Во что может обойтись Западу и миру поражение СССР в “холодной войне”
Владимир Дегоев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2000
Владимир Дегоев
Горе победителям
Во что может обойтись Западу и миру
поражение СССР в “холодной войне”
Даже тех, кто предсказывал это, не покидает ощущение, что в 1991 году произошло почти невероятное: крушение СССР — государственного и геополитического колосса, — повлекшее за собой глобальные перестановки фундаментального свойства. Сейчас модны “провидцы”, которые все это в свое время просчитали “научно”. Но, похоже, и они поражены стремительностью, масштабами и содержанием случившегося. Не без основания. Ведь прогнозам, обещавшим гибель Российской (а затем Советской) империи “в скором будущем”, столько же лет, сколько и самой империи. В истории России были более благоприятные по уровню экстремальности условия для ее частичного или полного распада — начало XVII века, 1812 год, 1854—1856 годы, 1917—1921 годы, 1941—1942 годы. А тут ни войны, ни революции в привычном смысле слова. И все так легко и быстро.
Конечно, есть чему удивляться, хотя признаваться в этом не принято. Теперь уже, оказывается, все знали, что “иного не было дано”. В подтверждение составляются десятки сотен аналитических докладов, приводится масса фатальных причин, четко разложенных по нишам многоярусных, логически вроде бы безукоризненных схем, с помощью которых в принципе можно доказать или опровергнуть все, что угодно. Среди этой пестрой и неоднозначной продукции имеются вполне серьезные исследования. В основном же преобладают псевдосистемные подходы, глубоко идеологизированные опусы, исполненные бессмысленных “пророчеств” задним числом и яркого “остроумия на лестнице”. Есть и образчики заурядного шарлатанства. Есть все, кроме чувства сомнения в собственной правоте.
Аналитики практически единодушно уверены в абсолютной закономерности развала СССР, что, по их мнению, “доказано” уже самим фактом случившегося. (Кстати, такую логику они почему-то отказываются применять к Октябрьской революции 1917 г.) Расхождения начинаются там, где возникает стремление дать “правильный” ответ на вопрос — “благо” это или “катастрофа”?
Оставляя в стороне проблему исторической альтернативы и избегая “положительных” или “отрицательных” определений, примем современное состояние России за неоспоримую данность, с которой приходится иметь дело, хотим мы того или нет. Это, естественно, относится и к внешнеполитической сфере, где последствия кончины СССР уже проявили себя со всей очевидностью и еще очень долго будут давать о себе знать. Каким именно образом — зависит от многого.
* * *
На Западе до сих пор не спадает эйфория по поводу исчезновения СССР с политической карты мира. Причины ясны. Так же как объяснимы аналогичные настроения у одной части российского общества и совершенно противоположные у другой. Отсюда столкновение полярных оценок, происходящее преимущественно на идеологической почве с непременным участием страстей и эмоций. Что тоже вполне нормально. Дело, однако, в том, что суть вопроса о глобальном статусе России в настоящем и будущем находится по ту сторону идеологических дебатов о демократии, рыночной экономике, “цветовой” принадлежности той или иной партии, идеалах “западников”, “славянофилов”, “евразийцев”, правах различных конфессий… И в конечной перспективе — по ту сторону даже такого крайне опасного явления, как межнациональные конфликты. Не потому, что все это маловажно, а потому, что над всем этим в иерархии вселенских угроз возвышается монументальная проблема — судьба России как организованного пространства и единой цивилизации. В данном случае постановка вопроса о судьбе России начисто лишена патриотической и ностальгической подоплеки. Сугубый прагматизм в стиле Realpolitik и “шахматных” раскладов многих западных поклонников этой доктрины во главе с З. Бжезинским.
В теории и практике международных отношений есть старое, как мир, понятие равновесия сил. Это — более или менее устойчивое состояние, длящееся более или менее продолжительное время и достигаемое более или менее целенаправленными усилиями, иногда при заметной роли стихийных элементов. В реальной жизни оно имело место задолго до того, как получило соответствующее определение в трудах западных мыслителей Средневековья. Вероятно, потому, что это не столько изобретение человеческого ума, сколько естественный закон борьбы порядка с хаосом. Конфликтующие интересы государств всегда представляли собой трудноуправляемое нагромождение, требовавшее упрощения в рамках какой-то функциональной системы. Таковой могла быть либо гегемония одной сверхдержавы, либо равновесие сил между теми, кто достоин именоваться “силой”. Сменяя друг друга, “диктатура” и “олигархия” образовывали некую цикличность в международной политике. При этом “диктатура” или попытки ее установления оказывались менее долговечным и менее продуктивным средством противостояния беспорядку. И приводили в конце концов именно к нему, как правило, — в виде “мировых” войн (в кавычках и без оных
). Так было в 1812—1815, 1854—1856, 1914—1918, 1939-1945 годах. Между тем принцип “равновесия” обеспечивал большую, хотя тоже весьма относительную стабильность в межгосударственных и межблоковых отношениях. Но став (после 1945 г.) всецело глобальной структурой в контексте формулы “Запад—Восток”, он однозначно доказал свою действенность, как минимум, в качестве способа предотвращения “горячей” войны, пусть даже с помощью “холодной”. 46 лет (1945—1991) без большой крови — исторический рекорд для человечества, по сравнению с которым все остальное, чем бы оно ни было, отступает на второй план.Можно бесконечно спорить об объективных и субъективных причинах развала СССР. Можно долго выяснять роль внутренних и внешних факторов в этом процессе. Можно, наконец, взглянуть на вещи с нравственной точки зрения и указать на конкретных виновников. Но один из главных итогов 1991 года вне споров: сложившегося после Второй мировой войны баланса — беспрецедентного по своему планетарному масштабу, длительности и эффективности — более не существует. Такая грандиозная “смена вех” породила целый спектр противоположных чувств — торжества, злорадства или, по крайней мере, удовлетворения и облегчения, с одной стороны; унижения, растерянности и отчаяния — с другой. Однако повторим еще раз: общественные и личные настроения даже по столь обоснованному поводу — суета сует по сравнению с теми небывалыми опасностями, которые принесла разбалансированность мира и которые объективно объединяют победителей и побежденных. Как ныне выражаются, “эксплицитные и имплицитные последствия коллапса” Советского Союза — это уже не предмет для чувственного восприятия. Это — рациональный вопрос предотвращения глобальных катастрофических сценариев, изо дня в день становящихся все более реальными.
