Из книги “Радость смерти”
Анатолий Курчаткин
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2000
Анатолий Курчаткин
Победитель
Из книги “Радость смерти”
“Зима в Анкаре в 1941—42 гг. была истинно сибирской. Хотя столица лежит примерно на той же широте, что и Неаполь, и поэтому ждешь жаркого лета и умеренно мягкой зимы, климат обусловлен высоким Анатолийским плато. Летние температуры ненормально высоки, с песчаными бурями и сирокко с юга, а зимние опускаются до двадцати градусов ниже нуля, и весь регион лежит под глубоким снегом. В то время, как мы собирали одежду для немецких войск на Восточном фронте, волки забегали в пригороды Анкары. Светская жизнь была крайне скудна, мало театральных представлений, концертов, и большая часть дипломатического корпуса проводила вечера, играя в бридж или покер. Несмотря на холода, я нашел более приятным для себя отказаться от бриджа и ходить охотиться на волков в ярком лунном свете.
Среди этих незначительных удовольствий, в которых мы искали возможности забыться на несколько часов от изводящих тревог дневной работы, одно событие взорвалось подобно бомбе — в буквальном смысле слова. 24 февраля, около десяти часов утра, я, как обычно, шел пешком с моей женой из нашего дома в посольство. Бульвар Ататюрка был почти пустынен. Неожиданно мы оба были брошены на землю сильным взрывом.
Я мгновенно вскочил, затем помог встать на ноги жене, которая была основательно потрясена, отметив с удовлетворением, что, кажется, никакие кости не повреждены. “Не делай ни шага дальше”, — закричал я. Я мог только предположить, что мы наступили на мину — это было моей первой реакцией, так как, когда я огляделся, вокруг не оказалось ни души, — или она была взорвана из соседнего дома, и мог последовать другой взрыв. В этот момент около нас остановилось такси. Я закричал водителю, чтобы он ехал в посольство и позвонил в полицию. Это, однако, уже не требовалось, так как взрыв выбил все окна на две сотни ярдов вокруг и начала быстро собираться толпа. Представители превосходной турецкой секретной службы скоро были на месте и приступили к скрупулезному расследованию. Связь с внешним миром в это время была временно прервана — с тем результатом, что Стамбул наводнился слухами о происшедшем, которые затем распространились по всему миру.
Жена и я благополучно добрались до посольства. Кроме царапины на колене и порванной штанины, я не имел никаких повреждений, хотя мои барабанные перепонки пострадали от грохота и силы взрыва. У моей жены не было абсолютно никаких повреждений, но на спине ее платье оказалось испачкано кровью — вероятно, исчезнувшего нападавшего. В течение двадцати четырех часов турецкая полиция разрешила загадку. На месте взрыва были обнаружены человеческие останки, включая висевший на дереве ботинок. Этот ключ вывел полицию на македонского студента стамбульского университета, который снял номер в маленьком отеле в Анкаре. Оттуда след привел в русское генеральное консульство в Стамбуле, немедленно окруженное полицией. Несмотря на оскорбленный протест русского посла, оно оставалось оцепленным до тех пор, пока русские не отреагировали на ультиматум выдать другого студента, подозреваемого в соучастии и нашедшего в консульстве убежище.
Турецкий премьер-министр объявил, что инцидент должен быть полностью расследован, какие бы политические последствия ни могли быть. Он не хотел бы позволить, чтобы Турция стала ареной политических убийств. Следствие и судебное разбирательство длились несколько месяцев, и сообщнику за его участие в деле был в конце концов вынесен приговор. Было доказано, что в течение нескольких недель предполагаемый убийца и его сообщник практиковались в стрельбе из пистолета в русском генеральном консульстве в Стамбуле. Они выяснили, что я имел обыкновение ходить на работу пешком — в определенный час каждое утро — и что в это время дня пустая улица дает превосходную возможность для покушения. В случае, если бы студент обнаружил, что не в состоянии унести ноги после произведенных выстрелов, он должен был выдернуть чеку бомбы, которой его снабдили. Та, было сказано ему, выпустит дымовую завесу, под прикрытием которой он и сможет скрыться. Молодой человек, должно быть, оказался сверхосторожен и, предположительно, решил одной рукой стрелять, а другой привести в действие бомбу. Возможно, он взорвал ее долей секунды раньше, чем произвел выстрел. Во всяком случае, я не помню звука выстрела. Однако “дымовая” бомба проявила себя более эффективно, чем он ожидал, и его разорвало на куски. Чудо, что моя жена и я остались невредимы. Следствие также показало, что главный организатор покушения покинул российское генеральное консульство в Стамбуле столь стремительно, что пограничную охрану в Эрзеруме не успели предупредить, дабы они задержали его.
До тех пор, пока следствие не напало на след, Анкара полнилась слухами относительно причины покушения. Сначала даже не представлялось достаточно ясным, было оно направлено против меня или маршала Какмака, который проехал по бульвару Ататюрка в своей машине несколькими минутами раньше. Русские, британская секретная служба и гестапо — все подозревались в причастности к организации взрыва. То, что убийца был несомненно хорошо информирован о моей утренней прогулке, заставило сначала подумать о “Бритиш Интеллидженс”, которая устроила свой штаб в доме напротив моей личной резиденции, и та держалась под непрерывным наблюдением с помощью полевых биноклей. Этот слух достиг и британского посла, который немедленно попросил наших нейтральных коллег заверить меня, что его люди не имели никакого отношения к происшедшему. Вероятность причастности гестапо казалась весьма высокой, и это предположение подкреплялось таинственными телефонными звонками — различные звонившие сообщали, что слышали о подготовке взрыва гестапо. Однако все эти спекуляции очень скоро закончились, как только турки возложили вину на русских; у меня самого было очень мало сомнений относительно того, кто истинный виновник. Мои турецкие друзья засыпали меня поздравлениями, а президент и его супруга преподнесли моей жене великолепный букет цветов и выразили свое сожаление по поводу этого кровожадного покушения на наши жизни.
Около середины марта, когда воспаление моего внутреннего уха, полученное результатом взрыва, было вылечено, я снова вылетел в Берлин. Я хотел получить от Гитлера дополнительные гарантии по турецкой позиции…”
Франц фон Папен, “Мемуары”, издательство Андре Дойча,
Лондон, глава 27, “На подступах к Рузвельту”
“С. секретно.
Народному Комиссару Внут. дел
тов. Ежову.
Рапорт
27/XI с.г. арестован Торопов Н.И., с которым у меня были дружеские отношения.
Торопов в 1934—1935 гг. был в заграничной командировке и использовался в работе нашей харбинской резидентурой и по работе был связан со мной непосредственно. Работая около года с Тороповым в весьма напряженной, опасной и ответственной обстановке, я близко знал Торопова, его отношениек людям, фактам, работе. Я оценивал Торопова весьма положительно, как прямолинейного, волевого и преданного коммуниста и прекрасного, весьма популярного хирурга, своей работой высоко поднимавшего звание советского гражданина.
Я знал, что он в прошлом батрак, в 1927 г. окончил медицинский факультет и до 1934 г. работал в московских клиниках. Я не без чувства гордости и радости видел в нем до конца нашего нового советского человека и растущего большого специалиста. Он много работал над собой, на моих глазах овладевал английским языком и немедленно использовал английскую медицинскую литературу в своей хирургической практике. До моего отъезда в Союз, и особенно с декабря—января по август 1935 г., вся жизнь и работа Торопова (по условиям моей работы) проходили на моих глазах. Я с ним почти ежедневно встречался и разговаривал на самые разнообразные и политические темы.
Я был уверен, что знаю Торопова хорошо, как устойчивого, непреклонного и преданного коммуниста. Считал, что при необходимости Торопов способен выполнить любое ответственное задание, что на него можно положиться и быть уверенным, что он не предаст.
В отношении Торопова у меня были соображения более широкого его использования на оперативной работе. Я знал о положительной оценке его со стороны руководства резидентурой за время после моего возвращения в Союз. После меня Торопов оставался за границей около 3-х месяцев и за это время арестовывался японцами. Когда он вернулся, то подробно рассказывал мне, как он был арестован, где сидел, с кем сидел, обо всех разговорах, обстановке и пр. Я по традиции не интересовался и не знаю, какую работу он выполнял за это время по резидентуре, но из его настроений, реагирования на политсобытия и рассказов о житье-бытье и его интересной в тех условиях хирургической и врачебной практике — у меня не было никаких оснований в чем-либо заподозрить Торопова. В Москве я встречался с Тороповым хотя и весьма редко, но не терял его из виду, поддерживал дружеские отношения, знал о его настроениях и больше того (сам я занимаюсь изучением китайского языка и страны) — имел разговор с ним о возможной совместной работе. Это
последнее — в связи с развертыванием событий на Дальнем Востоке.Месяц один-два тому назад мне позвонил инструктор Бауманского райкома и сообщил, что первичной организацией исключен из партии Торопов Н.И. за связь с врагом народа Веридарским (секретарь Зам. пред. Правления КВЖД Кузнецова), и попросил дать о Торопове справку, как я его знаю, и характеристику. Об исключении и обстоятельствах исключения мне лично рассказал и сам Торопов, который до исключения был секретарем парткома жел.-дор. больницы, где он работал как зав. хирургическим отдел. и вел, как он мне рассказывал еще в июне с. г., борьбу с чужаками и пр. Инструктор райкома т. Сапетко рассказал мне суть дела. В рамках возможного (не касаясь работы) я дал о Торопове устную и письменную положительную характеристику и искренне считал это своим партийным долгом.
