Наталка БЕЛОЦЕРКОВЕЦ. Украинский вариант; Сергей МУРАДЯН. Улитка, свернувшаяся в тревожном ожидании…; Михась ТЫЧИНА. “Хоть немного еще постою на краю…”
Встреча в Переделкине
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2000
Встреча в Переделкине
В конце декабря минувшего года в Доме творчества в Переделкине во второй раз состоялась встреча писателей стран СНГ, организованная журналом “Дружба народов” при содействии Международного Литературного фонда.
Встреча проходила в рамках празднования 140-летия Литфонда. Открывая разговор, председатель Международного Литфонда Владимир Огнев вкратце подвел итоги деятельности этой писательской организации. Он подчеркнул объединительный характер Литфонда, охватывающего пространство бывшего СССР, и проинформировал о некоторых конкретных направлениях его социальной политики: доплата к пенсиям, стипендии для переводчиков — по представлению литфондов суверенных государств — и под конкретные творческие проекты, именные стипендии для студентов Литинститута и слушателей ВЛК, ежегодные премии авторам “Дружбы народов” за лучшие публикации года… Особо В. Огнев остановился на премии “За честь и достоинство таланта” (ежегодно ее вручают пятерым писателям). Лауреатами этой премии становились Дм. Лихачев, В. Астафьев, В. Быков, Г. Матевосян, Д. Гранин, Ч. Айтматов и — посмертно — А. Адамович, Б. Окуджава, К. Кулиев, Б. Слуцкий. В этом году каслинская статуэтка Дон Кихота вручается С. Алексиевич, Г. Владимову, Р. Ибрагимбекову, Ф. Искандеру, А. Нурпеисову. “Только Дон Кихот в наше время может бороться за честь и достоинство, — подчеркнул В. Огнев и передал бразды правления за круглым столом Александру Эбаноидзе, избранному накануне заместителем председателя Международного Литфонда и председателем Комиссии по связям с СНГ: — Кому, как не главному редактору «Дружбы народов», этим заниматься”.
Александр Эбаноидзе: “Есть некоторая, я бы сказал, трогательность в том, как день в день совпала дата нашей встречи в Переделкине с первой, прошлогодней. Мы рады приветствовать наших дорогих гостей. Почему мы стараемся собирать писателей из разных стран? Встречаться, обмениваться информацией о текущем литературном процессе? Скажем прямо: сегодня у многих политиков и политологов есть опасения, что Россия входит в полосу изоляции. Но мы убеждены, что это не должно касаться отношений между писателями. Во всяком случае, мы не должны ослаблять свои усилия по сохранению наших контактов, по сохранению сложившегося за столетия культурного пространства.
Подчеркну: “ДН” — единственное место, где все еще востребован перевод с языков народов бывшего Союза. Мы не устаем напоминать о мощной переводческой школе. Причем с литературами народов СССР, как было принято официально их называть, работали не менее профессиональные, талантливые, яркие переводчики, чем с литературами, скажем, западноевропейскими. Эта школа перевода сейчас на грани выживания. И усилиями одной “ДН”, конечно, ее не спасти. Одна из проблем, которые хотелось бы обсудить: почему вся издательская политика и практика отвернулась от этих литератур, литератур, где есть Яан Кросс, Грант Матевосян и Отар Чиладзе? Что за этим — незнание или нежелание знакомить российского читателя с культурными достижениями наших соседей?
Но нас волнует и такой вопрос: не выглядим ли мы навязчивыми, прилагая усилия к сохранению общего культурного пространства и предлагая страницы “ДН” писателям из независимых государств, образовавшихся на месте бывшего СССР? Прошлогодняя встреча опровергла опасения. Нет, “ДН” не искусственный грунт, на котором мы пытаемся взрастить искусственные цветы.
Мы все на себе испытываем перемены, происходящие в обществе. Сегодня есть теоретики, которые утверждают, что у литературы нет такого предназначения — учить, воспитывать или выдвигать идеи, ее функция — развлекательная: щекотать пятки или загадывать ребусы. Конечно, поле литературы велико и на нем для всего найдется место, но надо учитывать, что это обсуждается в стране, где роль литературы была огромна — в жизни общества, в подготовке реформ, в том числе, в подготовке событий начала XX века.
Несомненно, велика была роль литературы и в подготовке событий конца XX века, событий, происходящих на наших глазах. Общественное сознание было в огромной степени подготовлено именно литературой — не буду перечислять имена замечательных писателей, они у всех на слуху. Оказался ли результат усилий, которые прилагались, равен ожиданиям? Такие ли перемены мы предполагали и торопили? Огромный спектр вопросов входит в предложенную тему разговора: “Литература в меняющемся мире”.
Чингиз Айтматов в своем выступлении подчеркнул, что сейчас модно представлять писателя как отшельника, сверхгения, говорящего на языке избранных. Сам он убежден: литературе нужна и полезна среда культурного взаимомышления. И здесь не обойтись без переводов. В советское время взаимопереводы были чем-то само собой разумеющимся. Имена переводчиков были широко известны, у настоящего переводчика было свое “тавро”. Ценнейший опыт утрачивается, и это большое упущение, потребуется долгое время и огромные усилия, чтобы переводческая школа возродилась.
Откликаясь на предложение А. Эбаноидзе обсудить усилия “ДН” в этой области, Ч. Айтматов отметил важность миссии, взятой на себя журналом: у “ДН” особое место. Не следует пускаться по общей дорожке, когда журналы хватают что под руку попадет, лишь бы поэффектнее, помоднее, не заботясь о направлении и аудитории. “Когда я встречаюсь со своими коллегами по литературе из разных стран СНГ, они говорят: ни в одном другом журнале — ни в «Новом мире», ни в «Знамени», ни в «Октябре» — мы не находим заинтересованного отклика. Они захвачены другими страстями. Прозападная эстетика пробивает себе дорогу, но мы-то должны оставаться самими собой. Если бы «ДН» могла сосредоточиться на своей традиционной миссии — собирать писателей разных стран, синтезировать то, что ими создано, — это было бы жизненно необходимо для всех наших литератур. Если вы с этим согласны, если вас это убеждает, помните: ваш журнал — особый, это наш общий Храм, где все мы обретаем свое место”. В заключение Ч. Айтматов призвал Международный Литфонд и Пенцентр проявлять опеку над “ДН”, а также сделать писательские встречи в Переделкине ежегодными.
