Книжный развал
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2000
Валерий Липневич
Эта страна, или Мученики архетипа
“В этой стране не то что долго, но вообще жить вредно. А если еще и задуматься серьезно да осмотреться повнимательней окрест, то не только вредно, но и страшно”. Но именно в этой, а не в той — солнечной, раскрепощающей, где страсть и нега, — живут герои рассказов Е. Шкловского. Впрочем, живут — сказано слишком сильно. Прозябают — в страхе, неуверенности, не способные ни к полноте чувства, ни к остроте мысли, приводящей к осознанным и целенаправленным действиям. Они предпочитают ничего не менять в своей жизни, надеясь, что все как-нибудь образуется, без их участия. “Здесь мы все как детки в клетке — делаем, что привыкли делать и что даже неплохо получается” (“Сказ про Иванушку”). Иванушка, отважившийся поменять страну обитания, смутил всех своим отъездом. Хотя реальность становится все более непредсказуемой и ускользает послед-няя надежда на “более толковую и правильную, более налаженную и спокойную жизнь”. А в этой нельзя ничего предусмотреть и ни на что положиться. Даже собственный кот оказывается предателем и открывает дверь бритоголовым (“Школа черного кота”). Жены, мужья, любимые — связи слабеют и ни от чего не спасают. Только в одиночестве человек находит некоторое успокоение и защиту (“Ночь для двоих
”) . Также ни к чему не обязывают и кровные узы: мать отбивает парня у дочери, не испытывая никакого душевного дискомфорта, а то, что испытывает, лишь приправляет остроту ощущений (“Горькая сладость победы”). Братья, вроде бы в шутку, сбивают с ног отца в глухом переулке и убегают, предварительно попинав поверженного. Этот рассказ — “Переулок” — запомнился еще по журнальной публикации, он мог бы дать название книге в целом. Измученный страхами и постоянными оскорблениями, исчезает, бросив свою православную семью, Павел Грузенберг (“Вектор”). Один за одним выбрасываются из окна жильцы дома, которых неизменно будит непонятный и невыносимый крик (“Крик”). Также выбрасывается, приведя в исполнение свои надоевшие всем (“А может, она хочет, чтобы мы уговаривали ее, умоляли не делать глупостей, уверяли, что она всем нам необходима”) угрозы сделать это, восьмидесятилетняя женщина — чья-то бабушка и мать (“Ворона”). Непонятное, пугающее гнетет героя рассказа “Угол”, который пытается бороться с помощью йоги и водки. (Как замечает автор, “сочетание вполне русское”.) Он находит успокоение (вместе с женой) в углу за шкафом, куда они, наконец, с трудом втискиваются. “Что-то их всех мучило, какая-то коллективная бессознательность. Архетип их мучил”.
Мученики архетипа — люди интеллигентные, начитанные, любящие и умеющие поговорить, покопаться в своих чувствах и мыслях, не лишенные совестливости и порядочности, во всяком случае, помнящие, что когда-то они такими были или хотели быть. Но тем не менее книга представляет собой каталог свершившихся опасений и неудач. В ней нет благополучных героев и счастливых концов. Тот, кто боится застрять в пути, обязательно застревает — ночью, на зимней дороге (“На проселке”). Кто боится потерять жену, теряет, хотя боязнь, как и ревность, может скрывать подсознательное желание избавиться от обременяющих отношений — на пути к свободе одиночества (“Страх”, “Первый”). К тому же постоянно обнаруживается, что “жизнь — коту под хвост, потому что не обрела того образа, к которому тянулась” (“Тик-так”).