Из совокупности всего того, что я знаю о Торопове, я пришел к выводу, что здесь, во-первых, страховка, а во-вторых, возможная вылазка врагов, направленная на дискредитацию честного коммуниста. Данных для таких выводов было достаточно.
27/XI с.г. жена Торопова сообщила мне, что Торопов арестован органами НКВД.
За работу, за оценку людей чекист несет ответственность. За Торопова я несу двойную ответственность — как чекист за свою оценку Торопова в связи с работой и как коммунист за положительную характеристику Торопова как члена партии.
Поэтому я прошу:
1. Разобрать вопрос о моей ответственности в компетентной партинстанции, т.к., хотя я и сообщил в партком ИКП о дружбе с Тороповым и пр., но я лишен возможности сказать о характере дружбы и пр.
2. Зная обстановку работы Торопова и отношений со многими людьми, я все же допускаю возможность провоцирования Торопова со стороны арестованных врагов народа и предателей, поэтому считаю своим долгом заявить об этом и просить о вызове меня по этому делу..
.Чтобы извлечь урок из ошибки, нужно ее понять. Факт с Тороповым заставил меня просмотреть и продумать весь пройденный мною опыт оперработы. Ясно, что в практике для чекиста главное не то, чтобы быть беспощадным к врагу — этого у нас хватит и это просто, а в том, чтобы вскрыть маскирующегося врага. В этом свете, чтобы понять свою ошибку, я подробно восстановил в памяти буквально все, что знал о Торопове, но никакой фальши в его поведении при самом строгом отношении к фактам я не нашел.
Оперуполномоченный — Георгий М.
(подпись)
Справка: В органах работаю с 1918 г. В настоящее время в командировке на учебе с сохранением содержания по должности оперуполномоченного. Учусь на 2-м курсе Восточного отделения ИКП истории”.
* * *
Стамбул ошеломил Георгия М. Он жил в Феодосии, объездил, когда служил там, весь Крым, был в Бахчисарае, ему казалось, когда ехал сюда, ничего нового он для себя не откроет. Но уже одно это сочетание небесного средиземномор-ского ультрамарина над головой и водного ультрамарина Золотого Рога, безмятежно лежавшего между холмистыми берегами, рождало ощущение праздника, феерической игры всех твоих сил. Он полюбил ходить по городу, особенно по его торговой части — Галате, заходить в лавки, осматривать их, прицениваться к товарам. Его профессиональный взгляд выискивал в пестром убранстве лавок мелкие, незначительные детали, которые могли бы свидетельствовать, что лавка на самом деле поддельна и служит местом конспиративных ли встреч, просто ли прикрытием для радиопередатчика, скрытого где-нибудь в закамуфлированной задней комнате. Держать конспиративные точки в лавках Галаты, среди неиссякающей толпы, обвального шума тысяч и тысяч голосов — ничего удобнее этого было не придумать. Однажды, воспользовавшись тем, что хозяин одной подозрительной лавки — чернобородый чернолицый араб — жарко увлекся спором с другим покупателем, Георгий М. принялся перебирать висевшие один на другом ковры, за которыми, казалось, была глухая стена, а по его ощущению — вход в тайное помещение, — о, как бросился, прервав свой спор, к нему араб, как заверещал, дико тараща глаза, и принялся подталкивать толстым большим животом к выходу! Подобная его реакция неопровержимо свидетельствовала, что Георгий М. не ошибся. Но чья точка тут была оборудована — выяснить это не представлялось возможным. Конечно, прежде всего думалось о немцах, они тут паслись едва не открыто, но равным образом то могла быть и английская точка, и американская, и японская. Могла быть даже собственно турецкая — их секретной полиции. Самое же замечательное состояло, впрочем, в том, что через две лавки от этой располагалась лавка, служившая местом встреч самому Георгию М.
— Ну и что, зачем ты ее обнаружил? — с осуждением проговорил Эйтингон, когда Георгий М. вечером рассказал ему о своем открытии. — Что нам теперь, передислоцироваться? Не знали и не знали. А теперь живи беспокойся.
— Придется перевербовывать, — самым серьезным тоном отозвался Георгий М.
— Чего?! — вскинулся Эйтингон. И тут же, осознав его иронию, подхватил: — Поручаю тебе и заняться. К завтрашнему утру представить план перевербовки. И чтобы ко дню Красной Армии уже вовсю пахал на нас!
Георгию М. нравилось работать с Леонидом. Удивительно легко и просто было с ним. Никакой натужности, патетики, все с юмором и в высшей степени спокойно, а за этим ощущались холодная, трезвая основательность и абсолютная надежность. Присутствие здесь Эйтингона обещало задание чрезвычайной важности.
Когда выходил из консульства, где жил, едва не каждый раз Георгий М. обнаруживал за собой хвост. Следили почти за всеми советскими, кто выходил в город, а он ко всему тому был новым человеком в советской колонии — странно, если б его личность оставили без внимания. Георгий М. использовал прогулки, чтоб совместить приятное с полезным: ходил по улицам, наслаждался видами, из европейской части — Перы — перемещался в турецкую и выматывал свое сопровождение, притуплял их внимание, чтобы потом, когда наставала пора, оторваться от слежки со стопроцентной надежностью. Следить, кстати, могли не турки, а немцы. После договора с турками о добрососедстве и ненападении они вели себя здесь как дома.
В его обязанности входило опекать доставленного им из Болгарии товарища. Парню было двадцать шесть лет, он с восторгом цитировал речь Димитрова на процессе по обвинению его в поджоге рейхстага и ненавидел своего царя Бориса, пропустившего через страну немцев в Югославию. “Подонок! Подонок!” — повторял он про него по-русски, когда случалось упомянуть о царе. По-русски он говорил весьма прилично, мечтал поехать в Советский Союз, и после выполнения задания мечта его должна была осуществиться. Правда, что за задание, не знал пока и Георгий М. Вернее, не знал — кого точно. А то, что кого-то ликвидировать, — в том сомневаться не приходилось. Плохо было, что парень не прошел школы войны и, значит, у него не выработалось привычки к смерти. Это могло помешать ему в последний момент исполнить намеченное. Георгий М. поделился своими опасениями с Эйтингоном. Леонид, ничего не ответив, похватал пальцами подбородок, похмыкал, но спустя две с небольшим недели в той самой конспиративной лавке в Галате, что служила Георгию М. местом встреч, его ждал приехавший нелегалом Тимашков — тоже по должности руководитель отделения в Особой группе, как и сам Георгий М. Но главной специальностью Тимашкова было взрывное дело, он умел монтировать самые хитроумные устройства, за что Судоплатов его и ценил, и раз он появился здесь, предстоящая операция рассматривалась руководством комиссариата как задание высшей государственной важности. Может быть, в Турцию планировался приезд самого Гитлера…
В задней комнате, вход в которую был тщательно закамуфлирован коврами — точно так же, как в той лавке, что располагалась по соседству, — Тимашков представил Георгию М. свою “жену” — черноволосую, черноглазую, изумительно красивую молоденькую гречанку. Гречанка, впрочем, была советского разлива, комсомолка, дочь одного из руководителей турецкой компартии, эмигрировавшего в Советский Союз еще в конце двадцатых, по прозвищу Фи-фи — за чудный, бархатно-мягкий смех, — Георгий М. помнил ее по Коминтерну: она работала там в турецком секторе.
Они узнали друг друга и обрадовались — так, как только возможно обрадоваться малознакомым людям при встрече в чужой, угнетающей обстановке. Тимашков, наблюдая за их взаимными бурными приветствиями и объятиями, довольно похихикивал.
— Что, будем взрывать? — в своей обычной легкомысленной манере проговорил Тимашков, когда все приветы из Москвы, в том числе и от семьи, эвакуированной в Кемерово, были переданы. — Вон, у меня тут с большим запасом, — кивнул он на сверток в блекло-красной бумаге в углу. — Восемь с половиной кагэ английского пластита. Любимая взрывчатка генерала Канариса. Сделаем “немецкий след”.
