Сусанна Пшизова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2000
Сусанна Пшизова
Новый товар — политическая партия
Шокированные успехом партии “Единство”, выскочившей как черт из табакерки накануне выборов и молниеносно завоевавшей поддержку почти четверти электората, журналисты и аналитики вновь заговорили о том, что до “современной демократии” нам еще очень далеко.
Не складывается у нас это вожделенное гражданское общество, с “нормальными” политическими партиями, имеющими внятные, отличные друг от друга программы и идеологию, ориентированными на определенные социальные слои. А наши граждане (разумеется, в отличие от западных), сколько их ни просили голосовать умом, дружно продолжают демонстрировать полное отсутствие логики. Значительная их часть проголосовала за команду, о которой не было известно ничего, кроме того, что ее поддержал человек, о котором, в свою очередь, тоже практически ничего не известно, за исключением того, что его объявил своим преемником Президент, о котором хорошо известно, что он доверием граждан практически не пользуется и уже на предыдущих выборах победил только благодаря страху граждан перед худшим. И нетерпеливые сторонники демократических ценностей разочарованно заявили, что, видимо, время для “современной демократии” в России еще не пришло. А те, кто всегда настаивал на том, что Россия идет своим путем (либералы-западники — с сожалением, почвенники — с гордостью), в очередной раз убедились: западные модели нам не подходят и на нашей самобытной почве не приживаются…
Все эти мнения основаны на представлении о некоем образце, под которым, конечно же, подразумевается модель западной демократии. Именно с ней мы постоянно сравниваем себя, чтобы определить свое отношение ко вновь возникающим на нашей почве структурам. Другой мерки у нас просто нет. Мы прикладываем известные по опыту западных стран признаки политических партий, парламентов, выборов, конституций и т.д. к нашим реалиям, чтобы определить видовую принадлежность формирующихся явлений. Но западные образцы мы переносим не только в теоретический анализ. На них вольно или невольно оглядываются действующие политики, пытаясь созидать наши демократические институты по образу и подобию “цивилизованных стран”. В деятельности наших политических практиков очевидным образом проявляется конфликт между их пониманием собственной выгоды и практической целесообразности, с одной стороны, и представлением о том, “как должно быть” (иными словами, как это принято “в колыбелях демократии”), — с другой. А поскольку отличие существующих у нас реалий от идеальных представлений видно невооруженным глазом, то этот зазор с непринужденностью объясняют то “незавершенностью строительства партийной системы”, а то тем, что мы, дескать, находимся лишь в самом начале пути становления гражданского общества. Подразумевается, что после “завершения строительства” и “в конце пути” нас должно ожидать нечто, очень близкое к уже давно известным, “классическим” образцам. Как будто мы неизбежно должны, хоть и слегка на свой собственный лад, повторить пройденное другими.
В справедивости подобных суждений позволительно, однако, усомниться.
Во-первых, правомерно спросить, реально ли в сегодняшних условиях воспроизвести то развитие, что в прежние времена при совершенно иных исторических обстоятельствах пережили “классические” демократические системы (даже если допустить, что они все обязательно шли одной дорогой)? Стоит только присмотреться к обстоятельствам возникновения гражданского общества или массовых политических партий на Западе, чтобы легко убедиться: ныне подобных обстоятельств нет нигде на свете, и уж меньше всего их в России.
Во-вторых, так ли уж далеки наши сегодняшние российские реалии от проблем, с которыми сталкиваются сейчас “старые демократии”? Что представляют собой образцы, на которые мы ориентируемся, именно сегодня, а не вчера или даже позавчера? Какова она — “современная демократия” — этот манящий недостижимый идеал? Стоит только попытаться ответить на эти вопросы, как сразу же обнаружится, что и “настоящее” гражданское общество, и политические партии, и парламенты, а заодно и едва ли не все прочие политические институты на их собственной демократической родине, серьезнейшим образом изменяются в процессе нынешнего “постиндустриального” развития. Исследователи отмечают, например, “статусный” кризис политических партий и всей системы представительства в западных странах или же распад там же прежних форм социальности, в частности под воздействием революции в коммуникационных системах. Но у нас — что в теоретических рассуждениях, что в общественном сознании — на эти нынешние “западные” проблемы особого внимания не обращают — ведь нам еще сколько надо “догонять”, чтобы “доразвиться” до сходных процессов. В итоге российская политическая практика бьется, пытаясь воспроизвести модель, которой в действительности уже не существует нигде, разве что на уже изрядно пожелтевшей бумаге.
Один из центральных “мифов становления” новой российской демократии — миф о необходимости скорейшей организации социальных слоев российского общества “по современным меркам”. Свято верилось в то, что с минуты на минуту бурно пойдет социальная дифференциация общества, а вслед за ней неизбежно сложится отражающая новую социальную структуру система политических организаций, прежде всего политических партий. На романтической заре демократического строительства политические лидеры с энтузиазмом выбирали себе идеологические характеристики (либерал, социал-демократ, консерватор и т.д.) и торжественно объявляли о своей социальной ориентации (помнится, звание “партии средних предпринимателей” было тогда особенно популярным). Наверное, намерения большинства всех этих политиков “представлять интересы” той или иной социальной группы были вполне искренними. Однако постепенно выяснилось, что социальная дифференциация общества приняла форму, не дающую простора для идейно-политического самовыражения. Однако политики по тем или иным причинам упорно продолжают настаивать на том, что они кого-то представляют, вероятно полагая, что те социальные слои, которые никак не желают их признавать за своих собственных представителей (хотя вроде бы и должны), со временем одумаются, осознают-таки свои интересы и сплотятся в прочную социальную базу соответствующей партии и ее вождя.
