Игорь Клех
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2000
Игорь Клех
Псы Полесья
К. Присяжному
Плохо еще соображая спросонья и повозившись с замком, он выбрался на четвереньках из палатки и принялся натягивать резиновые сапоги. Чтоб села пятка, ему пришлось, держась за голенища, притопнуть. Это спугнуло примеченных накануне серых крыс, попрыгавших с плеском из-под ближайшего куста в речку и затаившихся под нависшим берегом. Возможно, там у них были норы. Вольноотпущенный чертыхнулся, найдя под каблуком смятое проволочное кольцо, надетое им накануне на гибкую верхушку вербного куста. Так вот что означала ночная возня в зарослях и суматошные попискивания: крысята сообща добыли алюминиевое кольцо и обглодали подчистую, не оставив и следа от нанизанной недовяленной рыбешки, такой нежной на вкус! Может, у них тоже принято летом выбираться всем выводком за город? Следом послышалось недовольное фырканье. Это засеменил в сторону от погасшего костра, ворча и бранясь, старый еж. Иждивенцы чертовы! Не зря все съестные припасы перед сном перенесли под тент палатки.
Солнце вчера вечером садилось в облака, скрывшие горизонт. Такая примета обычно не сулила ничего хорошего. И действительно, беспросветная серость затянула весь небосвод, сеялась мелкая морось, обещая ненастный день. К полудню станет ясно, оставаться на месте или плыть дальше — пускаться в путь с непросушенной палаткой, да еще под дождем, сидя в луже, не большое удовольствие. Нет худа без добра, если придется день простоять. У дождливой погоды тоже ведь есть свои преимущества — природного алиби для ничегонеделания или беспредметно грустного настроения, которым приятно как упиваться в одиночестве, так и поправлять его с друзьями. Сознание в дождь, когда ты не занят, дрейфует.
Окончательно отряхиваясь от остатков утренней дремы, Вольноотпущенный только теперь заметил крупную дворнягу, сидевшую под елью у прикрытых пленкой рюкзаков и следившую за ним, вероятно, с самого момента его пробуждения. Вольноотпущенный собрался было прогнать пса, но тот глядел ему прямо в глаза и, похоже, не прикасался в поисках остатков пищи к горке грязной посуды. Крысы, ежи, даже птицы — все воруют. Мыльницу оставишь открытой, обязательно обнаружишь на куске мыла следы когтей и рытвины от клювов. А здесь дворняга — и наверняка голодная. Откуда взялась она на этом безлюдном берегу? Разве что переплыла, как рассвело, речку? За рекой под стеной леса виднелось вдалеке несколько приземистых крыш чьего-то хозяйства. Было все же что-то такое во взгляде пса, что остановило его. Успеется еще, не от хорошей жизни прибежал сюда. Люди — не звери.
Вольноотпущенный вернулся к палатке и принялся рыться у себя в изголовье. В спальных мешках зашевелились. Пребывая еще во власти утренних сновидений, Капитан выпростался из своего мешка: “А?! Что? Который час?”
И, приходя постепенно в себя, спросил сиплым со сна голосом:
— Что там на дворе?
— Можете все еще спать, — ответил Вольноотпущенный.— На дворе сыро и противно, вот-вот пойдет дождь, клёва не будет. Кстати, крысы ночью сожрали нашу рыбу.
Из своего спальника отозвалась Дочка. Откинув полог, высунулся по пояс из палатки и замер в нерешительности Судовой Врач, из-за его спины принялся выбираться наружу Капитан.
Перекинув полотенце через плечо, Вольноотпущенный спустился к речке. Над водой плыли по течению клубы тумана, цепляясь за прибрежные кусты. Раздевшись по пояс и зайдя в сапогах в воду, Вольноотпущенный ополоснулся студеной водой, вмиг согнавшей пупырышки озноба с кожи и разогревшей кровь в жилах. Под накинутой после умывания байковой рубашкой ему сделалось даже горячо. Поднявшись на берег, он натянул штормовку и занялся костром.
Все это время пес оставался неподвижным, наблюдая за появлением из палатки новых действующих лиц и развитием событий. Вольноотпущенный заметил про себя, что, пожалуй, ему не приходилось еще встречать пса, который держался бы с таким спокойствием и достоинством в непривычной для себя обстановке. Если не считать тупого самообладания пятнистых догов размером с теленка и циничной самоуверенности некоторых вожаков бродячих собачьих стай. Пес прямо и неподвижно сидел в стороне так, чтоб не мешать никому из людей. Взгляд его неотступно следил за всеми движениями Вольноотпущенного, но при этом ни уши, ни хвост, ни сомкнутая пасть не выдавали ни малейшего волнения или беспокойства. Даже когда от костра потянуло дымком, а в котелке забулькала каша с вываленной в нее банкой тушенки. Он и взглядом не повел на отставленную консервную банку.
Выбралась, наконец, из палатки Дочь с сонными глазами и распущенными волосами:
— Ой, папа, собака, откуда она?
— Наверное, с того берега. Можешь ему дать чего-нибудь на зуб,— сказал Вольноотпущенный.