Восемь с половиной килограммов пластита! Георгий М. внутренне присвистнул. Это все равно что двадцать килограммов тротила. Мощный планировался взрыв вместо пули.
— Вы что же, прямо из Москвы тащили? — тоже кивнул он в сторону свертка.
— Ой, лучше не говорить! — экспрессивно вскинула вверх обе руки Фи-фи. — Этот тип, — указала она на Тимашкова, — забросил свою игрушку на самый верх, на третью полку. Едем в поезде, попали под бомбежку. Поезд как затормозит! И все оттуда — на пол. И чертов пакет тоже. Все! Я там умерла.
— А чего умирать? — снова захихикал Тимашков. — Он уже на полу лежит, значит, пронесло. Вот если бы немцы бомбой в нас угодили.
— Ну, устраивайтесь, обживайтесь, ждите указаний, — сказал им Георгий М., прощаясь. Теперь, на некоторое время, он становился как бы начальником Тимашкова и Фи-фи. — Раз вас нелегально прислали, наверное, на долгий срок.
— Да, наверное, — мгновенно погрустнев, отозвалась Фи-фи.
Тимашков, как всегда, с улыбочкой покрутил в воздухе руками: кто знает, кто знает! Ему, кажется, это было без разницы — надолго, ненадолго. Кажется, ему даже нравилось, что, судя по всему, надолго. Замечательное приключение: одна, официальная жена, в Москве, еще одна жена — тут.
Болгарский товарищ изнывал от безделья и неизбежно связанной с ним скуки. Его было не положено ни с кем знакомить, и не полагалось ни с кем знакомиться ему самому, он рвался скорее сделать дело — и оказаться в Москве, Георгий М., встречаясь с ним, занимался тем, что развлекал болгарского товарища. Несколько раз, твердо уверясь, что слежки нет, он ходил с болгарином в кино, несколько раз водил его в ресторан.
На одном из приемов в посольстве Эйтингон, имевший официальной крышей журналистскую аккредитацию, познакомил Георгия М. с сотрудником торгпредства Леонидом Корниловым. Корнилов был задорно-курнос, вихраст, лет тридцати, тридцати с небольшим, но по уверенности, с которой держался, по особой закрытости, непроницаемости взгляда Георгий М. тотчас узнал в нем человека той же профессии, что и они с Леонидом.
Это Эйтингон и подтвердил.
— Знайте друг друга на всякий случай, — знакомя их, сказал он. — Может быть, придется посотрудничать.
День шел за днем, минул Новый год, начался январь. Спокойная, мирная жизнь в Стамбуле, когда там, на родине ежедневно стреляли, бомбили, убивали, казалась чем-то ирреальным, диким, преступным. Георгию М., как и его подшефному болгарскому товарищу, хотелось скорее совершить то, ради чего здесь находился. Легенда, по которой он прибыл в Турцию, не подразумевала слишком долгого его пребывания на берегах Золотого Рога. По легенде он считался историком, преподавателем в вузе и приехал в Стамбул копаться в консульских документах, необходимых для его диссертации…
Шла уже вторая половина января, когда Георгий М., вернувшись вечером из театра, куда ходил вместе с моряками застрявшего в стамбульском порту сухогруза, обнаружил на двери своей комнаты записку Эйтингона: “Тов. Павлов! Очень интересуюсь вашим впечатлением от спектакля. Срочно нужно для моей корреспонденции. Не стану возражать, если вы меня разбудите и в 1.00 ночи”.
“Павлов” — это был он, Георгий М. Георгий Павлов. Записка Эйтингона свидетельствовала, что у него имеется сообщение чрезвычайной важности.
— Привет, товарищ Павлов, привет! — в своей иронической манере сказал Эйтингон, встречая Георгия М. — Пришли поделиться со мной вашими впечатлениями от спектакля? Я бы хотел послушать их на свежем воздухе. Как вы насчет прогулки? — И когда спустились во двор консульства, захрустели гравием дорожки, взяв Георгия М. за рукав пальто и приблизив к себе, проговорил, уже безо всякой иронии: — Поступил приказ начинать операцию. Задача, я полагаю, тебе ясна?
—
Сложно было догадаться, — отозвался Георгий М. — О ком речь?— А тут ты не догадался? — спросил Эйтингон.
* * *
Первое воспоминание о себе, сохранившееся в памяти Георгия М., — это его бой с соседским петухом. Должно быть, их отношениям с заносчиво-гордым, роскошнохвостым горлопаном был уже не один день, возможно, у них и раньше случались конфликты, но тот случай был, видимо, из ряда вон, — потому так и впечатался в память, открыв собой сознательную пору жизни.
Как все началось, с чего — этого Георгий М. не помнил. В сознании, будто вставленная в некую раму, сразу возникала картина боя: петух, громадный, с красным, налившимся кровью гребнем, трясущейся красной бородой, с желтыми безжалостными глазами, хрипло клекоча и высоко встопорщив развевающийся султан хвоста, налетает на него, подпрыгивает, старается клюнуть в лицо, а он отбивается от него таловым прутом, уворачивается от страшного острого клюва, и злобный щиплющий удар приходится в плечо, в шею, в затылок. А от ударов прута Георгия М. петуху хоть бы хны, он и не замечает их и вновь и вновь налетает на Георгия М., хлопает крыльями, бьет грудью. В окно из избы смотрит дед. Смотрит — и не спешит на помощь. “Де-ед, де-ед! — зовет Георгий М., чувствуя, что изнемогает в этой борьбе, что петух сейчас сотворит с ним что-то ужасное. — Де-ед, де-еда!” Но дед сидит, смотрит — наблюдает и не спешит на помощь. Он появляется около Георгия М. лишь тогда, когда Георгий М. уже лежит на земле, уткнувшись в ладони, а петух топчется по нему когтистыми лапами и громко, победно орет свое хриплое неизменное “кукареку!”.
Дед ведет его в дом, взяв за руку, Георгий М. рыдает, захлебывается слезами, и не оттого ему плохо и горько, что весь изранен, что течет кровь, а оттого, что оказался слабее, что не смог победить петуха, потерпел поражение…
Это ему, видимо, года три, три с половиной. Мать уже умерла, и ее образа в памяти у него не осталось. Отчего она умерла? Так это никогда и не стало ему известно. Отец сохранился в памяти редкими появлениями в праздники — с конфетами в карманах, с печатными пряниками в шелестящих бумажных кульках. Он после смерти матери, оставив Георгия М. с младшими сестрой и братом на попечение своих родителей, подался на Николаевский винокуренный завод купца Кобылкина, там при нем и жил. Сначала он работал просто чернорабочим, а потом Кобылкин поставил его конюхом, и временами ему даже приходилось справлять обязанности личного кучера Кобылкина.
Отец умер, когда Георгию М. было восемь лет. Причиной отцовской смерти, как уже много позднее выяснил Георгий М., стало, скорей всего, ущемление грыжи. Следовало срочно ехать к врачу в Верхнеудинск, делать операцию, но отец, надо думать, не понимал, что с ним происходит, перемогался, и в результате, когда, наконец, попал к врачу, было уже поздно.
После смерти отца дед поехал к Кобылкину просить пристроить детей. Прокормить ораву, оставшуюся на его попечении, — это было ему не по силам. Миллионер взял старшего — Георгия М.
И началась у Георгия М. жизнь “в людях”. Он жил то в доме у Кобылкина, то прямо в заводской конторе, в обязанности его входила топка печей — встать поперед всех, натаскать дров, выгрести золу, занять огонь и потом держать его, пока печи не нагреются до нужной температуры, чтобы согревать воздух весь день до вечера, — также на нем была собачья свора: принести собакам еду с кухни, вымыть затем миски за ними, вычистить псарню, расчесать шерсть. При заводе работала пятилетняя школа, и зимой он пошел в нее учиться. Учиться ему понравилось. Тех нескольких уроков, на которые полагалось прийти, отсидеть их и уйти, ему не хватало, хотелось узнать много больше того, что удавалось на уроках, он постоянно просил у учителя дополнительные книги, читал их вечерами при свете “молнии”, — наслаждение, которое испытывал теми вечерами, сохранилось в памяти на всю жизнь.
Еще он очень любил церковь, ему нравилось бывать в ней, нравилось молиться, он ничуть не скучал на уроках закона Божьего, как остальные. Батюшка, преподававший Закон, поставил его у себя в церкви псаломщиком и обещал после окончания школы помочь с поступлением в семинарию.
С наступлением тепла, когда отпадала необходимость топить печи, Георгия М. переводили в заводские мастерские, там он ученичествовал у слесаря, приучался держать в руках надфиль, ученичествовал на кузне — качал мехи, калил поковки, смотрел, как из бесформенной, разогретой докрасна железяки появляется болт, шкворень, подкова. Конюшня Кобылкина требовала на зиму несметное количество сена, и на сенокос в луга Кобылкин вывозил всех, кого только мог снять с производства, выезжал сам — со всей своей семьей.