Ожидания такого рода основываются на представлении о западной модели многопартийной демократии как демократии представительной, причем в совершенно определенном значении этого слова: она должна быть системой социально-классового и идеологического представительства.
Спору нет, во многих странах Западной Европы появляются к началу ХХ века (т.е. в эпоху приобщения к политической жизни все новых и новых категорий граждан, прежде всего из трудящихся и малообеспеченных слоев) массовые политические организации, ориентированные на конкретные социально-классовые интересы и идеологические программы. Сложившиеся в тот период партийные системы, отражавшие стабильные социальные размежевания, просуществовали почти без изменений на протяжении большей части века и сохраняют многие свои характеристики по сей день. Довольно длительное время соответствующим политическим партиям действительно оказывали более или менее постоянную поддержку большие группы граждан, принадлежавших к определенным социальным слоям.
Однако во второй половине ХХ века социальная структура западноевропейских обществ начала все заметнее эволюционировать. На смену жестким рамкам классовых и идеологических различий идет гибкая, подвижная и пестрая совокупность профессиональных, культурных, эстетических, половозрастных и прочих идентификаций. Сглаживаются острые социальные конфликты, слабеет идеологическое противостояние, повышается значение, как выражаются социологи, “постматериальных ценностей”, и все это приводит к серьезным изменениям во взаимоотношениях избирателей и политических партий. Так называемые “замороженные системы” (т. е. стабильные социально-идеологические образования) начинают “оттаивать”. Сокращается гарантированная поддержка, т.е. уменьшается число тех, кто стабильно от выборов к выборам голосовал за одну и ту же партию, вне зависимости от конкретного политического контекста, а просто в силу своей социальной принадлежности или идеологических взглядов. На глазах сокращается численность некогда самых массовых организаций, причем чаще всего из них уходит молодежь. Мотивация тех, кто все же вступает в партии, — по большей части не “классового” или идейного, а откровенно карьерного свойства. Партии теперь рассматриваются прежде всего как механизм продвижения лидеров на высокие государственные должности.
Еще более красноречива ситуация по ту сторону Атлантики. В отличие от Западной Европы, где упрощение социальной структуры стало результатом длительной и сложной социальной эволюции, американское общество изначально, уже в силу самих особенностей своего исторического развития, было более предрасположено к относительно простому типу структурирования — имущественному. Его не опутывали плотно религиозные, этнические, сословные, корпоративные и прочие традиционные связи, которые в Европе тянутся еще из средневековья. Партии в США практически никогда не были идеологизированными командами социального представительства, а являлись прежде всего инструментом рекрутирования чиновников, что в исполнительные, что в законодательные органы. Избиратель-американец традиционно более ориентирован на лидера, чем на партию. Поэтому он может отдать предпочтение одной партии, точнее, ее лидеру на президентских выборах и представителям другой — на парламентских. Сами члены партий тоже рассматривают их как инструмент избирательной кампании. Поэтому члены фракции в одной палате Конгресса могут голосовать против решения своих товарищей по партии из другой палаты. Американские конгрессмены и сенаторы вообще в большей степени ориентированы на своих избирателей, чем на партийную программу. Не случайно, в научной литературе вообще нет единого мнения о том, сколько партий существует в США: две, шесть, сто или же нет ни одной.
Американские партии нередко уподобляют двум бутылкам, на одной из которых написано “Виски”, на другой — “Молоко”, но при этом обе — пустые. Ясно, во-первых, что оба напитка имеют своих приверженцев, но, во-вторых, ясно и то, что перед нами всего лишь емкости, наполнение которых зависит от действий конкретных людей в конкретных обстоятельствах. И, наконец, в-третьих, ясно также, что этикетка вовсе не обязательно соответствует содержимому бутылки. Действительно, с течением времени содержательное наполнение партийной политики все в большей степени зависит от персоналий и все меньше от программно-идеологических различий между организациями.
Итак, политические партии на Западе выглядят ныне совсем иначе, чем вчера. Это их нынешнее состояние заметно отличается от того образа, который мы приняли за авторитетный образец для подражания и появления которого на нашей политической сцене безуспешно дожидались все последние годы бурного и пестрого партстроительства.
Понятно, что серьезные изменения партий и партийных систем стран
Запада — лишь одна из линий общей глубинной трансформации политических систем. Сдвиги заметны повсеместно. Так, скажем, сокращается не только число членов партий, но и число голосующих на выборах. Одновременно возрастает количество политических вопросов, выносимых на референдумы, где избиратели могут впрямую, а не опосредованно выразить свою волю. Это обстоятельство, наряду с другими, позволяет социологам заметить, что у граждан падает доверие не к одним только партиям, но к представительным институтам в целом (то есть к тем институтам, которые, собственно, и формируются партиями), а также ко всей управляющей элите (которая также рекрутируется и “доставляется” на правительственные должности именно при посредстве партий).Не случайно возникла концепция, согласно которой в странах Запада образовался единый “картель” профессиональных политиков. Как политический класс “картель” характеризуется сочетанием единого корпоративного интереса с внутренним соперничеством элит. Считается, что разные западные страны в различной степени продвинулись по пути “картелизации”, однако характерные признаки этого процесса, по мнению многих исследователей, очевидны всюду. Не упрощая дело и не забывая о наших особенностях, стоит все же указать на то, что имеется определенное фундаментальное сходство между нынешними процессами переструктурирования российского общества и обществ западных.
