мальчики дышали так интенсивно, что Фридл, глядя на них, не удержалась от смеха. Из–за подросткового увлечения комиксами мальчики рисуют, как пишут, однообразной линией. Им бы забыть о бумаге — есть только рука и пространство, она двигается в нем, ведомая ритмами, от движения остаются следы, как дым от паровоза… Дым собирается в линию, линия превращается в поводок, а там, где поводок, там и собака, а где собака, там и хозяин… Может быть, Фридл рассказывала историю про собаку, которая рвется с поводка? Или про собаку, которая никак не догонит хозяина? Теперь она занимается и днем, со всеми желающими.
Эдна Амит: “Не помню, как я оказалась у нее в комнате. Как туда все помещались?”
Дита Краус, художница: “Меня Фридл никогда не критиковала, и в самой невзрачной вещи она умела найти что–то хорошее. Она объясняла так доходчиво, например, как смотреть на картину — и видеть ее. Она обратила мое внимание на то, что цвет, краски, которыми они написаны, не соответствуют реальным. Оказывается, художник все видит иначе, и это разрешается!”
Рита Мюнцер, художница: “Как только Фридл приглашала рисовать, я неслась к ней. Если нечего есть, можно утолять голод и таким образом. Если ты занят чем–то интересным, то меньше страдаешь от голода. Были там люди, которые без конца писали письма, на чем попало, письма, письма… Я вам покажу эти письма, если хотите, у меня масса таких писем. Они так мелко написаны, их невозможно прочесть. В основном на туалетной бумаге… Так что одни писали письма, другие, и я в том числе, рисовали…”
29. Майские транспорты
Восьмого мая в ночь раздают повестки — снова в Биркенау, первый транспорт уйдет 15-го, второй — 18-го. Кто в первую очередь, кто в резерве, первый резерв, второй резерв… Педагоги остаются. Но дети… Больше 60-ти учеников Фридл в транспорте.
Рита Мюнцер: “Это был ночной транспорт. 5000 человек. Мама была передо мной, я — за ней. Я увидела геттовахе, перед входом в вагон, он был из моего города. И он узнал меня. Заметил, что у меня фальшивый номер на шее. Сказал: ты туда, а она, мама, туда. Но я его и слушать не стала. Мы подходили к Эйхману41, он всегда приезжал, когда отправляли большой транспорт. Рядом с ним стоял Мурмельштейн42. Он схватил меня и сказал: «Ты не в списке». Я сказала: «Я хочу идти с мамой». Мама с чемоданом была уже далеко впереди, а я все твердила, — хочу с мамой. Эйхман сказал: «Приведи сюда эту еврейскую сволочь!» Я притащила маму. Эйхман сделал такой жест, цыкнул, мол, отпускает ее тоже, но она не двигалась. Он опять сказал ей какую–то гадость. Ночь. 5000 людей ждет своей очереди. И вот этот кошмарный человек отпускает маму, а она не двигается. Эйхман спрашивает: «Что еще этой твари нужно?» И мама отвечает — чемодан. Он начал смеяться, я была уверена, что он пристрелит ее на месте. Мама бросилась к вагону — лишь бы успеть схватить чемодан, вся ее жизнь была в вещах. Я ее потом спросила, она сказала — без чемодана моя жизнь не имеет смысла… Она нашла свой чемодан, пустилась с ним наутек. Кто–то был отправлен вместо мамы, — хорошо, что я не знаю и никогда не узнаю, кто это был…”.
Транспорты уходят, но и приходят. 17 мая из Праги приезжает четырнадцатилетняя Эва Брандейсова, дочка Марии и Отто.
30. Эва Брандейсова
1997 год. Город Мост, в 40 км на северо–запад от Терезина. Вот где оказалась часть архивов семьи Брандейс — у дочерей Эвы: Ольги, Зденки и Ирены. Сама Эва умерла в 1996 году.
Зденка: “При коммунистах евреев не очень–то любили. Дед Отто и мама Эва вернулись из Терезина в Прагу, вскоре после этого деда уволили с работы. И отправили в Мост. Так мы здесь и оказались”.
