Роман. С украинского. Перевод Ю. Ильиной-Король
Юрий Андрухович
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2000
Перевод Ю. Ильина-Король
Юрий Андрухович
Рекреации
Роман
С украинского. Перевод Ю. Ильиной-Король
Саше и Виктору,
Виктору и Саше,
без которых эта вещь
не могла бы появиться на свет, —
посвящаю“Чертополь со всех сторон окружен горами”.
(Из краеведческого справочника начала века)
Ты, Хомский, или, попросту говоря, Хома, какого хрена ты оказался в этом поезде, который только под вечер выбрался из бесконечных, казалось бы, равнин и уже в сумерках, часу в седьмом, вполз наконец в предгорья? Какого дьявола едешь ты в тот Чертополь, где, по всей вероятности, никому не нужным будешь и лишним, Хомский? Вот уже вторые сутки скучаешь ты в этом поезде, бросив на потеху недоумкам свои псевдонаучные разработки, рискуя вылететь из института, но едешь, едешь, потому что тебя позвала телеграмма за подписью самого Феллини, нет — бери выше — Хичкока, впрочем, все не так, телеграмма от Хичкока наверняка где-то затерялась, а ты вместо нее получил заманчивое приглашение в Чертополь на удивительный праздник Воскресающего Духа (так, во всяком случае, значится в телеграмме за подписью “Оргкомитет”, — прибыть не позднее 27 мая, с проживанием в гостинице, проезд и суточные гарантируются, просим Вашего согласия).
Во Львове ты понял, что в направлении Чертополя происходит чуть ли не паломничество. Все общие вагоны забиты публикой, торопящейся на праздник, это в основном пэтэушники и студенты, как только поезд тронулся, они пооткрывали все окна и, выставив наружу множество сине-желтых флагов, начали петь стрелецкие песни. Но ведь ты, Хомский, им не чета, ты едешь в купейном вагоне, и ты совсем не уверен, ждет ли тебя хоть кто-нибудь в том Чертополе, где старому пройдохе Мацапуре (ведь кто, как не он, дал эту странную телеграмму за подписью “Оргкомитет”) пришла в голову восхитительная идея еще раз порадовать общественность непредвиденным действом. Первые горы — не слишком высокие, к тому же обсажены буровыми вышками, безлесые, на небольших станциях продают домашнее вино, хлопцы в вышитых рубахах и “мраморных” вареных джинсах садятся в общие вагоны и сразу же начинают разворачивать флаги, прихваченные с собой в дорогу, так что становится ясно: им тоже в Чертополь. Всем — в Чертополь. Девицы преимущественно нехороши собой, но молоды, и этого достаточно, Хомский. Долго разглядываешь одну из них. Она почему-то не садится в вагон, остается на перроне, а поезд вот-вот тронется, что же делать, ведь так она не попадет на праздник Воскресающего Духа, черт возьми, и что тогда? Хомский, окликни ее, пока не поздно, скажи, чтобы садилась, и ты окликаешь ее, Хомский. Девушка улыбается, у нее полный рот золотых зубов, и ты неожиданно понимаешь, что больше всего в ней тебе понравились ее джинсы, и потому не слишком жалеешь, когда поезд трогается, а золотая улыбка Маруси так и остается на перроне.
В купе вместе с тобой, Хомский, экстравагантная супружеская пара: русских или, может, евреев, романтики, осмелившиеся отдыхать на мерзопакостных карпатских турбазах, где коридоры пахнут карболкой, а минеральная вода нефтью, но ничего, пускай едут — пусть ищут в горах свой эдельвейс, ему года шестьдесят три, ей можно дать не больше тридцати, поэтому вчера, садясь в поезд, ты решил, что это отец с дочкой, и попробовал было пофлиртовать, но старик довольно грубо отшил тебя, и тогда ты уже просто из упрямства и из принципа подстерег ее в конце вагона, запихнул в туалет и, закрывшись на защелку, начал целовать, она, как ни странно, не сопротивлялась, а ты наваливался, притиснув ее ягодицы к умывальнику, Хомский. Ты даже подумал, а не проиграть ли ее сейчас, здесь, за каких-нибудь две-три минуты, но поезд остановился, вас — ее и тебя — здорово тряхануло, ты потерял равновесие, и, пока поднимался с унитаза, она прошмыгнула в коридор. Больше вы за всю дорогу не проронили ни слова.
Четвертое место в купе после Львова свободно — во Львове сошел подполковник в отставке, он в Чертополь не собирался, и слава Богу. После него на столике остались “Правда” и “Красная звезда”, вчера он предлагал всем перекинуться в картишки — в дурака, два на два, но ты, Хомский, пошел в вагон-ресторан, заказал обед и долго разглядывал в окно унылую российскую равнину.
А тут, у нас, почти лето, Хомский, вишневый цвет осыпается на молодые травы, горы становятся все выше, в лесу пахнет листвой и родниковой водой, ревут олени, кукует кукушка, а в летней резиденции Его Святейшества заканчиваются последние приготовления к сезону большой охоты: полы натерты, ковры и гобелены выбиты, окна и зеркала тщательно вымыты, яства и выпивка привезены из самой Вены, а на башне поднят фамильный флаг. Скоро, скоро уже съедутся уважаемые гости в открытых авто, и охотничий оркестр встретит их трубами и барабанами, Хомский. До Чертополя остается еще час езды, собственно, поезд уже должен был бы туда прибыть, но он опаздывает, теперь все поезда опаздывают, стоило бросить клич ускорения, как все на свете начало опаздывать, но ты задумываешься, приедут ли все остальные, как будет выглядеть Мартофляк — с бородой или без, и дописал ли он свой роман в стихах, и притащит ли снова с собой ту секс-бомбочку — свою жену, впрочем, иногда она вынуждена оставаться с детьми, и в таких случаях Мартофляк пускается в загул, то есть жутко напивается. Конечно, никакого Воскресающего Духа просто не будет, если не приедет Мартофляк, а если явится он, то, несомненно, приедут и Немирич, и Гриц, и только в этом случае можно что-то воскресить, черт возьми. Ты еще ни разу в жизни не бывал в Чертополе, Хомский, и даже был вынужден выслушать как-то гневные нотации из уст одной поэтессы-патриотки о том, что, стало быть, Чертополь — наша духовная Мекка, и не побывать в нем нельзя, если ты в самом деле любишь свой родной край, а каждый творец должен любить свой родной край, пан Хомский, так она говорила, наверное, целый час в клубе украинского общества, подсев к тебе на соседний стул, одно и то же битый час бубнила, с некоторыми несущественными вариациями, наклоняясь очень близко к твоему лицу, чтобы ты хорошо ее слышал, но ты слышал только дурной запах от нее и поклялся самому себе, что никогда в жизни не поедешь в этот чертов Чертополь, но вот едешь ведь, едешь, Хомский, бросив на произвол судьбы институт и Россию, и Женю с абортом, едешь на два дня за тысячу километров, потому что тебя позвала телеграмма от Мацапуры, гениального постановщика всех эпох и народов.
Только бы не оказаться там одиноким и никому не нужным, мысленно повторяешь ты, к тому же Оргкомитет должен оплатить дорогу туда и обратно и проживание в гостинице, а если нет, то придется одолжить у Мацапуры еще сотни три, Хомский, потому что ничто тебя так не раздражает, как нужда пить на чужой счет, такой уж ты уродился, только на свои собственные — и все, разговор короткий, не люблю быть обязанным, мать его в дышло. Мысленно считаешь свои кредиты — в этом году набирается около двух тысяч, но это уже не имеет значения, ты ведь почти закончил свою повесть в новеллах, и в издательском плане для тебя гарантирована позиция на 1992 год, и потому — вперед, жизнь прекрасна, Хомский, переполненные общие вагоны хвастливо подпевают “раз-два, раз-два, раз-два-три”, это же настоящий фашизм, говорит муж твоей вчерашней почти любовницы, но она не знает, что ответить, и кажется, они уже начинают жалеть о своей поездке, на кой черт надо было ехать в это логово бандитизма, когда в бюро путешествий им предлагали путевки гораздо интереснее и безопаснее, — ну, скажем, в Нагорный Карабах или Фергану.
Ближе к Чертополю горы снова становятся ниже и как-то ласковее, мимо проплывают старенькие пансионаты с живописно разбросанными башенками и гипсовыми пионерами, царство минеральной воды и влажных простыней в холодных комнатах, на каждой остановке поезд осаждают все новые толпы паломников, едущих в Чертополь — с гитарами и рюкзаками, среди гостей попадаются согбенные старики и старушки, их уведомили, что на праздник прибудет епископ — даже два: один из Львова, другой из Канады, и оба они будут благословлять всех желающих, а также освятят в Чертополе деревянную церковь Воскресения, памятник архитектуры ХVIII века, в котором еще недавно хранились бумажные мешки с минеральными удобрениями… Так-то, Хомский.
Ну что ж, вот и Речка с огромными плоскими валунами на берегах, с шумом воды и диким чесноком на крутых обрывах, теперь вот этот железнодорожный мост, красивые все-таки места, говорит твой сосед, обращаясь к своей верной женушке, да-да, ты не ошибся, старый москаль, мы въезжаем в Чертополь, нашу духовную Мекку, прошу всех встать, надо проверить, не забыл ли чего, успеть незаметно подмигнуть на прощание туалетной зазнобе и еще раз мельком взглянуть на себя в зеркало.