В наследство от советской власти мы получили общество, поделенное на две неравные части: трудящиеся (советский народ, лишенный собственности, но обладающий политическими правами) и номенклатура (контролирующая каналы распределения государственных ресурсов). Структура предельно простая и, как когда-то в Америке на заре ее истории, начисто лишенная старых традиционных связей и отношений, тянущихся из глубины веков. В результате в настоящее время у нашего общества нет иного пути развития, кроме как в сторону той или иной дифференциации и соответственно определенного усложнения своей структуры. Как показывают тенденции последнего времени, основное размежевание российского общества происходит на основе весьма простого фактора — быстро складывающегося имущественного неравенства. То, что мы имеем на сегодняшний день, — это слияние номенклатурной и теневой собственности при сохранении и власти, и собственности прежде всего у номенклатуры. “Советский народ” при этом остался практически в том же положении, в каком он был и прежде. Но сравнивая его с тем самым средним слоем западных демократий, который, в свою очередь, за послевоенный период стал намного более однородным, мы и тут можем обнаружить существенное сходство. Западное «большинство», по сравнению с нашим, конечно же, состоит сплошь из богачей, но на самом деле оно также состоит из людей, которые, что называется, “живут изо дня в день на свой заработок” и в этом отношении отличны от элиты, с одной стороны, от маргиналов — с другой.
Наша отечественная элита, в свою очередь, при всей своей экзотичности, также кое в чем весьма существенном вполне сравнима с ее западными “братьями по классу”. Разве не близки по сути признаки “олигархизации” правящего слоя России (когда старые “хозяйственники” и новые “коммерсанты” получают властные полномочия для реализации своих частных и корпоративных интересов) и черты образующихся на Западе “картелей”?
Более того. Своеобразие момента состоит в том, что тенденции, которые на Западе до известной степени нейтрализуются, сглаживаются под воздействием унаследованных от прошлого демократических традиций и социальных отношений, в нашей стране реализуются куда более радикальным образом.
Не впадая в почвеннический энтузиазм (ибо своеобразие свойственно историческому пути любого народа), не следует тем не менее забывать о наших уникальных особенностях. А своеобразие исторической ситуации в России состоит в том, что она начинает осознанное строительство демократических институтов после классической многолетней тоталитарной диктатуры. Каждое слово в этом определении существенно. “Классический” характер советской диктатуры, пожалуй, никем не оспаривается, напротив, во всех существующих сейчас теоретических концепциях признается: в ней по всем правилам и в полном объеме реализовались все признаки тоталитаризма как политического режима. Это по поводу других исторических воплощений тоталитарной диктатуры исследователи могут не соглашаться друг с другом или допускать какие-либо оговорки о наличии или отсутствии тех или иных признаков “тоталитарного синдрома”. Анамнез советского государства включает их полный набор, никому не позволяющий усомниться в диагнозе.
Длительность нашего тоталитарного опыта тоже уникальна, во всяком случае, пока остается таковой. Другой классический образец тоталитарной диктатуры — нацистский режим в Германии — просуществовал, смешно сказать, всего двенадцать (хотя и весьма насыщенных) лет. По мнению некоторых исследователей, нацистам просто не хватило времени, чтобы, например, перейти к тотальному контролю над экономикой. Советскому Союзу времени хватило на все. Отсюда и тотальность трансформации, осуществленной в Советском Союзе. Ни одна диктатура не изменила общество настолько радикально и по всем направлениям, прервав эволюционное развитие практически всех социальных институтов. Мы не обсуждаем здесь историческую обусловленность или, наоборот, органическую чуждость и искусственность для России коммунистической диктатуры, ее модернизаторски-прогрессивный или, напротив, уводящий в сторону от “естественного” или магистрального пути, регрессивный характер. Нам важно подчеркнуть именно тотально-радикальный характер произошедших в этот период социальных преобразований. Во имя великой цели — построения бесклассового общества — государство в Советском Союзе семьдесят лет решало задачу “достижения социальной однородности”. Все эти десятилетия целенаправленному разрушению либо тотальному огосударствлению (через контроль партии-государства) подвергались практически все социальные общности, а также и все способы групповой идентификации, унаследованные от прошлого: классовые, сословные, религиозные, национальные, профессиональные и проч. Само стремление к созданию каких-либо самодеятельных ассоциаций вне партийного контроля безжалостно пресекалось всей мощью государственного монолита, ибо оно, это стремление, несовместимо с системой тотальной мобилизации. Особенно тщательно стирались, как известно, все виды социально-классовых и идеологических различий. А ведь именно они в конце ХIХ — первой половине ХХ века стали структурными основаниями для политических систем западных демократий.
В результате наше общество “ввалилось” в современную эпоху в виде “новой исторической общности людей”, практически очищенной от всяких “родимых пятен капитализма”. Страны Восточной Европы, а также некоторые из бывших советских республик сохраняли в период социализма хотя бы некоторые религиозные, национальные, а кое-где даже политические формы структурирования гражданского общества и групповой самоидентификации. В России же мы имеем дело с самым “чистым” продуктом социальной инженерии, и в этом смысле посттоталитарность наша уникальна.