То, что теоретическая “эвентуальность” может быстро и легко превратиться в банальную действительность, показала война в Сербии. Причем — настолько наглядно, что сегодня уже нельзя беспечно предаваться безусловно приятному удовольствию мыслить радужными внешнеполитическими категориями недавнего прошлого, чувствовать себя органичной частью цивилизованного Запада, живущего если и не по законам братства, то уж точно по законам международного права. Вместо этого отныне придется считаться с безусловно неприятной необходимостью учитывать возможность любого развития событий и в глобальном контексте. Еще несколько лет назад для картины бомбардировок Белграда авиацией НАТО нашлось бы место разве что в голливудских фильмах или в “больном воображении” старых советских генштабистов. Теперь же именно эти, ставшие какой-то сюрреалистиче-ской повседневностью картины позволяют гораздо легче, чем прежде, представить себе ракетные удары по Сухуми и Батуми во имя защиты целостности Грузии как члена европейского сообщества; по строптивому Еревану, смеющему проводить собственную внешнюю политику и иметь собственные интересы безопасности; по нефтепромышленной инфраструктуре Баку, если он вздумает переориентироваться на Россию. Или, чего доброго, по Новороссийску или Севастополю? А может, настала пора для ввода миротворческих сил НАТО в Чечню? В это не хочется верить, как не хотелось верить во многие другие вещи, перешедшие сегодня в разряд pastperfect. Запад вольно или невольно принуждает Россию не только к серьезным раздумьям, но и к кардинальному пересмотру своих военно-политиче-ских и стратегических доктрин в русле такой логики, которая прямо ведет к реставрации конфронтационной модели эпохи “холодной войны”. Запад вольно или невольно возвращает Россию к мысли, что прогнозирование будущего — это не вопрос веры и доверия, личной приязни и человеческой порядочности, идеологического единомыслия и доброй воли; это — вопрос суперпрагматической заботы о своем могуществе, богатстве и преобладании в мире, где по-прежнему все решает сила.
Тут беда еще и в том, что у страха глаза велики. Этот плохой советчик вполне может увести российскую оборону далеко за пределы разумной достаточности, а российское внешнеполитическое мышление — в сферу параноидального воображения со всеми тяжелейшими последствиями для экономики страны и со всеми неизбежными угрозами для мира и стабильности на планете. Но это уже будет вина не России. Западу, быстро привыкающему к хорошему и поэтому не замечающему приобретенного, как не замечают бытового комфорта, когда он есть, не хватило мудрости оценить бесценные преимущества примирения с бывшим врагом. Ему же нести и ответственность за свою близорукость. Впрочем, для России это слабое утешение. Если Западу отказало благоразумие и чувство меры в уже содеянном, то остается надеяться, что не подведет хотя бы инстинкт самосохранения там, где нужно исправлять старые ошибки и уберечься от новых. Благополучие начинаешь осознавать, когда оно утрачено. Кажется, этот афоризм поучителен и для международных отношений.
Итак, вновь наступила фаза если не мировой гегемонии в полном значении термина, то уж во всяком случае — недвусмысленных претензий на нее. Эти претензии в конечном счете тоже отражают стремление защититься от вселенского хаоса. Но сделать это в соответствии с собственным, американским пониманием идеи всеобщей безопасности, суть которой видится прежде всего в обеспечении национальных интересов США. Именно ради них разрушалась “империя зла”. Именно ради них широко применяется практика двойных стандартов и тратится столько средств на идеологическое прикрытие (“демократия”, “свобода”, “права человека” и т.д.) совсем не идеологических устремлений. Именно ради них могут быть совершены непоправимые глупости.