Все, что осталось в Терезине от Павла и Фридл, вывез Отто Брандейс. А когда Павел вернулся из Освенцима, Отто отдал ему все рисунки Фридл, включая и несколько детских работ, оказавшихся в той же связке. Себе он оставил открытки, адресованные ему лично, и те, что он посылал в Терезин, а также пачку бланков — свидетельства о получении посылок. У Эвы сохранились дневник, записная книжка, самодельная закладка для книг… В семейном архиве семьи Брандейс, перешедшем в наследство дочерям Эвы, — альбомы с фотографиями, открытки и письма Отто и Марии довоенных времен. Дочери Эвы называют Фридл “тетей”.
Ольга: “Мы ничего не знаем толком, нам ничего не рассказывали. Когда мы были на выставке Фридл в Праге в 1988-м, мама там поправила дату тетиного дня рождения. И все удивились, откуда она знает…”
Ирена: “Еще мама рассказывала, как они с подружкой пошли провожать Фридл на транспорт. Фридл их отогнала. Оказывается, никак не могли заполнить вагоны. Могли бы и этих девочек отправить, без звука. Тогда не было бы мамы на свете. И нас бы не было. Помню, мы были с мамой в музее, где рисунки, и она говорила — вот эту я помню, вот эта погибла…
Сколько бы мы теперь могли узнать от мамы и деда!”
Но и из уцелевших открыток можно узнать немало.
“Дорогие мамочка и папочка! Я рада вам сообщить, что у меня все хорошо и я здорова. … Надеюсь, вы тоже. Буду снова играть в «Брундибаре»43… Как наш сад? Я тоже работаю в саду каждый день до обеда. Привет от меня любимым дедушке и бабушке. И всем остальным родственникам. Мы с Герти вместе, ходим к ее дяде и моей тете. Я со всеми нашими знакомыми уже говорила. В нашей комнате самые лучшие девочки. И там очень весело, особенно по вечерам. С Герти мы все делаем сами, пожалуйста, пишите мне поскорей и почаще. Ваша Эва. 17.07.44”. … “Каждый день я по несколько раз у дяди и тети. Тетя много рисует… 4.07.1944”, — пишет Эва родителям.
Отто и Мария прислали с Эвой краски и бумагу. Что же рисует “тетя”, получив подарок?
В первую неделю после ухода майских транспортов — ничего. Лишь забота об Эве и ее подружке Герти заполняет пустоту. Фридл устраивает девочек в комнату к Лауре. Лаура и Фридл не знают, что и сказать друг другу в утешение. Как неизлечимые больные, они в период рецидива (транспорты) утрачивают силы. Пользуясь беззащитностью, смерть завоевывает позиции. Периоды ремиссии (перерыв в транспортах) становятся все короче. Остается одно — продолжать. Пока не придет и их очередь.
Пока не придет очередь… Фридл раскрывает коробку с пастелью, а сама с вожделением смотрит на тюбики с темперой. “Как ослица между двумя пучками сена…” Она рисует цветы, яркие брызги лепестков по картону… убирает темперу подальше, чтобы враз не извести, берется за акварель. Вспоминает Клее, его прозрачную многослойность… И возникает лазурная композиция с фигурами, словно бы расслоенными в воде… акварельные туманы, наподобие картины “Сон”, где все зыбко, как в момент пробуждения… И откуда ни возьмись, черная летящая фигура сверху, то ли облако, то ли дельфин…
31. Кино
Бурное лето 44-го. Терезин готовится к двум эпохальным событиям — к посещению комиссии Красного Креста и съемкам рекламного фильма о счастливой жизни обитателей крепости. Если бы те, кого отправили в мае, вернулись сюда в июле, им бы уже не нашлось места. Третий этаж на нарах ликвидирован… Очереди за похлебкой укоротились… Но никто не возвращается. Иногда приходят открытки из Биркенау, — все хорошо, есть еда и работа. Бывает, кто–то вычитывает меж тридцатью слов закодированное “дод мет” — дядя умер (иврит), — но ведь и в Терезине умирает столько народу…
Павел занят “украшательством” — подновляет развалюхи–полки, отпиливает перекладины, соединявшие второй и третий этажи нар. Ходить по гетто надо осторожно — красят фасады, моют асфальт, чистят булыжники на мостовых… 23 июня международная комиссия явилась в образцово–показательный город и осталась им очень довольна. Такой город следует увековечить в кино. Первая такая попытка в ноябре 42-го не удалась. Плохая погода, грязь, — общий вид не вдохновил заказчиков. Теперь лето, кругом все чисто и красиво, — пора! В июле в Терезин приезжает Эйхман, зачем вдруг? Неужели опять транспорты? Нет — на сей раз — по делу художников. Оказывается, кроме заказов по пропаганде, выполняемых в “Техническом отделении”, художники использовали материалы на грязное дело. Обличительные рисунки из Терезина художников Хааса, Блоха, Унгара и Фритты — обнаружены на воле.