Да, Хомский, именно так, — длинный и широкий серый плащ, недельная щетина на подбородке (бродвейский стиль), волосы на затылке забраны в хвост, темные очки образца 65-го года, шляпа, да-да, путешественник, рок-звезда, поэт и музыкант Хомский, для друзей просто Хома, неунывающий сукин сын собственной персоной осчастливливает провинциальный Чертополь своим визитом.
Из окна тамбура смотришь на проплывающие мимо станционные строения, вокзал, по всем признакам еще австрийский, украшенный знаменами и хоругвями, перрон оккупировали прибывающие на праздник — пьют что-то прямо из бутылок, не выпрыгивай до полной остановки вагона, Хомский, где же Мартофляк, где Гриц, где Немирич — одни незнакомые физиономии, попадаются хорошенькие девочки (и мальчики), ступаешь на перрон, немного беспомощный, хотя внешне самоуверенный, как индийский гуру, — где Мацапура, черт бы его побрал, какого рожна я сюда приперся, этот праздник не для меня, вон как щебечут барышни на коленях у панычей, а ты, старый козел, ты тут вовсе не нужен, катись отсюда, придурок несчастный, и в этот критический момент вдруг замечаешь улыбчивого розовощекого блондина “кровь с молоком”, в строгом костюме с бумажной визиткой “Оргкомитет” на груди, в правой руке блондин держит высоко поднятую картонную табличку с надписью: “Mr. Khomsky, Leningrad”, и у тебя сразу отлегло на душе — тебя встречают, ты им нужен, ну так вперед, Хомский.
[…]
Оказывается, под каждым городом есть еще город, со своими улицами и площадями, со своими тайнами и обычаями, впрочем, я давно догадывался об этом, но у меня не было случая убедиться, правда, такого случая я и не искал, зачем убеждаться в том, в чем ты и так уверен, следовательно, сейчас мы идем по средневековью, этажом ниже дохристианские времена, потом — мамонты, потом, кажется, мезозой, и так далее, нисхождение вглубь не имеет конца, как мой роман в стихах, я захожу все глубже, но дно ускользает, поэтому я никогда не допишу свой роман, но дьявол с ним, главное, что мы на Празднике, и я безумно рад видеть вас, прекрасные парни, братья мои, — тебя, Хомский, ты умеешь добывать поэзию даже из дерьма, тебя, Гриц, ты родился в Караганде и носишь на лбу черную прядь волос, как вечный траур, и тебя, Юрко Немирич, ты ежедневно умираешь в этом бездумном, свихнувшемся мире, а все думают, что ты только дурака валяешь, вы славные, великие ребята, я отдам все золото мира за одну-единственную строку любого из вас, за это счастье — брести с вами на ощупь, почти вслепую, сквозь сырое средневековье, из одной забегаловки в другую в сопровождении этого вежливого юноши, черт, опять забыл, как его зовут, но хорошо воспитанный, собака, вот мы идем, чтобы вынырнуть на свет, мы идем на музыку, как на запах алкоголя, и хорошо выпьем по этому поводу — за то, что мы есть, слава вам, друзья, будем здоровы!
Черные двери оказались двойными, и вот уже вся компашка остановилась в самом сердце, в святая святых ресторана, на фантасмагорической кухне с ее неистовым шкворчаньем, бульканьем и шипеньем, с раскаленными сковородками и поющими рыбами, сумасшедшим визгом птицерезки, с плантациями салатов, масла, розового и темного мяса, с полчищами шницелей, выстроенных, как на казнь, — сырых, полуготовых и почти готовых, — казалось, вся наша необозримая страна целый год самозабвенно трудилась только для того, чтобы сегодня все это уродилось тут, в чертопольском ресторане “На Рынке”, с горами объедков и ведрами помоев, с грязными тарелками и обслюнявленными бокалами, с официантами, которым несть числа, поварами, посудомойками и множеством других субъектов, которых здесь в этот поздний час всегда крутится до чертиков, а Билинкевич невозмутимо топает впереди, идет как к себе домой, и все чувствуют себя уверенно и бесшабашно, но вот, — стоит лишь мурлыкнуть несколько слов орангутангу в черном, — и вас уже ведут к столу, это невероятно, но заказан стол на Шесть Персон, и это в такой поздний час, невероятно, но факт, Билинкевич свое дело знает, он даже успевает сдать все ваши вещи в гардероб, вам легко и свободно, вы садитесь к столу, чтобы, как выразился Мартофляк, отужинать.
На ужин вы заказали водку и великолепный коньяк “Белый аист”, для Марты — сухое венгерское, ну и все такое прочее. Очередной Бодя — а все официанты в Чертополе почему-то отзывались на это имя — с улыбкой застенчивого сфинкса записал в свой блокнотик еще длиннющий перечень всего, что вы пожелали. Теперь можно спокойно поразглядывать публику и закурить (Юрко, не жлобься!) “голуаз”.
Публика находилась уже преимущественно в состоянии нарастающей эйфории. В сущности, здесь был совершеннейший зверинец. В такие минуты зарождаются дружба и любовь — это легко прочитывалось на раскрасневшихся физиономиях присутствующих. Страстные диалоги и нервные поцелуи, выбегание из-за стола и возвращение, перепутывание мест, доедание шницелей из чужих тарелок и тычки окурками в салат — все это позволяло сделать вывод, что праздник, до начала которого оставалось немногим более двух часов, пройдет успешно и непринужденно. Женское общество уже достигло той стадии поведения, когда профессиональных проституток практически невозможно отличить от порядочных домохозяек, а мужчины вкупе являли собой многоликий образ то ли молодцеватого бизнесмена, то ли просто какого-то феноменального сукина сына.
— Друзья, — слегка дрогнувшим голосом заговорил Мартофляк, — пока принесут жаркое из зайца, я прошу каждого из вас прочесть по одному последнему стихотворению. Вы ведь что-то написали в последнее время?
— У меня есть настоящее майское стихотворение, и, думаю, оно здесь будет уместным, — объявил Хомский. — Но сначала давайте выпьем, ибо я ощущаю непереносимую сухость в гортани.
Все сделали так, как он предложил, и приготовились слушать…
Цветения садов нежнейшая пора:
Усилье красоты, усилие добра.
Так бережно вхожу в зеленую страну,
Где соками дождей пропитана кора…
— Неплохо, — перебил его Мартофляк, — но это же не твое, это Андруховича…
— Кстати, сам-то он приехал? — встрепенулся Немирич.
— Вроде бы нет, — выяснил Мартофляк. — Говорят, он теперь пишет какую-то прозу.
— Как интересно! — напомнил о себе Билинкевич.
— А кто этот приятный на вид молодой человек, затесавшийся среди нас? — покосился на него Штундера.
— Забыли, что ли? — как бы в шутку смутился Билинкевич.
— Друг мой, будь добр, запомни одну весьма существенную деталь, — обратился к нему Хомский. — Тут сидят люди, которые не виделись почти три месяца. Сейчас они хотят досыта пообщаться, поэтому ты не должен встревать в их разговоры, а должен вести себя так, словно тебя тут нет.
— Извиняюсь, — пробормотал Билинкевич.
— Ну вот. Теперь, поскольку я свое исполнил, а читаем мы по кругу, твоя очередь, Мартофляк. Только прошу тебя, после того как мы снова выпьем, — распорядился Хомский.
И хотя Марта попробовала было запротестовать против такого сумасшедшего темпа, у нее ничего не вышло, к тому же рядом вынырнул Бодя с огромным подносом всяких полезных для здоровья блюд. Это повлекло за собой дополнительный розлив по бокалам. О стихах как-то временно позабыли, поскольку у Немирича возникла потребность тоста.
— Дорогие мои, — вполне искренне начал он. — Должен признаться, что в этом мире существует не так много вещей, которые чего-то стоят. В конце концов, все мы очень одиноки, и все мы об этом знаем. Это, как говорится, что-то такое, о чем можно даже и не говорить. Во всяком случае, я уверен, что все вы это прекрасно понимаете. Ведь нет такого человека, который бы не понимал этого или делал бы вид, что не понимает. Даже если таковой найдется среди нас, здесь, то я все равно не поверю, что он этого не понимает. Это, как говорится, прописные истины, и потому все мы это прекрасно понимаем. Если говорить о себе лично, то я почему-то почти уверен, что все мы по этому поводу думаем одинаково, — иначе я просто засомневался бы, есть ли в этом мире хоть что-нибудь такое, что мы в нем понимаем
. Тогда осталось бы только признать, что мы не понимаем в этом мире ничего. Это, как говорится, было бы очень печально понимать, во всяком случае. А мы хотим понять не так уж и много. Однако это для нас очень важно, потому что без этого мы — не мы, а просто безмозглые существа , которые ничего не понимают и понимать не хотят. Я, кажется, уже говорил о том, что в этом мире не так много вещей, которые чего-то стоят. Так выпьем же за это!— Он что, Горбачева копировал? — искренне поинтересовался Билинкевич у Мартофляка, когда тост был реализован.