Девяностые и нынешний годы проходят под знаком нарастающих усилий США по реализации преимуществ, достигнутых в результате распада СССР. Вашингтон полон решимости сделать итоги “холодной войны” необратимыми и ослабить Россию до такого состояния, когда она была бы не настолько сильна, чтобы серьезно угрожать Западу и его сферам влияния, и в то же время не настолько бессильна, чтобы представлять опасность своими внутренними неурядицами. (Мы не берем во внимание безумные сценарии раздробления России на десятки псевдогосударств. Хотя и от этого варианта не стоит зарекаться: кажущееся сегодня невероятным может стать реальностью завтра.) При этом американское руководство, судя по всему, не до конца осознает, что кроткая, смирившаяся, полуживая Россия — не что иное, как идеальный, желаемый образ, который с течением времени будет все дальше и дальше расходиться с действительностью. Впрочем, это расстояние велико уже сейчас. Во многом по вине США.
Если позволительно говорить о чувстве такта в международной политике, то в последнее время Вашингтон утрачивает его по отношению к Москве. Еще раньше это произошло с чувством меры. Какой-то десяток лет назад “бури” и “лисы в пустыне” или применение силы против Сербии были просто невозможны. А идею о размещении баз НАТО в Грузии и Азербайджане восприняли бы как бред сумасшедшего. Сегодня это часть рутинной работы в рамках укрепления мирового лидерства США. Усилия по обеспечению американских национальных интересов по всему периметру российских границ приобрели совершенно обыденный характер. Элегантные ухаживания за бывшими советскими республиками постепенно переходят в жесткое давление. Не всегда оглашаемая, но всегда подразумеваемая цель домогательств — согласие идти в фарватере американской политики, направленной на создание такого “санитарного кордона” вокруг России, который способен служить и линией обороны от нее и плацдармом для наступления. В общем — противовесом “имперским амбициям” Кремля.
Степень приверженности новых союзников демократии интересует Вашингтон отнюдь не в первую очередь. В конце концов не важно, какое средство передвижения доставит тебя к месту назначения. Важно, чтобы доставило. “Тоталитарист” А. Лукашенко куда более либерален, чем прибалтийские, закавказские или среднеазиатские “демократы”. Однако разница в том, что для Запада он — чужой и строптивый (и это не прощается), а другие — “свои” и сговорчивые (остальное можно “тактично” не замечать).
Москва быстро и верно оттесняется на периферию международной политики. Раньше хотя бы делали вид, будто с ней советуются. Теперь не утруждают себя и этим. Переговоры, консультации, мягкие “дружеские” внушения сменились формальными оповещениями постфактум, все менее “дружескими” предупреждениями и открытыми санкциями, покуда экономическими. Невнятные и робкие — при всей их кажущейся решительности — попытки Кремля заявить (не осуществить!) о своих национальных интересах встречают негодование, расцениваются как признак реставрации “империи” и “диктатуры”. Сфера, где России разрешено иметь некое подобие “интересов”, жестко ограничена пределами самой России. Но и это пространство будет неминуемо сужаться, если дело пойдет так и дальше.
Церемония похорон скончавшегося в начале 1999 года иорданского короля Хусейна, куда съехались главы государств со всего света, убедительно продемонстрировала — кто подлинный “король” на планете. Нет, не подранок Клинтон с его амурными скандалами. А Клинтон — человек, представляющий Великую американскую империю. Его личные пороки и добродетели в данном случае не имеют принципиального значения. С точки зрения символики ритуал прощания с лидером небольшой ближневосточной страны почище всяких “Давосов”. Ведущие западные телекомпании транслировали его прежде всего как зрелище с глубоким внутренним подтекстом, в центре которого не столько умерший Хусейн, сколько живой Клинтон. Российский президент удостоился лишь беглого внимания телекамер (уж лучше бы этого вовсе не было) и вежливого сочувствия комментаторов в связи с его нездоровьем.
* * *
Как бы ни удручала имперская напористость Вашингтона, стоит ли слишком уж строго судить его за подобное поведение? Практичные американцы в принципе ничего не делают сверх того, что им позволяется. Если в Кремле не с кем и незачем церемониться, то к чему этим заниматься? Во всяком случае — сейчас? Ответ, на наш взгляд, очевиден. Потому-то и следует незамедлительно пересмотреть эту опрометчивую политику, что история кончается не сегодня и не завтра. Помимо скоротечного настоящего есть еще и долгое будущее, которое, возможно, не захочет проявлять к человечеству снисходительность за его нынешние ошибки.
