Михаил Глобачев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2000
Михаил Глобачев
Заложники свободы
Уже не первый год вся приверженная к публичным дискурсам Россия стремится тем или иным способом выразить свое отношение к чеченскому вопросу. Наша либеральная интеллигенция, ничего не забывшая и ничему не научившаяся с тех пор, как в начале уходящего века группа ее лучших представителей отправила приветственную депешу премьер-министру Японии по случаю взятия Порт-Артура (каковое, безусловно, существенно приблизило падение тогдашнего антинародного режима, а тем самым бесславный конец современного ему либерализма), упоенно демонстрирует оппозиционность новейшего образца, уже постсоветской власти. Противники этого умозрения, как “слева”, так и “справа”, видят в чеченцах исключительно банду — очевидно, во всем подобную какой-нибудь солнцевской или тамбовской братве, только еще опасней и злей. Целые политические капиталы народных витий не только в России сколачивались и рушились на почве трогательной защиты или, наоборот, безжалостного отрицания интересов маленького свободолюбивого народа. А ведь есть еще и весомая, грубая материя: не только та, где все концы бюджетных трансфертов и банковских авизо утоплены в самой непроницаемой из оффшорных зон, но и патриотически благопристойного свойства. На войне, с кем бы она ни велась, легче всего обучать армию, готовя к ее единственному истинному предназначению: “мочить” не каких-то там непонятных “духов”, “чехов” и разных прочих “цунарефов”, а проклятых империалистов-янки. Так наставляли генералов в их далекой юности, в училищах, и на том защитники наши стоять будут!
Над природой “этнической бомбы”, ухитрившейся при своих ничтожно малых размерах взорвать общественный лад внутри огромной страны и в ее окружении (чеченская тема — один из постоянных предлогов в соседских распрях Москвы с Тбилиси и Баку, а теперь еще и с половиной мира!), не задумывался здесь почти никто. Оттого, быть может, что по названным причинам это и интересует мало кого?
Однако же в разгар второй войны читатель из Твери прислал письмо в одну из центральных газет: “Не хочу верить, что выбранный способ разрубания чеченского узла единственно правилен и возможен. Я хочу это знать. Однако я не знаю. Что представляет собой чеченское общество сегодня? Какова его родовая структура (а ведь это важно, да?)? Как они жили и живут там? Каков традиционный чеченский быт, что изменилось в последние годы? Кто такой Гантемиров? С кем воюют наши солдаты? Способны ли сами чеченцы построить на руинах что-нибудь жизнеспособное и устраивающее Россию?.. Каковы реальные отношения чеченцев с ближайшими соседями по Кавказу?.. И еще десятки и десятки вопросов, на которые я не получаю прямых ответов. Получу ли?”
И вот результат. “Мало-мальски грамотный аналитик смог бы объяснить, что, наверное, не случайно ни одна война метрополии против сепаратистов в бывшем СССР не вышла ни маленькой, ни хотя бы победоносной; ни одна не смогла «закрыть вопрос». А этнографы растолковали бы, отчего столь бесплодны попытки вытащить каштаны из огня руками чеченской оппозиции, определить точный состав «бандформирований» или даже установить с достоверностью, какие из них сегодня подчиняются президенту республики, а какие полевым командирам…”
Опубликовано автором этих строк в газете, датированной 5 января, в момент увязания штурмовых отрядов в Грозном. Только не в 2000-м, а в 1995 году.
1
Расступись, базарный люд — чеченцы идут!
Кавказская поговорка
У тех русских, кто никогда не жил рядом с народами Кавказа, а наблюдал лишь их отдельных представителей на рынках да в транспорте, нет не только резонных оснований “не любить” этих людей как целое, но и способности разобраться, кто есть кто, — все кажутся на одно лицо. У самих кавказцев, напротив, предельно обостренное, даже явно трайбалистское ощущение этничности: по множеству почти неуловимых признаков они безошибочно и со вкусом угадывают национальность любого встречного из близких им краев. И не только близких — вплоть до того, что неоднократно самые разные новые знакомые в нескольких республиках распознавали “не совсем русского” в авторе, потомке давних выходцев из Польши.