Сенокосной поры каждое лето Георгий М. ждал с особым чувством. Сенокос был временем тайны, которая возникла у них с дочерью Кобылкина Сашей еще в самое первое лето. Саша была старше его года на полтора, он прекрасно знал ее по дому своего благодетеля, случалось, они сталкивались там несколько раз на дню, но ничто не предвещало того, что произошло у них на сенокосе, в пустом шалаше, на краю громадной опушки. В этом шалаше ночевал сам Кобылкин. Георгий М. приехал откуда-то, чтобы сообщить ему об исполнении полученного поручения, но ни Кобылкина, ни кого еще в шалаше не было — только Саша. Заходи, заходи, помахала она рукой Георгию М., папа скоро придет. Георгий М. вошел, они сели рядом, у них затеялся какой-то разговор, и вдруг она, прервав разговор, спросила:
— Хочешь посмотреть мою писку? Хочешь? — И, не дождавшись его ответа, вскочила на ноги, быстро завернула наверх подол платья, расставила ноги и выпятила живот. — Смотри! Нравится, как там у меня? Смотри!
Завороженно глядя на открывшуюся ему девчачью тайну, Георгий М. почувствовал, что рука его просит дотронуться до этой припухлой восхитительной складки. Он ступил вперед, потянулся к ней, но Саша отмахнулась от его руки и так же быстро, как подняла, опустила подол.
— Покажи теперь ты, — сказала она. — Я тебе показала, сейчас ты. Ну? Давай!
В следующий сенокос все повторилось. Только на этот раз был не шалаш, а заросли тала на берегу ручья в овраге. Сенокос уже заканчивался, сено было высушено, сметано в копны, свозилось в скирды. Георгий М. увидел, как она скрылась в тальнике, побежал за ней, и оказалось, она там его ждала. Что, сказала она, снова хочешь посмотреть, да? Давно не видел, да?
В четвертом классе Георгий М. влюбился в свою новую учительницу, приехавшую преподавать к ним в школу из самой Москвы. Ее звали Анастасия Хрисанфовна. У нее были гладко, строго зачесанные назад со лба русые волосы, собранные сзади тяжелым пышным узлом, большие ласковые серые глаза, и на губах у нее почти всегда, чуть заметная, играла улыбка. Георгий М. влюбился в нее сразу, только увидел. Она ходила в сером, с высоким глухим воротом до самого подбородка, со множеством мелконьких пуговиц платье, и он любил это ее платье, эти мелконькие пуговицы на нем, его сухой шерстяной запах, который ощущал, когда оказывался с нею рядом. На уроках он безотрывно смотрел на нее, не всегда понимая, что она говорит. Ему нужно было постоянно смотреть на нее, быть около нее, и после уроков он бежал к ней в дом, стоявший во дворе школы, — пилил вместе с нею бревна на козлах, колол дрова, носил охапки поленьев, топил печь. Анастасия Хрисанфовна кормила его собственноручно приготовленным картофельным супом, куриными котлетами, а случалось, и пирогами, разговаривала с ним, и эти разговоры были Георгию М. особенно дороги. Она рассказывала ему о людях, которые, оказывается, мечтают о том, чтобы устроить для таких, как он, счастливую жизнь, борются для этого с царем, сидят за то в тюрьмах, страдают — но не сдаются, потому что выше мечты — сделать счастливыми обездоленных — нет ничего. Георгий М. уточнял: “А что, они могли бы сделать так, чтобы у меня ни папа, ни мама не умерли?” — “Да, может быть, и так, — отвечала она. — Было бы больше врачей, они бы вовремя увидели, что с твоей мамой, что с твоим папой, — и вылечили бы их”.
До конца года Анастасия Хрисанфовна класс не довела. Ранней весной, в марте, появился студент — один из тех, объявила Анастасия Хрисанфовна Георгию М. по секрету, кто борется за новую, счастливую жизнь, — пожил у нее неделю, и они с ним уехали в Читу. Накануне отъезда Анастасия Хрисанфовна позвала Георгия М. помочь ей с упаковкой вещей. Он с жаром откликнулся и целый вечер заворачивал в серую грубую бумагу пачки книг, перевязывал их бечевкой, затягивал вместе со студентом бельевой веревкой всякие большие и маленькие узлы. Утром Георгий М. привел с конюшни Кобылкина лошадь, впряженную в розвальни, помог загрузить их, студент пожал ему руку и потрепал по плечу, а Анастасия Хрисанфовна наклонилась к Георгию М. и быстро поцеловала в щеку. “Прощай, мой хороший, — сказала она. — Счастлива была с тобой познакомиться. Ты мне очень помог здесь выжить”.
Студент разобрал вожжи и, не слишком умело хлестнув по крупу, понукнул лошадь: “Но-о! Пошла-а!” Лошадь тронула. Снег под полозьями заскрипел. Студент наддал вожжами еще раз. Лошадь перешла на рысь.
Слезы рванули у Георгия М. из глаз, и он побежал за санями. Между ними было уже саженей двадцать, тридцать, он бежал в надежде догнать их, догнать и… Что “и”? Он не знал. Он знал только то, что должен догнать, непременно, обязательно. Сани, уносившие от него Анастасию Хрисанфовну, бежали, однако, быстрее, чем бежал он, расстояние между ними становилось все больше, все больше, вот уже лошадь с санями превратилась в точку на дороге, и обессилевший Георгий М., задыхаясь, по-прежнему обливаясь слезами, упал прямо в колею.
Его подобрали полчаса спустя встречные сани. Он пробежал по дороге, прощаясь со своей любовью, две версты с лишком.
Ему было пятнадцать, шел шестнадцатый, когда на очередном сенокосе Георгий М. снова встретился с Сашей.
Теперь активной стороной в возобновлении их тайны стал он. Все произошло в стогу, который он нынче днем собственноручно метал. Снаружи ночной воздух был уже прохладен, остро студил тело сквозь заколеневшую от дневного пота рубаху, а внутри оказалось жарко, они оба вспотели — как можно вспотеть, только пройдя с косой целую сотню саженей.
— Го-ош! — протяжно проговорила Саша ему в ухо. — Зачем ты это сделал? Я боюсь!
— Чего ты боишься? — перебирая ее пальцы, отозвался Георгий М. из своего счастья.
— От этого дети бывают.
— А мы с тобой поженимся.
— Папаня не разрешит.
— А мы что, будем спрашивать? — Георгий М. повернулся к ней, обнял. — Найдем священника — и обвенчаемся.
— Правда? — ответно обнимая его, целуя, вдавливаясь щекой в его подбородок, спросила Саша. — Я согласна.
Обещая найти священника, который обвенчает их, Георгий М. не слишком-то задумывался над практическим воплощением своего обещания. Однако его пришлось выполнять: Саша оказалась беременна.
Обвенчал Георгия М. с Сашей их же приходской священник. Тот самый, который обещал ему помочь с поступлением в семинарию. Не помог в одном, помог в другом.
Венчание, впрочем, на Кобылкина не подействовало. Он не признал их брака. Даже несмотря на Сашину беременность.
Весть о рождении сына Георгий М. получил уже в Чите, работая в фирме под названием “Духай”. Найти работу во всей верхнеудинской округе оказалось для него делом невозможным: местные предприниматели и коммерсанты узнали о случившемся у Кобылкина во мгновение ока, а портить отношения с могущественным миллионщиком — никто из них таким желанием не горел.
Связь с Сашей он поддерживал через венчавшего их священника. Сына крестили Иваном. Саша жила с отцом и матерью, из дома ей не разрешалось отлучаться дальше крыльца.
Георгий М. встретился с Сашей лишь год спустя после своего отъезда в Читу. Кобылкин убыл по делам в Маньчжурию, и Сашина мать помогла дочери незаметно для домашних выбраться в Верхнеудинск. Георгий М. ждал ее там на заранее снятой квартире. Все три дня их встречи они не выбирались из постели. У них это теперь называлось “сенокос”. В день расставания Георгий М. предложил Саше бежать из дома и приехать к нему в Читу. Они законные муж и жена, он сейчас зарабатывает, отец ничего не сможет ей сделать.
Саша отказалась. Он зарабатывал в месяц столько, сколько Кобылкину набегало, наверное, за минуту. Она хотела быть женой Георгия М., но не женой слесаря-водопроводчика.
— Давай подождем, — целуя его, проговорила она. — Мы с маманей будем стараться. Отец все равно даст согласие, вот увидишь.