— Нет, вы мне скажите наконец, кто этот говорливый юноша, что сидит тут среди нас? — несколько острее, чем вначале, спросил Гриц.
— Старик, мы, кажется, договаривались, — напомнил Билинкевичу Хомский.
— Еще раз прошу меня извинить, но с вами так интересно, что я просто не могу…
— Он что, приглашен в наше общество? — продолжал выяснять для себя Гриц.
— Нет, Гриц, здесь он только выполняет свой служебный долг, — заверил его Хомский.
Билинкевич смутился еще больше, на этот раз уже не шутя. Но, к счастью, в беседе наступила некоторая пауза, связанная с поглощением ветчины и колбас, а также огурчиков, помидорчиков и грибочков.
— Хотите, я расскажу вам коротко сюжет своей повести? — заговорил Хомский, вытирая губы салфеткой.
— А как она называется? — спросил Мартофляк.
— А называется она “Мерзавцы”. Это повесть в новеллах.
— Ты рассказывай, но так, чтобы мы понимали, — попросил Немирич.
— О’кей. Действие происходит в начале века в маленьком провинциальном городке, в Галичине. Там будет в деталях описан первый полет на аэроплане одного графа — как он поднимается в небо и описывает целых три круга над пустырем, где собрались толпы удивленных зрителей. Директор частной гимназии хочет совратить одну из своих учениц и прибегает к помощи гипнотизера. Потом в городок прибывает эрцгерцог Фердинанд в сопровождении полка кирасиров. И выясняется, что все они давно уже готовят на него покушение. Это такая террористическая организация, которую возглавляет тот старый гипнотизер. Начинается судебный процесс над директором гимназии, но ему удается выйти сухим из воды, поскольку во время процесса происходит землетрясение. Гимназистка, которая именно в это время молилась в церкви, проваливается вместе с церковью под землю. Она оказывается в неведомой подземной стране. Тем временем авиатор, которого я вывел в самом начале, никак не может посадить свой аэроплан, потому что землетрясение все разрушило.
— Прекрасно, — похвалил Мартофляк, предварительно выяснив, закончил ли свой рассказ Хомский.
— А я почти ничего не поняла, — призналась Марта.
— Я и сам не все там понимаю, — согласился Хомский, — однако чем-то все это мне очень нравится.
Выпив еще раз, теперь уже за прекрасную повесть Хомского, друзья заметили, что мимо их стола уже несколько раз продефилировал какой-то массивный мерзавец с бритой башкой, выражением лица очень напоминающий акулу. Он бросил на вас несколько оценивающих взглядов, хотя трудно было определить, хорошо это или плохо. В углу зала вы заприметили отдельно стоящий столик, за которым сидел бритоголовый в обществе таких же амбалов, как сам, только помоложе. Удивляло, что в общей атмосфере ресторанного полусумасшествия Акулья Морда и его партнеры сохраняли абсолютное спокойствие и деловитость.
Но Бодя развеял ваше минутное замешательство, притащив на этот раз шесть горячих шницелей по-гуцульски и еще триста граммов по общей просьбе.
— Ростик, не пей больше, — тихонько сказала Марта.
— Не буду, — пообещал ей Мартофляк. — Больше, чем захочу. А пока что — предлагаю выпить за то, что вы есть!
Водка еще текла по их пищеводам, когда Гриц толкнул под столом Мартофляка ногой и предложил:
— Может, выйдем на пару слов?
И они ушли, а вы остались за столиком вчетвером.
— Видите, ему уже нельзя сегодня пить, — сказала Марта.
— Мартуся, дорогая, все будет как нельзя лучше, поверь мне, — убежденно сказал Немирич. — Ростик удивительно выносливый человек.
— Мне лучше знать, выносливый он или нет, — обиделась Марта.
— Ты сегодня похожа на кинозвезду, — шепнул ей на ушко Хома.
— Если Мартофляк не может не пить, то он должен пить, иначе я просто чего-то не понимаю, — гнул свое Немирич.
— А вы знаете, кто только что прошел мимо нашего стола? — неожиданно напомнил о себе Билинкевич.
Все дружно уставились на Билинкевича.
— Это Петя.
— И кто он такой, черт побери, что ты с таким пиететом выговариваешь это “Петя”? — заинтересовался Немирич.
— Петя — король рэкета.
— Может, уйдем отсюда? — снова забеспокоилась Марта.
— Показать ему спину? Ну нет! Это выше моих сил! — завелся Немирич. — Мы должны достойно репрезентовать себя.
В фойе ресторана Гриц и Мартофляк курили.
— Представляешь, Ростик, какая лажа вокруг, — говорил Гриц. — Я уже совсем забодался. Они на каждом шагу. Пойми, старик, он же тянет на капитана. Откуда он взялся, кто привел его к нам?
— Он встречал Хомского на вокзале. Сказал, что от Мацапуры.
— Тем хуже для Мацапуры. Понимаешь, Ростик, у меня на них чутье. Это жуткая лажа, старик, пойми!
— Я так не думаю. Какой им резон? Он и правда всего лишь комсомольский мальчик, как говорит.
— Не будь таким легковерным. Как может простой комсомольский мальчик так запросто пользоваться всеми этими штуковинами?
— Какими штуковинами?
— Ну, подземный ход, ключи, все официанты кланяются, свободный стол для нас сразу нашелся. А ты заметил, как он цепляется со своими вопросами?
— Ну, ему просто интересно.
— Ха, ему интересно, я согласен с тобой. Слушай, Ростик, когда ты собираешься в Америку?
— Где-то через месяц, наверное. У меня еще нет билета.
— Знаешь что? Возьми у меня эти десять долларов, но так, чтобы никто не знал…
— Зачем они мне, Гриц?
— Я дарю их тебе. Купишь там что-нибудь для Марты. Она у тебя фантастическая, старик.
— Спасибо.
— Пойми, сейчас такая лажа вокруг, мы должны держаться, я их ненавижу всех, понимаешь? Давай я сейчас выскажу ему все, и тогда дадим ему по хавалу, идет?
— Вот этого — не надо.
— Ну почему ты такой осторожный, такой воспитанный? Ему надо дать по рогам, честное слово! Если не хочешь — я сам это сделаю!
— Гриц, мы только усложняем ситуацию. Нужно как-нибудь деликатно отшить его…
— Ну почему, почему ты такой деликатный? Ты что, графского рода?
— Скажи мне лучше, как дела с Юрком?
— Лажа, Ростик.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю от его врача. Последние анализы только подтвердили.
— О Господи!
— Все может быть. Он, кстати, все знает не хуже нас с тобой.
— Так, значит…
— Лажа, Ростик, понимаешь. А тут еще этот слизнячок лезет в душу…
— У нас хватит, чтобы рассчитаться?
— Там выйдет сотни полторы, не больше. Можно, я сейчас вызову его на улицу и дам ему по кумполу? Ты же знаешь, я могу…
— Можешь, Гриц, но это не тот случай, поверь. Я прошу тебя. Ты докурил?
— Да. Пойдем?
— Пойдем выпьем еще чего-нибудь. Слушай, а может, он просто педик? — высказал предположение Мартофляк.
— Одно из двух.
— Или то и другое.
Они вернулись к столу именно в тот момент, когда Хомский наливал.
— У нас было такое чувство, что вы уже не вернетесь, — поделился своими предположениями Немирич.
— Но ведь вы же не все выпили, — возразил Мартофляк.
— Ростик, ну я тебя очень прошу, — умоляла Марта.
— Пан Мартофляк, а когда именно вы отправляетесь в Америку? — поинтересовался Билинкевич и икнул.
Гриц, хоть и смолчал на этот раз, довольно выразительно посмотрел на Рости-слава.
— Какое это имеет значение? — ответил Мартофляк. — Америка — это же совсем другой мир.
— Может, у вас возникнут какие-то контакты с тамошними редакциями, издателями?
— Извини, как тебя зовут? — доброжелательно спросил Мартофляк.
— Игорь.
— А я почему-то думал, что Иван. Ты же откликался на Ивана!
— Я не хотел вам перечить.
— Вот оно что! Знаешь, Игорек, извини, но ты нам не очень нравишься со своими вопросами.
— Я хотел как лучше, — опечалился Билинкевич. Казалось, он вот-вот пустит слезу.
— Ладно, не обижайся, — похлопал его по плечу Мартофляк.
— Смотрите, уже музыканты вылезают, — скривился Немирич. — Теперь заведут свою рогульскую музыку и поговорить нельзя будет по-человечески.
— Закажем еще чего-нибудь? — поинтересовался Хомский.
— Конечно, — подтвердил Мартофляк. — Коньяку и чего-нибудь закусить.
— Могу порекомендовать пляцки
1 , — сказал из-за Мартиного плеча Бодя, он как раз менял сервировку.— О, пляцки — божественная жратва, — обрадовался Немирич. — Пожалуйста, шесть порций под грибным соусом!
Бодя понимающе кивнул и растаял в дыму, как мольфар
2 . Тем временем Билинкевич, который печально размышлял, как бы ему реабилитировать себя в глазах общества, наконец нашел выход:— Можно, я приглашу Петю к нашему столу?