Фритта! Фридл заметила его работы еще тогда, на Пражской выставке. Здесь ей довелось с ним познакомиться. Фантасмагорический художник! Вобрав голову в плечи, ссутулившись, слушал Фритта восторженную речь Фридл. Он был смущен, — да какой он Данте! Рисует, что видит перед собой. Но ведь и я это вижу, — сказала Фридл, — а рисую цветы… Ваше счастье! — сказал Фритта, — а я для своего сына рисую воздушные шарики…
Клеветники, которые невесть где видели голод, транспорты и прочие ужасы, арестованы и посажены в тюрьму Малой Крепости. Блоха расстреляют в тюрьме, остальных отправят в Освенцим… А пока можно снимать правдивый фильм про город, который фюрер подарил евреям. Кафе на открытом воздухе, девушки в фартучках разносят прохладительные напитки, на площади перед детским домом выстроен павильон, где играют свинг, и — никаких транспортов! Показуха раздражает узников, но и подогревает остывшую веру в будущее. А вдруг диагноз был поставлен неверно и все, кто уехал, живы, просто они в другом лагере, в Лодзи например, как Лизи Дойч… Может быть, все это происходит потому, что близится конец войны и немцам надо будет предоставить миру оправдательные документы — в каком комфорте содержали они евреев…
32. День рождения
30 июля, день рождения Фридл. Эва и Герти дарят Фридл букет полевых цветов. Так возникают акварели — полевые цветы в банке, рядом ключ, третья акварель — без ключа… И у детей на рисунках та же банка с цветами, и каждый цветок — в отдельности, и соцветия, и целые луга, вышивки на бланках, рисунки, коллажи…
Виктор Ульманн дарит ей ноты. Ноты той песни, которую он сочинил для нее еще в венский день рождения, с припиской: “Изменились ли мы с того времени, когда я посвятил тебе, дорогая Фридл, песню на день рождения? Нет, мы остались такими же… И так будем продолжать! Виктор. 30.07.44. Терезинштадт”.
Фридл — Марии: 6.08.44…. Дорогие мои… Мы счастливы, что у нас вдруг образовалась своя маленькая семья. Обе девочки очень милые и веселые, они уже полностью привыкли. Если все так будет продолжаться, они, действительно, получат пользу от пребывания здесь… Со всеми Эва в хороших отношениях. Она человек, на которого можно вполне положиться. То, чему они не смогли научиться дома, они получают сейчас. Они здесь в самом лучшем доме и самой лучшей комнате. Мы ими очень довольны. У меня было свободное время, и я много рисовала… Большое спасибо за все. Я вас всех обнимаю. Фридл”.
33. Три гипотезы
8 августа, в день рождения Вилли Гроага, Фридл пишет ему письмо. К письму прилагает журнал с картинками — он должен их рассмотреть и вечером вернуть.
Дорогой Вилли… если бы я была феей, я бы преподнесла тебе на день рождения волшебный дар…
Но как получить волшебный дар?.. Сначала выясни, что им является… Этот волшебный дар наверняка находится в твоей душе, и поиски знаков его присутствия само по себе доставит тебе радость.
…Ты не выбрал религию или науку, не выбрал ты и простой жизни. Равно как и карьеру политика. Тебя привлекает творчество. Тот, кто захвачен религией, наукой, легкой жизнью или политикой, двигается своими путями. Поэтому мой постоянный совет: распутывать клубок трудностей, руководствуясь вдохновением и инстинктом. В день по нити — и клубок постепенно распустится, и это тебе много даст.