Акрам Айлисли начал свое выступление с воспоминаний о том, как в 1989 году опубликовал в “ДН” письмо, адресованное тогдашнему главному редактору С. Баруздину, где предостерегал своих земляков от войны с Арменией. Нельзя, чтобы национализм правил умами, говорилось в этом письме, если война разразится, она будет столь же бессмысленной, как ирано-иракская, и точно так же не кончится ничем. “Это было 10 лет назад, и я находился тогда в Москве. Когда вернулся в Азербайджан, меня едва не убили. Хотели сжечь дом в деревне. Угрожали по телефону. Союз писателей объявил меня предателем народа. Меня не услышали. Война все-таки разгорелась. Войны между соседями — жестокие войны. И сегодня я смотрю на вас и думаю, насколько вы — украинцы, белорусы, русские — счастливые люди, если еще можете говорить о литературе. Мне иногда даже кажется, что говорить о литературе — безнравственно. Когда все вокруг горит и рушится, надо помогать тушить пожар. Я сейчас не могу писать прозу — только публицистику. Пишу воспоминания, чтобы дать людям возможность подумать о том, как мы жили, что было плохо и что хорошо. Я недавно по телевизору услышал, как молодая журналистка заявила: советская власть з а с т а в л я л а нас жить дружно. Какая чушь! Как будто если люди будут друг друга ненавидеть, жизнь станет лучше! Говорят еще: Советский Союз, как и Российская империя, был тюрьмой народов. И пусть я снова буду шагать не в ногу, но скажу, как думаю: если бы не русское слово, русский язык, многие из нас просто не были бы известны за пределами своей литературы. Василь Быков, Чингиз Айтматов приобрели благодаря переводам на русский мировую известность. У меня нет ностальгии по прежним временам. Мне тоже бывало плохо, тяжело, одиноко. Но сейчас мне не менее одиноко. Мы не просто заперлись в национальных квартирах — мы друзей потеряли”.
Владимир БУТРОМЕЕВ остановился в своем выступлении на проблемах книжного рынка: “Во всех, как принято теперь говорить, цивилизованных странах, таких, как США, Англия, Германия, существуют программы помощи фермерам и национальным товаропроизводителям. И ни в одной стране не существуют программы помощи тем, кто производит алкоголь или сигареты, а тех, кто производит наркотики, еще и преследуют. Если литературную продукцию рассматривать не с возвышенной точки зрения, а как товар, то это тоже пища — духовная, которая так сказать зеркально отображает «пищу» (составную бытия) материальную. У нас в стране не поддерживают крестьян, тех, кто производит пищу здоровую — хлеб, молоко, а тем, кто производит табак и алкоголь, практически дается «зеленая улица». Издатель, который выпускает массовую литературу, дающую коммерческий эффект, ездит на мерседесе. Есть маленькие издательства, выпускающие качественную литературу, но их хозяева не то что на мерседес, на «девятку» не наскребут, ездят на метро. Государству, видимо, не до того, что читают его граждане. У государства — война, пенсии, государственные долги… Оно не догадывается освободить от налогов издателей качественной литературы, и, скажем, передать им часть госзаказа на учебники. Если вложить в «раскрутку» того же Гранта Матевосяна 100 тысяч долларов, он станет «коммерческим» писателем”.
“Гранта Матевосяна продавать сегодня многотысячными тиражами невозможно ни при какой «раскрутке», — вступил в разговор прозаик Афанасий МАМЕДОВ. — Я два года работаю в книжном магазине и все время думаю: почему же я так устаю? Когда занимался физическим трудом, так не уставал. И вот сегодня только понял, что работаю со смертью: я работаю в букинистическом магазине. Я знаю, как умирают книги. Наша фирма заключила контракт с РГБ (Ленинской библиотекой), и передо мной стоит проблема сдачи книг в макулатуру. Тюрьмы отказываются их принимать, в психбольницу сдали — психи говорят: нам такие книги не нужны… Это советская литература. Я по ней, извините, х о ж у. Я чувствую себя как в морге. За этими книгами судьбы людей, жизнь и смерть, завоеванные женщины, может быть, автомобиль жигули… Это трагедия литературы советского периода. Мы опоздали. Сегодня издают и читают русское зарубежье и тех, кто не печатался в советский период. Их не много. В результате мы имеем новое поколение, которое обращено на Запад, и обвинять его в этом нельзя. Их интересует французская литература, англо-американская, великая испанская литература. Она продается и будет продаваться большими тиражами. И слава Богу. Потому что Картасар — великий писатель.
«Дружба народов» — журнал, который я считаю своим. Так сложилось, потому что в 93-м году меня приметили, вычленили из московского андеграунда и впервые напечатали. Я сидел сегодня, слушал, и сначала мне показалось, что вошел не в тот шатер. Впрочем, разные взгляды имют право на существование. Журнал называется «Дружба народов», а как лодку назовешь, так она и будет плавать. Бывшие «единой семьей», мы развелись, но развелись как бы не совсем, а как интеллигентный пугающийся мужчина: он развелся, но в то же время ему не хочется обижать бывшую жену, и он с ней слегка флиртует. Вот и мы не можем себе представить, что разошлись навсегда. Уже случилось, уже произошло. Нас связывает взаимная тоска по прошлому, симпатия друг к другу. Так и должно быть. И пусть будет талантливая узбекская, таджикская литература, украинская, белорусская… Пусть каждая из них строит свой дом своим умом, своим талантом и своими руками. Сложнее положение русскоязычных художников, им, мне кажется, «ДН» должна помочь по-настоящему.