У каждого кавказского народа — своя неповторимая особинка, за пару тысячелетий истории обросшая как возвышенными легендами, так и житейскими анекдотами. Один из последних родился лет двадцать назад прямо на моих глазах. В интуристовском ресторане то ли Нальчика, то ли Орджоникидзе основательно подвыпивший местный житель поднял дружеский тост к соседнему столу, где сидела группа туристов из ФРГ. С настроением парня сыграло шутку предание, вполне традиционно, но не слишком точно приписывающее его собственным корням (не стану из деликатности уточнять, каким именно) прямое родство с древними германцами. Чем он и поделился благополучно под перевод гида, а напоследок захотел сказать “землякам” что-нибудь особо душевное. Увы, как видно, все, что он умел выговорить по-немецки, было “Хайль Гитлер”, — это и выдал с соответствующим жестом, к великому замешательству гостей, давно проникнутых идеями политической корректности и национального раскаяния. Не сомневаюсь, что многие в группе даже заподозрили очередную провокацию вездесущего КГБ. Будь дело в славянских областях, чекисты, возможно, и не замедлили бы появиться на сцене, но тут промах замяли быстро и со всей возможной аккуратностью.
Приведенную в эпиграфе поговорку один знакомый этнолог, незаурядный энтузиаст любых чеченских дел, толкует в исключительно лестном для ее персонажей ключе. Я же здесь вижу скорей иронию: всегда чеченцы считались у соседей самыми “понтовыми” людьми. Именно это словечко из русского блатного жаргона, равнозначное литературному “блеф”, вероятнее всего, употребит, разоткровенничавшись, абориген; им же однажды на моей памяти воспользовался и профессор, директор профильного института РАН Валерий Тишков (один из немногих у нас, кто Кавказ понимает без притворства).
Там и всюду-то любят “пустить пыль в глаза глупым гринго”, а вайнахи этим славятся как никто другой. В их речах нужно четко отделять информацию от “двойного” и “тройного дна”. В дни благополучия такая особенность даже придает ее носителю толику особого шарма. Но в эпохи потрясений она неизбежно приобретает неприятный привкус. Разумеется, ни одну расу, культуру или цивилизацию, ни одну этническую, религиозную либо социальную группу просвещенный человек не может считать хорошей или плохой саму по себе. Весомый повод для гнева и пристрастий появляется тогда, когда какая-нибудь из них принимается “качать права”, добиваясь преимуществ над всеми остальными. В данном случае дело касается не только отношений чеченцев с русскими.
Скажем, и Джохар Дудаев, и Аслан Масхадов с одинаковой истовостью пытались разъяснять: мол, Чечня, буде только признают ее особый путь и статус, “сможет стать незаменимым инструментом для России на Кавказе и в мусульманском мире в целом”. То есть предполагается, что чеченцы имеют в этих пределах некий особый авторитет. Но если в большом мире ислама, простершемся от Нигерии до Индонезии, Чечню знают не слишком хорошо, в лучшем случае считая ее глухоманью, населенной полуязычниками, то весь остальной Кавказ смотрит на чеченцев не с респектом, а с подозрительностью и опаской. Однако многие русские либералы с готовностью уверовали в этот “особый авторитет” и твердят о нем на все лады. Отсюда же и все обиды официоза на журналистов за пособничество вражеской пропаганде: “раскрутить” чеченского собеседника, как нам порой удается со своими политиками или шоуменами, — задача, в сущности, непосильная. Он с умилительной непринужденностью уходит от любых “неуместных” вопросов и неизменно сводит разговор на то, что считает “правильным”. Наверное, потому одна не в меру восторженная коллега, проведшая долгие часы в беседах с Шамилем Басаевым, охарактеризовала его как “большого ребенка”.