— Интересный поворот, — сказал Немирич.
— Только ненадолго, — высказал пожелание Хомский.
— Я не хочу, — возразила Марта.
— Зови! — решил Мартофляк, услышав то, что сказала Марта, и когда Билинкевич обрадованно покинул их, спросил: — А кто он такой?
— Петя — король рэкета, — объяснил Немирич. — Вон тот, видишь, на акулу похож.
— Я сейчас уйду, — заволновалась Марта.
— Иди, — согласился Мартофляк.
— Все будет хорошо, обещаю, — накрыл ладонью Мартину руку Хомский.
— Совсем чокнулись, — не успокаивалась Марта.
Петя не заставил себя долго упрашивать и вот, сопровождаемый нетвердо стоящим на ногах Билинкевичем, приблизился к вашему столу.
— Разрешите представить вам моих хороших друзей-поэтов, — растягивая слова, по-русски говорил Билинкевич. — Это очень славные па-а-эты, известныя.
— Петя, — приветливо улыбнулся мерзавец.
Он поцеловал руку Марте, потом по очереди поздоровался с каждым.
Хомский налил ему.
— За знакомство, — подняла рюмку акула и влила ее в свою широкую пасть.
Теперь его можно было разглядеть получше. У Пети было довольно круглое толстощекое лицо с маленьким лбом и большими, чуть навыкате, глазами. Шея короткая, почти бычья, уже хорошо загоревшая, ее украшала толстая золотая цепочка. Все прочее было телом, завернутым в вареную джинсу. Привлекала внимание правая рука, унизанная перстнями, каждый из которых, несомненно, имел какой-то мистический смысл.
Заели выпитое, деликатно помолчали.
— Приехали отдохнуть? — нарушил молчание Петя.
— Да, на праздник Воскресающего Духа, — за всех объяснил Билинкевич.
— Это правильно, это нормально, — проворковал король. Голос его можно было бы назвать контрабасом. — А чево ты за них отвечаешь, они што, говорить не умеют? — глянул на Билинкевича.
— Они только стихами говорят, — хихикнул Билинкевич. — Товарищи, я предлагаю, — для знакомства и в честь нашего гостя Пети, — чтобы каждый прочитал по одному стихотворению.
Гриц скрипнул зубами, и все так зыркнули на Билинкевича, что тот мгновенно понял и оценил свою бестактность, но было поздно.
— С уда-а-авольствием па-а-аслушаю, — подбодрил Петя.
Все молчали.
— Я, кстати, Есенина очень люблю, — как мог, старался загладить неловкость Петя. — Кто-нибудь из вас помнит Есенина?
— Понимаете, — набрался смелости Хомский, — мы Есенина любим.
— Вот и чудненько. Прочти что-нибудь.
— Но мы предпочитаем делать то, что нравится нам в данный момент, — продолжил Хомский, — а не то, что вы нам скажете делать.
— Господа, у меня родился тост, — поднялся Немирич с полным бокалом. — Наливайте себе, я хочу сказать тост.
Петя пропустил мимо ушей ответ Хомского и теперь приготовился слушать тост.
— Родные мои, — начал Немирич. — Так уж создан человек, что ему всегда всего мало. Он сам, по своей воле, приковывает себя к цепям бытия, пусть даже и золотым. И с этими цепями на шее проживает недолгий свой земной век. Он грабит ближних своих и, если нужно, даже стреляет в них из пистолета. Печально, но факт. Главное, что человек никогда не задумывается над тем, зачем ему все это. Но как бы там ни было, в финале все равно кто-то успеет выстрелить раньше тебя. Финал — увы! — известен, он один и тот же для всех нас вместе и для каждого в отдельности. Но, несмотря на это, каждый человек упрям и самоослеплен, каждый думает, что именно для него будет сделано исключение на небесах, и все ему простится, и даровано будет вечное блаженство носить вареную джинсу и каждый вечер кайфовать в ресторанах, как сегодня, видите, выпало всем нам. Но иногда в человеке просыпается его внутренний голос, он пророчит: “Ну что, все равно ты невечен, ну пусть даже будут у тебя пышные богатые похороны, и цветы прямо из Бразилии привезут на могилку среди зимы, и гранитный памятник с бронзовым твоим профилем, ну пускай даже съедутся братаны со всего Союза, чтобы отдать тебе последние почести, пусть даже зазвучат речи их вперемешку со стихами Есенина, пусть! — но тебе ж все равно не быть вот здесь, завтра, на этой земле!” И человек содрогается, — редко, правда, но содрогается, заслышав тот голос в себе, но, похожий на акулу, он продолжает делать то же, что и всегда, и не хочет покаяться. Так выпьем же за человека, неразумного и упрямого, прикованного к золотым цепям бытия!
— Это была твоя лебединая песня, старик, — сказал Хомский, когда все выпили.
Петя и на этот раз не знал, сердиться ему или благодарить за прекрасный тост. Казалось, он все-таки немного помрачнел. Но тут наконец заиграла музыка и завязался новый любопытный сюжет.
— Я хотел бы потанцевать с тобой, — обратился король к Марте.
Марта уже собиралась как можно грубее отчебучить свое любимое “еще чего!”, но не решилась и молчала.
— Я хотел бы потанцевать с этой девушкой, — значительно громче повторил Петя, глядя ей в лицо.
Ну вот, Мартофляк, не было хлопот, теперь ты что-то должен сказать или сделать, или, может, пускай танцует, ничего с ней не случится, не съест же ее акула, маму твоих детей, пусть творится Божья воля, потому ты и сидишь, как обосранный, а она умоляюще смотрит на тебя, дескать, скажи или сделай что-нибудь, как выдержать мне эти ее умоляющие взгляды, ну найди хоть какой-то выход, ты же великий поэт, ну что ты сидишь проглотив язык и разглядываешь пустую рюмку, эх ты, борода-два уха, соверши наконец поступок, весь мир на тебя смотрит…
Но поднимается Хомский и как можно вежливей говорит:
— Нам очень не хотелось бы вас разочаровывать, но первый танец обещан мне.
Марта встает (а что ей остается делать?) и покорно идет вслед за Хомским, и они танцуют медленный танец в полумраке ресторана. Билинкевич, хоть и сидит, но кажется, что он даже съежился весь. Петя обводит всех неторопливым взглядом, словно запоминает…
В эту тревожную минуту вынимает из кармана свою книжечку стихов Немирич и, написав на титуле несколько слов, дарит ее королю.
— Спасибо, — Петя спрятал книжечку в нагрудный карман своей джинсовки, не прочитав даже названия. — Ну, я пойду. Там ребята ждут. Отдыхайте.
Все встали, чтобы достойно попрощаться с ним.
— Я думал, у вас веселее, — сказал Петя и отошел.
— Игорек, — спросил Мартофляк, — как ты думаешь, кто из них двоих больше не жилец на этом свете — Хома или Немирич?
— Думаю, что я, — ответил за Билинкевича Немирич.
Но это уже была иная тема.
[…]
То был обыкновенный ночной уличный наркоман, которых в такую пору шляется всюду больше, чем надо. Он вынырнул, как лунатик, из глубокой подворотни, мимо которой как раз проходили Марта с Хомским. Наркоман был босой, он передвигался на два шага позади них — легко и грациозно, размахивая руками, как крыльями, он будто летел, почти не касаясь твердой чертопольской брусчатки. Ему было еще хорошо, хотя он уже понимал, что любой кайф имеет свойство обламываться. Ему было не больше семнадцати, и у него были светлые волосы.
— Почему он идет за нами? — встревоженно шепнула Марта.
— Далеко еще до гостиницы? — спросил Хомский.
— Минут десять, — ответила она и оглянулась.
Наркоман был похож на танцовщика, он был одет в полосатый свитер и очень широкие штаны, в которых чувствовал себя свободно и непринужденно. Он летел.
— Хочешь, я начищу ему рыло? — спросил Хома.
— Он же ничего нам не сделал, — возразила Марта.
— Но он раздражает меня. Я хочу, чтобы он отстал.
— Не надо, Хома. Мне жаль его — он еще такой молодой.
— Ему надо обломать рога, вот и все, — убеждал Хомский.
— Может, лучше прибавить шагу, чтоб он отстал?
Они пошли быстрее, но наркоман не отставал, он еще сильнее взмахнул руками-крыльями и снова был в двух шагах от них.
— Я уже сказал, это единственный выход, — настаивал Хомский.
— Но он же не трогает нас, — снова возразила Марта.
— Когда тронет, будет поздно. Я не буду его бить, скажу только пару слов и все.
— Он же ничего не поймет.
— Поймет. Я скажу ему, чтобы он отвязался, иначе получит по кумполу.
— Орчик, а может, мы так и дойдем до гостиницы? Мне кажется, он даже не видит нас. Так зачем тебе с ним говорить? Он теперь с головой в своих глюках и просто не видит нас…
— Стоять! Не двигаться! — крикнул наркоман им в спины, подтверждая полную неправоту Марты.
Они остановились. Марта почувствовала, что дрожит. Хомский резко обернулся и сделал шаг навстречу наркоману.
