Стихи
Владимир Леонович
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2000
Владимир Леонович Жить на обрыве В этом доме Чуть Шелоник шелохнется, Баргузин забаргузит, — никакое мне сиротство В этом доме не грозит. Сколько по свету ни бегай — за любовью, от любви, — В той деревне над Онегой поопомнись… поживи. К девятнадцатому мая занавестится земля: — Дай-ко заступ, бабка Маня, — даст и косу опосля. Ляжет след мой ранней ранью по межине луговой, по родному мирозданью, где пропал я с головой — и над пожнею туманной свет постелется ковром — кумачовый, златотканый, жаркий, свежий, послебанный, не описанный пером! Пацифисты …На Красной площади в молчанье протягивают нам они свои наивные воззванья молитвам и стихам сродни. Ученье Ганди их вело и мудрость поздняя Толстого — отказ от грубого и злого в ответ на вековое зло. Мальчишки… Не пройдет и года — один полезет на рожон и перед глыбой Пентагона, как Палах, факел свой зажжет. Смутится на минуту пресса средь пошлости и чепухи… Пусть по тебе мои стихи звучат как траурная месса. …На Родине моей больной народ не чувствует позора. Огонь ползучий нутряной наружу полыхнет нескоро. Не тронув злых, дурных, заблудших. ни тех, кому хоть все сгори, — он выбирает самых лучших и пожирает изнутри. И от Вьетнама до Чечни — ни времени, ни расстоянья — лишь одинокие огни святого противостоянья. Комета Хейла Боппа Нас опять навестила Комета. Над Севером рея, нынче косо глядит — или вовсе не смотрит на нас? — помнит Ур и Афины, Гоморру и Гиперборею: мы не нравились ей никогда и тем паче сейчас. Унесет исторический взгляд на дурную семейку и померкнет Комета… Пространствует тысячу лет, и когда мы погубим жилище свое за копейку, возвратится и в пепел вперит испытующий свет. Божий разум велик, но случилось несчастье в природе — человечество, непостижимое даже Ему… Пушкин, музыка Моцарта, мраморы Буонарроти, голос Беллы… Все-все упаковано, спрятано в коде, в пепле, в ящичке черном, не нужном уже никому. Карелия Сэде Вермишевой Здесь омут от страха недвижен и чёрн, а берег замшел и расщелист. Здесь зубом базальтовым звук рассечен на грохот внизу — и на шелест. Все плесо, натянутое как батуд, зеркально-полого и ровно, и лодка причалена именно тут, и в ней никакого Харона. Ты сам… И тихонько тебя повлекло где согнуто чуть водяное стекло — ложись как индеец в каноэ, над пропастью чтобы твой дух вознесло куда-то во что-то иное. А нет — так греби, хоть не жизнь дорога — да песня еще не допета — греби же — авось, не к чертям на рога — живее! — и пере-летаешь — ага! — в то ложе, где гложет свои берега И камни ворочает лета. При косом горизонте Отару Челидзе Река по трещинам и сотам, по лабиринтам, жилам, гротам сочится с ледяных высот и вырывается к воротам, где имя славное берет. Щебенкой грубой селевой базальтовый зубец обглодан и отливает синевой, не свойственной таким породам. И я угадываю ту континентальную плиту, пропарывающую полог слоеных верховых пород. Н. Н. Герасимов, геолог, мне говорил: плита плывет… Так вот он, край подземной льдины, сюда всплывающей со дна… О черно-белая страна, где обе тверди столь едины! А это спящее село к обрыву страшному сползло: его таинственная сила содвинула, поворотила, но жителей не разбудила… С друзьями мне всегда везло. Вся Рача Верхняя вполне проснуться может Нижней Рачей и к морю плыть на плывуне и зыбиться и зваться Качей (в Сибири есть такая хлябь, такая земляная слабь: на тарантасике проехав, туда едва не канул Чехов). И надо вникнуть как-нибудь в геологическую суть народной смуты и бесчинства… В гостях у брата все пойму — в наследственном гнезде, в дому Отара, славного рачинца. Правобережный хрящ Жара. Сады занемогли. Дышать! Земля раскрыла соты и трещины в разводах соли, где слезы майские текли. Правобережный хрящ высок. Над пропастью ковыль белесый. Хрустальный раскаленный всток дрожит над кромкою откоса. Ей вровень ястребок парит в широкой раковине ската. Простор за Волгой говорит, я был — иль буду здесь когда-то. Вот осокорь, седой как пшат. Ручья иссохшее изложье. Валун в сухое русло вжат, как я теперь — десницей Божьей. По краю Смерти и Любви в садах над Волгой мреет Бахмут. Все так же и всегда с людьми: к обрыву подойдут — и ахнут… И чуть качаясь и скользя, мой ястребок стоял на взмыве… И я прекрасно знал: нельзя так жить, как надо. На обрыве. Остров Анзер Пляшет, пляшет, пока не замерз черно-седой беломорский ворс. Сходятся нехотя с краем край — тот и этот припай. В сумраке утренней синевы огненная спираль — то Голгофы кривые рвы сквозь вековую даль. Словно паломники ко кресту, вплоть и подряд, ныне и впредь цепью восходят костры в высоту, чтоб мерзлоту согреть. Там не кости лежат во рвах — там спасенье Руси… К сыну и правнуку аз воззвах: помни, не угаси! Салма1 бушует, как жизнь, тесна — все тесней и тесней… Слабая облачная пелена светится по-над ней… 1Салма — пролив (угро-ф.).