Многие политологи в России и на Западе думают и искренне тревожатся об этом самом будущем, пытаются вычислить, измерить, “виртуализировать” его. Но порой — с разных позиций и с разными результатами. Над ними нередко тяготеет то, что мешает проницательному, упреждающему анализу: идеологические и психологические стереотипы, лжепатриотизм или фобии, строгие привычки слишком дисциплинированного ума или неукротимые фантазии, бремя теоретических знаний или отсутствие таковых и т.д. Как правило, западную аналитическую мысль представляют торжествующие оптимисты; российскую — удрученные пессимисты. Первые уверены, что крушение СССР — столь же однозначное благо для всей планеты, как и наступившая “диктатура демократии” в лице США. Любому людскому сообществу — а мировому уж и подавно — нужен элементарный порядок. И полицейский для его поддержания. США — единственная страна, достойная такой ответственной миссии в глобальном масштабе, а американские ценности — лучшее из того, что может быть предложено человечеству в качестве экономических, политических и культурных стандартов. Поэтому необходимо навсегда закрепить результаты “победы” над СССР планомерными действиями по целому ряду направлений в сфере материального и духовного. Но высшая цель — сохранить и упрочить планетарную гегемонию Вашингтона, в том числе, опираясь на союзников и эффективно нейтрализуя соперников, первым среди которых продолжает оставаться Россия. Почему-то именно такой видится из американской столицы картина “многополюсного мира”. Против этого благозвучного термина почти не возражают — важны не слова
, а сущность. Правда, некоторые предпочитают избегать эвфемизмов и называют вещи своими именами. То есть господство США — господством, а стремление к нему не “защитой идеалов свободы”, а борьбой за безраздельное мировое лидерство.Что касается российских аналитиков, то с ними происходит вполне закономерная эволюция, отражающая глобальные процессы вообще и развитие отношений между Москвой и Вашингтоном в частности. После того как было потрачено столько пафоса и аргументов на обоснование упоительных грез о братском единении с Западом и совместном созидании светлого капиталистического будущего, приходится теперь многое переосмысливать. Страстный порыв россиян в западную сторону (“не скифы мы, не азиаты мы!”) сменился горьким разочарованием. От нас с удовольствием и без удивления приняли неслыханные по щедрости дары в знак доброй воли. Похвалили за колоссальный материальный взнос в строительство “общеевропейского дома”. Дали кое-что взамен. Однако закончилось все вежливым намеком на то, что Россия для Запада еще слишком сильна, велика и непредсказуема. И не очень вежливым требованием предъявить новые доказательства ее готовности стать частью западного мира. Самым убедительным среди таковых был бы фактический (пусть и не афишируемый) отказ России от свободы выбора во внутренней и внешней политике.
В московские “мозговые тресты”, даже проамериканской ориентации, начинают закрадываться сомнения по поводу некогда горячо пропагандировавшегося ими тезиса о бесспорно “прогрессивном” значении поражения СССР в “холодной войне”. В свое время российские “западники” думали, будто устранение зла (“советской империи”) автоматически приведет к победе добра (“общечеловече-ских ценностей”). Они забыли, что в международных отношениях “добро” и “зло” редко встречаются в чистом виде и между ними существует много сложных состояний и оттенков. Не учли они и того, что уступки, сделанные сегодня в надежде на ответную любезность завтра, ничего не стоят. Теперь, когда “общечеловеческие ценности” обернулись экономической катастрофой внутри России и глобальным диктатом единственной оставшейся супердержавы, россий-ские политологи укоряют неизвестно кого в том, что это нужно было предвидеть. По их унылым прогнозам, нынешняя ситуация на внешнеполитической арене продлится неопределенно долго, изменить ее в свою пользу у ослабленной России нет эффективных средств, а бряцать оружием при ее-то хилых тылах — не что иное, как самоубийственный блеф. Нужно отдать должное нашим экспертам: они очень недурно анализируют жестокие итоги краха розовых иллюзий, хотя и не любят вспоминать, что именно они навязывали эти иллюзии обществу. Некоторые “западники”, спешно переквалифицировавшись в “державников”, нещадно критикуют Вашингтон за то, что тот обманул их ожидания и действует не так, как они предполагали, а как находит для себя удобным. Понять их “обиду” можно. Только вот обидчику, как тому коту Ваське, нет до этого никакого дела. Он ест, даже не слушая.
* * *
Как известно, будущее — вещь трудно предсказуемая. У него зачастую своя логика, отличная от рациональных категорий сегодняшнего дня. И большой запас подвохов и случайностей, невидимых из настоящего. Уж сколько раз, казалось бы, глубоко продуманные, с блеском озвученные и красиво выписанные на бумаге концепции разрушались от соприкосновения с действительностью! Может так статься, что западный оптимизм и российский пессимизм еще несколько раз перейдут в свои противоположности и поменяются местами. Но при этом общая сумма бедствий человечества необязательно должна измениться в лучшую сторону.
Поскольку третья мировая война считается темой как бы устаревшей, современные аналитики чаще всего не включают в круг своих прогнозов такой оборот событий, при котором исчезнет сам смысл прогнозов. Он будет попросту упразднен абсолютным хаосом — предвестником либо подлинного, ядерного конца истории, либо технократических деспотий, в сравнении с которыми классический тоталитаризм покажется образцом демократии.
При всей очевидности комплекса победителя у Запада время от времени все же возникают подозрения, что далеко не все сладилось в “русском вопросе” так, как замышлялось. Для проницательных политиков и политологов Россия осталась источником головной боли ничуть не в меньшей степени, чем СССР. Раньше злом являлась ее сила, теперь — ее слабость. Раньше атомные арсеналы и смертоносные технологии находились под присмотром авторитарного государства, а теперь … Трудно сказать, в чьем они ведении сегодня, и страшно подумать, под чей контроль (или бесконтролье) могут перейти завтра. Но думать надо.