Опустившись на корточки, девчонка собрала хлебной горбушкой остатки тушенки со стенок консервной банки и протянула псу. Тот не пошевелился. Она подошла сама и положила угощение на траву перед ним. Тот и не взглянул. Он неотрывно глядел в глаза отцу девочки, которого, надо думать, этим утром назначил про себя главным в пришлой стае людей, высадившейся на речном берегу.
Тот слегка даже опешил.
— Ты чего, может, не голоден? Не поверю. Ну-ка, бери, когда угощают,— и он указал рукой на приготовленный девочкой бутерброд.
Пес поднял его и в мгновение ока проглотил — как-то даже без слюны, насухо, протолкнул в собачью глотку.
— Сходи пока умойся, скоро будет готов завтрак,— сказал Вольноотпущенный Дочке, поцеловав ее в макушку, и вернулся к котелкам и костру.
Из леска в стороне от реки доносился стук топора. Вскоре оттуда вышел Капитан. Держа в руке топорик, он волочил за собой, как парашют, полузасохшее деревце березы. От реки поднялся на берег Судовой Врач со стопкой перемытой посуды.
Ввиду пасмурного утра с изморосью, речного пресного воздуха и ароматного дымка, идущего от костра, у всех разыгрался нешуточный аппетит. И вскоре, рассевшись кто на чем у костра и откинув капюшоны штормовок, все принялись за содержимое своих мисок. Псу дали той же каши в консервной банке, разбавив ее холодной водой. Поев споро, но без жадности, он вновь занял свое место у рюкзаков. Когда разлили в эмалированные кружки черный кофе и мужчины закурили, на берегу вдали показались двое молодых парней, судя по одежде, местных. Переговариваясь и жестикулируя, они приближались к лагерю. Через минут пять оба, поздоровавшись, подсели к костру.
— О, и пес нашелся,— сказал один. — Ты здесь? Ладно, поживи в гостях.
— Куда плывете? — спросил второй.
— По Припяти,— неопределенно взмахнул рукой Капитан.— Пока не надоест.
— Так у нас же здесь все заражено от Чернобыля!
— Как так от Чернобыля?!— изумился Капитан.— Мы же по карте заражений смотрели. Здесь должен быть чистый участок, до Любязя и дальше.
— Чистый, как же! Всем в нашем районе “гробовые” платят, по закону.
Первый оживился:
— Ага, на две буханки хлеба хватает или на полбутылки водки, черти бы их всех побрали!.. — И, не сбавляя тона, спросил прямо: — У вас не найдется лишней блесны? А то мы с братом щупачков впротяжку ловили на плесе и блесну потеряли.
— Что, здесь щука гуляет? — поинтересовался Вольноотпущенный.— Но она тогда тоже с радиацией — рыба и грибы больше всего натягивают радиацию!
— А что поделаешь, если мы живем здесь? — резонно спросили братья.
— Где ж ваша лодка?
— А там за поворотом, там плесы начинаются. А живем мы на том берегу — вон, под лесом, видите крыши?
Выделив братьям блесну и получив неожиданно на попечение их пса, водники разбрелись по берегу. На рассвете с той стороны, откуда пришли братья, донеслось несколько ружейных хлопков. Они и разбудили Вольноотпущенного. До открытия охотничьего сезона было еще не близко, но, видать, уток здесь кое-кто уже постреливал.
Дочь вскоре забралась в палатку и включила транзистор. Капитан куда-то пропал. Врач, сидя у костра, обстругивал перочинным ножиком прутик. Вольноотпущенный спустился к реке проверить донку-“резинку”. Он снял с крючков пару поймавшихся окуньков и поменял червей — отпущенный перемет со свистом унесся под воду и лег на дно. Затем он решил прогуляться вдоль берега вниз по течению реки.
Похоже, характер реки поправлялся. Она сделалась полноводнее. Потеря течения в плавнях и на бескрайних заболоченных отмелях, поросших кустарником, кажется, им больше не грозила. Речные берега отвердели окончательно, и теперь не составляло труда в любой момент пристать к ним и осмотреться. Хотя, конечно, нельзя быть твердо уверенным в чем бы то ни было на незнакомой реке — за это их и любят так сплавляющиеся по ним.
Есть реки, меняющие свой характер по многу раз на день. То плывешь посреди леса, то вдруг по голой степи, то заторы и запруды, то перекаты и пороги, то плотина из фаянсовых изоляторов с бетонной трубой посередке, в которую устремляется все течение! Поскрипывает хрупкий каркас каяка, натянутая шкура трепещет от предполагаемой встречи с любой корягой, со спрятанными под водой сваями старого моста или прутом арматуры, способным наколоть каяк, подобно остроге, или распустить его брюхо на стремнине от носа и до кормы. На тех малых и средних несудоходных речках, которые они с Капитаном всегда выбирали для очередного плавания, самым надежным и коротким путем всегда оказывался самый извилистый и непредсказуемый. Лови течение, подмывающее то один, то другой берег, ищи протоки и проходы между отмелей, языки быстрин на перекатах. И совсем особой интуиции и внимания требуют плавни, эти речные головоломки со стоячими стенами камышей или подтопленными кустами и салатно-капустными грядками до горизонта — ни дна, ни берега, всего четверть часа назад на пятиметровой глубине можно было рассматривать дно самого бойкого из рукавов, выстланное подводной растительностью, со стремительными жильцами в ней, с трубчатыми стеблями, не дающими пуститься в плавание восковым бутонам водяных лилий и кувшинок, с завораживающими ленточными водорослями, которые сперва треплет, затем согласно колеблет течение, и вдруг оставляет полегшими в том направлении, куда их влекло, но где уже стоячая вода, весло зачерпывает ил со дна, тишина, только шумят над головой верхушки зарослей, сплотившихся около каяка так, что теперь ему и не развернуться, — либо подаваться кормой назад и начинать сначала поиски ускользнувшего, растворившегося течения, либо пытаться прорубаться вперед наугад, покуда путь не заступят окончательно кусты и кочки, мыкая надежду добраться до любой из проток, которая окажется, скорей всего, столь же вероломной, как и та, что завела каяк в тупик.