В течение следующих двух лет они встречались таким образом еще несколько раз. Первый год Георгий М. все спрашивал ее, что Кобылкин, отмяк ли, Саша просила: “Подожди, подожди!” — и ему стало казаться, что она почему-то вовсе не стремится соединиться, почему-то ее устраивает, как оно все есть, и, может быть, причиной тому был кто-то другой, с кем она делала то же, что с ним, а к нему приезжала для разнообразия, для развлечения — пряности ради? Он узнал, что такое ревность. Но в ответ на его домогания объясниться Саша лишь смеялась, называла дурачком, поощряла на новый “сенокос”, и так ему и осталось неизвестным, косила ли она их сено с кем-то еще.
А потом началась война с Германией, и Георгий М. перестал заговаривать с Сашей о какой бы то ни было их совместной жизни. Вокруг забирали и забирали в армию, он стал жить ожиданием своего срока — что за смысл что-то менять в жизненном укладе, когда уже всему был означен ясный предел?
В августе пятнадцатого года, в девятнадцать с половиной лет, раньше положенного законом времени, ему забрили лоб, и, проехав в теплушке через всю Сибирь, Урал и Великороссию, Георгий М. оказался в учебном полку в Черкассах. А еще через три месяца, накануне зимы в составе маршевой пластунской роты он прибыл на Юго-западный фронт и был определен в команду конных разведчиков 75-го сибирского стрелкового полка.
* * *
Подполковник из штаба полка, прибывший непосредственно участвовать в рекогносцировке, был высок, крепок, сух телом, поджар, от всего его облика — с торчащими пикой небольшими усами, горящим азартом предстоящего дела взглядом — дышало особой, бравой лихостью.
— Здорово, братцы! — гаркнул он, выбравшись из землянки начальника команды и подходя к выставленной неподалеку от нее дозорной группе. — Что, покажем австриякам-собакам, где русские раки зимуют?
Как они оказались в расположении австрийцев, Георгий М. не понял. Этого, возможно, не понял и подполковник. То есть он, надо думать, отправляясь в разъезд, имел какие-то предположения, потому и пошел полосой кустарника в эту сторону, а не в другую, но того, что зайдут в тыл неприятеля, он не ожидал.
Сначала взлаял одиночный винтовочный выстрел, потом еще один и еще, а затем ударила пулеметная очередь, и винтовочная пальба превратилась в непрерывное звонкое перелаивание. Сбоку, сверху, снизу смертельно зафьюкали пули. Георгий М. ощутил в себе легкую, азартную, ликующую силу. Натягивая поводья, пригнулся к холке, глянул на подполковника в ожидании команды. Он был готов скакать вперед, рубить саблей, стрелять.
Но подполковника не было. Вернее, он лежал на земле, придавленный своим гнедым. Гнедой бился, пытаясь встать, и не мог — видимо, ему прострелило сухожилия на ногах. И взмахивал рукой, дергал оставшейся в стремени ногой, пытался выбраться из-под коня подполковник, но ничего у него, как и у его гнедого, не получалось.
— Кто-нибудь! Эй! Помочь мне! — крикнул подполковник.
Услышать его, кроме Георгия М., было больше некому. Один из товарищей Георгия М. мертвым кулем свисал с лошадиной холки, лошадь его, не чувствуя направляющей руки седока, бессмысленно металась по луговой дернине; а двое других уже развернулись и, низко пригнувшись, бешеным галопом уходили обратно в спасительный кустарник.
Чувствуя, как все в нем словно бы поет в азарте горячего ликования, Георгий М. дал шпоры, пронесся к подполковнику, соскочил на ходу на землю.
— Ранен я! — вскрикнул подполковник, когда Георгий М. принялся выдирать его из-под конского тела.
Конь Георгия М., испуганный свистом пуль, не лег, и подполковника пришлось закидывать наверх, словно какой-нибудь куль.
— Держись, ваше высокоблагородь! — крикнул Георгий М., оставляя поводья в руках подполковника, и, схватившись за уздцы, рванул коня: — Пошли! Пошли! Быстрее!
Конь его жутко заржал, взвился на дыбы, бросил себя в сторону и грянул на землю, когда до полосы кустарника оставались секунды. Подполковник вылетел из седла и остался лежать, потеряв от удара сознание. Пули, увидел Георгий М., попали коню в шею. Их было две. Как раз там, на том уровне, где, с другой стороны, находился он. Его голова. Конь прикрыл его, как щитом. Георгий М. сорвал со спины винтовку, передернул затвор и выстрелил коню в глаз. Оттуда брызнуло мутным фонтаном, прыснуло на вправленные в сапоги суженки. Это был его конь, и он не мог оставить того умирать здесь в мучениях.
О том, что пуля может достать и сейчас, Георгий М. больше не думал. Пригибаясь, он обежал затихшего коня, встал перед лежащим без сознания подполковником на колено, перекинул его руку себе через плечо и, поднявшись на ноги, полусогнувшись — чтобы тело подполковника надежнее лежало у него на спине, — пронесся оставшееся расстояние до кустарника.
Он остановился лишь тогда, когда навстречу, из кустарника выехали те двое — возвращавшиеся обратно мелкой, опасливой рысью. Ноги у него тотчас ослабли, он из последних сил, осторожно, чтобы не зашибить подполковника заново, опустил его на землю и рухнул рядом сам. Взгляд Георгия М. упал на темные мокро-студенистые потеки на суженках около обреза голенищ — след от выбитого пулей мозга его лошади. Внутри словно взорвалось и вывернуло желудок ему наружу.
Те двое подскакали к нему, спешились, один тотчас бросился к подполковнику, приложился ухом к его груди.
— Хорош хреновить, не время, давай на коней! — вскочил он на ноги, послушав подполковника. — Жив высокоблагородие, надо его к фельдшерам, спас ты его!
Через три с половиной месяца после петроградских событий, в начале второй половины июня неожиданно для всех началось новое наступление. Настроения воевать не было вроде ни у кого, но дело пошло удивительно хорошо, австрийцы покатились назад, — отовсюду доносились известия: ломим и там, и там, взят Галич, взят Калуш…
Несколько дней спустя, на рассвете, когда ветер упорно и ровно дул в сторону русских позиций, германские войска применили газы. Все, кто спал в землянках, умерли от удушья через какие-нибудь два, самое большее три часа. Умерли в мучениях, кто находился в окопах, в ложбинах. Выжили те, чьи позиции оказались на возвышенностях, — газ не задерживался там надолго, стекал вниз, ветер разрежал его облака, снижал концентрацию. Георгию М. повезло: он был в наряде, пас за леском, примыкавшим к передовой, лошадей. Газы, пройдя через лес, вытекли на луговину, уже потеряв ту убийственную силу, с какой проутюжили передовую, и весь их наряд остался жив.
В лазарете Георгий М. пролежал месяц с лишком. Тут, в лазарете, он наконец подробно узнал о политических. Оказывается, кроме эсеров, боровшихся за интересы простого народа, были еще такие эсдеки, которые тоже хотели, чтобы все было справедливо, честно и не существовало бы ни богатых, ни бедных, а только трудящиеся. И у эсеров, и у эсдеков, кроме того, имелись разные крылья: кто готов идти до конца, буквально на смерть ради торжества справедливости, например, большевики у эсдеков, а кто хотел бы устроить справедливый мир, договариваясь с эксплуататорами, взывая к их совести и состраданию, — это у тех же эсдеков меньшевики.
Собеседником Георгия М. в этих разговорах был прапорщик, лежавший на соседней кровати. В офицерской палате не хватало мест, и его поместили в солдатскую. Вот, между прочим, вот тебе пример, комментировал прапорщик это обстоятельство. Революция, объявили равенство, а почему должны быть офицерские палаты, солдатские? Что, у солдата и офицера разные организмы? Нет. Ты млекопитающее, и он млекопитающее. Хомо сапиенс — человек разумный. Почему же ваше высокоблагородие — где посветлее да поудобней, а ты — где потемнее да народу прорва?..
От прапорщика Георгий М. впервые услышал такие имена, как Савинков, Мартов, Спиридонова, Троцкий, Плеханов. С особой почтительностью сосед по палате называл имя, уже известное Георгию М. — Ленин.
— Так это вроде немецкий шпион? — уточнил Георгий М.
Прапорщик взвился, будто Георгий М. неосторожно задел некую болезненную, покрытую саднящей коростой рану.
— Какой шпион, что за бред?! Ты что, на пропаганду попался? Ты кому поверил, ты этому главноуговаривающему поверил? Керенскому этому? Ему что, можно верить? “Война до победного конца” — чей это лозунг? Они, такие, чтоб своих противников скомпрометировать, ни перед чем не остановятся. У них, надо будет, и ты немецким шпионом станешь!
Он был ровесником Георгия М., но призван на службу совсем недавно, перед самой революцией, и по окончании школы прапорщиков пробыл на фронте всего какой-нибудь месяц, а то и меньше. Однако Георгий М. чувствовал его много старше себя. Прапорщику было открыто такое, в чем Георгий М. совершенно не разбирался. Не разбирался, не понимал, не знал. В отличие от Георгия М. его сосед закончил реальное училище, работал после него электриком на заводе, потом поступил в Технологический институт в Петрограде — Питере, как он говорил, — и вот оттуда уже был призван в армию.