Под явным впечатлением от драматического распада СССР, приведшего к потрясению прежних основ мирового порядка, друг за другом вошли в моду (на Западе и в России) три концепции, отражающие динамику убывания оптимизма по отношению к происшедшему. Либеральный хеппи-энд всемирной истории, поспешно возвещенный Ф. Фукуямой, уступил место столкновению цивилизаций С. Хантингтона, на смену которому пришли рецепты З. Бжезинского о противодействии глобальному хаосу с помощью умелой игры на великой
шахматной доске. Эти идеи, безусловно, достойны внимания как хорошим (для нынешнего времени скоропалительных откровений от “пророков на час”) теоретическим уровнем, так и общим для них органичным изъяном. Суть его в том, что упомянутые авторы, вроде бы стремясь к истине, которая дороже дружбы с Платоном, в конечном итоге видят настоящее и будущее через призму американских интересов, понимая их, опять-таки в конечном итоге, в классическом для XIX и XX веков смысле. Подобное понимание, скорее всего, окажется совершенно недостаточным и пагубным для XXI века.Что касается официальных внешнеполитических документов Вашингтона, то в них мысль о всемирной гегемонии США, необходимой для процветания американского народа, звучит с исчерпывающей ясностью и в до боли знакомом словесном обрамлении. Причем речь идет о всеобъемлющем, так сказать, цивилизационном господстве, где нет места для национальных интересов противников, соперников и даже союзников США, для альтернативных взглядов на проблему планетарной безопасности, для идейного инакомыслия, культурно-исторических традиций народов, свободы выбора ценностных ориентаций. Все это поразительно напоминает приснопамятные Заявления и Декларации международных совещаний коммунистических и рабочих партий или внешнеполитические разделы докладов Л. И. Бреж-нева очередному съезду КПСС. Тот же лейтмотив о превосходстве и грядущем торжестве наших идеалов во всемирно-исторической борьбе с силами зла. Та же мессианская концепция о ведущей роли правоверной сверхдержавы в построении светлого будущего для всей планеты. Та же склонность к пропагандистскому камуфляжу в стиле “братской солидарности” с единоверцами, “бескорыстной помощи” обиженным и преследуемым. Впрочем, последнее у советских коммунистов получалось гораздо лучше. Более прагматично устроенные американцы не умеют скрывать, что собственная, конкретная выгода для них важнее гуманитарной риторики.
В длинном ряду подобного рода документов Вашингтона в начале 1999 года появилось еще одно, весьма типичное произведение: “Стратегия национальной безопасности США для нового столетия” (См. НГ-сценарии, 10 февраля 1999 г.). Это развернутая инструкция по управлению земным шаром (разве что без полярных “шапок”) с позиций военно-экономического превосходства, на основе американских идеалов, во имя благополучия и процветания американского народа. Изложена грандиозная программа борьбы с глобальными угрозами и дальнейшего укрепления новой системы международных отношений. “Новизна” ее состоит в том, что отныне вся мировая политика должна находиться под верховной эгидой Вашингтона. Ничто не может происходить без его ведома. За ним — последнее слово в делах больших и малых. В этой схеме более или менее крупным государствам фактически отведена роль послушных исполнителей под видом соучастников. Тем, кто не согласится на нее, уготована сомнительная привилегия попасть в разряд врагов и испытать на себе всю силу сверхдержавного гнева.
Отнюдь не исключено, что составители этого документа искренне озабочены проблемой предотвращения апокалиптических перспектив развития человечества, различимых уже сегодня. Допускаем, что данная программа разрабатывалась как средство против глобальной хаотизации (пусть лишь постольку, поскольку она опасна для США). Но дело ведь в принципе не в этом: давно известно, куда порой ведет дорога, вымощенная добрыми намерениями. Главный вопрос в другом. Способна ли диктатура одного, даже самого могущественного государства решить титанические по сложности мировые задачи? Не обернется ли политика наведения глобального порядка по американскому образцу диаметрально противоположными результатами
? Иначе говоря, не окажется ли спасение погибелью?Вероятность утвердительного ответа на этот вопрос внушает большую тревогу, особенно в России. Когда в Москве наконец догадались, что плоды “великой дружбы” сверхдержав (бывшей и нынешней) достались одной стороне, а издержки — другой, то решили противопоставить американской гегемонистской практике теорию многополюсного мира. Спору нет — идея конструктивная. Конечно, при наличии обоюдной готовности воплотить ее в жизнь. Беда, однако, в том, что американцы воспринимают эту доктрину как не более чем теорию. У них достаточно благоразумия, чтобы не опровергать ее на словах, но явно недостаточно желания считаться с ней на деле. Они не видят в этом никакой нужды, покуда Россия пребывает в состоянии анабиоза, не позволяющем противодействовать глобальному господству США иначе как “теоретически”.
В общей картине охлаждения отношений между Вашингтоном и Москвой есть и психологический, так сказать, бытийный (если не бытовой) момент. Америка и Россия устали друг от друга. По законам энтропии тесное, исполненное приязни и высокого эмоционального напряжения общение рано или поздно уравновешивается спадом, апатией или отрицательными чувствами. В России этот естественный переход сопровождается подъемом антиамериканских настроений и синдромом “обиды” за то, что “нас обманули”. Нарастает общественный гул соответствующих обвинений в адрес Запада, наивных и бессмысленных (но небезопасных). Немногие дают себе труд спокойно взглянуть на вещи, чтобы понять: во-первых, обманывают тех, кто готов обманываться, во-вторых, нас не обманули, нас просто-напросто обыграли, в каком-то смысле честно и законно. Разумеется, ничего приятного тут нет, но пенять нужно только или прежде всего на себя.