Однако именно эта наша особенность делает нынешний социальный российский контекст весьма благоприятным для восприятия самых современных и, значит, наиболее общих, действующих глобально и независимо от национальных границ, факторов, которые в других странах пробивают себе дорогу сквозь обломки общностей и идентификаций, унаследованных от прошлого.
Важно понять, что мы начали свои преобразования уже в специфических условиях современной цивилизации, главным из которых является стремительное развитие новых технологий в сфере коммуникаций. Свободное распространение этих технологий в современном мире позволяет им легко пересекать океаны и границы и с легкостью внедряться в социально-политическую практику самых различных сообществ. Благодаря особенностям нашего постсоветского состояния, именно у нас воздействие этих технологий на политический процесс особенно заметно. Причина — в особой подготовленности нашей социально-политической почвы. На расчищенном и выровненном в советский период социальном пространстве, не обремененном тянущимися из прошлого социальными различиями и оформляющими их организациями, легко приживаются и получают соответствующее выражение в политических формах новейшие достижения информационного общества.
Стоит ли ожидать в этих условиях появления в России, например, политических партий, ориентированных на определенные социальные слои, так называемых “партий массовой социальной интеграции”, которые были характерны для Западной Европы в первой половине нашего столетия? Перспективы развития западных политических партий исследователи описывают в виде “партии-сосуда” (емкость, которую можно в зависимости от политической конъюнктуры наполнить любым идеологическим и политическим содержанием), “партии профессиональной структуры”, “рамочной партии” (организация, состоящая из квалифицированных людей с гибкой политической ориентацией, прагматически нацеленных на оказание политических услуг) и, наконец, “партии-картеля”. Ни одна из этих моделей совершенно не похожа на тот образ партии, что когда-то бытовал на Западе и появления которого так дожидаются сейчас многие политики и политологи на Востоке Европы — судя по всему, безнадежно.
Бурная история наших политических партий подробно описывается в средствах массовой информации и специальной литературе: они возникают и исчезают, претерпевают расколы, проводят съезды, участвуют в выборах и т.д. Число их велико и в периоды затишья, а во время выборов еще более увеличивается, представляя практически все оттенки политического спектра. Однако, в соответствии с той самой “классической” моделью партии, у нас была, есть и, смею сказать, еще долго будет только одна-единственная подлинная партия. Она, конечно, уже не является “ядром политической системы”, но по сравнению с ней все остальные “партийные организации” выглядят уродцами — с огромной головой и хилым, немощным телом. Структура КПРФ — недостижимый идеал для всех иных партий. Впрочем, это преимущество не спасает и ее членов от соблазнов “непартийного поведения” во взаимоотношениях с никем никогда не зарегистрированной, совершенно беспрограммной, полностью безуставной и вообще формально не существующей “партией власти”. Можно найти не одно определение для этой “квази” или, может быть, точнее, “суперпартии”. В отличие от правящих партий большинства стран мира, российская “партия власти” никак политически и организационно не оформлена и может с легкостью неимоверной включать в себя представителей самых разных партий и движений. Время от времени она пополняется за счет оппозиции (что не позволяет хоть сколько-нибудь точно сказать, что есть и сама оппозиция). В эту “партию” вдруг могут войти вчера еще непримиримые противники и страстные критики курса правительства, президента и “антинародного режима”, в том числе и коммунисты. Она существует на федеральном уровне, и на местном, причем всюду демонстрирует свое превосходство над остальными. На выборах в региональные законодательные собрания так называемые “губернаторские списки” (Лужкова — в Москве, Яковлева — в Петербурге и т.д.), как правило, побеждают в соревновании с любыми иными партийными списками. Знаменитый успех “Единства” на последних думских выборах — не что иное, как победа “списка Путина”. Примеры можно множить.
Простое объяснение всем этим явлениям состоит в том, что под внешностью “партийно-политического” противостояния идет вполне реальная, но совершенно иная по своим характеристикам конкуренция финансово-промышленных групп. Уже сегодня на федеральном уровне легко заметна фактическая подмена деятельности “партий” деятельностью различных групп давления. Лоббирование интересов отдельных финансово-промышленных групп — вот главный сюжет во всей деятельности органов власти как в центре, так и на местах. Партийные фракции в парламенте также выступают не представителями определенных социальных слоев, а в качестве агентов влияния конкурирующих между собой групп хозяйственно-финансовых интересов. И самое существенное здесь состоит в том, что все, кто задействованы в этом процессе, “представляют” лишь ничтожно малую часть российского общества. Интересы же подавляющего его большинства нынешней нашей системой политического представительства практически вовсе не представляются и на уровень государственной власти не транслируются.
Какова роль партий в этой ситуации? Экономическая элита по определению не может быть полностью консолидированной — разные ее группы преследуют разные интересы. В наших нынешних условиях политическая элита практически тождественна элите экономической, а потому ее раздирают точно такие же противоречия. В борьбе за продавливание именно своих интересов в органах государственной власти разные группы нашей политико-экономической элиты и создают свои “политические партии” в качестве одного из инструментов в конкурентной борьбе — борьбе сугубо внутренней, не имеющей отношения к “представительству интересов” каких бы то ни было широких социальных слоев. По словам М. М. Жванецкого, как всегда поразительно точно выражающего мировосприятие простых граждан, борьба партий больше всего похожа на “столкновение характеров”. Что же касается самих граждан, то их основная масса, будучи примерно одинаково бедной, имеет не разнонаправленные социальные интересы (они все направлены, по сути дела, в одну и ту же сторону), а только различное отношение к советскому прошлому.