— А ты сам не из этих, не эсер, не эсдек? — спросил как-то Георгий М.
Прапорщик захохотал.
— Вот так, в лоб! Скажи ему и все. Таким макаром только провокаторы спрашивают. — Он перестал хохотать, перевел дух и похмыкал. — Я тебе так отвечу: уж кем быть, так эсдеком. Которые большевики.
— Это почему?
— Потому что у них слово с делом не расходится. Надо умереть за свое слово — умрут. Люди слова!
Прапорщик словно протер перед взором Георгия М. некое окно, о наличии которого Георгий М. и не подозревал, и ему стало видно далеко вокруг — так, как никогда раньше, — мир стал внятным, доступным для понимания. Когда, месяц спустя, доктора сочли его вновь годным к строю, Георгию М. уже совсем не хотелось обратно на фронт. Он теперь видел свое место во всем происходящем, и это место не устраивало его. Он не желал быть бессловесной куклой, за которую решал кто-то другой.
Но выбора у него не было.
Он снова стал конным разведчиком. Единственно, что не в родном 75-м Сибирском, а во вновь сформированном сводном республиканском полку, который придали 13-й стрелковой бригаде. Новые соединения вокруг появлялись будто грибы в августовском лесу после дождя. Брали людей из одной части, из другой, третьей — и сводили вместе. Рвали прежние связи, перемешивали. С явным умыслом. С целью. В воздухе висело предчувствие каких-то грозных событий. Что-то неизбежно должно было произойти.
* * *
Нового главковерха звали Крыленко. Войсковое его звание было прапорщик. Георгию М. почему-то чудилось, что это окажется его сосед по лазарету. Мало ли что фамилия того была совсем иной. Но раз у революционеров положено иметь псевдонимы, то почему Крыленко не мог лежать в госпитале под другим именем?
Их отряд разведчиков шел к Могилеву своим ходом, в конном строю. Шли с полной боевой выкладкой, запасшись патронами под самое горло: говорили, смещенный главковерх Духонин окружил себя текинцами, те ни слова не разумеют по-русски, им ни черта не объяснишь, стоят за старую власть, как камни, — без боя не обойтись. Погода держалась совсем зимняя, на земле лежала пороша, но завалить снегом схватившуюся льдом дорогу зиме еще не хватало сил, и лошади скользили на ледяном стекле, падали, ломали ноги. Возиться с ними не было времени, приходилось их тут же пристреливать.
Сам Крыленко, по имевшимся известиям, продвигался к Ставке с двумя эшелонами революционных моряков из Питера. Но что это за эшелоны, сколько там морячков — неизвестно, может быть, всего-то полтора человека, и каждый лишний штык мог оказаться решающим…
В Могилеве делать им оказалось нечего. Духонин сдал Ставку без боя. У здания на Губернаторской площади уже стояли часовые из роты революционных матросов Балтийского флота и большевистской роты запасного лейб-гвардии Литовского полка. Сам Крыленко, однако, еще находился в дороге, а всеми делами в городе заправлял созданный накануне Военно-революционный комитет. Вставайте на квартиры, где понравится, — выдали в комитете бумагу с печатью, разрешающую входить в любой дом.
Георгий М. спал, не видя никаких снов, не пробудившись ни разу за всю ночь, и проснулся лишь утром по крику ворвавшегося в дом караульного:
— Подъем! Подъем! Революция в опасности!..
Оказывается, Духонин сдать Ставку без боя сдал, но вчера же подписал бумагу об освобождении контрреволюционных генералов Корнилова, Деникина, Маркова и иже с ними. Те еще с сентября находились в заключении, в таком городке Быхове неподалеку от Могилева, их следовало судить революционным судом, а он их специально освободил, чтобы они могли вредить революции дальше. Выставил себя вместо них: вот он я, такой хороший, ничего против революции, ни единого выстрела. А те вместе с текинцами дали деру. Текинцы, оказывается, были не здесь, в Могилеве, а там, у Корнилова, в этом Быхове.
— Приказано встречать товарища Крыленко на площади перед Ставкой! — оповестил командир. — Готовиться к выходу! Через тридцать минут выступаем!
Работая клаксоном, сверкая лаком вздыбленных над колесами крыльев, на площадь выехал автомобиль, прокатил к крыльцу Ставки, и из него один за другим быстро выскочило на землю несколько человек. В форме, с одинокой прапорщицкой звездой на просвете погона из машины выбрался лишь один, и значит, именно он получался Крыленко. Нет, это оказался не его прапорщик, не он. Этот был лет на десять постарше, явно уже за тридцать, с тяжелым щекастым лицом, с тяжелым подбородком, тонкими, подбритыми усиками. У него были близко поставленные, как бы косящие круглые глаза, высокий лоб; вытянутые вперед, устремленные друг к другу нос и губы придавали его лицу нечто птичье. Георгий М. на своей лошади стоял в оцеплении совсем близко от крыльца и, пока выскочившие из автомобиля люди поднимались по его ступеням, успел разглядеть Крыленко с той подробностью, с какой хотелось.
Начался митинг. Крыленко выступил, закончил — и из стоящей перед крыльцом солдатско-матросской толпы ему тотчас закричали:
— А что, правда, будто Духонин эту контру Корнилова отпустил? Ты, товарищ Крыленко, у него что же, дела принимать собираешься? Духонина на фонарь! Отдай нам Духонина, товарищ Крыленко!
Крыленко поднял руку, успокаивающе помахал:
— Не волнуйтесь, товарищи! Революционная справедливость восторжествует, смею вас заверить, не сомневайтесь!
— Когда?! Морковкина заговенья ждать?! Тоже под арест, а его кто-нибудь так же отпустит?!
Митинг скомкался. На крыльцо полезли матросы, солдаты, стали сами брать слово — получился базар. Крыленко постоял-постоял, помахал рукой, крикнул что-то, что — никто уже не услышал, повернулся — и скрылся за дверью…
Взобравшись на подножку товарного вагона, издали, с расстояния метров в сорок, Георгий М. увидел: из тамбура роскошного, холеного вагона несколько матросов вытащили на белый свет человека в такой же холеной генеральской форме. Он упирался, что-то говорил, выворачивая голову, в глубь тамбура — обращаясь к кому-то там. Один из матросов с размаху ударил его ребром ладони по затылку, другие отжали пальцы от поручней. В следующее мгновение протянувшиеся снизу руки ухватили его за ноги, и он, колотясь по ступеням головой, слетел наземь.
Вниз по ступеням стекла целая река черных шинелей, и на площадке в дверях появился главковерх Крыленко.
— Товарищи матросы! — донеслось до Георгия М. — Я прошу прекратить самосуд! Это недостойно революции! Я прошу прекратить!
Тот человек в генеральской форме — это Духонин, дошло до Георгия М.
— Я прошу прекратить! — снова донеслось до него.
Но вниз, в бурлящее черно-серое месиво Крыленко не спустился. И больше ничего не кричал. Просто стоял и смотрел.
А внизу под ним словно копали землю, только всаживали в нее не лопаты, а винтовки. И только в одном месте. Толкались, отпихивали друг друга и лезли все к этому месту, чтобы копнуть там. Потом раздались какие-то команды, копка прекратилась, все в том месте замерли, и через долгое, протяжное мгновение, одновременно с ревом выдохнутого из груди воздуха, вверх над головами взметнулась на штыках тряпичная генеральская кукла. Болтались руки, болтались ноги, висела, вытянувшись на шее, голова. Из черного рта у куклы тянулись пряди крови.
Раздался новый, одновременный рев воздуха, и генеральская кукла, освобожденная от штыков, с мокрым глухим стуком упала на землю.
* * *
В Читу эшелон прибыл перед самым Рождеством. Город был завален снегом, придавлен суровым, мгновенно каленившим щеки морозом, в дымчато-голубое небо над ним тянулись из труб неколеблемые сизые столбы дыма. В незамерзшие верхние шибки окон было видно, что в домах стоят елки. Эти елки больше всего поразили Георгия М. От их увешанных разноцветными игрушками зеленых лап веяло жизнью, о которой он напрочь забыл, которой, казалось ему, больше нет и быть не может.
Записываясь в Красную гвардию, Георгий М. рассчитывал снова сесть на коня — попасть в какой-нибудь кавалерийский отряд, но его направили в команду, охранявшую читинский артсклад, — помощником командира. Команда состояла сплошь из эвакуированных солдат, многие были из того эшелона, которым приехал и Георгий М., многие знали его, многих помнил он. Жили в казарме, но, впрочем, без всякой строгости насчет отлучки, нужно тебе куда и не в наряде — скажись и иди, думать о еде не приходилось: продовольствие для кухни согласно постановлению областного совета поставлялось регулярно и в достаточных количествах. Вышла заурядная, скучная тыловая жизнь. Ешь, спи и ходи в наряд. Ходи в наряд, ешь и спи.
