Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2000
Л. Лазарев
“А их повыбило железом…”
Книгу эту, посвященную студентам и аспирантам литературного факультета ИФЛИ (Института истории, философии и литературы имени Н. Г. Чернышевского), погибшим во время Великой Отечественной войны и финской кампании, их товарищи по институту начали собирать много лет назад — в шестидесятые. Об этом свидетельствуют даты, стоящие под вошедшими в нее материалами. Долго, очень долго добиралась она до типографского станка, до читателей. Добрая половина авторов и двое составителей книги так и не дождались ее выхода в свет.
Сборник забуксовал, увяз, в надежде его подтолкнуть кое-что было опубликовано в “Вопросах литературы”, где я работал. Поэтому я хорошо знаю эту невеселую, но характерную для той поры историю, знаю энтузиастов и болельщиков этой благородной затеи, среди которых надо обязательно назвать Игоря Черноуцана — так случилось, что для сборника он ничего не написал, его нет среди авторов, а в последние годы жизни неисполненный долг перед памятью павших товарищей был его неотпускающей болью.
В какой-то момент сборник представили в издательство “Советский писатель”. А там его — не первую и не последнюю рукопись, что была не в жилу, — похоронили. По двум причи-нам, никогда прямо не называвшимся, что тоже было в порядке вещей — как говорится, давали понять.
Первая: хотя в юбилеи Победы торжественно заявлялось с высоких трибун, что память павших на войне священна, никто не забыт и т.д. и т.п., власти как огня боялись всего, что напоминало о подлинном масштабе понесенных нами потерь. Когда на одном из совещаний Григорий Бакланов сказал, что защитникам Москвы, отдавшим за нее жизнь, в институтах, школах, на заводах должны быть сооружены мемориальные доски, большой партийный деятель тут же осадил писателя: “Мы не допустим, чтобы нашу столицу превратили в колумбарий”.
И вторая причина: очень много среди героев книги было, как стало принято у нас выражаться, лиц одной определенной национальности. На передовой, конечно, не очень-то интересовались кто какой национальности, важно было, как воюешь, да и немецкие пули и снаряды в расчет “пятый пункт” не принимали. Но когда сборник был представлен в издательство, оглядка на этот пункт анкеты была уже как бы само собой разумеющимся требованием. А началось это очень давно. Вспоминаю историю, которую как-то рассказал мне Давид Иосифович Ортенберг, редактор “Красной звезды” в 1941-43 годах, лучшей нашей газеты той поры. В 1943 году его вызвал Щербаков, начальник Главного политического управления Красной Армии и секретарь ЦК ВКП(б), и строго указал на то, что среди фронтовых корреспондентов “Красной звезды” слишком много лиц одной национальности, рекомендовал “проредить”. Ортенберг ответил с неслыханной дерзостью: “Уже сделано. Восемнадцать погибло”. Сильно сомневаюсь, что в тот момент, да и до этого генерал знал: сколько в редакции русских, украинцев, евреев (и наверняка не придавал этому никакого значения), но сама постановка вопроса его возмутила. Дерзкий ответ Щербакову стоил Ортенбергу места главного редактора “Красной звезды”, но ему тогда в голову не приходило, что это был первый звонок начинающейся в стране многолетней откровенной и скрытой, лицемерной антисемитской кампании. Так что давно это началось и очень долго продолжалось…
Давид Самойлов — один из плеяды поэтов фронтового поколения, до войны студент ИФЛИ, с печалью писал о своих товарищах, не вернувшихся с войны: “Они шумели буйным лесом,/ В них были вера и доверье. /А их повыбило железом…” То же чувство пронизывает одно из самых знаменитых стихотворений Бориса Слуцкого: “Сейчас все это странно,/Звучит все это глупо./В пяти соседних странах /Зарыты наши трупы./И мрамор лейтенантов —/Фанерный монумент —/ Венчанье тех талантов,/Развязка тех легенд”. О, если бы хотя бы этот фанерный мрамор, а то ведь многие, о ком идет речь в сборнике “В том далеком ИФЛИ”, так и остались навсегда на поле боя неведомо где — в полузасыпанных воронках и траншеях. Что уж сегодня греха таить, так оно было — и было нередко. В тяжкое второе лето войны, когда наши армии, потерпев сокрушительные поражения, в беспорядке откатывались к Волге, к Сталинграду и на Кавказ (у нас тогда в ходу было более грубое слово — “драпали”), Константин Симонов написал нестерпимо горькие строки (напечатаны они были только после войны): “Мы мертвым глаза не закрыли,/Придется нам вдовам сказать,/ Что мы не успели, забыли/ Последнюю почесть отдать… Не правда ль, мы так и расскажем/ Их вдовам и их матерям:/Мы бросили их по дороге,/ Зарыть было некогда нам”.