Часть россиян упорно объединяется вокруг КПРФ, все еще имеющей в их глазах имидж оппозиционной партии, часть — пытается ориентироваться на личные качества тех или иных лидеров (и уж ни в коем случае не на какие-то партийные программы), а часть — все больше утрачивает какой бы то ни было интерес ко всем участникам игры без исключения, не видя между ними принципиальной разницы. В итоге наш парламент представляет собой не институт социального представительства, а арену столкновения интересов конкурирующих между собой групп элиты. Противоборство может принимать форму представительства интересов регионов, но в условиях формирования системы регионального авторитаризма остается выражением интересов единого политического картеля. То, что избирательная кампания 1999 года откровенно шла под знаком внутриэлитной конкуренции и регионального представительства, легко заметить и по составу ее участников, и по направлениям развернувшейся в ее ходе борьбы. Наиболее показательный итог этой битвы — серьезный успех тех, кто стремился к установлению контроля как исполнительной власти над законодательной, так и — самое экзотичное — верхней палаты парламента над нижней
* .На Западе рост антипартийных настроений, вызванный сращиванием старых традиционных партий с государством и образованием так называемой партократии, привел к появлению “новых социальных движений” и возникновению новых партий как левого, так и правого толка. Эти политические формы стали выражением активности самых разных социальных меньшинств (этнических, сексуальных, региональных и проч.), сторонников каких-то специфических взглядов (экологиче-ских, феминистских, эстетических и т.д.). И хотя этим новичкам, уже хотя бы вследствие своей ориентации именно на меньшинства, и не удалось вытеснить из политического процесса традиционные партии, зато их натиск, наряду с другими факторами, заставил и старые столпы представительной демократии приспосабливаться к современным условиям.
Одним из важнейших направлений такой адаптации стало изменение роли партийных лидеров. Именно в лидерстве многие исследователи видят ключевой момент современного развития партий. Вновь возникающие в западных странах партии как левого, так и правого толка являются, как правило, командами одного лидера, да и вообще партии становятся прежде всего сценой для профессиональной самореализации политических лидеров. Судя по последним наблюдениям, роль лидеров в политическом процессе западных стран, и прежде всего в успехе партий на выборах сильно выросла по сравнению даже с недавним прошлым. Даже в тех странах, где харизматическая составляющая политической культуры традиционно очень невелика, лидеры становятся более популярными, чем их партии. Иными словами, теперь именно лидер тащит партию к победе на выборах, а не наоборот — партия поднимает своего лидера на вершину власти. Сами партии оказываются для избирателя важнее возглавляющих их людей только в одном случае — если речь идет о старых организациях, опирающихся на унаследованное от прошлого ядро электората.
Вообще разница между старыми и новыми партиями в данном случае принципиальна. Первые могут выбирать себе лидера, предпочтя, например, опытного, проверенного на лояльность своим партийным товарищам функционера. Вторые зависят прежде всего от личной харизмы кандидата в лидеры, от его умения общаться с избирателями… Нередко лидеры сами выбирают себе партию или создают ее для себя. Понятно, что в ситуации, когда нет старых партий с устойчивой репутацией (что типично для стран Восточной Европы), значение лидерства в “партийном строительстве” многократно усиливается.
В России более или менее прочной репутацией может похвастаться только одна партия — КПРФ. И как раз именно в этом случае избиратель ориентируется главным образом на партию, а не на личность ее лидера. Во всех остальных наших партиях авторитет, харизма или известность конкретных лидеров определяют не только успех, но и само существование организаций. Поэтому-то накануне выборов велась такая ожесточенная борьба за раскрученных политиков — потенциальных лидеров.
Заметный вклад в усиление роли лидера вносит телевидение, ставшее основным каналом массовой политической коммуникации. Ведь именно лидера, а не партию мы видим на телеэкране. Для избирателей имидж кандидата стал несравненно важнее программы и политики партии, которую он представляет. Неудивительно, что так возрастает и значение специалистов, создающих этот имидж и доставляющих его избирателям на дом.
Рядом с претендентами на власть — политическими партиями и их лидерами — вырастают организации специалистов по продаже политических товаров, обеспечивающие как формирование и отслеживание политического спроса, так и предложение потребителям нужной информации. Эти “фирмы по оказанию политических услуг” становятся чуть ли не главными действующими лицами политического процесса, хотя и скрываются с большим или меньшим тщанием за спинами партий и лидеров. Отношения на политическом рынке при этом сходны с отношениями на рынке любых иных товаров и услуг. Приемы воздействия на потребителя с целью извлечения его капитала — то есть голоса — тоже вполне рыночные. Первый среди них — реклама. Именно рекламные кампании становятся преобладающим средством ориентации избирателей в политическом пространстве. Поведение как продавцов, так и покупателей определяется конъюнктурой спроса и предложения. А политические партии: в старых демократиях — это в значительной степени дань уважения демократическим традициям, в демократиях же новых — это во многом просто политическая оболочка, искусственно воспринятая извне, вследствие “преклонения перед Западом”. Только в силу подражательства в нашей стране “партии” имеют такую диковинную форму, мимикрируя под “традиционные” западные партии и скрывая свою рыночную сущность под крайне малоубедительными идейными масками. Поэтому-то наши политические партии в своей деятельности демонстрируют, с одной стороны, довольно беспомощные попытки придать себе идеологическое лицо, сформировать структуры массовой политической организации или хотя бы сделать вид, что все это у них есть; с другой — функционируют как избирательные машины для лидеров, используя рыночные структуры и приемы в виде консалтинговых и рекламных кампаний, политического маркетинга и менеджмента для проталкивания на политический рынок имиджей политиков.