Георгию М. было невыносимо жить такой жизнью. Хотелось действия, движения, стремления к какой-то цели.
Он зачастил в Союз эвакуированных воинов, в который вступил сразу после возвращения. Там всегда толокся народ, обсуждались последние новости; бывая там, приобщался, казалось, к той, иной, жаждаемой жизни. В Союзе все были равны, в каком бы звании до того ни служил, и не нравился тебе какой-нибудь офицер — речи его или обращение — мог спокойно высказать ему все, что полагаешь нужным.
В Союзе Георгий М. встретился с тем подполковником, которого в шестнадцатом вывез раненым из-под австрийского обстрела.
— Рядовой! Жив! — спасенный Георгием М. бывший подполковник шагнул к нему и крепко, рывком обнял. — Жив! — повторил он, похлопав Георгия М. по спине и отстраняясь. — Рядовой! Сколько раз я мечтал тебя так вот обнять!
— Отлежались, я понимаю, — сказал Георгий М. спасенному им подполковнику. — Ничего по вам и не заметно. Или что, комиссовали?
— Какое комиссовали! — воскликнул тот. — Я полковника успел выслужить. Ты член Союза?
— Член Союза, — подтвердил Георгий М.
— Так а я его председатель! — снова воскликнул спасенный им подполковник, выслуживший полковника. — Войтухов, слышал о таком?
Председатель Союза Войтухов, вот это был кто!
— Чем занимаешься сейчас, паек где-нибудь получаешь? — спросил Войтухов.
Георгий М. сказал о своем занятии.
— А, ну хорошее дело, — принял к сведению его слова Войтухов.
С этой поры Георгий М. стал своим человеком не просто в Союзе, а и в его руководстве. Сблизился со студентом Боженовым, познакомился с поручиком Закарджевским, начальником конвойной команды капитаном Далем, казацким есаулом Чистохиным…
При его появлении Закарджевский с Боженовым смолкли. Стояли посереди комнаты в неестественных позах, не сумев ни изменить выражения лиц, ни отпрянуть друг от друга с равнодушным видом, и в глазах у них Георгий М. прочел тревожный вопрос: слышал он, о чем они говорили, не слышал?
Он слышал. Он только не успел отдать себе отчет в том, что услышал, — и вошел в комнату. А сообрази он сразу, о чем разговор, входить бы не следовало. Суть разговора Закарджевского с Боженовым состояла в том, что на складе, который охранял Георгий М., среди складской обслуги кто-то похищал огнеприпасы и делал это не для кого другого, как для них.
— Погода какая, а?! — воскликнул Георгий М. — Капель какая! Прямо звенит, буквально звенит! Что, весна уже близко, а?!
Он произнес первое, что пришло ему в голову. На улице и в самом деле стояла оттепель, действительно все звенело, но того восторга, который он изобразил, в нем не было. Восторг потребовался ему, чтобы оглушить их. Чтобы они подумали, будто он не замешкался около полуприкрытой двери, как это на самом деле произошло — решил перед тем, как войти, поправить ремень, разогнать складки на шинели, — а с ходу, быстро прошагав по коридору, ворвался внутрь. Следовало ничем не выдать себя. Ведь не просто же так они похищали огнеприпасы, не ради удовольствия; кто-то стоял за ними, какая-то тайная организация, и если бы они его заподозрили, жить бы ему осталось считанные часы. Сомнительно, что они постарались бы его завербовать: лучше перестраховаться.
— Ну, так и чего тебе весна? — через паузу, с натугой произнес Закарджевский, продолжая ощупывать Георгия М. тревожным, настороженным взглядом. — Весны никогда не видел?
— Да, что-то устал от нынешней зимы — ужас! — прежним тоном отозвался Георгий М. — Жду весны — как никогда. Будто какой-нибудь старый дед.
Теперь ожил и Боженов. В отличие от Закарджевского, которому подходило уже к тридцати, он был ровесник Георгия М., и отношения, возникшие между ними, были почти дружеские.
— Да уж поскорей бы весна, конечно, — сказал он. — Вешние воды только… слякоть. Лето бы поскорее, вот что.
Точно, летом воевать куда удобнее, прозвучало в Георгии М. — неким готовым знанием. Ему вспомнился гулявший по городу слух о присланном недавно в Читу вагоне с трупами советских работников со станции Маньчжурская, расстрелянных атаманом Семеновым.
— Нет, — стараясь, чтобы и следа его мыслей не появилось у него на лице, не согласился с Боженовым Георгий М., — лето, конечно, хорошо, но с весной не сравнится ничего. Весна — это новая жизнь. Новая жизнь — что может быть лучше?!
На губах у Закарджевского появилась улыбка.
— Лучше новой жизни может быть только хорошая старая жизнь, — сказал он.
И вот в этих-то его словах Георгий М. услышал несомненный, очевидный второй смысл, но вместе с тем — по улыбке поручика, по его интонации он понял, что сумел уверить Закарджевского, будто ничего не слышал. А уверился в том Закарджевский, уверится и Боженов.
Он шел из Союза эвакуированных воинов по залитым ярким, совершенно весенним солнцем, несмотря на февраль, звенящим капелью улицам и чувствовал, что все в нем внутри натянулось, запело тугой стальною струной — так всегда это с ним бывало в мгновения опасности и необходимости действовать.
Все в нем кипело готовностью к действию, но что именно предпринять — этого Георгий М. не знал. Он только знал, что должен непременно пресечь всякие хищения со склада. Ему должно достать решительности сделать это. Если не быть решительным сейчас, то впереди будут новые трупы, и много, не два и не три — десятки. Никто не станет рисковать, таскать патроны со склада для удовольствия. Это идет подготовка, это делаются припасы для будущего вооруженного выступления, — сомнений тут не может быть никаких.
У зам. председателя областной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией Григория Трофимовича Перевозчикова оказалось улыбчивое светлоглазое лицо, упрямый округлый подбородок, коротко, чтобы не закрывали губ, подстриженные усы, глубокие височные залысины пробирались плешью на темя. Он с первого взгляда понравился Георгию М.
— Ну что, давай свое дело, излагай, — усадил Перевозчиков Георгия М. на стул напротив себя.
Георгий М. рассказал о подслушанном разговоре, умолк, и Перевозчиков тут же, тяжело осуровев своим улыбчивым лицом, проговорил:
— Твои предложения? Как выявить, кто из обслуги занимается хищениями? И чтобы ты сам не засветился. Есть предложения, думал уже над этим?
Георгий М. уже думал, и предложения у него имелись. Кто покажется подозрительным — подойти будто бы от имени тех же Закарджевского с Боженовым, сказать, что за ними слежка и просьба все контакты замкнуть на него, Георгия М.
— Ну, подошел. С какой стати он тебе должен поверить? — оценил предложение Георгия М. Перевозчиков.
— Поверит, — сказал Георгий М. — Главное, самому верить, что я от них. Буду верить — и они поверят.
— Гипнотизером себя считаешь или такой отчаянный? — Осуровевшему лицу Перевозчикова вновь вернулось его улыбчивое выражение. — Давай только наблюдай. А подходить без совета со мной — не подходи. Видно будет. Вдруг и так раскроются.
Перевозчиков оказался прав. Огнеприпасы крали со склада внаглую, почти открыто — не заметить этого раньше можно было лишь потому, что никому и в голову не приходило подобное. Похищали огнеприпасы двое из складской обслуги, и способствовали им в том, прикрывали их двое из охранной команды. Днем, в караульное время этих двоих из охранной команды, двое других из обслуги вытащили на улицу несколько ящиков с патронами, припрятали неподалеку от забора, забросали досками, всяким рогожным хламьем, присыпали сверху комьями снега. Сомнений не могло быть: ночью, когда кто-нибудь из этих двоих караульщиков снова будет стоять на часах, — подъедут на лошади, без всяких хлопот погрузят ящики в сани, и дело сделано.
У Георгия М. горело, не докладывая в ЧК, самому захватить ночью голубчиков, но он осилил себя, отправился по уже известному адресу. В любом случае сдавать арестованных следовало туда.
Перевозчиков его отказ от самочинных действий одобрил.
— И очень хорошо, что не стал ничего сам, — сказал он. — Взялся бы сам — и засветился бы. А так — ты ни при чем и можешь помочь нам дальше. Хочешь помочь, берешься?
— О чем речь? — спросил Георгий М.
— О том, о чем. О защите революции, о чем еще. Мы тут пораскинули мозгами — и решили, что этих твоих, из Союза, в котором ты состоишь, брать не будем. Нам надо всю организацию вытащить, с корнем. Соображаешь?