Иногда, впрочем, эта манера дает сбои. Так случилось, например, с авторской статьей Дудаева, опубликованной летом 1994 года в газете “Мегаполис-Экспресс” (в ту пору бывшей еще вполне серьезным изданием). Там первый президент Ичкерии с большим пафосом писал о некоем чеченском духе, который в годы перестройки стал распространяться во всех сферах российской жизни, будто бы благотворно на нее влияя. Чеченец (с большой буквы) стал, по словам Дудаева, последним препятствием на пути бездуховных, безнравственных компрадоров, за что и был обречен поплатиться. Несомненно, у массового русского читателя оба утверждения могли вызвать скорей раздраженную усмешку, нежели почтительный интерес.
Одно озадачивает: что, если вайнахи сумели “уболтать” уже и самих себя?
2
С чеченцев что взять — у них и князей-то настоящих не было никогда.
Кавказское присловье
И еще важная черта “отдельности” чеченской нации среди соседей. Тот же этнолог, беззаветно влюбленный в предмет своих исследований, выделял в истории момент, который он с некоторым избытком пафоса окрестил “Великой Чеченской антифеодальной революцией XVII века”. На практике это означает просто-напросто, что народ не стал заводить у себя феодальных отношений традиционного кавказского образца. Вайнахи — не только чеченцы, но и их ингушская родня — дольше всех задержались на стадии древней военной демократии с абречеством, набеговым хозяйством и “домашним” рабовладением. Оттого порой их сравни-вают — не сказать, что совсем безосновательно, — с индейцами. И в царскую эпоху, за все годы окончательного “замирения”, вайнахи для любых ближних — кабардинцев, балкарцев, аварцев, не говоря уже о христианах — грузинских горных общинах хевсуров, тушинов и пшавов, осетинах и русских казаках, — были не столько добрыми соседями, сколько непрерывно будоражащим жупелом.
…Под конец 1850-х годов, когда еще не закончилась война с Шамилем, “начальником Чеченского народа” был назначен полковник, впоследствии генерал-майор Беллик. От него осталась книга приказов по вверенной ему области, которая читается сейчас как поэма. Полковник был строгим, но справедливым начальником. Он отлично знал Коран и шариатские законы и толковал их в своих приказах, когда нужно было отвести подданных от мятежей.
“Вы одарены хорошим здоровьем и умом, земля у вас богата, нужен только ваш труд, и вы будете богаты и счастливы… Если вы, Наибы, Старейшины и Старики, в деле этом будете мне помогать, то вы скоро увидите ваш народ счастливым и богатым”, — писал Беллик в одном из последних обращений незадолго до перевода к новому месту службы.
В наступившую следом эпоху историк из Владикавказа Георгий Ткачев так комментировал ситуацию: “Что представляет у нас сейчас эта грозная сила (администрация. — М. Г.)? Может ли она взмахнуть дланью, как Беллик, с силой и властью?.. Он был только полковник, но сколько в его гордых словах престижа власти! “Я всегда исполняю то, что говорю… я всегда держу мои обещания!” Как должно было действовать это на умы младенцев!.. И этого, не умевшего владеть собой, младенца взяли сразу и выбросили на улицу, и дали грубую пищу “культурной гражданственности… Что, как не грубую насмешку над бессилием чеченского народа, могут представлять эти шумливые последние съезды, где к связанному по рукам и ногам народу правители обращались с вопросом: какие бы меры посоветовал он сам, чтобы излечить его от болезни”.
Эти слова написаны в 1911 году; все дальнейшее известно слишком хорошо — от особенного вклада вайнахов в революционную борьбу с казачеством и “белоосетинами” вплоть до прошлого лета в Дагестане, всколыхнувшего недобрую память кавказских собратьев.