Река прочесывает свое тело в плавнях, очищая воду от гниющих остатков и от всего, что сбрасывается в нее и сливается. Из глубоких протоков и на плесах ее можно пить прямо из-за борта, зачерпывая кружкой. Сердиться друг на друга в таких местах и случаях бесполезно. Надо грести, каждым взмахом дюралевого весла выгоняя из болотных зарослей и поднимая в атаку подразделения кровососов различного калибра, терпеть и верить в удачу — блуждания в плавнях редко продолжаются больше двух-трех дней. Еще нередко встречаются поперек проток частоколы, сооруженные рыбаками для ловли сетью, — на притоках Припяти они зовутся по-древнерусски “езами”. Водникам они впоследствии снятся. Приходится по очереди вылазить на верхнюю жердь податливой изгороди, чтоб облегчить каяк, и, осторожно балансируя на ней, протолкнуть его на метр, затем на следующий,— рискуя повредить единственное прибежище и транспортное средство — опрокинуть его, повредить на кольях шкуру или каркас и потерять почти всякую надежду добраться до берега, который неизвестно где. Любой не топкий берег в таких местах зовется “высоким”, и их набирается не так много, иногда меньше одного в день. В этом плавании одну из ночей им едва не пришлось провести в каяках. Уже в потемках, когда взошла луна, удалось, пойдя напролом, прибиться наконец к твердому берегу. Он оказался крошечным подтопленным островком, едва возвышавшимся над поверхностью воды. Дров на нем, даже болотной ольхи, не было и в помине. Выручил маленький пыхтящий примус, который Капитан никогда не ленился затолкать в свой рюкзак. В тот вечер Капитану с трудом удалось заставить всех поужинать — ни у кого не оставалось сил.
Это он, Капитан, который не был тогда еще Капитаном, а обычным водоплавающим “шестидесятником”, прибежал много лет назад в обеденный перерыв к будущему Вольноотпущенному и, не застав его на месте, оставил записку, что в “Спорттовары” поступили байдарки “Салют”. О этот неповоротливый, рассчитанный на троих катафалк, собранный из каких-то тяжеловесных легированных отходов военного производства, будь он трижды неладен! У самого вдохновителя покупки имелась привезенная из ГДР легкая на ходу голубая “RZ-етка” с деревянным остовом и бронзовыми гайками-барашками, которые так любили отвинчивать дети на грузила и еще почему-то коровы своими шершавыми языками, — эти любили также слизывать заплатки и наклеенные на днище продольные резиновые бинты. Тогда Вольноотпущенный не понял, отчего его новый друг так настаивает на приобретении байдарки. Капитан был неофобом и пассеистом, ненавидящим моторные лодки, как и все, что могло ассоциироваться у него с советской властью. Он вырос на Днепре, где в воскресный день с ревом выходили на фарватер, воняя бензином, десятки тысяч моторок подвыпивших трудящихся. Разрешенный после смерти Сталина туризм стал для людей его склада способом освобождения от социальных пут, а возможно, и ответственности. Этот генерал от маргиналий не мог в конце концов не осесть в старинном австро-венгерском городе на западе Украины, увы, вот уже столетие как обезвоженном. Причину маловразумительной настойчивости Капитана Вольноотпущенный понял, лишь когда проплыл с ним как-то по Днестру в майские праздники, прихватив пару выходных. В первые же полчаса на воде у него открылось то, что у индусов зовется чакрой, если под этим понимать то ли некий дополнительный орган чувств, то ли нервный центр, способный раскрыться. Тот первый восторг путешествия вместе в водами реки со временем притупился, но пульсирующее, как темечко у грудника, чувство реки никогда больше не зарастало в нем. До сих пор он испытывал волнение, когда поезд приближался к очередному безымянному полустанку у моста, переброшенного через реку. Вот-вот тяжесть мешков и рюкзаков перейдет в немыслимую легкость скольжения, и то, что тащил, упревая, на себе, понесет теперь тебя по прогибающейся под каяком водной глади — ты вырвался и почти что свободен, все навязанное и ненужное отпустило и отодвинулось, можешь опустить руку и ощутить, как течение возвращенного времени омывает ее, покачивая и увлекая тебя в своем нисхождении к морю. Река как ничто указывает на немыслимую красоту преходящего и ускользающего — неряшливую и единственную, которую никто другой уже не подберет, другим — другое, а все это великолепие существовало для одного тебя и тебя только дожидалось. Непосильность этой мысли и этого ощущения сводила его на реке с ума. По счастью, в тех первых плаваниях он чаще всего сидел впередсмотрящим в узком и остром, как нож, носу лодки, и никто из его спутников не мог видеть его лица.