— Юноша, вы посмели что-то вякнуть в наш адрес? — играя желваками и вынимая руки из карманов плаща, спросил он.
— О, юноша! — засмеялся наркоман. — Юноша!
— Слушай меня внимательно, старик, — Хома старался говорить как можно тверже и вместе с тем доброжелательно. — Мне очень не нравится, что ты идешь за нами. Город большой. Иди куда хочешь, только отвали от нас.
— Ох, старик! — засмеялся наркоман.
— Ну и что ты хочешь этим сказать? — спросил Хома.
— Старик, ты крейзи.
— Понимаешь, я же могу разговаривать с тобой и по-другому, — уверил его Хома более холодно.
— Орчик, пойдем, — попросила Марта.
— Ты крейзи, крейзи!
— Отвали, ясно тебе? — Хома, взяв Марту под руку, двинулся вперед.
Но наркоман не отставал. Он хохотал и делал вид, что гонится за ними, все время, впрочем, сохраняя дистанцию в два шага. Хомский снова остановился и обернулся.
— Не надо, — сказала Марта.
— Что — не надо? — спросил наркоман. — Что — не надо? Ты крейзи вумен. Ты не туда идешь. Я знаю тебя. Я тебя е…л!
— Ну вот, — вяло-занудно сказал Хомский, — а ты говорила “не надо”. Теперь я должен…
— А ты! — крикнул наркоман. — Ты, старик! Ударь меня вот сюда. — Он показал на свою грудь. — Ударь. Понял, ты, каз-зел?!
Он развел руки, как распятый, или, точнее, как огородное пугало. От него пахло чем-то неприятным, губы у него были обсыпаны лихорадкой, как после горячки.
— Ударь меня, ну ударь, — почти умолял он. — Видишь, вот я стою.
— Тебе и правда стоило бы заехать ботинком по зубам, — процедил Хомский, — особенно за “козла”. Но я не хочу проливать твою глупую кровь. Можешь идти, я отпускаю тебя.
— Не-а, — снова засмеялся наркоман. — Ты не козел. Ты пидор, понял? Я тебя знаю, ты из восьмого училища. Пидор!
— Мартуся, будь добра, пройди немного вперед, — мягко сказал Хомский.
— Мартуся, возьми, будь добра, у меня в… — передразнил его интонацию наркоман.
— Хома, прошу тебя, ну пойдем. Сколько это еще будет продолжаться, — Марта была не на шутку напугана. Но она послушно отошла от них шагов на десять. Наркоман опустил руки и на этот раз поднял ногу.
— Ударь меня, — снова попросил он. — Видишь, я стою на одной ноге.
— Старик, — еще раз примирительно заговорил Хомский. — Я верю, что ты каратист. И вообще ты хороший парень. Иди своей дорогой.
— А! — крикнул сопляк. — Своей дорогой! Ссышь, когда страшно?!
Он сделал прыжок в сторону и принял боевую стойку.
— Хочешь, нож достану? — спросил хрипло.
— Нож — это хорошо, — сказал Хомский.
— Секи, — и он в самом деле выудил откуда-то из широких своих штанов небольшой ножик.
— Прекрасный нож, — заверил его Хома. — Где ты его взял? Дай-ка посмотреть.
— А! Прекрасный нож! На!
Хома подержал нож в руках, делая вид, что рассматривает лезвие. И спросил:
— Что тебя так мучает, старик?
— Я хочу вас всех убивать, — объяснил наркоман.
— Кого это — нас?
— Вас, козлов и пидоров. Таких, как ты.
— Ты сам-то чертопольский?
— Я всех тут знаю, понял?
— Верю. Закурить у тебя есть?
— Орест! — позвала Марта. — Пойдем, ну сколько можно?
— Сейчас. Извини, старик, я должен идти — меня дама ждет.
— Я отпускаю тебя, — сказал наркоман. — Иди. В этом твоя беда, иди, пидарас несчастный.
Хомский ударил его вполне неожиданно — ногой в живот. Марта закричала, а мальчишка глухо охнул и согнулся пополам. Хома отбросил нож в сторону, на траву, потом, сцепив пальцы в замок, ударил его сверху по голове. Но тот не упал, как рассчитывал Хомский, а отпрыгнул в сторону и выкрикнул:
— Оба-на! Чего же ты столько ждал?
И тут он поднял с земли здоровенный камень, который незнамо зачем там лежал. Хома еще раз поднял ногу, целясь в него, пытаясь выбить камень, но промахнулся и только тогда бросился бежать. Он схватил Марту за руку. Пацан с камнем в руке бежал за ними.
— А! — орал он. — Смерть! Смерть вам!
Ноги у них подкашивались, и казалось, наркоман вот-вот их догонит. Сзади просвистел камень, но Хома успел среагировать и пригнулся. Камень пролетел над его головой. Хома остановился.
— Марта, иди вперед, — прохрипел он и снова пошел на наркомана.
У того текла кровь изо рта, наверное, Хома сумел хорошенько тряхануть его по кишкам.
— Ты крейзи, крейзи, — бормотал пацан, но уже другим, жалобным тоном, медленно отступая. — За что ты меня? Ты дурак. Я не сделал тебе ничего, каз-зел…
И вдруг он заплакал, повернулся к Хомскому спиной и поковылял прочь, держась руками за бок. Хомский остановился, глядя ему вслед. Тот шел все быстрее, шмыгая носом и вытирая ладонями лицо. Наркоман быстро исчез в темноте, а в Хомском еще некоторое время эхом отзывалось его визгливое “крейзи, крейзи”.
Гостиница “Синегора” светилась окнами уже совсем недалеко, она была похожа на большой фешенебельный корабль, который никак не может двинуться в океан, не может сняться с этой мели, этой проклятой горной западни.
Гостиница “Синегора” ждала своих припозднившихся гостей.
Мартофляк проснулся оттого, что сверху на него падал какой-то объект. Не валун, не каменная глыба, а, скорее, мешок с теплым тестом — и этот объект грозился раздавить его своей душной массой. Открыв глаза, он не сразу понял причину такого сновидения. Но постепенно до него дошло, что ничего другого в такой ситуации и не могло присниться. Он спал с какой-то незнакомой женщиной, о которой не мог сказать ничего, кроме того, что она спит совсем голая и чуть слышно похрапывает. Ее тяжеловатая правая грудь лежала у Мартофляка на ключице, очень близко от шеи, потому сон его и впрямь мог окончиться удушением. Освободив свою затекшую правую ногу из-под ее потного бедра, Мартофляк с удивлением обнаружил, что он такой же голый, но не осмелился связать этот факт с фактом наготы своей соседки. Он нерешительно поднял голову, осмотрелся в серой предрассветной комнате и только тогда стал кое-что с трудом припоминать. Кровать оказалась очень широкой, и с противоположной стороны на ней спал третий — это был Билинкевич, правда, одетый и даже в туфлях. Картонная визитка с надписью “Оргкомитет” вздрагивала на его груди, шевелясь от ровного глубокого дыхания.
Было мерзко. Хотелось пива. Хотелось знать, что все это значит и что следует делать дальше. Мартофляк обошел вокруг кровати, пытаясь хотя бы разглядеть, кто она и сколько ей лет, но женщина спала так хитроумно, что лицо ее отовсюду было закрыто.
Одевшись, Мартофляк на цыпочках вышел из комнаты и на удивление легко нашел ванную с туалетом. Увидев себя в зеркале, горько скривился: не так от этих выпученных рачьих глаз и мешков под ними, как от сознания всей глубины своего падения. Он зевнул и промыл глаза. Вид воды, текущей из крана, пробудил в нем жажду, и он надолго припал устами к студеной невкусной струе.
Комнат в квартире было две. Вторая оказалась значительно большей, чем та, в которой ночевал Мартофляк. Собственно, он зашел сюда только в поисках глотка пива или какой-нибудь сигареты. В комнате спало человек двенадцать — не только на кроватях, но и на полу, среди пустых бутылок и разбросанной карнавальной одежды, они так и позасыпали в самом разгаре, лежа друг на друге и застыв в самых фантастических позах. Переполненная пепельница смердела, но Мартофляк нашел в ней довольно большой бычок и закурил. Пива не было.
Сомнений не оставалось: он попал в бордель, в современный совдеповский бордель, в котором мужчины становятся беззащитными, как дети, и, старательно отработав ночь для удовлетворения своих купленных дам, в изнеможении проваливаются в рассветную мглу. И тогда кажется, что главное, зачем они сюда пришли, — не любовь, а возможность сна, этого двухчасового беспробудного предрассветного сна, когда их всех можно грабить, резать, душить — они и не шелохнутся, пребывая в этот миг где-то очень далеко. Они спят самозабвенно и вдохновенно, спят всем естеством своим, не жалея живота своего, жертвенно и до конца. Ведь в любую минуту их могут какого-то рожна разбудить и погнать на фронт, или, может, копать какие-то там траншеи, или прокладывать узкоколейку. И потому каждая минута дорога — надо спать, пока спится, пока сереет рассвет, пока спят все на свете офицеры и часовые.