На мой взгляд, сейчас в Москве выходят два демократичных журнала. Демократичных не в политическом контексте, а в контексте искусства: «Октябрь» и «Дружба народов», интересные авангардные журналы, принявшие на себя роль первооткрывателей. Мне хотелось бы пожелать, чтобы в «ДН» было много оригинальной прозы и чтобы при отборе ее не стоял вопрос о национальности автора. В интеллигентном обществе вопрос о национальности должен быть опущен. Главное — талант”.
В разговоре приняли участие А. АНФИНОГЕРОВ, И. КАБЫШ, Г. СОФИЕВА, Ю. СУРОВЦЕВ, а также члены Президиума Международного Литфонда.
Ниже мы публикуем выступления Н. БЕЛОЦЕРКОВЕЦ (Киев), С. МУРАДЯНА (Ереван), М. ТЫЧИНЫ (Минск), специально подготовленные для нашего круглого стола.
Наталка Белоцерковец
Украинский вариант
Если говорить об итогах уходящего столетия для украинской литературы, то, на мой взгляд, главным событием стало изменение парадигмы, принципиально иное понимание предназначения искусства. Процесс высвобождения литератур из идеологических цепей в большинстве европейских литератур завершился с победой модернизма — в первые десятилетия ХХ века. Писатели отказались от претензий быть пророками и учителями, полководцами или инженерами человеческих душ — и вообще отказались от претензий на человеческие души. В этом, как мне кажется, заключен бесценный и недооцененный этический прорыв модерного искусства.
Украинский литературный модернизм, начавшись приблизительно в одно время с общеевропейским, провозгласил, образно говоря, приоритет “магического кристалла” над реалистическим “зеркалом”. В конце двадцатых—начале тридцатых годов при известных политических обстоятельствах отступники были насильно возвращены в лоно народнических догм (кроме тех — из лучших их оказалось большинство, — кого легче было просто уничтожить). Увы, честные, искренние, горячие лозунги писателей-народников ХIХ столетия о жертвенной творческой работе во имя “малих отих раб╗в н╗мих” (как писал Шевченко, “я на сторож╗ коло їх поставлю слово”) в советские времена покрылись изрядным слоем фальши, лицемерия
, неосознанного, а в некоторых случаях и вполне сознательного, “защитного” юродства. Тем более, что о “малых тех рабах немых” речи уже не шло (и не позволено было ей идти): некий абстрактный “народ”, принадлежать которому призывали искусство, цинично и ловко подменялся “властью”. Продолжая логическую головоломку Маяковского, мы говорили “народ”, а служили… партии.Во времена хрущевской “оттепели” в Украине, как и в других республиках бывшего Союза ССР, возобновились попытки оживить придушенный на полстолетия отечественный модернизм. Возвращалось в своей пугающей чистоте понятие искусства для искусства; молодые писатели обратились к абстрактным и символическим формам и даже робко декларировали приоритет любых “формы и стиля” относительно изрядно приевшихся “темы и идеи”. При этом аристократы от искусства исповедовали вполне демократический принцип увлекательности, а в свободное от творчества время выходили на митинги против тоталитарной системы, составляли и подписывали письма протеста и печатали в самиздате и тамиздате политические памфлеты.
Интересно, что в отличие от русских собратьев, бывших чуть ли не поголовно космополитами, украинские “новые модернисты” почти все оказались националистами (оба слова я употребляю без какой-либо оценки, как их и должно употреблять). Монументальные фрески лучших художников заштукатуривали, а их самих убивали топором в подвалах подставные лица; на премьерах модернистских фильмов проводились акции против арестов лидеров национального движения; лучшие поэты умирали в лагерях и становились героями национального пантеона, а лучшие прозаики упрямо писали “в стол” истории из эпохи украинского средневековья…
Чтобы не возвращаться больше к этой теме: придется все же признать, что последний рывок украинского модернизма (и шире — последняя попытка “перестройки” украинской советской литературы) так и не повторил (тем более — не превзошел) взлета 10—20-х годов. Сознавая неминуемую субъективность своих мнений, решусь, однако, утверждать, что лучшим украинским поэтом ХХ века останется Павло Тычина “Солнечных кларнетов” и сборника “Вместо сонетов и октав”. Впрочем, другие имена этого периода — Максим Рыльский, Микола Зеров, Владимир Свидзинский, Евген Плужник и чуть попозже Богдан-Игорь Антонич — тоже вполне достойны стоять в первом ряду поэтического иконостаса. Непревзойденными остались и прозаики тех лет, “первые ласточки” отечественного модернизма — Коцюбинский, Стефаник, Кобылянская. Лучшими своими творениями — драматическими поэмами Леси Украинки и философскими поэмами Ивана Франко — гордо попрощалась в начале века украинская классика…
Впрочем, определенный регресс, по сравнению с первой половиной ХХ столетия, наблюдается, на мой взгляд, во всех “старых” литературах, и чем великолепнее был их расцвет, тем грустнее осознавать, особенно в поэзии, усталость и даже вырождение этих прекрасных гигантов к исходу нашей литературной эпохи. Постмодернизм же, помимо преинтереснейших теоретических измышлений (в тех местах, где их можно понять), не дал собственно творческих открытий. Умберто Эко, Патрик Зюскинд, Милорад Павич… Кто еще? Пелевин в России? Андрухович в Украине?