Почти одновременно с приказами кавказских наместников бытописатель русской деревни Глеб Успенский придумал выражение “сплошная жизнь”. Им он обозначал не расчлененный на индивидуальные интересы быт сельской общины. В России та деревня давно выведена с корнем, но “сплошная жизнь” во всех своих проявлениях до последнего времени сохранялась у вайнахов. К примеру, буквально все абхазы, с кем довелось беседовать автору после их войны с грузинами, говорили о психологической неготовности к военному насилию, которую пришлось преодолевать (особенно мучительно — молодежи). Полная противоположность этому у вайнахов, где все мужчины, способные носить оружие, при первой необходимости с легкостью формируют ополчение. Этим, в частности, различались принципы подготовки сторон к осетино-ингушскому конфликту. Ингуши сами добыли оружие и разработали план выступления. Глубже “осовремененным” осетинам понадобились для этого более громоздкие и сложные формы организации; их полулегальные формирования были тесно связаны с республиканской милицией и российской армией. Комментаторы с обеих сторон одинаково толковали как “коварную обдуманность” действия противника и как “оборонительный порыв” своих друзей.
И воюют здесь веками, не удаляясь от семей и домов — “живого щита”. Этот момент, четко отраженный законами кровной мести, озадачивает на свой манер и российских стратегов, и западных гуманистов. Ошибки тех и других оказываются по-своему расчетливы.
На тему особого статуса, который будто-де требуется Чечне в Российской Федерации в силу ее неповторимой специфики, невозможности принять тот самый конституционный порядок, что ей навязывают силой, создана масса спекуляций; кто только не писал об этом с самых разных точек зрения и с несхожими целями. Однако бесстрастные факты свидетельствуют: чеченские общины, живущие в дальнем зарубежье, пользуются родовыми институтами лишь для решения “внутренних” проблем, в остальном добросовестно исполняют законы своих стран. Надо ли понимать так, что в Российской Федерации любые проблемы этого народа следует рассматривать исключительно как его внутренние?
Стоит вспомнить и о пресловутой тейповой структуре чеченского общества, о которой в России также ходят самые невероятные легенды. Но сейчас для самих чеченцев молодого и среднего возраста, особенно попавших в городскую среду, она, похоже, перестает быть безусловной данностью. Размывание традиций началось еще в ссылке; развал же СССР окончательно всё запутал, уверенно наложив поверх древних обычаев криминальные связи и новую иерархию авторитетов. Любопытное свидетельство в этом смысле дает видный ингушский юрист Магомед Евлоев, лично участвовавший в освобождении заложников из рук чеченских террористов. “Тейповая структура (в момент прихода к власти Дудаева. — М. Г.) была в значительной мере разрушена. Во время войны сплошь и рядом возникали коллизии, когда члены того или иного тейпа становились на сторону Завгаева, при том, что тейп как целое поддерживал боевиков. Поэтому, беря в заложники тех, кто сотрудничал с российскими войсками или с завгаевским режимом, и их родственников, боевики уже не боялись кровной мести… Прикрывались похищения благородной целью: мол, деньги идут на восстановление домов и обустройство сел, разрушенных во время войны, а заложники — это предатели”.
Когда только разгоралась ссора Масхадова с полевыми командирами, некоторых наблюдателей тревожила возможность гражданской войны в республике. Другие указывали, что такое не пройдет, поскольку чеченское общество “охраняют законы кровной мести”. Последнее — очередное заблуждение, доверчиво воспринятое от тамошних мифотворцев. Гражданская война в привычном нам понимании и впрямь невозможна, но просто потому, что “настоящего князя нет” — еще ни одному из местных лидеров, включая покойного Дудаева, не удавалось сосредоточить в своих руках необходимый и достаточный для этого объем власти. В любом случае она распадется на межклановые стычки, а те постоянно случались в Чечне вопреки всем “кровным” законам; происходят они и теперь, невзирая на войну с российской армией. Но притом нисколько не нарушают принципов чисто “местной” круговой поруки против всех чужаков. Именно тут дали маху горе-аналитики на кремлевской службе, “купившись” на выступления противников Дудаева. Ту же ошибку они повторили сейчас, взяв в союзники гудермесцев.