Мартофляк осторожно вышел на лестницу. Дом был старый и вечный, ступеньки скрипели под ногами, от разбитого окна между этажами повеяло холодом. Мартофляк невольно съежился от озноба. На дворе светало. Улочка была нема и пустынна. Праздник уснул на два часа, праздник отдыхал. Мартофляк снова зевнул и неспешно поковылял куда глаза глядят: искать площадь, или гостиницу, или просто будку, в которой наливают кружечку пива, или свою жену, или еще какого-то хрена.
И только в номере меня прорвало, началась настоящая истерика, я была в состоянии повторять лишь одно: “хватит с меня, хватит!”, и Хома гладил меня по голове, целовал мне руки, он, кажется, еще пахнул кровью того бедолаги-пацана, я даже посмотрела на носки его ботинок, нет ли на них крови, но ботинки были чистые. Хома принес мне воды, это все из-за него, говорила я, виноват во всем Мартофляк, он оставил меня, паскуда, бросил, я, видите ли, не интересна ему, не нужна, я не умею говорить вслух о его стихах, а он такой жадный до комплиментов, для него лучше всех только тот, кто слаще ему пропоет про его гениальность, а я никогда его не нахваливаю, хотя и знаю все почти наизусть, и он мой любимый поэт, я даже детей научила читать на память его стихи дурацкие, бедные дети, за что они только мучаются с таким папочкой, все это я выпалила Хоме, а он только гладил мне руки и просил, чтобы я успокоилась, говорил, что Мартофляк непременно вернется, что жизнь прекрасна, и завтра с утра мы хорошенько позавтракаем, а потом пойдем на ярмарку, и он, Хомский, купит мне гуцульский гердан
3 , а потом послушаем рок у подножья Писаной Скалы, там будут играть его хорошие приятели, “ты не представляешь себе, Мартуся, какие они молодцы, этот «Доктор Тагабат», они пишут на мои тексты, это супер-группа”, все вы знаете только себя, сказала я ему, ну и что, что они пишут музыку на твои слова, он согласился со мной, это не значит, что они лучшие музыканты только потому, что пишут на его слова, вытащил из своей сумки шампанское, привезенное из Ленинграда, я уже почти успокоилась, и мне захотелось шампанского, но я попросила, чтобы он подождал, взглянула на часы, четвертый час, Господи Боже, физиономия вся распухла от слез, краска потекла, а ты мне даже ничего не говоришь, Хома, “а я не хотел, чтобы ты расстраивалась”, он сидел в кресле, такой стройный, гибкий, весь словно бы свитой из тугих бицепсов, худощавое мужественное лицо, волосы, собранные на затылке в хвостик, я вспомнила, как он врезал ногой тому выродку, ночному ангелу, и откуда тот дурень взялся на нашу голову, бедное дитя, но ведь Хома не хотел его бить, он сделал все, что мог, теперь ему так плохо, он сидит в кресле и, наверное, думает о том полоумном, но ведь он защищал меня, мою честь, посиди еще немного, сказала я ему и пошла в ванную, горячая вода помогла, я вполне успокоилась, я подумала, что все не так уж и плохо, и я смотрела на себя в зеркало, на свое тело, я смыла слезы и краску и спросила себя, смогу ли хоть раз в жизни совершить поступок, пускай и дурной, но поступок, неужели я всю жизнь так и буду чувствовать себя лишь тенью этой бородатой страхолюдины, этого самовлюбленного болвана, и мне сделалось страшно от таких мыслей, но и приятно, что-то отозвалось во мне, чего я еще не знала, и я долго расчесывала мокрые волосы, горячая вода пахла лианами южных морей, я почувствовала каждую свою клеточку, “я, пожалуй, пойду к себе”, сказал из комнаты Хома, не надо, не надо, посиди еще немного, я сейчас выйду, и мы выпьем твое шампанское, и я заторопилась, потому что ничего не могло быть хуже, чем оставаться тут одной до утра, в этом чужом номере, прислушиваясь, не тащится ли по коридору пьяный Мартофляк, и время от времени подходить к окну и смотреть вниз, на пустую улицу, я подумала и надела не джинсы и свитер, а халат, просто на голое тело, я достала его из своей сумки, и Хома сразу все оценил, я услышала, как у него задрожал голос, я села рядом, он схватился за шампанское, но руки его не слушались, ну что ты занимаешься ерундой, хотела я сказать, мне совсем не хочется шампанского, но он все возился с бутылкой, отпуская какие-то беспомощные остроты, неужели они все такие, эти записные ловеласы, и я решила ему помочь, я склонилась к нему, он сначала думал, что я хочу помочь ему с шампанским, но я сказала “да оставь ты эту бутылку”, я развеяла его малейшие сомнения, и он таки оказался догадливым, я смогла дотянуться до выключателя, и начался тот единственный сон, мне самой не верилось, что это я, я видела все будто со стороны, я продиралась сквозь его одежду, я разбрасывала ее куда попало, он оказался худым и сильным, с очень чувственной кожей и удивительными руками, он напрягся мгновенно, но оказался терпеливым и сдержанным, он повел очень искусную игру, и я впервые узнала, что такое бывает, но главным было то, что главное впереди, и он мастерски отодвигал эту минуту, и это было наивысшим счастьем, что все впереди, и он настолько тонко это понимает, его тренированные длинные ноги умели не меньше, чем руки, его живот был чуть влажным и пахучим, я освободила его волосы, и они рассыпались по плечам, я странствовала по его телу, помня, что надо быть терпеливой и что главное то, что должно случиться, а мне уже сейчас необъяснимо хорошо, и он услышал мой голос, я совсем не хотела этого, но голос уже не мог оставаться во мне, и тогда я услыхала его голос, мы словно окликали друг друга откуда-то с небес, где нам еще предстоит побывать, он понимал каждый мой намек, исправлял любую нерешительность и оплошность, еще никто так не понимал меня, я содрогалась, как гора, текла, будто река, мое тело стало волной, я просила, чтобы он вошел и начинал, но он продолжал свою прежнюю игру, я шла за ним, понимая, что, если он так хочет, значит, так и должно быть, он все знает лучше меня, и вправду он довел меня до полного забытья, я не знала, где у меня что, мое тело сделалось неделимым, дальше так не могло продолжаться, я схватила его обеими руками, я сама ввела его, и только тогда он уступил и стал выполнять мои просьбы, потому что я уже готова была подумать, что он смеется надо мной, но все равно верила, что нет, и теперь это уже была почти вершина, я боялась не успеть к вершине, а он перестал владеть собой, вот когда я его покорила, он забыл правила своей игры, он уже не принадлежал себе, а только мне, и теперь я пыталась удержать, еще немного удержать, я уже не слышала собственного голоса, но я услышала стук в дверь, это была катастрофа, я упала, так и не дойдя до вершины, я падала так долго, как долго продолжался стук и голос Мартофляка, но он все-таки дошел, и я была рада, что так случилось, что хотя бы один из нас двоих побывал там, на вершине, я дала ему это счастье, он дошел, он благодарно терся о мою щеку, как самый верный пес, а я повторяла только одно: “Что же нам теперь делать, что же нам делать”…— О, здорово, дружище, что ты делаешь в моем номере? — с усмешкой поинтересовался Мартофляк, когда Хомский открыл ему.
— Понимаешь, — ответил Хомский, впуская его, — Марта очень волновалась, ты куда-то пропал. Я должен был ее успокоить.
— А-а, — кивнул Мартофляк, разглядывая комнату. — Дело святое. Неплохо живем. А я подумал сперва, что тебя подселили к нам третьим.
— Всякое бывает в этих гостиницах, — пожал плечами Хомский.
Мартофляк сел в кресло.
— Кстати, а где же она сама? — спросил наконец.
— Кто? — переспросил Хома.
— Марта.
— В ванной. Решила ванну принять.
Мартофляк поднялся, подошел к двери ванной.
— Мартуся, любовь моя, я уже здесь! — сообщил он. — Ты слышишь?
Из ванной послышался энергичный плеск воды. Марта в самом деле купалась.
Мартофляк вернулся в комнату.
— Закурить есть? — спросил.
— Нету. Извини.
— Всегда так бывает, — вздохнул Мартофляк и добыл из кармана еще один бычок. — Покурим. Тебе оставить?
Хома кивнул.
— Такую дрянь даже мусорщик не курил бы, — сказал Мартофляк, затянувшись и откашливаясь. — Который час? — И сам себе ответил: — Полшестого. Хорошо.
— У тебя спешат, — сказал Хома.
— Возможно.
Они помолчали. Мартофляк передал Хоме свой бычок и неожиданно спросил:
— Постой, а почему ты не спрятался, ну, скажем, под кровать?
— Глупости у тебя в голове, старик, — засмеялся Хомский.
— Нет, ты только представь себе — прячешься под кровать или, например, в шкаф. Мы с Мартой ложимся немного поспать, а ты потихоньку выходишь. Классный водевиль, да?
— Зря ты так думаешь, — беззаботно пропел Хомский. — Шампана хочешь?
— Наливай, — кивнул Мартофляк.
На этот раз бутылка была открыта легко и почти беззвучно. Хома налил по полстакана.
— Слушай, — спросил Мартофляк, сделав несколько глотков, — там завтра, то есть уже сегодня, ибо завтра — это лишь другое название сегодня, — нет ли там сегодня в программе праздника какого-нибудь похода рогоносцев? Не помнишь?