Упомянув Юрия Андруховича, наверное, самого модного (хотя не самого читаемого — один из многочисленных парадоксов нашей литситуации) украинского автора, не могу не коснуться темы постмодернизма — тоже ставшей модной несколько лет назад, а с недавних пор заметно ветшающей. Как, впрочем, и сам предмет недавних темпераментных дискуссий. В Украину постмодернизм пришел в 80-е годы, с опозданием чуть ли не в двадцать лет, и пришел весьма своеобразным (и вполне постмодерным, признаться) путем: через массовую культуру. Первыми авторами украинского постмодернизма стали создатели текстов для отечественных рок-исполнителей (обычно они сами были поэты, музыканты и певцы в одном лице), а кумиром — широко известный в узких кругах драматург Лесь Подервьянский с издевательскими римейками Шекспировых “Гамлета” и “Короля Лира”. Нынче явление это в нашей литературной обители связывается с тройкой прозаиков так называемой “галицкой школы” (она же “станиславский феномен”): Андрухович, Издрик, Ешкилев и их журнальными “проектами”: выходящими редко, да метко “Четвергом” и “Плеромой”. Справедливости ради стоит вспомнить подобные проекты в других регионах, типа харьковской “Гигиены”, как и попытки всевозможных тройственных союзов в стиле Бу-Ба-Бу. (Поясню для неукраинского читателя, что так — сокращенно от Бурлеск-Балаган-Буффонада — называлась “звездная” поэтическая группа в составе того же Юрия Андруховича, Виктора Неборака и Александра Ирванца, “вспыхнувшая” в середине 80-х и превратившаяся в “звездную пыль” в середине 90-х. Авторы, сохранившие необычные в художниче-ской среде личные дружеские отношения, в творчестве пошли каждый собственным путем — а может, подустали или просто устыдились в почти сорокалетнем возрасте продолжать “перформансы” своей проказливой молодости.)
Юрию Андруховичу, кроме отличных стихов, которые он перестал писать лет десять назад, принадлежат три интересных романа: “Рекреации” 1 , “Московиада” и “Перверсия”, а также книга эссеистики. Этот жанр стал очень популярным у нашего литературного “молодняка”. Те, кому повезло, заимели собственные колонки в украинских газетах; кому повезло больше (или, напротив, меньше — ведь книги читают гораздо реже) — выпускают свои эссе в свет отдельным изданием. Так, одновременно с Андруховичем издала свою эссеистику еще одна модная писательница, Оксана Забужко, автор пока единственного в современной украинской литературе феминистского (он же автобиографический) романа “Полевые исследования украинского секса” 2 . Этот роман недавно вышел вторым изданием, что для книги, в сущности, бессюжетной, дневниково-публицистической, утонченно- язвительной и написанной сложным и вычурным слогом, несомненно, большой успех. В этом смысле роман Оксаны Забужко составляет приятное для украинского чувства патриотизма, но все же исключение из устоявшихся “правил”.
В целом же дела в украинском книгопечатании, а пуще того — книгораспространении (без которых литература превращается в некую виртуальную реальность), обстоят на данный момент из рук вон плохо. Немногочисленные издательства, специализирующиеся на украиноязычной продукции (за исключением учебников и справочников), выживают за счет самих авторов и спонсоров. То есть худо-бедно покрывают расходы, а о прибыли и не помышляют: счастье, если удастся выйти живу после налоговых экзекуций (в Украине чуть ли не самые высокие в мире налоги на книжную продукцию). Возможно, со временем, когда изменится несколько пренебрежительное отношение к родной словесности (что, мол, хорошего может быть из Назарета), а главное — обедневшая интеллигенция, пенсионеры, студенты и школьники смогут позволить себе хотя бы раз в месяц купить книгу за один-два-три доллара, — мы сможем вернуться и к теме национальных бестселлеров (пока в Украине поэтические сборники выходят обычно тысячным, а проза пятитысячным тиражами на пятидесятимиллионное население), и к теме национальных номинантов на Нобелевскую премию.
Сейчас в числе условных претендентов на эту почетную номинацию в лишенных толка беседах (пока Украина не займет достойного места на мировой политической арене, рассчитывать на признание ее культурных ценностей нет никаких оснований) чаще всего называют поэтессу Лину Костенко и прозаика Валерия Шевчука. Конечно, на вкус и цвет товарищей нет, и не все критики, да и читатели любят этих авторов, но объективно они вполне достойны “Нобелевки”. Жаль только, что из многообещающей плеяды украинских “шестидесятников” в активном литпроцессе остались, в сущности, только они да Павло Загребельный (он несколько старше по возрасту). Одни погибли или умерли (поэты Василь Стус, Григорий Чубай, Борис Нечерда, поэт и критик Иван Светличный; прозаики Григор Тютюнник и Евген Гуцало), другие перестали писать, как, например, один из лучших отечественных поэтов ХХ века Игорь Калинец, или объявляются слишком редко (Микола Винграновский, Роман Андрияшик). Кто-то же с современным читателем как бы “не сошелся характерами”, как, скажем, эзотерические поэты бывшей “киевской школы” Виктор Кордун и Василь Голобородько, или Ирина Жиленко, недавно всколыхнувшая чувства своих поклонников ностальгическими мемуарами “Ноmo feriens”.
Очевидно, новые времена требуют новых героев, и пока превосходят молодых только блистательные трудоголические украинские переводчики старой закалки. Да еще великолепные старцы украинской диаспоры — 80—90-летние Василь Барка и Григорий Костюк, Юрий Луцкий и Юрий Шевелев, пред чьими сединами искренне склоняют головы и чьего благословения ищут наши постмодернисты, авангардисты и нео-неоклассики, — презрев при этом своих старших соотечественников в самой Украине.