Ему навсегда запомнилась старуха в одной из деревень — давно забылось, на какой это было реке. Единственная дорога из той деревни вела в сторону от реки — в райцентр или большое село, куда все ездили за покупками и по другим делам. Да еще мужики и пацаны выбирались на своих неповоротливых плоскодонках на километр-другой вверх или вниз по течению половить рыбу да побраконьерничать. Дряхлая старуха, вышедшая на мостки постирать белье, позабыв о стирке, с девчоночьей тоской провожала взглядом сплавляющуюся без весел байдарку. На вопрос, что там за поворотом реки, она неожиданно звонко и бойко отвечала: “А бог его знает, я никогда там не бывала!..” И, может, расслышав собственные слова, так и застыла с тем выражением на лице, что запало в память, — смесью зависти с детской мольбой, безнадежностью, тоской, когда уже слишком поздно узнавать, проведя всю жизнь у реки, что там за поворотом.
Это воспоминание по невольной связи ассоциаций привело на ум другое: как близко к сердцу приняла одна из юных подружек Вольноотпущенного кем-то рассказанную ей историю о древней старухе, впервые в жизни вдруг испытавшей оргазм с неразборчивым солдатом. Полдня глаза у нее были на мокром месте, как, надо думать, и у старухи. Кажется, именно с той подружкой Вольноотпущенный заподозрил впервые наличие посторонней примеси в женском сексуальном аппетите. Да и сам он не был лучше — что представляют собой все эти плавания по не очень трудным речкам, как не инфантильное желание напрудить в постель и уплыть от этого вашего всего!.. С собой он прихватил на этот раз тоненькую книжечку с психоаналитическими статьями об уретреальной эротике, чтоб попытаться разобраться в природе своей тяги к плаваниям, сросшейся воедино с паническим страхом глубины и им питающейся. Так у дореволюционных русских морских офицеров почиталось особенной доблестью не уметь плавать. Еще его занимало, отчего все волнующие его ландшафты обязательно должны были оставаться, по возможности, безлюдными? Простого ответа на этот вопрос у него не имелось.
Вольноотпущенный прошел по голому берегу реки более километра. Никакого разлива реки или плеса впереди по течению так и не показалось. Дождь между тем усилился. Пора было возвращаться в лагерь. Противоположный берег был ниже, на той стороне виднелись поля с регулярно прорытыми дренажными канавами, в которых поблескивала вода. Поля выглядели запущенными, зато курились дымками хаты братьев у линии леса. Вольноотпущенный не без труда сообразил, что сегодня суббота и все, вероятно, сидят по домам. Время плавания автономно, и календарь не цепляет его своими стершимися зубьями шестеренок. Иной день идет за три и более, как всякая неделя легко тянет на месяц. И недели не прошло, как они пробирались притоком Припяти вдоль края полигона, целыми днями не встречая ни единого человека. Только кто-то невидимый в небе прямо над их головами по нескольку раз в день преодолевал звуковой барьер. О полигоне они услышали от детей, откуда-то вышедших на берег с грибными корзинками,— естественно, он не был отмечен на картах. Дети рассказали, что на противоположном берегу, где плавни отступают и к воде подходит сосновый лес, грибов хоть косой коси, но лучше в тот лес не ходить, там начинается военный полигон. На полигоне много всего интересного
— фанерные макеты танков, можно найти всякие редкие штуковины, неразорвавшиеся снаряды, похожую на теннисные мячи белую взрывчатку — этой весной там уже погибли три школьника из Ковеля. А еще раз выпущенная самолетом самонаводящаяся ракета приняла костер, разведенный грибниками, за цель, но это было не в этом году, а раньше, — родители рассказывали. Белобрысые, коротко остриженные и ослепительно ясноглазые сельские мальчишки сидели на корточках на берегу, куда водники высадились размять ноги и наскоро перекусить, и, почувствовав интерес, пока те возились с примусом и бутербродами, пересказывали монотонно и невозмутимо, как снующие свою нить парки — мал мала меньше,— какую-то немыслимую летопись смертей, несчастных случаев и самоубийств в волынском селе, оседавшую и накапливавшуюся в памяти, видимо, не одного поколения полещуков. Село, в котором они жили, оказалось будто из сна — оно располагалось на полуострове в болотах, и все местное сообщение в нем осуществлялось по воде. К каждой стоящей на песчаном пригорке хате подходил канал, и к берегу приткнута была плоскодонка с шестом, заменявшая местным жителям и велосипед, и подводу. Коровы приучились здесь есть вместо сена камыш и осоку, которые накашивали для них серпом в плавнях хозяева и доставляли на спаренных плоскодонках целыми стогами по узким расчищенным протокам, известным им как свои пять пальцев. Впрочем, мало у кого из взрослых здесь насчитывалось пять пальцев на руке, в чем еще до заката солнца смогли убедиться водники, заплыв прикупить продуктов в это первое на их пути выморочное село. Есть с “туристами” мальчишки отказались, угостились только леденцами и карамельками, всегда имевшимися в запасе у Капитана — заросшего черным волосом дядьки с горбатым носом, настолько похожего на ряженого Жида из рождественского вертепа, что его можно было бы даже не гримировать. Старший из них попросил еще несколько сигарет и, достав свои спички, тут же задымил. Хотя по-настоящему их занимали только всякие невиданные вещи и вещички, наподобие уже упоминавшихся отвинчивающихся барашков с бронзовыми ушками, будто специально придуманных немецким инженером для пальцев славянских детей, — Капитан вечно недосчитывался их на своей лодке. Эти сидящие на лугах и выводящие скотину к водопою подпаски всегда провожали проплывающие по речкам каяки с тою же мечтательной завистью во взгляде, что и у дряхлой старухи, прожившей жизнь на берегу реки, которая коварно унесла со своими водами — и оглянуться не успела — ее годы.