Наши внутренние ресурсы могут казаться нам жалкими, бедными, навевающими тоску. Но, поверь, мы утратим основу жизнестроительства, потеряем живительные силы, если мы испугаемся того, что наши изыскания в самих себе подымут со дна какую–то неожиданную муть или окажутся пустыми.
Рассмотрим три гипотезы:
1. Талант не был дан нам природой с колыбели.
2. Сейчас не время раскрывать его.
3. Чтобы его раскрыть, понадобится долгое время.
Талант — это тоска по чему–то. (Иногда ограничение не лежит в самом таланте, и тогда взгляд внутрь породит горькое разочарование.)
Правильный момент — когда угодно. Ибо тоска создает в снаружи плотном жизненном материале необходимое свободное пространство… И если твой дух не слаб, ты постоянно накапливаешь опыт, и даже если ты временно ничего не создаешь в своей области, ты всегда готов в нее погрузиться.
Долгое время — это правда, оно даже больше, чем мы предполагаем. Но если у тебя есть направление или, еще лучше, свой собственный путь, то каждый успех, даже маленький, поддержит тебя. Не думай, что я считаю такой свой подход единственно правильным. Я тоже постоянно нахожусь в поисках…
Только здесь я узнала, насколько сложны и причудливы все эти трансформации… В конечном итоге все определяется выдержкой и безграничным преодолением. Это звучит банально, но таков вывод из прожитого опыта…
…Сегодня ты помогаешь ребенку не упасть с утеса, а завтра он может разбиться о камень. Конца этому нет… На твой день рождения я желаю тебе всего самого хорошего и — самое главное — длительного и глубокого дыхания, это и есть самое необходимое…
2 Шимон и Шарлота Дикер депортированы в Терезин 14.07.1942. Шимон умер 13.08.1942, Шарлота — 19.02.1943. 3 Хильда Котны (в замужестве Ангелини–Котны) — близкая подруга Фридл с 1936 г., живет в Генуе, Италия. 4 “Богемский Рай” — так называют плодородную область чешской Богемии в районе впадения Эгера в Эльбу. 5 Иоганнес Итен — художник и педагог–новатор, Ахура Маздай — легендарный бог, основатель маздаизма. 6 Из письма к Хильде, 26.04.40. 7 Вальтер Гропиус — немецкий архитектор и теоретик архитектуры. Основатель и директор школы Баухауза (1918—1928). 8 Из рассказов Анны Сладковой, художницы, подруги Фридл. 9 Из письма к Анни Воттиц, 1921. 10 Стефан Вольпе (1902—1972) — выдающийся немецкий композитор. 11 Из письма к Анни Воттиц, 1921. 12 Из письма к Анни Моллер (Воттиц), 1938. 13 Ханс Хильдебрандт (1878—1957) — искусствовед и критик. Он и его жена Лили Хильдебрандт были близкими друзьями Фридл. 14 Эдит Крамер, 1916 г. р., известная художница и искусствотерапевт, живет в Нью–Йорке. 15 Людвиг Мюнц — известный австрийский искусствовед, автор монографий о Рембрандте, Караваджио и др. 16 Из дневника Миши Крауса, 1943 г. 17 Из дневника Миши Крауса, 1943 г. 18 Эгон Редлих (1916—1944), глава отделения по работе с молодежью в гетто. 19 Мария Тереза — правительница Богемии, Моравии и Силезии в 1740—1780 годах. В 1745 году изгнала евреев из страны. 20 Еврейский полицейский. 21 Из интервью с Хельгой Кински. Вена. 1991 г. 22 Там же. 23 Яд Томехет — рука помощи, иврит. Сионистская организация помощи пожилым людям. 24 Эва Адориан. Из интервью 1996 г. 25 Из лекции Фридл “Детский рисунок”, июль 1943, Терезин. 26 Эдна Амит. — Из интервью. (Архив Е. М.) 27 Там же. 28 Гидот Палко, псевдоним “Бедность и богатство”. — Из иллюстрированного рукописного журнала мальчиков дома Q–609 “Рим–Рим–Рим”. 