Что же, как ни больно об этом говорить, но былые кумиры Дмитро Павлычко и Иван Драч (и ряд менее выдающихся личностей, но не о них речь) оставили свои вершины в памятных шестидесятых, изрядно подпортив к тому же свой имидж заигрыванием с властью: как подсоветской, так и постсоветской. Впрочем, в историю украинской литературы их имена уже вписаны, и лучшие их стихи написаны, и так ли важно — с точки зрения вечности — кто там после занялся работорговлей в Африке… К счастью, каждое поколение рождает своих Рембо (сейчас “украинским Рембо” признан очень талантливый любимец молодой публики харьковчанин Сергей Жадан). Но даже если нынешние молодые и “постмолодые” писатели и не отличатся выдающимися произведениями (пока похоже на то — но ведь впереди у них почти вечность), все равно их заслуга в превращении патетической, трагически-унылой, комплексующей (даже в лучших своих образцах) отечественной словесности в искрящийся силой, здоровьем и смехом организм — велика и знаменательна.
…А что же с “общим культурным пространством”, с “дружбой народов и литератур”, о которых, правду говоря, и не вспоминают новые писатели новых независимых государств? Я не верю, что кроме “пространства” мировой литературы существуют еще какие-нибудь “общие пространства”. Да и вообще те народы, которые говорили “мой дом — твой дом”, как оказалось, ошибались, а в историческом выигрыше остались те, кто говорил: “мой дом — моя крепость”. Творчество — дело домашнее, одинокое, и даже “друзей” не терпит. Впрочем, было одно общее культурное пространство, где и впрямь (без шуток) существовала дружба народов и литератур. Это советские лагеря для политзаключенных. Но все же лучше, если мы будем встречаться в иных общественных местах, например, в клубах (Пен-клубах), или же на теоретических конференциях о “литературе в меняющемся мире”.
г. Киев, Украина
1
Перевод романа “Рекреации” на русский язык читайте в следующем номере нашего журнала. — Прим. ред .2
В переводе на русский язык роман был опубликован в N№ 3 “ДН” за 1998 г.Сергей Мурадян
Улитка, свернувшаяся в тревожном ожидании…
“Все утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слезы”.
Это Мандельштам об Армении. “Окраина мира” интересовала поэта всегда, Армения — одна из стран Средиземноморья, где, на взгляд Мандельштама, зародилась европейская цивилизация, культура, там истоки, традиции… Это связь времен, интеллектуально-нравственных, философских и культурных потенций, передающихся из поколения в поколение и определяющих лицо любого этноса. “Золотой” V век армянской литературы, любовная лирика Средневековья, критический реализм XIX века, новаторские искания начала века XX, и потом советский период: общесоюзная мораль, идеологический экстремизм, наложение выдуманных схем на жизнь — приводили к какому-то среднему литературному знаменателю. Да, были яркие имена — Грант Матевосян, Агаси Айвазян, Сильва Капутикян, Геворг Эмин… Но пунктир не превратился в сплошную линию, была оборвана пуповина — вырастали поколения, к р о в н о не ощущающие себя носителями и продолжателями великих традиций.
Наступила перестройка, писатели вдохнули воздух свободы и… не смогли выдохнуть, в лучшем случае поперхнулись. Это кажется невероятным, но у армянских писателей ящики письменных столов оказались пустыми. Буквально по пальцам одной руки можно пересчитать произведения, которые из-за цензурных рогаток не были напечатаны, — они просто не были написаны. Появились кое-какие мемуары репрессированных писателей, да несколько прозаиков среднего поколения затронули табуированные прежде темы. И все.
(Говоря о нынешних временах, после развала Союза, должен сразу отметить одно обстоятельство. Уже почти десять лет Армения живет обособленно, замкнувшись, напоминая мне улитку, свернувшуюся в тревожном ожидании, потрясенная непониманием, с трудом доверяющая кому-либо, пытающаяся самостоятельно решать свои проблемы.)
Наступил 91-й год, тектонические сдвиги сотрясали великую державу, в результате Армения нежданно-негаданно оказалась независимой страной со всеми вытекающими плюсами и минусами. Карабахская война, экономическая разруха, блокада, сверхполитизированный народ — литературный процесс застыл на нулевой отметке. Перестали выходить книги, журналы, с большими перебоями издаются газеты, в которых писатели публикуют статьи о тех или иных проблемах, сотрясающих республику. Не до литературы.
Но, как писал поэт по другому поводу и в другие времена, “тяжелые дни приходят и уходят”. Ушли и эти кошмарные годы, жизнь более или менее наладилась, начали забываться жуткие очереди за суррогатом хлеба, холодные зимы без электричества и тепла. Потихоньку заработали типографии, ожили издательства и журнальная периодика. Какие же приметы “оттепели” в прямом и переносном смысле мы можем сейчас констатировать? Не буду говорить о тех, кто вообще перестал писать или ушел в политику и т. д. Часть писателей, посчитав это своим гражданским долгом, начала откликаться на проблемы сегодняшнего дня. Известный поэт Давид Ованес написал целую поэтическую книгу “Хроники”, отразившую отношение поэта к политическим реалиям времени, быту и бытию народа в эти тяжелые годы; актуальность доминировала и в поэзии Юрия Саакяна, Ованеса Григоряна и др. В том же направлении работали прозаики Рачия Матевосян (повесть “Окопные заметки”), Ваге Погосян (цикл рассказов) и др. Здесь хочу заметить, что дело не только в естественном желании писателя осмыслить творящуюся на его глазах историю, само общество, уже с трудом переваривающее эту трансформацию своей жизни, жаждало сверить собственное восприятие с мнением знаковых (пока еще знаковых) фигур, каковыми всегда считались писатели в Армении.
Второй момент, определяющий жизнь нации и оказывающий сильнейшее влияние и на литературу тоже, — это война в Карабахе, давшая плеяду писателей, многие из которых участвовали непосредственно в боевых действиях. Это и молодой прозаик Ара Назаретян (кстати, интереснейшая проза его напоминает “Конармию” Бабеля, хотя не думаю, что Бабеля он читал), повесть и рассказы Овика Вардумяна и некоторые другие.