Врача тогда еще не было с водниками. Он присоединился к ним вечером следующего дня в большом селе, через которое пролегла автомобильная трасса. До той поры Капитан греб в своей лодке один. Врача задержали неотложные дела, и, по договоренности, он должен был присоединиться к ним в этом селе. Проблуждав три дня в плавнях, водники чудом поспевали к назначенному сроку. Врач же, выйдя утром из рейсового автобуса, не нашел ничего лучшего, как, заплатив одному из сельских жителей за перевоз, высадиться на острове посреди реки, чтоб не прозевать проплывающие каяки. Он не учел только, что река в этом месте разлилась и поделилась на десяток рукавов и протоков посреди камышовых зарослей и других островков. Водники прибыли, когда уже солнце клонилось к закату, и им пришлось обследовать оба берега в поисках товарища. Только с высоты бетонного моста им удалось разглядеть посреди реки поблескивающие в косых лучах солнца стекла очков и лысину врача, нервно меряющего шагами место своего вынужденного заточения. Подобрать человека посреди реки в быстро наступающих летних сумерках — это не хухры-мухры. Тем более когда оказывается, что это ваш друг…
Вольноотпущенный возвращался по лысому берегу реки с пятящимся названием и от ее катящихся мимо вод у него кружилась слегка голова. Дождь то затихал, то усиливался, но ясно было, что в этот день уже не распогодится. Это было и кстати. Можно было принять сто граммов и завалиться поспать — после недельного плавания по заболоченным местам с остановками только на ночевку накопилась усталость. Точнее, недосып, поскольку организм уже перестроился, с потом вышли из него шлаки, под действием нагрузок разработались суставы, размялись мышцы, очистились легкие, равномерно пульсировала кровь. Все тело слегка подвялилось на речном ветерке и у костра, стало жилистым и послушным. Неизбежные травмы, порезы, укусы переносились легко. Вольноотпущенный давно заметил, что после каждого плавания у него в городе еще с полмесяца сохраняется приобретенное самочувствие, пока от мелких стрессов, тесноты и отвращения организм вновь не замусоривается несожженными отходами и тело принимается потеть оттого только, что переполненный трамвай остановился на красный свет, — и прочего, всем хорошо знакомого. Но то дела тела. В сознании же откладывался неприкосновенный запас параллельного опыта, перемешанного с переживаниями, снами, видениями, — передать который можно не больше, чем переложить с языка на язык силлабо-тонический стих. Что не уменьшало, но только увеличивало его ценность.
В лагере никого не было видно. Дождь почти загасил костер. Головешки отсырели и почернели, но еще издавали шипение, обращая в пар дождевые капли. Вольноотпущенный накинул кусок грубого полиэтилена на рогульки с перекладиной, чтоб сохранить очаг сухим. Остатки дров кто-то прикрыл до него. Растянувшийся под елью пес, приподнявший было голову, вновь опустил ее на лапы и задремал. Откинулся полог палатки, и наружу выбрался Капитан, за ним следом — Судовой Врач.
— Что-то я озяб, — сказал Капитан.
— Сыро! — подтвердил Врач.
— Ночь была холодная, — внес свою лепту Вольноотпущенный.
В мгновение ока сооружены были крошечные “канапки” с кабачковой икрой, зубчиками чеснока и ломтиками сала. Друзья сдвинули без стука пластиковые стограммовые стаканы и одновременно запрокинули головы, подставив лица моросящему дождю. Водка обожгла желудок и через минуту-другую приятно расфокусировала и без того смазанный и заштрихованный дождем приречный пейзаж. Закуривая, они перекинулись несколькими репликами. Капитан нагнулся за банкой с кабачковой икрой и, держа ее на руке, одобрительно покачал головой:
— Джанкойская!
— Измаильская в железных банках получше будет, — компетентно заявил Вольноотпущенный.
Врач крепко призадумался и произнес:
— Я знаю, почему эти лесные зверьки все воруют. Просто у них нет денег.
— А совесть у них есть? — спросил Вольноотпущенный.
После чего, посовещавшись и оценив ситуацию с погодой — крикнув Дочке, не слышала ли она по радио прогноза, и получив из палатки отрицательный ответ, — мужчины разделились. Вольноотпущенный с Капитаном полезли в палатку поспать под убаюкивающе барабанящим дождем, а Врач пошел вдоль берега с удочкой, поискать какую-нибудь рыбешку побойчее, не страдающую мигренью от перемены давления.