Интересно, что ситуация, сложившаяся на выборах 1994 года в Италии, спровоцировала выход на политическую сцену этой страны с довольно длительным и славным опытом многопартийности субъекта, очень сходного с нашими “юными” партиями. Деятельность так называемой партии Берлускони вызвала бурную реакцию не только политиков, но и специалистов-политологов, увидевших в ее поразительном успехе проявление доведенных до логического конца современных тенденций развития партий Запада. Не случайно этот “прорыв в будущее” произошел именно в Италии, где в начале 90-х годов в результате слома практически всех структур старой партийной системы образовался определенный политический вакуум. Старые, хорошо всем знакомые действующие лица (прежде всего коммунистическая и христианско-демократическая партии) под грузом внутренних противоречий, расколов и преобразований отступили, оставив электорат без привычных ориентаций; освободившиеся места заняли новые персонажи, в том числе и никому не известная, двух месяцев от роду, партия “Форца Италиа” во главе с магнатом С. Берлускони. Аналитики назвали ее “первой в мире поистине постмодернистской политической партией”.
Как политическая организация партия Берлускони совершенно не беспокоилась, что у нее нет таких анахронизмов, как массовое членство и разветвленные организационные структуры на местах. Ни в тех, ни в других она попросту не нуждается, прежде всего, поскольку финансируется отнюдь не за счет членских взносов: необходимые материальные и человеческие ресурсы она получает от фирм и предприятий, на базе которых и была создана. Ее материальная база — в ключевых секторах постиндустриальной экономики: финансовые услуги, телестанции и низкопробная пресса, одна из лучших в мире футбольных команд, сеть супермаркетов и жилищных кондоминиумов. Партия Берлускони не борется за привлечение внимания средств массовой информации, а просто пропускает свои материалы через собственные телеканалы. Одним словом, с помощью хороших специалистов в области политического маркетинга и менеджмента, разного рода имиджмейкеров и консультантов было создано политическое предприятие со всей необходимой инфраструктурой. Наблюдатели язвительно писали о том, что не многие современные политические лидеры могут, положа
руку на сердце, отрицать, что они предпочли бы именно такого рода организацию собранию амбициозных, непослушных и безденежных групп энтузиастов, которые достались им в наследство от начала двадцатого века.В самых существенных своих чертах “Форца Италиа” поразительно похожа на наши политические партии, которые также возникают накануне выборов вокруг конкретных персон, финансируются “денежными мешками”, не имеют постоянных региональных организаций, но зато нанимают команды профессионалов для обеспечения манипулирования в свою пользу массовым сознанием. На нашем политическом поле такие команды играют с большей легкостью, чем в старых демократиях. Для Западной Европы партия Берлускони — казус (или, возможно, предвестие будущего). Для России — типичное явление. Именно таким образом вышли на нашу политическую сцену не только поразившее всех “Единство”, но и его оппонент ОВР, а также СПС, а еще чуть раньше НДР. И это лишь самые яркие примеры. Что же вызывает появление в нынешних условиях именно такого типа организации?
Дело в том, что технологические достижения современного информационного общества создают принципиально иную ситуацию в политическом общении. Прежде, для того чтобы определиться в политической ситуации, гражданин должен был предпринять какие-то действия, позволяющие ему получить необходимую информацию: посетить партийное собрание или митинг, где он мог услышать и увидеть вождей и их лозунги, купить литературу и партийную прессу, прочитать, наконец, агитброшюру, газету или хотя бы листовку… Эти действия требовали некоторого волевого усилия, хотя бы минимального уровня заинтересованности. Кроме того, получение политической информации было в значительной степени сопряжено с непосредственным общением: членов партии между собой, партийных агитаторов с избирателями, лидеров — с большими или малыми группами граждан. Телевидение внесло весьма существенные изменения в этот процесс. Доставка информации на дом обесценивает многие прежние формы гражданской активности. Более того, телевидение не только делает излишними столь неизбежные ранее усилия, но и вызывает подчас отторжение чрезмерной навязчивостью: теперь политика входит в ваш дом не только тогда, когда вы этого хотите, но нередко и тогда, когда вы предпочли бы о ней забыть. Процесс политической ориентации в значительной степени утратил коллективный характер, а это не может не вести к вытеснению политических партий прежнего вида — коллективных агитаторов и пропагандистов. Львиную долю информации наш современник получает в домашней обстановке, сидя перед экраном телевизора, в почти интимном общении с чьей-то “говорящей головой”. В свою очередь, обладатель этой “головы” — политик, сидящий перед камерой, — не видит аудиторию, не чувствует ее реакции, хотя общается с огромным числом людей одновременно и без видимых посредников. Участники политического взаимодействия стали друг для друга виртуальны. В результате мы оказались в ситуации, когда, с одной стороны, каждый гражданин может порой разглядеть любую бородавку на лице государственного деятеля сколь угодно высокого ранга, с другой — не может быть до конца уверен в том, кого именно ему сейчас показывают на экране. Разница между имиджем и истинным лицом политика может оказаться весьма существенной, и хорошо, если, обнаружившись после выборов, она шокирует избирателей не больше, чем любовная интрижка американского президента.