Изменяющийся мир вызвал к жизни и третью группу писателей, которую условно можно назвать “авангардистами”.
Здесь требуется сделать два маленьких отступления.
Во-первых, во времена перестройки, не говоря о последних годах, стало переводиться на армянский язык много зарубежных писателей, в советское время не вписывавшихся в рамки довлеющей идеологии. Те, кто вступил в литературу в конце 80-х—начале 90-х годов, получили непредставимую для нашего поколения возможность познакомиться с лучшими образцами модернистской литературы. Были изданы книги Беккета, Ионеско, Камю, Саган, Кафки, Роб-Грие, Сартра и т. д. и т. п. Молодое поколение писателей формировалось уже на этих образцах, что — наряду с разрушением Союза и отменой всяческих запретов — создавало благоприятную почву для писателей, исповедующих авангард.
И второе. Уже почти десять лет только армянский язык имеет статус государственного, преподавание в вузах, школах и делопроизводство ведутся на нем. Происходит практическое вытеснение русского языка. Эти обстоятельства вкупе с разрывом культурных связей привели к тому, что русская книга почти исчезла с прилавков немногочисленных книжных магазинов (я не имею в виду бульварную литературу, она-то худо-бедно доходит).
Добавлю: ныне в литературе отсутствуют знаковые фигуры, которые устанавливали планку на определенной высоте. В свое время творчество Матевосяна, Айвазяна, Ованеса Шираза и других, само их существование не только порождали последователей, но и служили неким оселком, на котором проверялась творческая состоятельность писателей.
Сейчас главенствующими направлениями в армянской литературе являются экзистенциализм и сюрреализм, доминирует поколение, впитавшее идеологию, методы, опыт западных авторов этих направлений. Их произведения не несут груза идеологических схем, они не закомплексованы своим статусом в литературе, не скованы рамками традиционализма. Я могу назвать несколько имен и текстов. Например, повесть Гургена Ханджяна “Тени на улице марионеток” аллегорически представляет тщетность жизненной суеты, акцент делается на вечные ценности, дорога к которым выстлана отнюдь не только розами. Стоит отметить и его роман “Больница”. Или повесть Рафаэла Нагапетяна “Двое незнакомых у порога”, показывающая незащищенность современного человека (интеллигента) перед силами, олицетворяющими порядок в государстве.
Кстати, здесь можно отметить еще один примечательный факт. Во все времена армянская литература славилась прежде всего своей поэзией — она была и ярче, и глубже, ее просто было много. Сейчас же мы наблюдаем прямо какой-то расцвет прозы. Зачастую поэты переходят на прозу, и уж совсем удивительно, что пополнение рядов прозаиков идет за счет женщин, во все времена тяготеющих к лирическим излияниям.
Читая произведения этого поколения — писателей-авангардистов, беседуя с ними, приходишь к выводу, что нередко у них превалирует формальное восприятие так любимых ими литературных течений. Но нельзя не признать, что в лучших их произведениях проявляется более глубокое знание внутренних, скрытых возможностей человека, что трудно было представить себе в советское время, с его строго очерченной ментальностью, навязанными нормами бытия. Они глубже и лучше понимают человека, поведенческую мотивацию.
Нравственное начало в поэзии в какой-то степени сохранилось, но ушли из жизни корифеи — и это поле запустело, редкие деревца еще зеленеют, но некому поливать их.
Хочется сказать еще об одной особенности, характерной для нашего меняющегося на глазах мира. Это поиск корней. Я уже говорил о разрыве времен, культурных традиций. Рухнувшая идеология, этика, да и этикет вызвали у части общества и особенно у писателей глобальные вопросы — кто мы, с чем и с кем мы входим в XXI век? Массовая эмиграция, тяжелые условия жизни диктуют некий облегченный стиль жизни, идет так называемая “рабисизация” жизни. Напомню, что термин “рабочее искусство” — “рабис” — приобрел в Армении несколько более широкое значение: увлечение низкопробной литературой и музыкой, безответственность в делах, бравирование невежеством и т. д. Поэтому ряд писателей ищет истоки в осмыслении глубокого прошлого страны дохристианского и раннехристианского периодов, в ауре мифов, сказок, преданий, легенд… Преломляя новую и новейшую историю через эту призму, они нередко добиваются высокого художественного уровня. Можно вспомнить две отличные повести Ваана Тер-Казаряна — “Царская монета” и “Полет ворона”, “Законы крови” Ваана Тамаряна, “Исток” Ваагна Мугнецяна, еще ранее в традициях “магического реализма” была написана повесть Рубена Овсепяна “Вордан кармир”
.Суровые реалии трансформированного общества произвели тот самый естественный отбор, который раньше был немыслим. Как выразился один из модных ныне в Армении прозаиков Гурген Ханджян, “сочинительством в нынешние времена может заниматься только сумасшедший”. Мало того что в круговерти материальных, бытовых и иных проблем просто трудно заставить себя сесть за стол, еще труднее увидеть свое детище напечатанным. В Армении четыре литературных журнала. “Норк” — “главный” толстый журнал — и новообразованный “Нор дар” (“Новый век”) выходят тогда, когда удается найти спонсоров (в основном в диаспоре), бывший молодежный “Гарун” выживает за счет грантов (выделяемых в основном под целевые номера, посвященные западным литературам), и наша “Литературная Армения”, ужавшаяся до четырех номеров в год и живущая за счет сдачи в аренду редакционных комнат и небольшой спонсорской поддержки Международной независимой ассоциации “XXI век” (президент Аркадий Вартанян). Но дело даже не в усушке и утруске журнала, главное — невозможность платить гонорары, распространять его за пределами страны.