Дождливые и пасмурные дни вынужденной обездвиженности в дороге промелькивают незаметно. Пугающий и тяжелый сон успел все же присниться Вольноотпущенному. Будто бы на городских окраинных улицах его преследует какая-то гигантская кура, спрыгнувшая с заводской трубы, — ощипанный бройлер трехметрового роста. Заскочив в какой-то облупленный подъезд, он взбегает на одном дыхании по лестничным маршам на последний пятый этаж. Кура (или это был петушок?), хлопнув входной дверью, несется по лестнице на своих могучих лапах, стуча когтями, так, что содрогается каменный пол. Подергав двери, выходящие на лестничную клетку, спящий обнаруживает одну незапертую и прячется за ней. Беда только, что это не обычная квартирная глухая дверь, а застекленная в двух верхних третях. Замерев за ней, спящий видит наконец своего преследователя в полный рост и глаза в глаза. Кура в силу каких-то особенностей куриного зрения не видит сквозь стекло, но она догадывается, что ее жертва затаилась где-то здесь. Ее гигантская морда почти вплотную приближена к стеклу, безобразным, вырытым в пупырчатой голове ухом она пытается уловить шум дыхания. Спящий, удивляясь сам себе, решается опередить ее. Вложив всю силу в удар, он бьет ее прямо через стекло кулаком по морде — в клюв. Голова отшатывается, взлетает под потолок. Изумление куры не чрезмерно велико — теперь она видит противника. И со страшным замахом шеи уже секунду спустя она бьет его огромным клювом в место над правой ключицей, вырывая сонную артерию с половиной горла. От нечеловеческой боли спящий просыпается. Но горло цело. Рядом спит Дочка, натянув на голову спальник. Ветер треплет полог палатки и хлопает натянутым над ней тентом. Что это было и зачем? Какая кура?! Что за угрозы? И кто это сделал, лорды?..
Выбравшись наружу, первое, что видит Вольноотпущенный, это встречающий его взгляд пса. Пес сидит под деревом в позе сторожа. Крысы куда-то подевались, будто они приснились. Но кто-то же сожрал рыбу? Да еще как ловко.
Дождь приутих. Ветер гнал растрепанные клочья туч над головой. Над урезом берега торчало уныло неподвижное удилище Врача. На душе было, как у нерадивого школьника, прогуливающего без толку уроки: отплывать уже поздно, готовить обед рано, за удочку браться бесполезно. Вольноотпущенный все же проверил на всякий случай снасть. Река выполоскала червей до совершенно обесцвеченного безжизненного состояния, но он даже не стал менять их — леска со свистом унесла вереницу крючков под воду, вернув бледных червей на студеное дно реки.
Вольноотпущенный присел на брезентовый раскладной стульчик. Покуривая, прикинул в уме количество оставшихся дней и алкоголя в фляжках — соотношение складывалось не в пользу алкоголя, — затем задумался, к кому податься постираться и выкупаться по возвращении. История повторялась: раз в десять лет он превращался в подобие бомжа, надо полагать, не без собственного участия и содействия. Повторяемость не оставляла сомнений на этот счет. Но, как рыбу рукой или пичугу, ему по-прежнему не удавалось поймать и рассмотреть свои подспудные стремления, чтоб смочь что-то предпринять наконец. Взрослые учили в детстве, что надо в подобных случаях насыпать зверку соли на хвост. Так и не придя ни к чему, он вскоре поднялся и, ополоснув эмалированную кружку, направился с нею в лес поискать ягод. Где-то могла еще оставаться лесная малина или черника. Малины он не нашел, — в лесу попадались трясины и топи, и в одной он едва не увяз, — зато вышел на брусничную поляну с несколькими кустиками черники и земляники по краю. Когда он вернулся в лагерь с кружкой ягод, там уже кипела жизнь.
Врач обследовал днища перевернутых каяков и подклеивал отставшие кое-где заплатки — ножницы, кусочки прорезиненной ткани, бензин, вата, клей “Момент”, — операция требовала определенной сноровки и педантизма, имевшихся у дипломированного специалиста в избытке. Капитан превратил в гору дров, напоминавшую гигантский термитник, всю добытую в округе древесину и, разведя огонь, кипятил в котелках воду из реки. Дочка, расположившись у костра, чистила и резала овощи для супа. Поближе к теплу перебрался и пес. Теперь он охранял кучу дров.
— На десерт будет брусника с сахаром — можно с чаем, — внес свою долю в общий котел Вольноотпущенный.
— Ой, — сказала Дочка, — покажи, как она выглядит? Я ее ела, кажется, только в вареньях.
Уточнив и обсудив меню обеда, Вольноотпущенный взялся помогать Дочери. У всех проснулся неожиданно зверский аппетит, какого не бывает в городской жизни. Капитан с освободившимся к тому времени Врачом принялись сколачивать подобие конской привязи для сушки одежды. Вскоре на ее перекладине паровали влажные штормовки, носки, развернутая зевами к костру, сохла промокшая обувь. Все переоделись по очереди в свитера и сухую одежду. Быстро надвигались сумерки.