В свою очередь, политики оказались практически беззащитны перед лицом средств массовой информации, которые узурпировали роль посредников между ними и избирателями. От этих посредников почти полностью зависит, будет ли вообще воспринят гражданами “сигнал”, идущий от лидеров, а если будет, то как именно и какие результаты он вызовет. В нашей недолгой демократической истории уже есть достаточно выразительные примеры того, как на двух параллельных телевизионных каналах мы могли видеть два совершенно различных образа одного и того же политика, партии, органа власти и даже целой страны.
В этих условиях стало необходимым обращение к услугам специалистов по преподнесению и распространению информации. Западные партии должны были приспосабливаться, создавая свои команды профессионалов политического маркетинга и менеджмента. Это не партийные агитаторы и пропагандисты предыдущего периода, которые заражали слушателей своей убежденностью, умели общаться с аудиторией, чутко реагируя на ее настроения. Нынешние — это люди, которые умеют хорошо “продавать политический товар”, и в принципе для них не имеет значения, от какой “фирмы-производителя” он поступил. Подобная беспринципность в странах с развитыми партийными системами еще не стала общепринятой и, может быть, в силу определенных исторических традиций не станет таковой и в ближайшем будущем.
В России старые крепкие оргструктуры есть только у одной партии — КПРФ. Остальные восполняют их отсутствие так называемым “административным ресурсом”, который представляет собой не что иное, как использование служебного положения не по назначению. Занимая определенный государственный пост, тот или иной участник политического соревнования мобилизует свои возможности как должностного лица и использует имеющиеся в его распоряжении материальные и иные ресурсы сугубо в узкопартийных, а то и попросту личных избирательных целях — именно это скрывается за загадочно-бюрократическим и в то же время застенчиво-невнятным эвфемизмом “административный ресурс”. Замечательно, что и эта наша особенность вполне может быть вписана в общую тенденцию: политологи пишут об усилении финансовой зависимости политических партий западных стран от государства. Об этом же говорят и участившиеся скандалы
, связанные с незаконным финансированием деятельности партий. Последний случай произошел в Германии, где он сильно травмировал общественность и может очень дорого обойтись тамошним христианским демократам.КПРФ все еще по привычке гордится своей крепкой организацией, включающей разветвленную сеть региональных структур (хотя, надо заметить, и она не чурается использования “административного ресурса”, притом, кажется, во все большем объеме). Но гордиться тут, собственно, особенно уже и нечем. Новые средства политических коммуникаций не только обесценивают это преимущество, но и превращают его в обузу. Не случайно во время выборов 1995, 1996 и 1999 годов коммунисты не очень настаивали на своем присутствии на телевидении. Дело здесь не только в имидже небогатой партии трудящихся, не желающей конкурировать в борьбе за эфирное время с “денежными мешками”. Телевидение делает ненужными привычные формы массовой мобилизации, в которых коммунисты особенно сильны. Оно как бы упраздняет организацию, созданную для этих целей, оставляет не у дел партийных активистов, как и всех прочих индивидуальных и коллективных агитаторов и организаторов. Оно, если хотите, губительно для массовой политической партии, поскольку выполняет ее функции гораздо эффективнее.
Посредниками между лидерами и гражданами выступают теперь не социальные общности, не “организации единомышленников, объединенных схожестью политических взглядов”, а компании специалистов, менеджеров по продаже “политического товара” (будь то имидж претендента на государственную должность или определенный вариант решения какой-то общественной проблемы). В отличие от западных демократий, где маркетинговый подход к политике пробивает себе дорогу через обломки идеологий, мимикрирующих политических организаций и традиций, где все еще считается не совсем приличным и даже оскорбительным для идеалов демократии продавать образы политиков, как зубную пасту, в России ничто не мешает внедрению последних достижений в этой области. У нас команды консультантов предлагают свои услуги самым разным политическим силам. Этот бизнес приобрел большой размах, является очень успешным и приносит неплохие прибыли. В силу отсутствия демократических традиций, структур и стереотипов сознания и поведения, рыночный характер наших политических отношений гораздо более откровенен и очевиден.
Наш политический покупатель в значительной своей части столь же неприхотлив и продажен, как и продавец. Российские избиратели и кандидаты обычно не отличают политический рынок от других разновидностей этого института, то есть ведут себя в политической жизни точно так же, как на хорошо всем знакомом “колхозном рынке”. Идет обычный процесс торговли, причем со всеми особенностями именно нашей торговли, подчас во всех ее самых неприглядных формах, с обманом и безответственностью. Однако отличия нашего политического рынка от западного все же непринципиальные, хотя и очень заметные.
Несколько избирательных кампаний убедили участников российского политического процесса в огромных возможностях “новых избирательных технологий”. Работа по продаже политического товара избирателю, организованная по всем правилам маркетинга и менеджмента, дает потрясающие результаты, практически независимо от исходного материала и политического фона. Напротив, ошибки в маркетинговой политике, недооценка или слабость рекламных действий оборачиваются серьезнейшими потерями. Лидеры с самыми благородными демократическими намерениями, пытающиеся создавать “гражданскую политическую партию” по образцу устаревшему, но представляющемуся им, конечно же, моделью из будущего, до которого мы просто еще не доросли, проигрывают в соревновании с теми, кто настроен более прагматически и цинично.