Словом, как говорил журналисту глава одной из поселковых администраций Чечни: “Я подчиняюсь только своим, больше никому. Ни Моздоку, ни Москве, ни Масхадову. Это потому, что мнение сельчан мне дороже всех: когда я умру, они придут на мои похороны, и там не будет ни Кошмана, ни Масхадова, ни Путина”.
Между тем иные московские интеллигенты, в большинстве своем равнодушные к Кавказу как таковому, зато активно обижающиеся на режим, продолжают уверять, к примеру: “У власти были все возможности реально уничтожить терроризм и работорговлю на территории Чечни, опираясь на поддержку большинства населения, активно используя не только силу, но и политические средства, и прежде всего переговоры с президентом Масхадовым. Люди ненавидели работорговцев, «ваххабитов», Басаева, который еще три года назад в глазах чеченцев был чуть ли не национальным героем”. Ну а президент Ичкерии, точно так же ненавидя
своих оппозиционеров, не раз официально требовал в обмен на их выдачу выдать ему государственных лиц России, начиная с Ельцина…3
У нас не было культа учебы. В нашем фольклоре восхваляются мужество, сила, отвага, а не ум. Вот почему чеченцев так легко вовлечь в любую авантюру.
Современный вайнахский просветитель Абузар Айдамиров
Российские аналитики долго не могли договориться, как правильно называть моджахедов, с которыми воюет федеральная армия на Кавказе: фундаменталистами? исламистами? ваххабитами?.. В конце концов, прибегнув к разъяснениям серьезных духовных авторитетов ислама, все как будто согласились, что религиозный фанатизм террористов на самом деле служит прикрытием для чего-то иного. Что же под маской? Похоже, в чем и впрямь рвались “просветить” ближних угрюмые бородачи, так это в самом агрессивном из всех возможных применений тьермондистской, как выражаются западные социологи, или, по-русски говоря, третьемирской веры.
Собственно, классическое представление о “трех мирах”, основанное на отрицании единства цивилизации по социально-экономическим признакам, стало быстро устаревать с тех пор, как выдохся раскол человечества на коммунистов, буржуев и голодных рабов, сражающихся вместе с первыми против вторых. Однако привычные “формационные” подходы активно вытесняются “зональными”. Сейчас в одной шестой части земного населения господствуют технократическая эффективность, международное право и либерализм. У большинства остальных — агрессивное неприятие этих норм и одновременно яростная страсть к вещам и удобствам века. При этом миллиардные массы третьемирских обывателей страдают от нехватки самого необходимого. Перенаселенность в сочетании с примитив-
ными — поистине хищническими (в противоположность постиндустриализму) методами хозяйствования приводит к парадоксальным результатам. По современным стандартам, даже в весьма умеренном их варианте, тяжкий, но непродуктивный труд “паразитов с мозолистыми руками” оказывается фактически бесплодным.Бедные третьемирцы особенно возмущаются безудержным потреблением, которого сами они лишены. При этом совершенно не имеет значения факт, что, сколько бы ресурсов ни расходовал “золотой миллиард” человечества, — потребляет он, строго говоря, лишь честно заработанное собственным высокоэффективным трудом, а недовольные претендуют на то, что создано отнюдь не их руками и умом. Тьермондисты, более обеспеченные, но все равно деморализованные неотвязными социальными контрастами — прежде всего из нефтедобывающих стран, — в свою очередь, притязают еще и на то, чтобы нести миру некий “свет духовности”.
На исламском календаре близится к концу XIV столетие или идет начало XV (по принятому у мусульман лунному счету); в системе европейских координат — где-то на полпути между темными веками и грядущей реформацией. Налицо все приметы эпохи-аналога: обостренное сознание исключительности своей эсхатологической миссии, претензии клира на формирование мирской политики и крайняя социальная агрессивность “проповеди”, массовое объявление войны не то что веротерпимости, но элементарной бытовой толерантности. (Изумительный пример: не так давно представители мусульманского меньшинства в Дании — по преимуществу вчерашние беженцы, пригретые из милости гуманной европейской страной, — обратились к властям с требованием, чтобы всех животных на всех датских бойнях забивали исключительно по исламским правилам, дабы кто-то из правоверных не осквернился невзначай, купив в лавке или супермаркете трефное мясо.)