Именно атмосфера страха и неуверенности становится первопричиной совершающегося, рождая сначала вроде бы преодолевающий миф — как в рассказе “Переулок”, с героем-отцом, ловко, по его рассказу, расправляющимся с хулиганами, — а затем этот миф незамедлительно становится реальностью, только с иной, более естественной и удручающей концовкой. К этому рассказу примыкает и рассказ “Воля к жизни”, где тоже братья, но еще в качестве объекта для агрессивно-волевого воспитания (агрессия — оборотная сторона неуверенности), невольно закладывающего в подсознание ненависть к воспитателю. Естественно, что раньше или позже, в той или иной “шутке”, по тому или иному поводу, она выплеснется наружу, в крайнем случае как равнодушие к старому и уже беспомощному родителю. Попытки “остановить бесплодную вибрацию психических элементов” всегда опасны. Если вода, превращаемая в лед, снова способна стать водой в главных своих параметрах (хотя какие-то изменения происходят), то психика не выдерживает таких превращений.
Что остается испуганному и неуверенному в себе человеку? Частная жизнь? Семья и любовь? Но и здесь он тоже не обретает счастья, являясь садистом для близких и мазохистом для самого себя (“Страх”). Мучительной оказывается именно мыслимая возможность. Именно перед возможностью герой не смиряется и терзает себя. “Реальность умиротворяет” — словно раскатывает героя, как асфальтовый каток, в бесчувственную лепешку. Он живет прежде всего в воображении, в зоне полной безопасности и безответственности. Автор погружает нас в сознание людей умственно и эмоционально развитых, но воспитанных в жестких рамках тоталитарного государства, когда любой реальный выход за рамки, любое несанкционированное отклонение маятника в ту или иную сторону чреваты полной гибелью всерьез. Литература для такого человека — прежде всего “защитный экран для уставших глаз и боязливой души”. В каком-то смысле проза Е. Шкловского соответствует этому определению. Реальность явлена обычно уже в форме некоторого полуфабриката, интеллектуальной, вполне удобной и безопасной для обращения выжимки. Ее смысл успокоительно сияет в пробирках рассказов. Автор — человек в белом халате, но свой, все знающий и все понимающий про этих “совков” и неудачников, конечно, со своим наблюдательным интересом, но тем не менее находящий для них успокаивающую улыбку и целящее слово. В какой-то мере проза Е. Шкловского — это очередная попытка “понять умом”, являющая на выходе картину однозначно клиническую. При всех социальных катаклизмах прежде всего и больше всех страдает интеллигенция (вероятно, в наказание за ее неукротимую жажду новизны и перемен) и особенно ее низший слой “образованщина”. Худо-бедно, они всегда пускают корни в любой социум, служат любой идеологии, ну а при переходе к иной реальности их вырывают, как сорную траву, с корнями
.
В отличие от перестроечной “чернухи”, обрушившей на нас проблемы и персонажи большого круга психиатрии, герои Е. Шкловского принадлежат малому кругу этой же дисциплины. “Психопатология неврозов переходного периода. Хрестоматия” — такой подзаголовок для его книги был бы вполне уместен, что, разумеется, прибавило бы читателей вполне профессиональной ориентации. Почти в каждом рассказе — история болезни, это подчеркнуто обозначением героя — буква с точкой (Т., К.). Что дополнительно призвано свидетельствовать о достоверности и непридуманности сообщаемого. Работает на “медицину” и аналитический, суховато-описательный, предельно информативный и лапидарный стиль. Впрочем, на протяжении книги стиль несколько меняется, автор словно разогревается, размышления становятся глубже и тоньше, чувство достигает подлинного лиризма, размеры рассказов увеличиваются. Автор все чаще позволяет себе выйти за рамки психологического состояния героев, особенно в рассказах на литературные темы, где вольно проявляется сила сарказма и уничтожающей иронии. Образчик блестящей прозы от автора — “Бабель в Париже”. Впрочем, как и рассказ “Запах”, где единственный раз явлены и те, кто сегодня наверху.
Евгений Шкловский — автор искушенный. Он много знает, много умеет. Вероятно, именно поэтому иногда трудно сказать, где он совершает открытие, а где только демонстрирует эрудицию. Во всяком случае, его лаконичные рассказы помечают некие реальные и болевые точки нашего времени, давая простор для критических прогулок и самых неожиданных интерпретаций. Я ограничился очевидным и лежащим на поверхности.
Евгений Шкловский. Та страна. М.: “Новое литературное обозрение”. 2000.