Капитан потребовал аперитива. Друзья составили ему компанию. Для Дочки Вольноотпущенный нагрел на огне полкружки красного сухого вина с сахаром и специями. Включили приемник и поймали радиостанцию “Свобода”, которую только недавно перестали заглушать помехами. Вольноотпущенному подумалось, как одуренно будут попахивать еще с неделю в городе дымом костра развешанная проветриваться одежда и спальник. Свернутый и упакованный в мешок спальник способен был и через год оглушить запахом сеновала после вылазки в Карпаты. Блаженно то лето, когда удавалось совместить плавание с обязательной поездкой в горы!
Плотно поужинав и опорожнив фляжку до дна, чтоб лучше спалось, решили заварить еще чай с мятой, так чтобы осталось питье и на утро. Мяту обычно собирали на плаву — запах ее зарослей далеко слышен на реке. Вольноотпущенный спустился к реке с двумя сплющенными котелками. Под ноги себе он светил фонариком, но, как всегда в таких случаях, так и не сумел определить, где заканчивается берег и начинается дно. Этот немудреный ночной фокус с фонариком всегда волновал его. В круге электрического света отсутствовала грань двух сред — просто росли уже водоросли, спала рыбная мелочь, и отчего-то хлюпало под ногами. В прорехе на небе возник тем временем худенький, как скобка, месяц, и всплыл в реке другой — перевернутой скобкой. Зияло отсутствующее высказывание между ними во всю чернеющую страницу. Зачерпнув речной воды, Вольноотпущенный вернулся на огонек костра с котелками в обеих руках.
В прыгающих отблесках огня Дочка скармливала псу печенье из пачки и белеющие кубики рафинада. Тот аккуратно принимал угощение из ее пальцев и вновь застывал в неподвижности. Бока у пса были впалые, рельефно выпирали ребра, но он владел собой и не проявлял никаких признаков ненасытности. Повесив котелки на перекладину, Вольноотпущенный принес из палатки спальник и накинул Дочери на плечи. Лежащий на коврике, задрав бороду, Капитан сообщил всем, что зажглись на небе звезды — облачность растягивалась. Через несколько минут он уже похрапывал, спохватываясь время от времени во сне. Врач крутил колесико приемника, надеясь поймать на УКВ прогноз погоды, но затем сдался и оставил вполголоса музыку. Когда чай заварился, все расселись с кружками около костра и глядели как загипнотизированные на отрывающиеся языки пламени, отлетевшие, в конце концов, оставив только ползучие жирные пятна жара на головнях. Вольноотпущенный заметил, как инфернально поблескивают краснотой ободки собачьих глаз в темноте напротив. Лишенный подпитки костер вскоре окончательно прогорел, сделалось сыро, и все потянулись в палатку ночевать. Небо к этому времени расчистилось окончательно и было перенаселено перемигивающейся звездной субстанцией. Звезды остались на дворе вместе с псом.
* * *
Поднявшись перед рассветом освободиться от излишков вечернего чая, Вольноотпущенный не мог не закурить сигарету, прислушиваясь к плеску ночной реки, начинавшей светлеть на глазах. Следом выбрался из палатки Капитан в одних ботинках на босу ногу и наброшенной штормовке. Облегчившись у куста, он также подошел к берегу.
— Не разберешь, утренняя роса на траве или это вчерашний дождь. Ну что, плывем сегодня?
— Похоже на то. Скучно стоять, лучше двигаться. А стоянку на несколько дней можно будет устроить на берегу озера, когда доплывем. Я рыбы наловлю, ты коптильню построишь…
— Уговорил. Дно палатки надо будет только просушить. Если солнце не покажется, на ветру хоть. Лишь бы дождь не зарядил. Айда пока досыпать!
За спиной что-то зашевелилось. Это лежащий у погасшего костра пес приподнял голову и насторожил уши.
— Услышал чего? Спи, спи, — сказал Капитан, после чего, сладко раззевавшись, вернулся в палатку.
Вольноотпущенный щелчком выбросил в реку окурок и последовал за ним. Несколько минут спустя оба уже спали крепким утренним сном. Не взирая на птичью распевку, принимавшую все более организованные формы, будто кто-то различимый только для птичьего зрения строго постукивал дирижерской палочкой по линии горизонта, как по краю пюпитра.
Через несколько часов, разобрав палатку и просушив ее на ветерке, позавтракав и перемыв посуду, водники принялись упаковывать вещи в непромокаемые мешки и пакеты, чтоб растолкать их по пустотам каяков. Мешки снесли к воде, перевернули лодки и спустили их на воду. Но стоило им только отвернуться, как первым в одну из них забрался пес.
— Эй, парень, ты чего? — опешил Вольноотпущенный. Остальные также застыли с мешками в руках на берегу, кто где стоял.
— Действительно, тебя мы не берем с собой, — сказал Капитан, обращаясь к псу как к ребенку.
— Папа, может… — начала Дочка.
— Куда?! — возмутился Вольноотпущенный. — А потом оставим его где-то на станции? У него есть здесь свой дом и хозяева.
“В отличие от меня, — подумал он про себя, — если кто этого еще не знает…” Капитан, впрочем, предложил ему первое время пожить у него, покуда жена гостит у родителей на другом конце Украины.
— Так что, брат, давай выбирайся отсюда! — продолжил Вольноотпущенный вслух.