Третьемирщина, таким образом, в постоянной конфронтации с демократией; она — непримиримый враг гражданского общества с его правами и свободами отдельно взятой личности. В наших нынешних обстоятельствах многие готовы подняться против оскорбительных, на их взгляд, убеждений, будто многоженство является правонарушением, а адюльтер сугубо частным делом. Или, скажем, что носить шорты и бикини не грех, а отнимать свободу, имущество и саму жизнь у чужаков — совсем наоборот. Вместе с тем в тьермондизме изначально заложено непреодолимое внутреннее противоречие: он лихорадочно мечется между жаждой уничтожить пагубные соблазны и завладеть ими. Отказ чужаков подчиняться “принуждению к добру” вызывает маниакальные обвинения в порочности и сатанизме, в конечном счете служит моральным оправданием шантажа и террора.
Повсюду третьемирский дух рождает зловещие мифы, вроде тайных планов сионо-масонской закулисы насчет нового мирового порядка, превращения целых субконтинентов в “сырьевые придатки” или свалки отходов высоких технологий. А также странные идейные гибриды, в их числе столь дикие, как “исламский социализм” или фундаментализм пополам с шовинизмом. (Вожди третьемирщины в ее северокавказском исполнении призывают уничтожать не неверных, а именно русских; самые изощренные — даже воевать с каким-то фантастическим “русизмом”.) На самом деле этот дух может вовсе не связываться с какой-либо конкретной религией и даже не нуждаться в этнической подпитке. Типичными его идеологами в русской среде являются, например, Александр Дугин и Игорь Шафаревич. В частности, в трудах последнего все “большие” и “малые народы” (о природе которых в свое время столько спорили критики), по сути, вненациональны: это литературные знаки любого традиционного, патриархального общества и сил либеральной модернизации, рано или поздно проявляющихся в нем независимо от национальности, веры и обычаев.
“Воины Аллаха”, заметно потеснив в международном подполье всевозможных красных партизан, заняли место в авангарде прорыва главным образом благодаря тому, что у части мусульман, в основном бедных и непросвещенных, до сих пор популярен воинствующий постулат джихада. Наиболее эффектное и, пожалуй, единственно доступное на практике воплощение этой идеи в современных обстоятельствах — тот самый политический терроризм, моральные и правовые оценки которого, по убеждению самих бандитов и их адвокатов, взывают к установлению “причинно-следственных мотивов”. Так что отнюдь не о религиозном фундаментализме здесь уместно говорить, тем более не о мало кому у нас известном — не по названию, а по сути — учении проповедника Аль-Ваххаба, жившего в Аравии в XVII веке, а скорее, о законченном воплощении репрессивных “культур ненависти”, извращенном “политисламе” под эгидой фанатичного сельского муллы. Именно так окрестили это явление сами мусульманские книжники и наиболее толковые специалисты на Западе. Отсюда же, в частности, и извилистый путь “ярчайшего выразителя”, Шамиля Басаева, который сперва на дух не принимал местных псевдоваххабитов, но потом с ними сошелся по тактическим соображениям…
Чечня по стечению обстоятельств оказалась ключевым звеном в системе тьермондизма местного розлива, будучи несколько раз кряду обделенной “грантами на развитие”, которые выдавала история. После краха СССР там стремительно возродился прежний уклад родоплеменной военной демократии. Горный Дагестан влечется постсоветской судьбой в том же направлении. Показательный момент прошлогодней “странной войны” в горах — реплика простого аварского ополченца в одном из репортажей с места событий: “Зачем здесь гибнуть русским ребятам? Выдайте нам оружие, и не будет проблем”.