29 Ханда Дрори. — Из интервью, 1945, Кибуц Хахотрим. (Архив Е. М.). 30 Начальство из среды заключенных. 31 Йозеф Менгеле — нацистский преступник, врач, проводивший “селекцию” в Освенциме, а также медицинские опыты над заключенными. 32 Ноэми Маковцева. — Из интервью, 1995. (Архив Е. М.). 33 Сойка (Соня Вальдштинова), рукописный журнал “Бонако”, Терезин, 1943. 34 Мерси (Лилька Монатова), журнал “Бонако”, Терезин, 1943. 35 Из интервью с Мартой Микуловой, 1997 г. (Архив Е. М.) 36 Орган еврейского самоуправления в гетто. 37 Пурим — Праздник в память о чудесном спасении евреев Персии от полного истребления во времена царя Ахашвероша. 38 Арношт Рейзер. — Из интервью, 1998, Нью–Йорк (Архив Е. М.). 39 Салмен Градовский, два года работал в “спецподразделении” в крематории в Биркенаю, погиб. Его рукопись “В сердце ада” была найдена после войны. 40 Песня “Атиква” (“надежда”, иврит) — музыка Бедржиха Сметаны, слова Нафтали Герц–Имбер, ныне национальный гимн Израиля. 41 Рудольф Эйхман, нацистский преступник, начальник отдела по “окончательному решению еврейского вопроса”. 42 Вениамин Мурмельштейн, глава Эльтестенрата в 1944—45 годах. 43 Детская опера “Брундибар” исполнялась в Терезине 55 раз. 44 Йом–Кипур, в еврейской традиции, день отпущения грехов. 45 Приказ по лагерю от 6.10.1944. 46 Мария Витовцова, письмо, сентябрь 1997. (Архив Е. М.). 47 Из письма М. Витовцовой. 48 Там же. 49 Герти Штраус. — Из интервью в Герцлии, 1996. (Архив Е. М.).
Часть 6. По ту сторону
Блажен тот, кто, побывав метафорической картиной,
пробудился к осмысленному бытию.
Через уничтожение такому дается Неуничтожимая жизнь.
Йоганнес Итен, “Утопия”1. Чемоданы с рисунками
Сентябрь едва тронул позолотой липы и каштаны, Фридл рисует во дворе и перед домом, на площади, — упоительный свет, и воздух, чуть влажноватый по утрам, и сухой, прозрачный, в полдень.
22.09.44. Дорогая моя старушка! В августе я вовремя получила поздравления ко дню рождения. У меня каникулы. Благодаря Отто я могу рисовать… Вы всегда перед моими глазами. Целую, Фридл, — пишет она Марии.
Эдна Амит: “Как–то я пришла к Фридл, в ее маленькую комнату, и она была грустна. Я спросила, что с ней, но она не ответила, а потом вскинула голову и говорит: «Что такое? Почему мы сегодня не рисуем?»
Это было перед отправкой 5000 мужчин «на строительство нового лагеря». Павел получил повестку на транспорт 28 сентября. Фридл обратилась к Эгону Редлиху, — помоги, я должна поехать с Павлом! Но Эгон отвечает отказом. Едут только мужчины. А на следующем?! Я бы советовал вам оставаться здесь, — отрезал Эгон.
Фридл добилась того, что ее включили в список добровольцев. Но на следующий транспорт. Этот — только для мужчин. Только жди меня и не трогайся с места, пока я не приеду, обещай мне, Павел!
Йом–Кипур44. Поезд должен был прийти утром, все ждут с вещами, а его нет. Может быть, если молиться, он не придет никогда? Праздник отпущения грехов… В пресветлом мире на твоем деле ставится очередная печать. Ты прощен. Живи и радуйся. А что, если, пока они стоят здесь, отгороженные друг от друга веревкой, под прицелом жандармов, свершился правый суд и кончилась война? — Но нет! Вот он идет, поезд.
К Павлу подходит Франтишек Зеленка, указывает куда–то, и вся толпа поворачивает головы на звук приближающегося поезда.