В Америке угасание интереса к России происходит на менее эмоциональном фоне, точнее — почти при отсутствии оного. Американцев волнуют лишь сенсации, затрагивающие их непосредственно. А Россия таковой уже не является. После всплеска восторгов по поводу быстрой победы над тоталитаризмом ее выгоды просто перестали замечать. Наиболее характерную черту американского общественного мнения о России (если такое явление вообще существует в природе), пожалуй, можно определить словом “безразличие”. Это видно повсюду. На экранах телевизоров скучающие ток-шоумены, натужно и безуспешно изображая интерес к собеседнику, задают дежурные вопросы заезжим российским политикам, гастролирующим по США со своими проектами спасения отечества, то есть с товаром, спрос на который явно упал. В прессе Россия перестала числиться среди приоритетных объектов внимания. По радио о ней едва слышно. Далека от того, что было прежде, атмосфера на немноголюдных научно-практических конференциях по российской тематике. Резко сократилось количество студентов, выбирающих курсы по русскому языку, литературе, истории.
Что до американских политиков, то им по профессии положено держать в поле зрения весь мир, включая, конечно, и Россию. Однако, кажется, и им она как бы наскучила своими постоянными неурядицами. Что ж, и это вполне объяснимо: продолжать дружить со страной, где творится то, что творится в России, не очень хочется. Если сами россияне запутались в собственных делах, то уж иностранцам сам бог велел держаться от них подальше. Чужие шарады быстро утомляют Вашингтон, где хватает своих. Логика США проста: заваренную вместе с Москвой кашу необязательно и расхлебывать вместе, тем более там, где она слиплась комками. Впрочем, за пределами России “каша” вышла вполне съедобной, и по отношению к ней американцы выказывают повышенный аппетит и пониженное желание делиться с кем-либо. Однако вопрос вопросов — не в аппетитах и желаниях, а в том, как уберечься от наихудшего. Здесь нужно смотреть в глаза реальности, к чему Вашингтон еще не готов ни концептуально, ни морально.
* * *
Реальность же такова, что антиамериканские и антизападные настроения в России могут материализоваться в совершенно конкретной политике реванша. И напрасно некоторые эксперты в США убеждают себя и других в отсутствии на российском политическом поле сил, достаточно организованных и влиятельных, чтобы добиться официального принятия программы возмездия за “версальское унижение”. Потенциально такие силы уже находятся внутри власти или рядом с ней. Каждый из кандидатов в преемники Ельцина был вынужден с ними считаться в предвыборной гонке, будет вынужден считаться с ними и новый президент.
От словесного противодействия американской гегемонии Кремль может перейти к делу, что чревато возникновением ситуации, когда американцы будут мечтать о некогда предлагавшемся им “многополюсном мире” как о манне небесной. Упрямое стремление Вашингтона к расширению НАТО на восток и развертыванию новых военно-космических программ вызывает в России адекватную реакцию. Пока лишь в форме призывов дать “достойный отпор”. Но если раньше они раздавались в среде уличных горлопанов, то теперь отчетливо слышатся в российских армейских кругах. А это уже не очень похоже на банальную браваду, которую можно игнорировать. У России еще с добрых старых времен осталось чем ответить и, судя по последним сообщениям, появилось кое-что новое, вполне достойное уважения. Объективно России навязывают гонку вооружений — то ли в надежде на ее неспособность принять вызов, то ли с расчетом разорить ее вконец, то ли еще с каким-нибудь умыслом. Как бы то ни было, очевиден курс на обеспечение абсолютного стратегического диспаритета в пользу США. Учитывая это, упрекать Россию за то, что она вспомнила о собственной обороне, — фарисейство.