Тем сердца и успокоились — а террор перетек из дальних аулов в большие города России и вернулся в Чечню в стократном увеличении. Много говорено о том, что русские генералы не усвоили уроков даже той прошедшей войны, к которой, согласно старому афоризму, предпочитают готовиться ленивые и нелюбопытные полководцы. Но вряд ли даже в этом главная причина бессилия против третьемирской экспансии. Сам российский истеблишмент чем дальше, тем больше скатывается в заурядные игры тьермондизма. Власти предержащие — в морально-политическом смысле: как на международной арене, так и в отношениях с собственными гражданами, вновь и вновь возвращаясь к неотвязной идее “войны с западниками” под аккомпанемент коррупционных скандалов. Оппозиция — еще и в плане умственном. Красно-коричневые безбожно запутались в трех соснах: они то истерично заклинают “мочить бородатых сук”, то напропалую заискивают перед “мусульманскими братьями”. Но не теми, кто чтит суфийские тарикаты, а кто согласится ненавидеть исключительно Америку и Израиль. Впрочем, таких идейно подкованных мусульман наберется под рукой десятка два. Только те отчего-то не едут сражаться за общее дело, а тусуются на московском асфальтовом пятачке. “Восточные политические мотивы”, по меткому выражению Сергея Ковалева, слиплись в этом клубке до полной неразличимости.
Очевидно, самым разумным рецептом действий в Чечне все-таки был первоначальный план — занятие Надтеречной равнинной части (ее чеченцы и своей-то по-настоящему никогда не считали) с установлением плотного кордона. Об этом варианте, в частности, одобрительно отозвался лучший из лично известных автору знатоков кавказских дел, этнолог Сергей Арутюнов. Генералы решили по-своему…
Впрочем, это всё сравнительно недавние соображения. А та, самая первая трагическая ошибка Джохара и присных, за которую пришлось расплачиваться целым народам, состояла как раз в “понте” — опасной театральности мышления. В конце концов, нынче у нас не только в национал-суверенных республиках, а в каждом поселке “свои бандиты” с собственными “формированиями”. Всё их отличие от чеченского авиатора в том, что они не посягают на конституционный строй столь вопиюще явным образом: не провозглашают политическую независимость и не устраивают военные парады у бывших обкомов. Достань у тех же дудаевцев здравого рассудка оставаться “в рамках” того, что в России зовется региональной политикой и экономикой, — Чечню бы и сейчас никто тронуть не смел.
4
Чеченцы высказали, что они такие же бедствия, как и русские, терпят от тех же порочных своих сочленов, воров и абреков и т. п.
Труды Червленских съездов. Владикавказ, 1906
В “мировой деревне” традиционалистов, с ее жесткой сословной, кастовой и племенной иерархией, индивидуальный выбор ограничен. В космополитическом “городе”, пронизанном плотной сетью формальных и произвольных объединений, возможностям нет числа. Но в “мировом бидонвиле”, в который с различной скоростью превращается большинство регионов бывшей РСФСР, — в трущобной зоне, бедной структурными связями, а стало быть, степенями свободы, альтернативность почти вовсе не входит в расчет. Разве что “жулик будет воровать, а я буду продавать”; “сперва съедим твое, потом всяк свое”; “умри ты сегодня, а я завтра”…
Межнациональные конфликты все чаще перекидываются из пограничных областей расселения разных народов на землячества непостоянного, часто криминогенного состава, складывающиеся в городах. У кого-то из журналистов встретилось сравнение с “семьей” всем известного дона Корлеоне: молодая динамичная община атакует более старую, исторически усталую и, так сказать, расслабившуюся, захватывая удобные позиции. Какая-то часть образа схвачена верно: “эмиссары” — безусловно, люди особого психологического склада. Что касается истории, то здесь вопрос запутанный: по одним признакам, итальянцы как нация гораздо старше североамериканцев, по другим — моложе, но незначительно. Примерно то же можно сказать о русском и большинстве кавказских народов. Несомненно другое: сицилийское общество в целом было и остается более традиционным и консервативным, чем “коренные” ньюйоркцы. Это верно и для славян с кавказцами. Что же в таком случае экспортирует Юг на холодный Север?