— Нет, — сконфуженно пробормотал Хомский. — А что?
— Ну, я мог бы принять в нем участие, — спокойно объяснил Мартофляк и поставил стакан на столик. Хома тоже поставил свой стакан и тут же получил сильный удар снизу в челюсть. Все произошло так неожиданно, что он не удержался на ногах и упал навзничь.
“Сейчас поубивают друг друга”, — подумала виновница драки Марта, прислушиваясь из ванной. Она схватила полотенце и стала быстро вытираться, чтобы не допустить такого финала.
У Хомского из губы сочилась кровь.
— Прости, старик, — сказал Мартофляк. — Я не хотел так сильно.
Он подал руку, и Хома поднялся, встряхивая головой, как боксер после нокдауна.
— Что тут происходит? — в комнату вошла Марта в том самом халате, пахнущая водой и мылом.
Мартофляк чинно поцеловал ей руку.
— Шампузы выпьешь? — спросил он.
Они сели у столика, и Мартофляк налил третий стакан.
— Выпей, — подал стакан Марте. — После ванны полезно.
— Вы что, подрались? — спросила Марта.
—
Да, — живо ответил Мартофляк. — И знаешь, что любопытно? Хома очень силен физически. Ну, ты про это знаешь. Он крепкий парень, но ничего мне не сделал. Я побил его.— Я просто не смог бы тебя ударить, — сказал Хомский, прикладывая носовой платок к кровоточащей губе.
— Ого! — улыбнулся Мартофляк. — Ты — хороший товарищ. Верный. Я хочу выпить за тебя. Марта, давай выпьем за Хому. Пускай поскорее женится, чтоб он пропал!
Они чокнулись, и Мартофляк подмигнул ей.
— Где ты был, муженек? — спросила Марта, отпивая шампанское.
— Да тут неподалеку, у одной потаскухи. Только до сих пор понять не могу, то ли трахнул ее, то ли нет. Странная история, да?
— Очень рискованно это, Мартофляк, — сказала Марта.
— Что именно? — спросил Мартофляк. — То, что я тебе рассказал про все?
— То, что ты ничего не помнишь. А если она была венерической?
— Черт его знает. Все может быть, — вздохнул Мартофляк. — Да пошутил я, не обращай внимания.
— Я так и поняла.
— Ну вот и ладненько. Эй, Хома, что ты голову повесил? Не горюй! Кровь уже не идет. Скажи что-нибудь, — Мартофляк с надеждой посмотрел на Хомского. Тот отнял от губы носовой платок с маленьким красным пятнышком.
— Завидую я тебе, старик, — сказал.
— Завидуешь — это хорошо. Но почему, черт возьми?
— Счастливый ты.
— А-а, — понимающе протянул Мартофляк. — Тогда другое дело. Анекдот хотите? Супруг возвращается из командировки и, само собой, застает жену на горячем. — Сказал и умолк.
— Все? — сказала Марта.
— Нет, не все. Но я вспомнил, что вы его знаете. А может, знаете какой-то похожий. Они все одинаковые, эти анекдоты. Все об одном и том же. Может, нам поспать чуток? — зевнул.
— Нет смысла, — пожал плечами Хомский. — Лучше пересидеть пару часов. А потом пойдем на ярмарку. Или еще куда-нибудь.
— Ты прав. Теперь уже нет смысла, — согласился Мартофляк и лег на пол. — Я только полежу немного. С открытыми глазами.
Тишина придавила их, будто камень. Никто не проронил больше ни слова. Мартофляк и вправду лежал на спине с открытыми глазами. Хома примостился в кресле, согревая в пальцах стакан с недопитым шампанским. Марта сидела на кровати, тупо уставившись в окно. Там уже светало, развиднялось, первые птицы подавали утренние голоса из неведомых стран. Слышен был каждый звук, рожденный в спящей, да, преимущественно спящей еще гостинице: чьи-то шаги, в коридоре, приглушенные ковровой дорожкой, поворот ключа в двери напротив, шум воды в номере за стеной. Белый свет ловил их и поймал. Все они попались, как в силки, в эту гостиничную тишину.
Но длилось это недолго. За дверью, на этот раз не запертой, раздался какой-то шорох — и в номер ввалились двое монстров. Один в стрелецкой униформе, с оселедцем на бритой голове, другой — в черном костюме с бабочкой, оба очень помятые, бледные и возбужденные.
— Ага, все масоны здесь! — вскричал Гриц, приветствуя таким образом присутствующих.
— Слушай, Хома, — замахал руками Немирич. — Я виделся с твоими персонажами! Там была целая куча мерзавцев. Представляешь, еле ноги унес!
— Садитесь, хлопцы, — спокойно произнес Мартофляк с пола. — Или принесите еще два стакана из своего номера. Или дайте чего-нибудь закурить. Или сядьте и помолчите вместе с нами. Или катитесь отсюда к чертовой матери.
Гриц твердо остановился на одном из предложенных вариантов и вскоре вернулся с двумя стаканами. Хомский разлил остатки шампанского.
— Каждый из нас по-своему неплохо провел прошлую ночь, — обратился к присутствующим Мартофляк, поднимаясь с пола со стаканом. — Но пусть эта ночь принадлежит каждому в отдельности. Каждому — его ночь. Я хочу выпить за это, друзья мои. Кстати, только вы можете выручить нас сигаретами.
— Дохлый вассер, — сказал на это Гриц.
— Мертвый кочет, — был солидарен с ним Немирич.
— Ну, если у нас не осталось даже сигарет, надо умирать, — вздохнул Мартофляк, но запнулся, вспомнив про Немирича.
— Позор нам, — согласился Гриц.
Они выпили и снова замолчали. Казалось, этот номер проклят молчанием. Даже если бы сюда ворвалось еще десятка два поэтов, все равно пришлось бы молчать и погасшим взглядом каждому уставиться в свой угол, каждому — в свою ночь. Она стояла за плечами у каждого из них — черная и глубокая.
— Пойдем разбудим Мацапуру, — наконец обрел дар речи Хомский.
— А в каком он номере? — спросила Марта.
— Надо же, оказывается, мы до сих пор не виделись с Мацапурой, — продолжал Хомский. — Он устроил весь этот бардак, а сам где-то шляется — прячется, наверное…
— Он выдумал этот дурацкий праздник, а сам залез с головой под одеяло и дрыхнет, — добавил Немирич.
— Он зарабатывает на этом деньги, а мы купились, как последние дешевки, и приехали, — возмутился Гриц.
— Он на всем зарабатывает…
— Он талантливый парень, но большое говно…
— Он ведет себя, как всегда…
— Он ставит на нас свои сомнительные опыты…
— Он всегда мне не нравился…
— Он довольно примитивен, но ему многое дано от природы…
— Он плохо кончит…
— Его повесят за “ядение человеческаго мяса”…
— Так пойдемте разбудим его, — подытожил Хомский.
— Я позвоню к нему в номер, — сообщил Гриц и вытащил из кармана записную книжку. — Он живет в…
Гриц набрал какой-то номер, но через минуту положил трубку.
— Не отвечает? — догадался Мартофляк.
— Правильно понимаешь, — кивнул Гриц.
— Наверное, его нет у себя, — пошел еще дальше в своих умозаключениях Немирич.
— Или же ему лень отвечать на телефонный звонок, — допустил Хомский.
— Или он лежит в номере с девахой, — додумался Мартофляк.
— Или с перерезанным горлом, — прояснил ситуацию Гриц.
— Или сидит в клозете…
— Или висит на люстре…
— Или заткнул уши ватой…
— Или накрыл телефон подушкой…
— Слышите? — спросила Марта, она уже давно прислушивалась к звукам на улице.
И тогда все услышали, в самом деле услышали где-то там, в улочках Чертополя, внизу, под ними, длинные автоматные очереди, одиночные выстрелы, какую-то беготню, рев моторов, неразборчивые выкрики. Они бросились к окну и увидели рядом с гостиницей несколько грузовиков, с которых спрыгивали военные в полном снаряжении, в касках, с автоматами и противогазами, в пятнистом камуфляже. Они быстро и четко выстраивались небольшими группами и разбегались по прилегающим улицам. Офицеры подавали резкие отрывистые команды.
— Любо посмотреть, — сказал Мартофляк.
Двери номера открылись так, словно по ним ударили ногой. В комнату шагнул совсем еще юный лейтенант с неумолимым выражением лица. За его спиной маячил двухметровый десантник со складным автоматом в руках.
— Всем выходить. Строиться на улице, — коротко бросил лейтенант.
— Неплохая идея, приятель, — согласился с ним Мартофляк, — но за каким таким хреном мы пойдем туда…
— Молчать! — оборвал его лейтенант. — Приказ коменданта гарнизона. Всем строиться на улице!
— Да пошел ты со своим комедиантом, — зевнул Хомский.
— В противном случае я имею право применить спецсредства, — отчеканил лейтенант.
— Подождите, объясните нам, наконец, что происходит, мы же не можем просто так взять и пойти, — сменил тон Мартофляк.
— Всем строиться на улице, — с нотками усталости в голосе повторил лейтенант. — Будет передано важное правительственное сообщение.