Один западный военный теоретик настойчиво советовал никогда не загонять соперника в угол, чтобы оставить ему возможность сохранить лицо. Весь образ действий США указывает на их нежелание или неумение соблюдать эту мудрую заповедь. Принцип двойного стандарта доводится до откровенного цинизма. Вот уже М. Олбрайт выражает “глубокую озабоченность” событиями в Чечне, где российское руководство наконец-то решилось на то, что нужно было сделать
давно — искоренить криминальный хаос, от которого устала вся страна, в том числе и сами чеченцы. Следом Клинтон несет нечто вообще несусветное, обещая, что Россия “дорого заплатит” за Чечню. Этим он подал Европе пример “правильного” отношения к чеченской проблеме. Желающих разделить праведный гнев оказалось достаточно. Европейское сообщество, не без помощи которого возникла гуманитарная катастрофа в Косово, в спешном порядке озаботилось трагическим положением дел на Северном Кавказе. Кофи Анан угодливо будирует вопрос о посылке наблюдателей ООН в этот регион, где нарушаются права человека. Во время бомбардировок Югославии за ним не было замечено такой суетливости, а США вообще отказались принимать в расчет заявления Москвы о ее “озабоченности” в связи с военными действиями НАТО против суверенного государства — члена ООН.В ответ раздраженный Борис Николаевич — пожалуй, впервые за годы “дружбы” с Биллом — позволил себе крайне резкий тон. Обращаясь персонально к Клинтону не откуда-нибудь, а из Пекина, он посоветовал президенту США не забываться, когда разговариваешь с ядерной державой (да еще, подразумевалось, в союзе с Китаем). Это справедливое по существу предупреждение было облечено в форму, весьма напоминавшую историческое обещание показать кузькину мать. И ведь странная штука — похоже, и прежде и теперь Запад воспринимает сугубо “нашу” идиоматику гораздо лучше, чем корректный дипломатический язык. Клинтон элегантно свел обмен нелюбезностями к шутке. А затем последовали заявления Вашингтона о признании Чечни внутренней проблемой России. Создается невольное впечатление, будто “русская кувалда” порой эффективнее тонких внешнеполитических технологий. Так ли это? Возможно. Но лишь отчасти. Лишь в определенной ситуации. И лишь в сочетании с другими, неконфронтационными средствами. Увлекаться этой методой, даже если она однажды сработала, непродуктивно и опасно. Б. Н. Ельцин был прав, с одной оговоркой: “забываться” действительно не следует — не только Клинтону, но и Кремлю тоже.
Конечно, в перепалке между Москвой и Вашингтоном есть элементы рассчитанной на внешний эффект игры с целью устроить России маленькое испытание на прочность нервов, а заодно проверить — жива ли (и насколько) ее прежняя пугливость к угрозам с Запада. Выяснив, что времена меняются, США благоразумно воздержались от усугубления инцидента. Покуда. Вопрос, однако, в том, чтобы, ставя подобные, отнюдь не безобидные эксперименты, не доиграться до состояния, когда “точка возврата” будет уже пройдена. В данном случае не столько успокаивает благополучное завершение той неприятной истории, сколько настораживает одинаковая, почти симметричная реакция на нее американских и российских “ястребов”. Одни одобрили выпад Клинтона, другие — ответ Ельцина. Такой “консенсус” чреват неодолимыми искушениями для государственных лидеров. Желание понравиться политической элите и народу своей решительностью может превратить их в заложников массовых параноидальных настроений. Куда ведет этот путь — известно.
Пока больше сдержанности проявляет Россия — по причине своей относительной слабости. Но это не дает никому права говорить с ней так, как пробуют делать это США. Долгое время российское руководство молча сносило такое обращение, и это было ложно истолковано как приглашение продолжать в том же духе. Многие аналитики до сих пор не расстались с пагубной иллюзией того, что немощная Россия есть первое условие безопасности Запада. Наивное заблуждение. Напротив, именно такая Россия (особенно если ей постоянно напоминать об этом) представляет реальную угрозу. Прежде всего — своим комплексом ущербности, отягощенным воспоминаниями о былом величии и надеждой на величие грядущее. Не исключено, что в один совсем не прекрасный день эти чувства найдут выход не в возмущенно-патетических (а потому не очень убедительных) интонациях, которые с видимым трудом давались изнуренному болезнями первому российскому президенту, а в холодном, бесстрастном, чеканном голосе нового хозяина Кремля, вживающегося в столь милый нашему сердцу образ политика, не бросающего слов на ветер. Хорошо, конечно, если Америке достанет мудрости не ссориться с ним. А если нет? Тогда стремление преемника Ельцина соответствовать ожиданиям российского общества, далеко не всегда благожелательного к Западу
, соединенное со стремлением преемника Клинтона оправдать доверие американ-ского общества, где также хватает русофобии, грозит привести к жестокому противостоянию Москвы и Вашингтона. Народная эйфория, особенно в России, — вещь опасная. Нет для российского политика более тяжкого испытания, чем испытание всеобщей любовью, капризной и требовательной. Стяжание этой любви способно превратиться в личную сверхзадачу или наваждение, жертвами которых могут стать здравый смысл и холодный рассудок. Выдержит ли личность нового президента России такое испытание? От этого будет зависеть очень многое.Если в экономике России не наступят перемены к лучшему, страна в своей внутренней и внешней политике, вероятно, приблизится к той грани отчаяния, за которой ей (кстати говоря, в отличие от благополучного Запада) нечего будет терять, кроме своей нищеты, страданий и унижений. При нынешней стратегии США нет никакой гарантии от нового карибского кризиса. Только теперь он может возникнуть не у американских границ, а у российских, скажем в Закавказье или Средней Азии. Едва ли кто-то возьмется утверждать, что миру и на этот раз повезет так же, как в 1962 году. Найдется ли у них новый Кеннеди, а у нас новый Хрущев? А рядом с ними — трезвые и умные советники? Большой вопрос.