В пространстве всеобщего отчуждения своеобразно преломился популярный почвеннический тезис о “всемирной отзывчивости” русского характера. Действительно, трущоба, бедная социальными связями и устойчивыми традициями, одинаково способна вбирать в себя плохое и хорошее (только зацепиться в ней и выжить гораздо легче плохому). Победивший “город” регулярно сметает притязания своих “посадских” на обочину жизни, в собственный внутренний “бидонвиль”. Консервативная, как правило, многодетная и малоземельная “деревня” — отправляет чересчур бойких, недовольных качеством общежития или просто лишних отпрысков искать долю на чужбине. Лишь немногие остаются дома, где спрос на их неординарные наклонности ограничен. Правда, в последние годы его существенно повысили локальные войны и прочие проявления “национального героизма”, узаконившие грабеж и террор.
Везде слободские маргиналы разных национальностей ищут и находят в безгранично емких “бидонвилях” Нью-Йорка или Москвы ниши, отсутствующие в родной “деревне”. И неплохо уживаются меж собой, разделив сферы влияния. Но совершенно невообразимы обратные явления: шайка англоязычных мелких гангстеров на Сицилии или прибалтийские перекупщики на рынке где-нибудь в Гяндже. В той тесной среде они — безнадежные иностранцы.
Так у обывателя создается впечатление, будто “лицам кавказской национальности” дозволено хозяйничать не только у себя, но и по всей России, человек же русских обычаев повсюду обречен быть их жертвой. Но чтобы хоть как-то упорядочить ситуацию, не обойтись одним пересмотром “всеотзывчивости” в пользу нормального размежевания границ и миграционного законодательства с элементами разумного протекционизма (провести такое в коррумпированной “слободке” крайне сложно). Важнее отказаться от психологических стереотипов той поры, когда Россия соединяла в своем пространстве сразу все зоны цивилизации.
Одно из двух: либо мы по-прежнему империя, и тогда наш “полный гордого доверия покой” по определению не могут разрушить никакие козни вассалов; либо то, что наше, — действительно не для всех и каждого, и тогда мы ровня любому “лицу” и вынуждены конкурировать с ним на общих основаниях. Духовный выбор открыт. Осознать такое трудно, но сравнительная история трех миров беспристрастно свидетельствует: самый несовершенный закон все же полезнее безбрежной соборной “благодати”.
А в нынешней войне, конечно, никакой справедливости нет. Как нет ее, возможно, вообще среди смертных. Зато просматривается некий образец логики, крайне неприятной для либерального сознания. Любое человеческое сообщество, неукоснительно придерживающееся тотальной круговой поруки, рискует рано или поздно столкнуться с чудовищным — симметричным принципом коллективной ответственности (понятным уже оттого, что в традициях кровной мести он как раз и заложен).
Потому что здесь еще долго форпост озлобленной на весь мир “деревни” будет сражаться не с цивилизованными гуманистами, а с такой же социально неприкаянной “трущобной слободкой”. При всей несхожести и даже предполагаемой враждебности жизненных принципов вайнахи и россияне — классические “стороны одной медали”. Оба народа — не в лице отдельных жлобов и душегубов, а как целые национальные общности — пока не смогли дать в своей новейшей истории адекватный ответ на то, что принято называть вызовом цивилизации. То есть обустроиться для жизни в более или менее нормальном, по меркам эпохи, мире. Не сумели каждый по-своему и вот теперь, как любят выражаться заумники в прессе, “канализируют” свое поражение друг на друга. Разглядеть в подробностях вероятные логические концы этого процесса — задача, явно превышающая возможности журналиста на пространстве одной статьи.
Но если сами народы ни за что не в ответе, а им (как убеждены многие чеченцы и еще больше россиян всех национальностей) вечно и беспрепятственно творит зло некто сверху или со стороны, что же тогда? Тогда, выходит, и жить пристойно назначено кому-то другому, только не им.
Глобачев Михаил Ольгердович — обозреватель журнала “Новое время”, автор работ, посвященных межнациональным отношениям на Кавказе и в странах СНГ.