Стихи
Марина Тарасова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2000
Марина Тарасова
Мир перевернут, разъят, антимирен…
Репортаж с Голгофы Наш микрофон установлен на Голгофе… Из Пасхального телерепортажа — Наш микрофон установлен на Голгофе. Весь Сенидрион пожаловал на премьеру. Мы каждый год здесь кого-нибудь распинаем, закон об отмене смертной казни пока не принят. А сейчас реклама гвоздодеров, сувенирных молотков из ливанского кедра, годных на любой случай. Жалко, но Прокуратор не смог приехать, Пилат разбирается с Иродом о неуплате налогов. Ему надо быть жестче, а то казна опять ничего не получит. Вот последняя новость! Иуда Искариотский поставил в казино 30 шекелей и выиграл тысячу. Но двое напали на него в переулке и всадили нож промеж ребер. Что это — заказное убийство? Кто сработал под ограбленье? Нам пока неизвестно. Господи! Сколько народу! Все столпились у подножья креста, выпили крепкого пива, лезут за огражденье. Всем хочется зачерпнуть половником славу! В этой суматохе мы забыли о главном герое нашего грандиозного шоу. Я подхожу поближе. Выше камеру! Нам ничего не видно. Сейчас будет крупный план. Сюда микрофон! — Как вы себя чувствуете, Равви? * * * Дорога сквозь время. Дренажные трубы, очистка Царицынских мутных прудов; с пригорка глядят, словно черные зубы, останки заборов, поминки трудов. Но что это там — под разбухшей корягой, где смотрится в воду покинутый скарб? В броне чешуи затаился варягом облепленный илом реликтовый карп. Сквозь хвост золотая ячейка продета — о, Боже, все это похоже на сон — там выбито имя царицы и лето, когда был заложен дворец Трианон. Как сладостно время течет под корягой! Столетья прессуются в ласковый ил; под серой водой, как под выцветшим флагом, таился чешуйчатый Мафусаил. Он все пережил — мятежи и восстанья, катанья на тройках, борей и хорей, «Серебряный Век» и высотные зданья, все славные битвы, всех русских царей. Как сладко лежать в своем логове узком под низким и вечно сырым потолком! Как будто балладу на старофранцузском писал он по скользкой коре плавником. Таким он и был в своем прежнем рожденье — шкодливым поэтом, лихим школяром. А кто-то твой век назовет Возрожденьем, пока ты за чаркой сидишь с маляром. * * * Не пей на вокзале коньяк, не бери по дешевке пиджак на толкучке, не зная с кого. Заплетутся жгутом рукава, мертвой хваткой обнимут тебя, бывшей жизнью свербя и знобя. Ничего не проси у людей. Это Воланд однажды сказал, белый ворон, бинокль, фингал, книжный черт, но я верю ему. Много смерти я вижу вокруг, я шагнула в магический круг, там живут только знаки вещей. Стылой слякоти снежный боржом замерзает над спящим бомжом на слепых Патриарших прудах. Белый ворон застрял в проводах. Ничего не проси у людей. * * * Храм Благовещенья в спальном районе, свежая кладка кирпичной стены, черная тень на продрогшей иконе, мета людской вороватой вины. Головы паствы торчат в полумраке серым подобьем осенней ботвы; брякает колокол в гулком колодце — щедрый подарок от местной б р а т в ы. Где порешат, там уже не догонят, здесь отпоют, а потом похоронят, наспех отмолят былые грехи, голубь завьюженный рвется к иконе из темноты, из-под снежной стрехи. В этом холме, на извилистом склоне словно разграбленный скифский курган; чудится, ночью заходится в стоне жесткая кровь неоплаканных ран. Каждый бедовый расколотый череп выкрашен желтой суровой землей, мечен числом ненасытного зверя, отполирован стоячей водой, панцирным каменным льдом водоема, где в воскресенье сидят рыбари, искристый иней, овчина-былина, красная шерсть диковатой зари. В снежном тумане ступают чугунно с буром изогнутым, в свете костров, как на привале свирепые гунны с гордым трофеем из турьих рогов. Где и в какой из небесных коптилен тощую рыбку смолить рыбакам? Мир перевернут, разъят, антимирен, всем по заслугам, всем по серьгам. Только на крови, на пролитой крови строятся храмы, презревшие страх, где же исполненный Божьей любови старый рецепт на медовых желтках? Что позабыто, не вспомнится втуне, каждый секрет доводил до греха. Трудно ложится, цепляясь за воздух, жесткая красная кладка стиха. Матерь Пречистая, плачусь всечасно дел своих страшных, сгораю огнем. Чем же воздам я, мытарь несчастный? Несть покаяния в сердце моем. * * * Гуляет, топочет под крышей всех тварей ночных душегуб, во тьме разлетаются мыши на множество серых скорлуп. Мистический дух — полуночник в железных гремит сапогах, и все расползается в клочья, и все рассыпается в прах. Несутся проклятья с экрана, там свой наворот, гой еси! Английский, полуночный, странный триллер о Древней Руси. «Славяне» в ядреную зиму бегут нагишом на пожар, в избе, задыхаясь от дыма, поет очумелый гусляр. Ломаются с хрустом стропила языческой веры былой, и красное солнце Ярило плывет поминальной кутьей. Забудется старое имя, степной необузданный нрав. — О’кей! — говорит князь Владимир. — Ол райт! — говорит Ярослав.