Допустим, это — экстремальный, теоретический вариант с минимальными шансами на “успех”. Но и тогда остается много такого, над чем стоит задуматься. Содержание Pax Americana в его современном, а тем паче в замышляемом виде — неподъемно дорогое удовольствие даже для США. (Куда более дорогое, чем содержание Pax Sovetica, в свое время надорвавшее Москву.) Прямые и скрытые бюджетные расходы по этой статье будут неизбежно повышаться, и маловероятно, что американское общество, столь чувствительное к малейшему покушению на его материальное благополучие, согласится долго нести бремя имперского величия. Кроме того, за пределами Pax Americana всегда будут существовать государства, стремящиеся создать мощный противовес этой структуре — с Россией или без нее. Сила их сопротивления будет расти пропорционально силе воздействия на них. Вовсе не факт, что рано или поздно среди сопротивляющихся не окажутся нынешние союзники США.
Государства, граничащие с Российской Федерацией на западе, юге и востоке, не могут позволить себе пренебречь одним элементарным обстоятельством: в обозримом будущем не предвидится геологических катаклизмов, способных избавить их от соседства с Россией. Хорошая или плохая, но это реальность, с которой ничего не поделаешь. А коли другого соседа никто не даст, то с ним лучше не ссориться, даже когда не хочется дружить. Такой прагматизм уже сегодня во многом характеризует поведение тех, кто строит свои отношения с Россией без опасливой оглядки на Вашингтон. А завтра, возможно, это станет доступным пониманию и тех, кто ничего не делает без консультаций с США, шантажируя Россию перспективой “в случае чего” позвать на помощь “старшего американского брата”. Есть надежда, что и “старший брат” трижды подумает, прежде чем принимать роковые решения.
Предрасполагают к осторожному оптимизму растущие в США изоляционист-ские настроения. Не потому, что изоляционизм такой державы — это благо везде и всегда, а потому, что склонность к нему сегодняшней Америки способна хоть как-то обуздать ее безбрежный, доходящий до абсурда экспансионизм. Призывы вернуться к некоему подновленному аналогу “доктрины Монро” порождены отнюдь не бескорыстным отказом от имперских амбиций, а пониманием того, что даже у США возможности нести груз мировых проблем небеспредельны. Проповедники изоляционизма видят в нем эгоистическую разновидность защитной реакции на планетарные вызовы. И полагают, что, выиграв “холодную войну” и избавив мир от “советской угрозы”, США получили на это моральное право, как “мавр, сделавший свое дело”.
При сохранении определенного недоверия и опасений по отношению к России Запад уже не столь един и одномерен в этих чувствах, как был в период существования СССР. Перед Москвой и Европой открываются хорошие перспективы сближения и сотрудничества по самым разным направлениям. Увеличиваются шансы Кремля найти таких единомышленников в вопросах мировой политики, чье мнение расходится с американским.
Вполне благотворные глобальные последствия может принести процесс формирования новых “центров силы”. Правда, при условии, что он не станет бесконечным и бесконтрольным. И, разумеется, ни при каких обстоятельствах оружие массового уничтожения не должно попасть в руки безответственных политиков, фанатиков или террористов.
Если все же бог даст и худшего не случится слишком скоро, то вся система международной политики будет тяготеть к восстановлению баланса — тенденция, заметная уже сегодня. Конечно, это произойдет прежде всего в результате осознанных, субъективных усилий людей. Но определенную роль сыграет и самопроизвольное начало, хотя и не так явно, как оно действует в сфере физических законов. Устойчивость нового равновесия будет, как и в старину, зависеть от факторов материальных (военный и экономический потенциал, территория, население) и нематериальных (культура, идеология, ментальность, личные чувства и т.д.). Это останется правилом при любых информационных и технологических революциях. Никакие суперкомпьютеры сами по себе не являются ни оружием, ни средством производства. Они становятся таковыми, лишь когда есть что, из чего, кому и где производить. И, разумеется, — ради чего
.Сказанное совсем не означает, что человечеству нужно непременно вернуться к классическим моделям равновесия XVII — XVIII веков. Или к концепциям Меттерниха, Пальмерстона и Бисмарка. Нет речи и о реставрации структуры безопасности времен “холодной войны”. Суть проблемы — в избавлении от однополярного мира, ибо он представляет собой не самый надежный путь предотвращения глобальной катастрофы.
Очень важно подчеркнуть, что доктрина баланса сил никого не принуждает враждовать или находиться на грани столкновения. Именно постольку, поскольку она воспитывает понимание одной простой истины: на всякую дубину найдется другая дубина, и размахивать ею в ядерный век чревато. Многополюсный мир предполагает, что уравновешивать друг друга должны и будут не враги, а партнеры, общая цель которых — взаимное спасение — выше взаимных антагонизмов. Это структура, основанная не на принципе “мы” против “них”, а на идее “каждый за себя”, а поэтому “все против войны” (и других летальных перспектив). В известном смысле это — та же система сдержек и противовесов, которая характерна для демократического строя, только спроецированная на международные отношения. Она далеко не идеальна в качестве способа управления мировым сообществом, как не идеальна и демократия в качестве механизма внутренней политики. Но все остальное еще хуже. Может ли “равновесие” устранить противоречия между государствами и стопроцентно гарантировать мир на планете? Конечно нет. Однако оно может дать народам и правительствам время подумать и понять наконец, что национальные интересы кончаются там, где начинаются интересы самосохранения рода людского. Перед лицом угрозы нового “потопа” эта с виду несложная “формула Ноя” превращается в подлинный смысл истории. Благословенный и осязаемый, как сама жизнь.