Завершая этот сжатый обзор армянской литературы в нашем, так безумно изменившемся мире, хочется привести еще одну цитату: “Впаяны древности в почву; и камни природные — передряхлели скульптуру; и статуи, треснувши, в землю уйдя, поднимают кусты; не поймешь, что ты видишь: природу ль, культуру ль”. Это впечатление Андрея Белого об Армении. Задаешься вопросом: останутся нынешние образцы словесности просто камнями на обочине или станут литературными памятниками, имеющими культурную ценность? Это покажет время.
г. Ереван, Армения
Михась Тычина
“Хоть немного еще постою на краю…”
Сначала — об “изменяющемся мире”.
Наверное, мне просто не повезло, и, подъезжая вчера к Москве, я увидел Отрадное, то самое, воспетое классиком, не с той стороны — некие циклопические построения, рудименты явно неземной цивилизации… даже закрыв глаза, невозможно представить среди них хрупкую фигурку Наташи Ростовой, образ которой бередил душу не одного только князя Андрея. Увы, ничего отрадного я не увидел!
Каков мир — такова и литература. Стоит в сторонке, как невеста в неродной семье. Сирота сиротой.
Где-где, а у нас в
Беларуси это особенно остро ощущается. И тому есть основания.Когда поздравляли Василя Быкова с присуждением литературной премии “Триумф”, он не скрывал своего удовлетворения: в суетливой толпе подмастерьев как-то на время затерялась фигура Мастера. Однако не был бы он Быковым — тотчас помрачнел, посуровел. И — увел “на глубину”: заговорил о том, что болит. О “конце белорусской истории”. Неожиданно для тех, кто плохо представляет “белорусскую ситуацию” и судит о ней понаслышке, целиком доверяясь СМИ, с их “двухминуткой ненависти”.
Бывают странные сближенья: в день присуждения премии Быкову подписывался договор о Союзной державе. Договор, как приговор. Государственной независимости, о которой мечтали белорусы со времен канцлера Льва Сапеги. Национальному суверенитету, блеснувшему своей “улыбкою прощальной” уходящему поколению. Белорусской идее, с которой успела сродниться молодая генерация. Именно так и воспринял Быков это событие.
Конечно, кое-что можно списать на собственно быковское мировосприятие, помеченное в последнее десятилетие беспросветным пессимизмом, в общем-то понятным представителям “убитого поколения”, о котором сам Василь Владимирович когда-то, используя статистические данные, так заявил. Однако больше это объясняется общей ситуацией, сложившейся в последние годы в Республике Беларусь.
Речь идет о существовании тысячелетней, если считать от Полоцкого княжества, белорусской истории, которая, по словам писателя, близится к своему завершению. Одно дело — выкапывать пограничный столб как символ “национальных перегородок” (классик белорусской литературы Максим Богданович еще в начале XX века не скрывал своего удивления и возмущения при виде открывшегося: “Неизмеримы вольные просторы // Святой земли,— а человек // Межи, рвы, ограды ставил за веком век,// Прячась в них, как лиса в норы…” — Подстрочный перевод). И совсем другое — рубить “под корень” белорусскую культуру, литературу, белорусский язык. Неужели кому-то из наших близких и дальних соседей это нужно? Чтобы исчезло без следа одно из древних восточнославянских племен…
Объективно ситуация именно такая: над белорусским этносом нависла реальная угроза исчезновения. Вместо длинного перечня статистических данных, достаточно сказать, что в Минске, столице Беларуси, с его почти двухмиллионным населением, нет ни одной белорусскоязычной школы, кроме специализированного гуманитарного лицея, который борется за свое существование не первое лето. Кто-то назовет другие цифры, свидетельствующие, наоборот, о национальном подъеме, о своеобразной моде на владение белорусским языком среди городской молодежи, чаще всего оппозиционно настроенной… Кто-то горько пошутит: слишком, мол, очевидна тщета усилий ниспровергателей. Василь Быков тоже шутит в своих “байках из жизни”, которые пишет в последнее время (изредка они печатаются в литературном еженедельнике “Наша Нива” и зачитываются по радио “Свобода” из Праги). Но литературные шутки его не столько горьки, сколько отравлены отчаянным скептицизмом и полнейшим разочарованием в собственном народе, в способности молодой генерации, которой Быков явно симпатизирует и сочувствует, вдохнуть живую душу в демократическое движение.
Об этом быковская притча “Музыкант”, замыкающая длинную череду произведений белорусских писателей о музыкантах, песнярах, гуслярах, пророках-медиумах: “Дудка белорусская”, “Смычок белорусский”, “Скрипка белорусская”, “Жалейка”, “Сымон-музыкант”, “Песня о Музыканте”… (Стоящий впереди всех зачинателей Франтишек Богушевич по этому поводу застенчиво пошутил: “Смычок есть, а кто-то скрипку доделает, возможно, а там была «Дудка» — вот мы и устроим музыку, как те еврейчики, что на цимбалах играют”. И подпись — шутить так шутить: “Шимон Ревка из-под Борисова”.) Однако веселая вначале “музыка” завершается печальным реквиемом, а на вопрос героя-музыканта: “Кого хороним?” — звучит по-быковски жесткий ответ: “Народ хороним!” По теории Л. Н. Гумилева: толчок, подъем, перегрев, гомеостаз, депопуляция — это звучит интригующе, даже заманчиво. Но каково быть свидетелем и летописцем “конца старого этноса”, так и не успевшего раскрыть свои творческие возможности?!.