Без лишних слов, зайдя в сапогах в воду, он подхватил пса под брюхо и выставил его на берег. После чего принялся рассовывать мешки под борта, в корму и нос. Пес запаниковал. В два прыжка он взлетел на берег и принялся носиться по нему, всем своим видом выражая отчаяние. Вольноотпущенный и не думал прерывать свое занятие, чтоб не встретиться с глазами пса. “Так вот ты каков, братец! Вот в чем загадка твоего примерного поведения и отменных манер, вот что ты планировал и на что рассчитывал! — размышлял про себя Вольноотпущенный. — Но сорвалось, и прорезались сразу сразу собачья порода и суть, следа не осталось от достоинства, только детское: заберите меня с собой ради моего или своего Бога, увезите — пожалуйста! — я буду самым послушным псом на свете, самым преданным псом!”
— Ну, папа! — еще раз завела Дочь.
— Довольно! — взревел Вольноотпущенный. — Все по байдаркам! Капитан, давай отплываем. Есть кто-то из вас, кто готов взять на себя ответственность за этого пса — забрать его в город с собой жить? Нет?! Тогда за весла!
Оттолкнувшись от берега с безутешным, рослым и глупым псом, водники выровняли каяки по течению. Оно подхватило их и понесло, и вскоре показался уже первый поворот. На душе скребли кошки, которым стоит, если уж завелись, рубить хвосты сразу: с глаз долой — из сердца вон. За спиной послышался шумный всплеск. Сидящий на руле заднего каяка Вольноотпущенный с трудом обернулся через плечо. Течение сносило бросившегося в реку пса, но он одолел его и вскоре уже карабкался, скользя на разъезжающихся лапах, на противоположный обрывистый берег. “Вот так-то лучше, подкормился малость — и домой, в знакомую конуру, облаивать соседских псов, подавать голос и отрабатывать хозяйские харчи”,— заводил себя Вольноотпущенный, чтоб выдавить из сердца ненужную чувствительность, забыть о древней старухе на берегу, о подобранной автобусом девчонке, сбегающей в маминых туфлях в райцентр на танцы, и об этом псе, так похожем на людей…
Река сворачивала налево, и ее берега стали понемногу опускаться. Вскоре слева по борту открылся широкий вид на поле, расчерченное сеткой дренажа, и деревеньку с краю под нависшей стеной елового леса.
— Черт побери! — выругались одновременно в двух каяках Капитан с Вольноотпущенным.
По полю наискосок бежал оставленный ими пес, но не в деревню, а им наперерез, к следующему изгибу реки, сокращая себе путь. Как у кого, а у Вольноотпущенного вдруг перехватило горло, и, если б не сидевшая впереди Дочь, он матерился бы уже в полный голос. Преодолевая поперечные дренажные канавы, пес бросался в них всем телом с разбегу, поднимая веером брызги. Расстояние между канавами было невелико, пес, не отряхиваясь, преодолевал его в несколько прыжков и то висел над полем в своем стремительном, чемпионском, собачьем, последнем забеге, то пропадал из видимости, и о сокращении дистанции можно было судить только по перемещению веера брызг над полем — водяной короны, подсвеченной проглянувшим солнцем. Неслись в сторону реки сизые тучки. От домов под лесом отделились две фигурки и также стали быстро приближаться. То братья, хозяева пса, бежали ему наперерез, хлюпая сапогами по лужам, — в руках одного из них болталось ружье.
На каяках налегли на весла. Точкой схода двух каяков, обоих братьев и пса являлся поворот реки, где, отражаясь от подмытого течением берега, она устремлялась на приволье и где уже поблескивали в окружении камышей и осоки плесы, поросшие желтыми кувшинками
.Водники первыми достигли поворота. Каяки уже удалялись от берега, когда возник на нем задыхающийся, загнанный пес. Он понял, что проиграл свой забег, — сил на заплыв уже не было. Ему оставалось теперь только провожать взглядом уменьшающиеся байдарки, с ритмичным хлюпаньем поднимающие и опускающие сверкающие крылья весел. Вскоре за спиной пса появились на берегу и оба брата. Потоптавшись недолго, они развернулись, показав телогреечные стеганые спины, и стали удаляться от реки в том направлении, откуда пришли. За ними поплелся и пес.
Еще несколько минут спустя, обернувшись, Вольноотпущенный едва различил три крошечные, как в дорожных карманных шахматах, фигурки, вскоре окончательно задернутые, вместе с полем, деревенькой и лесом, шуршащим занавесом камышей.
* * *
С тех пор утекло немало воды.
Дочка отучилась в институте, вышла замуж и переехала жить в Палестину.
Врач оставил практику и ушел работать на радио ди-джеем.
Капитана оставила жена. В доставшейся по размену квартирке он затеял большой ремонт, меняет всю сантехнику и отопление. Отселяться на время работ он не стал. Рабочие спят по очереди в его разобранной постели, покуда он готовится к лекциям у заливающего комнату тусклым светом экрана компьютера.
Вольноотпущенный так и не сошел на берег и продолжает свой спуск к уровню моря, к нулевой отметке, где его еще поджидает встреча с чем-то страшным, как океан. Временно он затерялся в бескрайних плавнях мегаполиса, так мало похожих на те, что образуются в разливах и дельтах рек.
Описанный в рассказе пес существовал в действительности. Надо думать, что его уже нет на свете. Собаки не живут так долго. Тем более в глухих деревнях на краю леса, у реки.