— А как насчет Общей декларации прав человека? — ехидно поинтересовался Немирич.
— Довольно! — взорвался лейтенант. — Немедленно выйти и строиться! Хватит! Кончилось ваше время!
На улице их выстроили прямо перед гостиницей в колонну по два. За какие-то десять—пятнадцать минут десантники полностью очистили гостиницу от гостей празднества — заспанных, полуодетых, в живописных карнавальных тряпках — и погнали всех в направлении Рыночной площади.
— Не растягиваться, не растягиваться, бстрее! — командовали с боков сержанты и автоматами подталкивали слишком медлительных.
Они почти бежали — Ангелы, Сарацины, Козаки и все остальные, они не понимали, что происходит, но их подгоняли автоматами, их выхватили из нагретых теплых утренних постелей и теперь куда-то гнали, может, чтобы прочитать лекцию по гражданской обороне, а может, чтобы расстрелять. Никто ничего не знал.
— Наверное, ввели военное положение, — задыхаясь, шепнул Мартофляк.
Марта шла рядом с ним такая напуганная, в этом своем халате на голое тело.
— Мне страшно, — сказала она. — Что с нашими детьми?
— Не надо паниковать раньше времени, мы ж ничего пока не знаем, — попробовал успокоить ее Мартофляк.
— Я не хотела сюда ехать, зачем я поехала, — не могла успокоиться Марта.
— Во всяком случае, у нас есть шанс умереть в один день, — сказал Мартофляк.
— Зяма, дембель давай! — крикнул Немирич одному из солдат.
Но в ответ получил хорошего пинка в спину. Гриц хотел было ответить ему тем же, чтобы знал, сопляк, как руками махать, но Немирич изо всех сил обнял его и прижал к себе.
— Не трогай говно, Гриц, — сказал он. — Они, сынки, службы не видели, паскуды, салабоны, парашники!..
Только Хомский был полностью невозмутим, послушно шагал в паре с каким-то молодым католическим священником.
На улицах уже давно рассвело, и все могли видеть, как много солдат шныряет по городу. Все боковые улицы были перегорожены грузовиками и бэтээрами. Гриц скрежетал зубами и сжимал кулаки.
— Лажа, опять лажа, — повторял он.
Они захватили все на свете: телеграф, почту, мосты, банки и гостиницы, они захватили Кремль и Эрмитаж, а также все прочие стратегические сооружения, у них были танки и снаряды, операция была проведена молниеносно, с помощью химического оружия и колючей проволоки, они отобрали ключи от всех тюрем и психиатрических больниц, они накрыли нас, как голых в бане, за два-три часа вся власть перешла к ним, теперь они смогут окончательно навести порядок и объявить войну, о которой мечтали, всем остальным на земном шаре, они прикажут нам лечь ничком на брусчатку, а потом будут командовать “встать-лечь”, и мы будем вставать, а потом снова падать по команде, ведь они захватили Киев и Львов, и даже Запорожье они захватили, и все за каких-то два-три часа, кто-то очень тщательно все продумал, кто-то получит Золотую Звезду, ведь теперь они везде, и даже в Музее украинского искусства устроили гауптвахту, а в Кафедральном соборе — караульное помещение, и мы ничего не можем поделать, Марта, маленькая моя, я смогу только пропустить твои пули сквозь себя, вот и все, а хлопцы пусть уж выкручиваются сами, как знают, в общем-то быть расстрелянным — не худшая смерть для поэта, ах, какие непоправимые утраты в очередной раз понесет родная литература, расстрелянное возрождение, вот как о нас напишут потомки, если когда-то у нас будут какие-нибудь потомки, если они допустят, чтобы у нас были потомки, а они не допустят, потому что имеют уже большой опыт, как очищать нас от потомков, это главное дело, главная их цель, как по-дурацки все вышло, я не хотел тебя обижать, Марта, я уже не успею рассказать тебе про все это, и про Хому, который тебя любит, и про Грица, рожденного в Караганде, и про Юрка, у которого отбирают последний его год, максимум — два, но я горжусь, что именно сейчас, здесь, я вместе с этими ребятами, что нас бросят в одну огромную яму, вместе с этими Жидами, Цыганами и Проститутками, я горжусь, что был знаком с этими хлопцами, это прекрасные поэты, и первейшее тому подтверждение — то, как они умрут, но по-другому и не бывает, да и зачем жить, если даже в нашей любимой кофейне они устроили пункт связи, а на седьмом небе — ракетный полигон, зачем жить, если они будут читать наши души своими радарами и будут вызывать нас в шесть утра мыть их заблеванные сортиры; куда более мудрым будет не дожить до этого, а потому надо спровоцировать кого-то из них, ну, скажем, харкнуть ему в рожу, и он не сможет удержаться, пустит автоматную очередь, потому что он помнит про честь мундира, выше которой в этом мире только приказ командующего, и я сделал бы такой фокус уже сейчас, немедленно, но сперва мне нужно пропустить сквозь себя твои пули, я ж не могу поручить это Хомскому, хоть он и любит тебя, но твоя рука — в моей, мы давно уже не держались за руки, последний раз я держал твою руку лет семь назад, когда ты носила Оксанку и рисовала мои портреты губной помадой на всех зеркалах нашего дома…
На Рынке вас выстроили в шеренги, спинами к солнцу, что высоко стояло над ратушей. Вас было очень много — сотни таких же, как вы, приехавших веселиться на Праздник Воскресающего Духа. Вы молчали и смотрели на офицера, который прохаживался перед вами, поглядывая на часы и что-то высматривая со стороны бывшей улицы Сакраменток. Флага на ратуше не было.
Ты, Мартофляк, держался руки жены как последнего в этом мире пристанища, ты, Юрко, облизывал пересохшие губы и что-то потихоньку насвистывал, ты, Гриц, вспоминал последнее стихотворение, которое еще не успел записать, а ты, Хомский, что-то рисовал носком ботинка на старой брусчатке, однако у тебя ничего не получалось, твой ботинок не оставлял следов.
Но ровно в семь утра со стороны бывшей улицы Сакраменток выехал элегантный БРДМ
4 . Он остановился метрах в ста от вас. Ветер играл натянутыми на площади палатками, носил по ней кучи праздничного мусора, мотки серпантина, желтые газеты, воздушные пули, обрывки флагов и хоругвей.— Внимание! — громко выдохнул офицер.
Над бээрдээмом появился кто-то в пятнистом комбинезоне с мощным мегафоном на груди. И вы услышали его металлический, искаженный мегафоном голос:
— Дорогие друзья! Свободные граждане свободного карнавала! Я рад приветствовать вас в начале второго дня нашего безумного действа. Я — это главный режиссер-постановщик праздника Павло Мацапура. Думаю, всем вам понравилась эта достаточно острая и непредсказуемая шутка, этот хепенинг, участниками которого вы стали неожиданно для самих себя. Надеюсь, никто из вас не чувствует себя обиженным или потерпевшим. В конце концов, в программе были обещаны сюрпризы. Через два часа приглашаю всех на праздничную ярмарку. А теперь вы можете разойтись и продолжить свои игрища и забавы. В массовых сценах были задействованы актеры молодежного и экспериментального театров. Поблагодарим же их за виртуозную игру горячими аплодисментами!
И все вы, стоявшие спинами к солнцу, бешено зааплодировали, вы аплодировали и аплодировали и не могли остановиться, пока не заболели руки, но вы все равно аплодировали, а офицеры и солдаты раскланивались. Мацапура спрыгнул с машины и, тоже раскланиваясь, под аплодисменты и выкрики “браво” двинулся в вашу сторону. Он был просто великолепен, он сиял, сияли его очки, зубы, сияли его сапоги. Он узнал вас еще издалека, помахал рукой и рысцой подбежал к вам.
— Ну как? — спросил, обнимая и целуя всех, особенно Марту.
— Клево, — сказал Хома.
— Вы даже представить себе не можете, сколько все это стоило: автоматы, машины, десятки ящиков с холостыми патронами, как я набегался, чтобы все это пробить, спонсоры помогали, но все пришлось выбивать самому, к счастью, как видите, все вышло безукоризненно, а вы молодцы, что приехали, тут еще такое будет, такое…
— Тебе идет, — перебил его Мартофляк.
— Что, десантная форма? — уточнил Мацапура.
— И вообще, ты хороший парень, — сказал Гриц.
— Кстати, одолжи три сотни, — сказал Хома.
— И дай закурить, — возжелал Немирич.
Мартофляк отпустил руку жены.
— Мы сегодня еще выпьем? — спросил он.
— Да, но не забывайте, что в восемь ваш вечер поэзии. — Мацапура снял очки и протер их носовым платком. — Так что придется читать стихи, ребятки…
Сентябрь—октябрь 1990
[…]
1
Пляцки — картофельные оладьи (зап. укр.). (Примеч. пер. )2
Мольфар — в карпатской мифологии колдун, маг, либо нечистый дух.3
Гердан — традиционное гуцульское женское украшение из разноцветного бисера.4
БРДМ — боевая разведывательно-десантная машина.ї Ю. Ильина-Король. Перевод романа Ю. Андруховича “Рекреации”.