Об этом же — полуанекдотическая быковская историйка под названием “Народные мстители”
1 .На счету у Быкова уже около двух десятков небольших по объему рассказов, аллегорический смысл которых очевиден и самому неискушенному читателю (на что и сделан писательский расчет). Здесь и сартровская, переосмысленная в соответствии с белорусскими реалиями стена в одноименной притче, преодолев эту стену герой видит перед собой еще одну, неодолимую. Здесь и труба, но не та, по которой, по свидетельству Моуди, несутся к яркому свету усопшие души, а темная и бесконечная труба газопровода из России в Европу, откуда нет выхода. Здесь, наконец, и традиционная игра “в кошки-мышки”, где молодая и доверчивая мышка-оптимистка, наслышавшись о чудовищном коте-изверге (НАТО, что ли?), радуется встрече с такой красивой и пушистой кошкой, которая, вместо того чтобы сразу съесть, сначала играет с ней, отпускает на волю, ловит и снова отпускает. Последней мыслью бедной мышки было: “Хорошо, что они спаслись от кота”. Мышка до конца оставалась оптимисткой.
“Новый” Быков, как и прежний, хорошо уже известный, воюет в заведомо безнадежной ситуации, там, где победой даже не пахнет, разворачивает свою “сорокопятку”, недаром прозванную в войну “Прощай, Родина!”, и палит в белый свет как в копеечку: авось, кто услышит, отзовется или хотя бы оглянется! Увы, одни соседи обустраиваются во вновь обретенной Европе, другие, как отколовшаяся льдина, толкаются о берега, не зная, к какому примкнуть, третьи издали наблюдают и время от времени подают ценные советы. В общем-то речь не о “новом” Быкове, а скорее о “белорусской ситуации” и о “литературе в изменяющемся мире”.
Существует уже и заявляет о себе иная Беларусь, о которой Янка Купала, наш классик, еще в начале XX века сочинял стихи и поэмы, — “Молодая Беларусь”. Она тоже борется за государственную независимость, за свое право жить так, как живут европейские соседи, говорить на своем языке со своими, а на английском, русском, немецком, польском, украинском, литовском — с соседями. Она живет так, будто нет и в помине споров о легитимности власти и назначенного парламента, нет наемников в масках, разгоняющих дубинками демонстрантов и пикетчиков, которые, на взгляд власти, представляют собой не “конструктивную оппозицию”, а “отребье”, “охвостье” и “отморозков” (каких только эпитетов из “лагерной” лексики не напридумано госжурналистами)…
Молодая Беларусь, в
том числе и литературная, создала свою собственную “виртуальную реальность”, в которой чувствует себя так же свободно, как хакер, виртуозно владеющий своим ремеслом, в пространстве Интернета. Она издает свои газеты и журналы, книги, которые сразу же расходятся среди “своих”, устраивает то тут, то там тусовки, “импрезы ”, “ выстави ”, “ перформансы” и не обращает никакого внимания на суету “бюджетных” литераторов, критиков, ученых, издателей, журналистов. У них есть свой собственный Александр (Алесь) Пушкин (имя и фамилия — настоящие), расписывающий деревенские церкви и помещающий на своих иконах в пекло власть имущих. У предшественников была “Скрипка белорусская”, а у наследников есть свой “Тазик белорусский”: под таким названием вышел сборник литературной продукции молодых писателей, сознательно игнорирующих официальный Союз белорусских писателей и объединившихся в неформальное сообщество белорусских постмодернистов под названием “Бум-Бам-Лит”. Литературная игра? Да. Но из “Потешного полка” некогда выросла Петровская гвардия.“Новая”, “другая” литература — привычно звучит. Но это еще и — “живая” литература. Изображающая, звучащая, движущаяся — сочетающая слово, видеоряд и эстраду. Хорошо чувствующая себя в Белостоке, Вильно, Львове, Москве, Праге, Хельсинки, Готланде, Дрездене, Кливленде — везде, кроме… Минска. И белорусский язык, оказывается, не помеха общению, а то звено, без которого “звучащая”, “изображающая” поэзия (в меньшей мере проза) непонятна чужому слушателю и зрителю. В печати встречалась и такая — неожиданная заявка: “…немецкий язык, который я изучаю с шести лет, — воспринимаю уже как родной… Первые мои переводы были на русский. Однако Гёте лучше звучит по-белорусски. Имею в виду не только заметную похожесть языков, фонетического строя, лексики, но и общность мироощущения, мыслей, да и вообще традиций философско-интимной лирики…” С одной стороны — “Славянский базар”, а с другой — “Беларусь в Европу…”
.Так нежданно-негаданно “новая” литература встречается со “старой”: звук “тазика”, хотя и не такой мелодичный, как звук “жалейки”, однако свою задачу выполняет — привлекает внимание. Согласитесь, что в эпоху видеошоу это уже немало. И сам звук воздействует на какие-то глубинные слои подкорки, пробуждая реликтовые образы, позабытые сновидения, подавленные желания. В той же притче Василя Быкова “Музыкант” именно звук пробуждает в памяти музыканта-космополита, “всечеловека” образы, связанные происхождением с полузабытой Родиной, именно “на звук” летит с ускорением душа героя… Много общего, с той лишь разницей, что у Быкова звучит реквием (напоминающий мелодию известного полонеза Михала Клеофаса Огинского “Прощание с Родиной”, который едва не стал национальным гимном Республики Беларусь), а у “бумбамлитовцев” — веселый “тамтам” поэтического тазика.
…А тем временем в Отрадное и из Отрадного едут в переполненном вагоне “третьего класса” люди. Народ! И такое впечатление, что в глубине России (как и в глубине Беларуси) — своя жизнь. Где-то там, в столицах шумят народные витии. Здесь же, как у классика, вековая тишь. Кое-где даже — “гробовая”. И уже трудно понять, где она, настоящая Россия и настоящая Беларусь. Позади, в “золотом веке”? Или же — впереди? Скорее всего, в нашей памяти. В произведениях литературных классиков. Ну а будущая — возрожденная Беларусь, точно так же как и Россия и вся Европа, пока еще существует в поэтической фантазии молодых писателей. На окраине художественного сознания. Где-то между бездной и — ойкуменой.
г. Минск, Беларусь
1
См.: “Дружба народов”, 1997. N№ 11.