Следующий транспорт ушел 29 сентября, опять одни мужчины, за ним — транспорт 1 октября… Фридл отнесла Швенку записку для Павла, что выедет следующим, третьего или, в крайнем случае, четвертого октября. Швенк как–то странно посмотрел на Фридл, — с чего она взяла, что их транспорт едет строить новый лагерь? Неужели им там мало пяти тысяч мужчин! Скорее всего, их отправят в другое место… Но записку взял, на всякий случай. И посоветовал Фридл ждать мужа в Терезине, это надежней. Значит, Швенк считает, что после того, как там все будет построено, они вернутся?
Роза Энглендерова, Вилли, Камила — все здравомыслящие люди уговаривают Фридл не рваться, может быть, ее забудут в суете и не отправят, хотя она и записалась в добровольцы. Но Фридл решила. Тогда она решила не уезжать из Гронова, теперь она решила уезжать из Терезина.
Ирена Марванова: “Когда Фридл собиралась на транспорт, она поделила между девочками книги и репродукции — у меня осталось десять репродукций с картин Ван Гога и книга гравюр Хокусаи”.
Она в резерве, вместе с Соней Шпицовой, ее сестрой и мамой. Арношт Шпиц отправлен с Павлом. Весь день прождали у Гамбургских казарм. Но их не взяли. Транспорт ушел. Фридл вернулась без рюкзака — она успела закинуть его в вагон, со всеми рисовальными принадлежностями… Ей стыдно перед Соней. С каким удивлением та смотрела на нее, свою учительницу… Как она могла позволить себе плакать, метаться, проталкиваться к вагону…
Тебе необходимо прийти в себя, — доносится откуда–то издалека голос Розы. — Как Фридл оказалась здесь, в комнате у Розы?
Прийти в себя?.. Нет, нет, уйти, покинуть себя, совершить эту глупость первой, не быть утопленной ими, самой разбиться о камень…
Опомнись! — Роза поворачивает к себе лицо Фридл…
Что бы со всеми нами ни случилось, нужно запаковать рисунки. Только ты одна это можешь. Фридл, ты слышишь меня?!
Фридл встает. Спускается на первый этаж, входит во двор. Все спят… И еще можно дышать по любимой системе — набрать в легкие как можно больше прохладной пустоты, задержать ее в себе, стать как бы резервуаром и медленно выдыхать… Где ключ, ее собственный ключ от собственной двери?!
Роза с пустыми чемоданами. Осталось сложить рисунки. И все. Пустые чемоданы. Интересно, чьи?
Сложить — и все…
“Сложить и все”: цветы Рут Гуттмановой, сколько в них нежности, особенно в маленьком–беленьком, в центре листа, она над ним столько билась… А это почему не на месте — рисунок из 25-й комнаты в папке 28-й? Ну да, она показывала Эве и Герти пейзаж Ханички Карплюсовой. Пусть видят, как эта, по их мнению, “забитая” девочка работает с пространством. Не выставляет “домики” на парад, вон сколько у нее земли, как точно влеплен в центр указатель на Прагу. На скрещенье извилистых дорог… Глазу просторно здесь, немного неба, немного нежных гор, маленький домик… Это не открытка — картина! — увеличь ее до небес, и она ничего не утратит…
— Рут и Ханичка едут без родителей, — говорит Роза, — присмотри за ними, Фридл.
К утру чемоданы сложены, закрыты. Вилли поднял чемоданы на чердак.
2. Едем!
“Внимание! Внимание! Отправка! Вагоны уже здесь, мы ждем несколько человек, пора начинать отправку, все к вагонам! Те, кто вовремя не придут в “шлойску”, будут посажены во внутреннюю тюрьму! Не задерживайте сами себя!”45
“Полторы тысячи человек, в основном женщины и дети, едут за своими мужьями. В транспорте матери с грудными детьми. Тоже хороший знак. Не станут убивать младенцев! Перед отправкой, на перроне сняли номера. И это — хороший знак”46.
В толпе провожающих Фридл увидела Эву. “Скорей уходи отсюда, скорей!” — закричала она не своим голосом. А что, если бы ее заметили и отправили в вагон?! Вместо тех, кто не явился.