И вышедший сборник — это, кажется, единственно доступный сегодня способ склонить голову перед молодыми людьми, отдавшими жизнь за родину, у которых и могил нет, они словно бы и не жили на этой земле. Сборнику предназначено сохранить для потомков, для истории имена тех ребят, что “шумели буйным лесом”. Сколько среди них было одаренных литературным талантом, пусть только-только проявившимся, но так много обещавшим. Не случайно оставшиеся в рукописи стихи ифлийских поэтов, напечатанные через много лет после Победы, нашли благодарных читателей.
В сборнике не только воспоминания и стихи, но и сохранившиеся — увы, немногие — письма с фронта. Наверное, лучше всего их охарактеризовать словами Герцена из “Былого и дум”: “Письма — больше, чем воспоминанья, на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное”. Эти письма, когда мы знаем трагическую судьбу тех, кто писал их, прочитываются сейчас по-новому, приобретают дополнительный высокий смысл и особую значительность, они и свидетельство великих испытаний и напоминание о ценностях, которые время не может подвергнуть девальвации.
Рассказывая о своих институтских товарищах, авторы воспоминаний подробно описывают царившую в ИФЛИ атмосферу, любимых преподавателей, увлекавших их в мир литературы. Иначе и не могло быть, без этого так много значащее для них определение “ифлиец” было бы лишено реального содержания, стало бы звуком пустым.
ИФЛИ они часто называют советским, красным лицеем. И — хотя такого рода параллели, как правило, очень уязвимы, для этой, надо признать, все-таки некоторые основания были. Степан Шевырев, вспоминая Пушкина, писал: “Лицей был заведение совершенно на западный лад: здесь получались иностранные журналы для воспитанников, которые в играх своих устраивали между собою палаты, спорили, говорили речи, издавали между собою журналы и проч.; вообще свободы было очень много”. Разумеется, ИФЛИ не был и не мог быть заведением на западный лад, а иностранные журналы в ту пору не то что невозможно было выписывать, заикаться о них нельзя было. И все же… Западная литература занимала в учебных планах института очень большое место, и преподаватели ее были, как на подбор, оставившие заметный след в нашем литературоведении, — Гриб, Пинский, Аникст. Вечера поэзии, чтение стихов в коридорах, их обсуждение, горячие споры были в ИФЛИ повседневностью, об этом вспоминают все авторы сборника. Рукописных журналов в ИФЛИ, кажется, не было — их заменяла многометровая стенная газета “Комсомолия”.
И самое главное, самое важное — отмечаемый и выделяемый многими “дух свободолюбия”, “дух вольномыслия”. Удивительно — времена-то были очень крутые, зловеще мрачные, многие с содроганием вспоминают комсомольские собрания, где детей репрессированных заставляли отрекаться от родителей, а тех, кто отказывался стать предателем, исключали из комсомола (некоторые вскоре разделили участь родителей, тоже были репрессированы). Да, были сковывающие и уродующие души смятение и страх, но было и вольномыслие — видно, много к тому времени накопилось проблем, засевших, как заноза, требующих осмысления, никак не укладывающихся в официозные прописи, а это рождало трудно обуздываемую духовную энергию. Было и свободолюбие, рождавшее в войну солдатскую доблесть. Так что вышедший сборник не только об ИФЛИ, но и о трагическом времени.
ИФЛИ просуществовал недолго: первый набор был в 1934 году, в войну институт влился в МГУ имени Ломоносова. Но след в нашей литературе оставил заметный, в послевоенные десятилетия его питомцы работали в редакциях многих газет, журналов, издательств, преподавали в институтах, некоторые оказались на командных должностях в разных учреждениях культуры. Но самое значительное — стихи поэтов-ифлийцев. Царскосельский лицей называли пушкинским, но кроме Пушкина — гений не в счет — оттуда вышли талантливые поэты Дельвиг и Кюхельбекер. ИФЛИ — и в этом его родство с лицеем — был alma mater плеяды известных поэтов. Ифлийцами были Павел Коган, Семен Гудзенко, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Юрий Левитанский. Я называю только самые крупные и яркие звезды.