Ситуация, когда продавцы находят покупателей на политическом рынке с помощью рекламы, требует оформления товаров в виде соответствующих символов-этикеток. Воплощением рыночного характера политических отношений в нашей стране стала ситуация, когда накануне последних думских выборов развернулась настоящая охота за несколькими уже получившими определенную известность, “раскрученными” политиками со стороны партий самой разной ориентации, вроде бы ожесточенно конкурирующих между собой. Причем, если верить прессе, возможны были самые разные варианты и предложения со стороны партий и ответов на них со стороны известных политиков; в частности, отнюдь не исключались и альянсы между бывшими и будущими “непримиримыми противниками”. То, что имиджи лидеров выполняют роль этикеток, брэндов политического товара, очевидно также из тех многочисленных эпизодов последней избирательной кампании, когда люди из “первых троек” некоторых партийных списков заведомо не скрывали того, что они не собираются работать в Государственной думе, — но это не вызвало ни малейшего вопроса ни со стороны законодателей, ни со стороны избирателей: как для тех, так и для других дело представлялось, очевидно, совершенно естественным.
Такой общий фон предоставляет благоприятнейшие возможности для манипулирования массовым сознанием. Между прочим, ориентация на лидера, а не на партийные установки уже сама по себе предполагает скорее эмоционально-импульсивный, нежели рациональный подход избирателя к “покупке” политического товара. При этом такие личные качества лидера, как его манера держаться, внешность, умение говорить и одеваться становятся более значимыми, чем политическая программа. Причем дистанция между образом и реальным лицом может быть значительна, поскольку образ, специально изготавливают нанятые для этого профессионалы.
Российская политическая элита довольно быстро освоила виртуализацию политических отношений и с тех пор смело использует ее в своих целях.
Еще месяцев за шесть до выборов президента в 1996 году никто не мог даже допустить, что со всем грузом ответственности за тяготы экономической ситуации, массовом разочаровании после приватизации, позоре первой чеченской войны, скандалов, связанных с ближайшими соратниками, — что со всем этим багажом, вполне закономерно приведшим к падению рейтинга президента до жалкого уровня, можно будет победить на выборах. Итоги президентских выборов 1996 года развеяли демократические иллюзии одних и стали приятной неожиданностью для других. Часть правящей элиты, боявшаяся выборов и, как утверждают журналисты, даже готовившая их отмену, поняла, что и с ними вполне можно жить. Тем более что при этом сохраняются все преимущества хороших отношений с западными странами, политикам которых свойственно почти маниакальное стремление добиваться организации свободных выборов едва ли не в каждом племени каннибалов.
Проведенная вне рамок каких-либо партийных структур, исключительно с помощью команд специалистов по избирательным технологиям, предвыборная кампания Б. Н. Ельцина продемонстрировала поразительные возможности новых форм регулирования, а точнее, манипулирования демократическими процессами. В кампании 1999 года этот опыт был успешно и более решительно использован и снова принес свои плоды.
Утешаться можно лишь тем, что и это, похоже, не есть следствие исключительно нашей недемократичной политической культуры, низкого уровня сознательности и оттого легкой манипулируемости наших граждан. Крупнейший международный политический кризис продемонстрировал, что граждане каждой стороны, вовлеченной в конфликт, поддерживали именно ту позицию, какую пропагандировали привычные им средства массовой информации. Те, кто пытались составить собственную точку зрения, остались с ощущением полной зависимости от СМИ и так и не смогли до конца понять происходящего. Зато они хорошо осознали огромные возможности формирования общественного мнения с помощью ангажированных и подконтрольных правительствам средств информации. Создается впечатление, что не общественное мнение заставляет правительства действовать тем или иным образом, а правительства формируют нужное им общественное мнение в обеспечение поддержки своим действиям. И это становится общей тенденцией.
Современные теоретики диагностируют опасности, вызванные невероятным расширением возможностей целенаправленного формирования массовой лояльности. Для нас эта проблема актуальна еще в большей степени. Нужно признать, что мы не догоняем, а в определенном смысле обгоняем западные демократии по части маркетизации политической сферы. Приняв рыночный характер политических отношений как факт, нам следует искать способы, как нейтрализовать негативные последствия этого процесса, а не пытаться вернуться в безвозвратно ушедшее прошлое.
По аналогии с рынком других товаров можно сказать, что единственной гарантией качественного предложения становится конкуренция. Как обеспечить свободную конкуренцию на политическом рынке? Как организовать контроль? Какие меры антимонопольного характера следует закрепить законодательно (прежде всего в деятельности СМИ)? Как бороться с недобросовестной политической рекламой? Что следует предпринять для регулирования инвестиций (в том числе частных) в политический процесс в интересах всего общества? Все эти и прочие связанные с ними вопросы привлекают все более серьезное внимание аналитиков и общественности на Западе, но в России, похоже, никто не ищет на них ответа.
* Удивительнейшая, в сущности, ситуация, когда люди, являющиеся в соответствии со своими должностями членами верхней палаты Парламента, либо сами баллотировались в нижнюю, либо же занимались формированием избирательных думских блоков, не вызывала у нашей общественности не только протестов, но даже вопросов. Да и все участники политического процесса расценили такой несколько странный (по крайней мере, по своей простодушной откровенности) поворот как дело самое что ни на есть естественное.