“Рано утром 6-го поезд ушел. Каждому на дорогу дали батон хлеба и что–то вроде колбасы. Мы думали, что к вечеру уже будем на месте. По дороге все говорили, куда едем, иногда мы ненадолго засыпали и просыпались в поту, — мы надели на себя все, что можно, чтобы побольше увезти на себе, мало ли что! Когда поезд останавливался, мы могли наполнить бутылки или кружки водой. Настоящее мучение было пробираться по проходу в уборную через все тюки и чемоданы”47.
Фридл с Рут и Ханичкой. Ханичка тощая, бледная, или это свет такой в вагоне… И Рут дрожит, у нее жар. Ну ничего, скоро приедем, там уж наверное будет какой–нибудь врач… Она боится. Разве это не правомерно? Стыд трусливей страха… Это бесконечное, страшное, непонятное, вне добра и зла… последний предел… страх от ощущения бесконечности, неопределенности направления… опасности падения… или блаженства невесомости?..
“Кто–то принес новость из уборной. Мы едем в Освенцим. Написано на стене. Все начали утешать друг друга… Хотя толком никто не знал, что это. Но Польша — это плохо. Нам перестали давать воду…
…Было воскресенье, 8 октября. Транспорт прибыл в Освенцим в полдень, когда газовые камеры уже отработали дневную норму. И надо было ждать до утра… Это я сейчас знаю, тогда все кричали: «Вон, быстро вон!» На перроне вооруженные эсэсовцы с собаками. Мы и вздохнуть не успели, как рысью набежали заключенные в полосатых одеждах, бросились отпирать двери вагонов и орать: «Оставить все вещи здесь, они пронумерованы, потом получите!» Мы с Соней с испугу выронили рюкзаки, а мама — сумочку, и так мы вышли…
Не прошло, как мне кажется, и десяти минут, как мы оказались перед группой эсэсовцев. Один из них кивком указал мне и еще одной девушке — направо. Там, между колючей проволокой, была дорога. Мама и Соня оказались по другую сторону. Соня плакала, просилась ко мне… Из всего транспорта Менгеле выбрал из первого и второго вагонов 190 девушек в возрасте 20 лет. Из следующих вагонов — никого”48.
Последней “направо” отправилась невеста в свадебном платье. Всю дорогу она сидела в бигудях, готовилась к встрече с женихом. Она успела раскрутить их до того, как остановился поезд. Ее длинные русые волосы лежали волнами — и так она предстала перед Менгеле. Тот отправил ее не в душегубку, а в душ. Она выжила и рассказала про бигуди49.
Эпилог от автора
В конце августа 45-го года Вилли Гроаг привез чемоданы с рисунками в Еврейскую общину в Праге. Выполнил обещание, данное Розе. В Общине этот дар не встретил большого интереса. Куда это? Кому? Но со временем разобрались. Первая же выставка детских рисунков из Терезина произвела сенсацию. Работы детей были названы “брильянтами в короне мировой культуры”. Рисунки обошли весь мир.
Я же обошла все края в поисках Фридл. Кроме Биркенау. Там искать нечего. Пепел. Прах. Ничто.
Но нынешней осенью случай привел меня и туда. Я шла по полю, рытвинам и канавам и оказалась у леса, знакомого по фотографии… Закатное солнце просвечивает сквозь стволы. В глубине меж стволами бродят мужчины, на переднем плане два мальчика. Один, постарше, в кепке набекрень, со скорченным от страха лицом, другой, помладше, как бы уже спит стоя, приоткрыв рот и опустив глаза… Девочка с бантом поджала губы, сомкнула руки на груди. Смотрит прямо на фотографа. Смотрит полными беззвучной мольбы глазами, как и все, застывшие перед нами навеки.
…Дым разрезает небо светло–серой полосой… И так я рисую и рисую, вздыхая все чаще, думая о маленьком мерцающем пятнышке, — но где же оно, куда запропастилось? Его нет…
Журнальный вариант.
1 Отсюда и далее письменные высказывания Фридл Дикер–Брандейсовой выделены курсивом.