Один из авторов сборника пишет: “»Ифлийский дух», конечно, настораживал, его терпели, пока институт был поставщиком добровольцев на войну, а затем его слили с МГУ, где он растворился бесследно”. Хочу засвидетельствовать, что это не совсем так. Я не учился в ИФЛИ, поступил на филологический факультет МГУ в 1945 году — это был первый послевоенный набор. На нашем курсе училось несколько демобилизовавшихся из армии бывших ифлийцев: Василий Росляков, Анатолий Бочаров, Иван Карабутенко, Лев Якименко. Появился у нас Давид Самой-лов, но пробыл на факультете недолго — кажется, всего один семестр. На старших курсах учились Николай Непомнящий (за его плечами были две войны, он участвовал и в финской кампании, и плен), Петр Юшин, Сергей Чернов, Петр Пустовойт, Александр Коган, Владимир Архипов. Наверняка я называю не всех, кого-то запамятовал, о ком-то не знал, что он учился в ИФЛИ. Но о чем стоит сказать особо — нам читали лекции ифлийские преподаватели, которых с почтением и благодарностью вспоминают авторы сборника: Николай Каллиникович Гудзий (древнерусская литература), Геннадий Николаевич Поспелов (теория литературы), Абрам Александрович Белкин (русская литература XIX века), Евгения Ивановна Ковальчик
(советская литература), Дмитрий Евгеньевич Михальчи и Леонид Ефимович Пинский (зарубежная литература). Пинский на нашем курсе лекции читал в последний раз — бдительные чекисты, видимо, решили, что ему для исследования зарубежной литературы будет полезен лагерный опыт. Евдокия Михайловна Галкина-Федорук (преподаватель современного русского языка) не без удовольствия рассказывала на лекциях, как ей сдавал экзамены Александр Твардовский, давая понять, что, коли автору “Теркина” она никаких поблажек не делала , нам, простым смертным, спуску не будет. И Сергей Иванович Радциг, казавшийся ифлийцам уже глубоким старцем, читал или, точнее сказать, пел на вступительной лекции “Иллиаду” (когда через два десятилетия моя дочь поступила на филфак, им тоже на вступительной лекции пел Гомера Радциг). И “Комсомолию” на филфаке, как в ИФЛИ, выпускали многометровую, и делалась она так же, как это описано в сборнике. Кстати, впервые стихи павших на войне поэтов были опубликованы в “Комсомолии” — если я не ошибаюсь, то ли в 1 94 6-м, то ли в 1947 году. Короче говоря, в ИФЛИ был заложен фундамент традиции, которая так или иначе все-таки продолжалась. И вполне закономерно, что сборник “В том далеком ИФЛИ” выпустил филологический факультет МГУ им. Ломоносова.Однако в одном процитированный мною С. Фрейлих все-таки прав: ифлийский дух после войны был не в чести. Только то, что он называет “ифлийским духом”, на самом деле было более широким и глубоким явлением — рожденным на фронте вольнолюбием. Его настойчиво и целеустремленно выбивали власти — в искусстве, в литературе прежде всего. Но это был процесс, далеко выходящий за пределы одного института или факультета, — процесс общегосударственного размаха. В какой мере это удалось, кого сломали, кто устоял, кто прогнулся — разговор особый .
Кончить же эти заметки хочу другим. Недавно я услышал: в Мадриде на одном из митингов подняли транспарант: “Когда мы сражались с Франко, мы были лучше”. Подумалось о нас: мы тоже, когда сражались с фашизмом, были лучше — видно, правое дело, которому мы служили, поднимало. А самые лучшие, чтобы одолеть фашизм, не пожалели своей жизни. Помнить об этом наш, оставшихся в живых, долг. С этим чувством закрываешь сборник “В том далеком ИФЛИ”.
“В том далеком ИФЛИ”. Воспоминания, документы, письма, стихи, фотографии. Составители А. Коган, С. Красильщик, В. Мальт, Г. Соловьев. М.: Филологический факультет МГУ им. Ломоносова, 1999.