— Соображаю.
— А соображаешь, так, поди, уже понял? — Улыбчивые глаза Перевозчикова смотрели на Георгия М. с пристальной требовательностью.
— Войти к Закарджевскому с Боженовым в доверие? — произнес Георгий М. — Стать своим. Так?
— Точно! — Перевозчиков искренне обрадовался. — Хорошо соображаешь. Может быть, чтоб упредить любые их подозрения, сам же первый им и расскажешь, что у вас произошло на складе. Я имею в виду, что сегодня случится. И выскажешь при этом сочувствие арестованным. Так, осторожно. Чтобы не пережать. Как бы не сдержавшись. От полноты чувств.
Перевозчиков смолк, ожидательно глядя на Георгия М., Георгий М. сидел напротив него на легконогом венском стуле и, поставив стул на задние ножки, покачивался. Он не мог понять: принимать ему предложение Перевозчикова или нет. Конечно, Перевозчиков прав, арестом похитителей огнеприпасов обрывались только вершки, корешки все оставались в земле, — и что тогда смыслу в его решительности, зачем он вообще затевал все это? Но вместе с тем, приняв предложение Перевозчикова, он неизбежно должен был сделаться как бы не самим собой: играть, притворяться…
— Давайте, Григорий Трофимович, — сказал Георгий М., опуская стул на все четыре ножки, — управимся пока с одним делом. Пресечем воровство со склада. Как оно получится. А там видно будет.
К темноте около забора, в том месте, где под рогожно-дощатым хламом лежали похищенные ящики с огнеприпасами, была выставлена засада. Ждать ей пришлось недолго — ровно до часа, когда в караул заступили те двое, в чью дневную стражу эти ящики и прятались. Зацокали по схватившейся ледовой коркой ростепельной дороге копыта, завизжали окованные железом полозья. В санях сидели трое. Они остановились, один остался с лошадью, двое направились к забору, мгновение — и несколько досок оказались отложены. В заборе был настоящий, заранее устроенный и, возможно, уже давно действующий лаз. Паре, проникшей на территорию склада, дали подтащить к лазу припрятанные ящики, позволили выбраться с одним наружу — и Перевозчиков, лично руководивший операцией, дал команду на захват. В лошадь из засады ударили в несколько винтовок, она дико заржала, попробовала взметнуться на дыбы, рванула с дороги в сторону и рухнула. Похитители ответили на винтовочную стрельбу револьверными выстрелами.
Все это, в такой полноте, стало известно Георгию М. лишь на другой день, когда он снова пришел в ЧК. А тогда, услышав выстрелы, он просто выполнял свои обязанности: поднимал команду “в ружье”, выскочил с нею из казармы на помощь караулу…
Помощи не требовалось. Пока они бежали, ЧК закончила всю операцию. Один из похитителей был убит, еще один ранен, третий захвачен в плен живым-невредимым. По требованию Перевозчикова часовые, помогавшие в хищении, были Георгием М. сняты с постов и переданы ЧК. “Гоха, а мы-то при чем! Мы-то, Гоха, совсем даже ничего!..” — умоляюще приговаривали они, когда их разоружали. Георгий М. молчал. Троица похитителей, отстреливаясь, умудрилась уложить из бравшей их команды ЧК двоих насмерть и троих ранить. Хорошие оказались стрелки.
Двое саней, на которых прибыли проводить операцию чекисты, были отданы под арестованных с севшей к ним охраной. Они укатили, оставшиеся чекисты построились и умаршировали, а три трупа остались лежать в ряд на обочине дороги. Теперь эти трое не представляли опасности друг для друга и могли лежать вместе. Убитый похититель был лет тридцати, у него было сухое, костистое мужское лицо, а двое убитых чекистов — безбожно юны, моложе Георгия М. Один, как и он, солдат, второй вообще в шинели учащегося реального училища. Тому, что солдат, пуля вошла в висок, вышла сзади, разворотила затылок, и из разверстой дыры все время густой струей подтекало. Как получилось, думал Георгий М.: он хотел предупредить возможные будущие убийства, а немедленным результатом его действий — три отнятые жизни.
У него было чувство, будто это он, лично, убил всех троих…
* * *
— Что, комиссар, какие новости? — пожимая руку Георгию М., проговорил Войтухов. — Мировая революция скоро победит или пока подзадерживается?
С апреля Георгий М. числился сотрудником ЧК официально. Он был на оперативной работе — на ногах с утра до ночи — и, случалось, перехватывал час-другой сна прямо в помещении чрезвычайки, составив вместе несколько стульев. У него была легенда, будто он является работником штаба Красной гвардии читинских железнодорожных мастерских, ему выдали документ, удостоверяющий это, и он, чтобы все выглядело вполне натурально, часто там появлялся.
— Оставьте, господин полковник, — с порицанием отозвался Георгий М., ответно пожимая руку Войтухову. — Это ваш атаман Семенов комиссар, а я им никогда не был. Я в Красной гвардии — мне паек получать где-то нужно?
— Ладно, ладно, не серчай, уж и подначить нельзя! — Войтухов залихватски подмигнул Георгию М. и усмехнулся. — И на есаула Семенова серчать не надо: он свое комиссарство от Временного правительства искупил. Такой молодец, каких мало. А какие новости мне интересны, сам понимаешь. Сколько сейчас у красных боеспособных штыков в городе, можешь ответить? И по старым бы своим знакомствам в охране артсклада пошерудить — огнеприпасами разжиться.
— Насчет артсклада, — развел Георгий М. руками, — к сожалению… После того случая… там сейчас близко не подойдешь, не светишься, как стекло — вычищают, чтоб духу не было. За что и меня турнули. А сколько боеспособных штыков — думаю, можно подсчитать. В общем, не так мало, как бы хотелось…
Он забивал баки Войтухову: боеспособных штыков в городе было раз-два и обчелся. В смысле не просто боеспособных, но еще и надежных. Все они находились на семеновском фронте. Да еще после захвата одиннадцатого июля чехословаками Иркутска в Чите появились отряды анархистов из Центросибири. Они не хотели подчиняться никому, каждый сам по себе, и оказалось, что Шит, начальник штаба Красной гвардии на Чите-Первой, — тоже анархист.
Всякий раз, перед тем, как идти в Союз эвакуированных воинов, Георгий М. вместе с Перевозчиковым обсуждали, какую дезинформацию подкинуть Войтухову. Уже не оставалось никаких сомнений, что в городе у него существует довольно приличная антисоветская организация, и показать им реальное положение вещей было бы подобно смерти. Следовало сделать все, чтобы не допустить контрреволюционного выступления. Если бы оно произошло, с ним бы просто-напросто не удалось справиться. Опасно, однако, было и арестовывать верхушку организации. Преждевременный арест мог лишь спровоцировать выступление. Впрочем, кто входит в эту верхушку, узнать у Георгия М. не получилось. Оставалось только ждать и дезинформировать, надеясь на лучшее.
Дела между тем обстояли скверно, хуже не придумаешь. Организовать сопротивление белочехам после падения Иркутска никак не удавалось, фронт разваливался, не сегодня завтра мог пасть Верхнеудинск, а Семенов, по агентурным данным, вновь собирал на границе свежий ударный отряд.
— А вот этот господин, как его… Пережогин, — вспомнил Войтухов, — он что собой представляет, известно? Какие слухи ходят?
Войтухова интересовал Пережогин! Георгий М. почувствовал: здесь горячо. Просто так Войтухов Пережогиным интересоваться не мог.
— Да, по-моему, бандитская дрянь, и все, — сказал он. — Дай пограбить и погулять вволю. Как всем им, анархистам этим.
— Ну! Это ты уж слишком. Круто взял. Есть и приличные среди них. Караев, который в “Селенге” сидит. А? Что о нем скажешь?
Войтухова интересовал и Караев! И похоже, не просто интересовал, а как бы Войтухов был и знаком с ним. Был знаком, имел о нем мнение, но хотел проверить. Как и относительно Пережогина. И если Пережогин действительно был редкая дрянь, его даже уже арестовывали по жалобам за откровенные грабежи, то Караев со своими помощниками Успенским и Салтыковым держался довольно тихо, незаметно — вполне пристойно
.— Нет, о Караеве ничего не знаю, — сказал Георгий М. — Вообще о таком не слышал.
— Неужели? — как удивился Войтухов.
— В самом деле. Есть у нас здесь и такой?
— Есть, есть, — проговорил Войтухов. И спросил: — У тебя, как я понимаю, в общем-то довольно свободное перемещение?
— В общем, да, — подтвердил Георгий М. — А что?
— Нет, пока ничего, — как отсек его вопрос взмахом руки Войтухов. — Но это хорошо. Держи связь со Студентом, не теряйте друг друга из вида.
Студент — это был Боженов, с которым у Георгия М. отношения последние недели сделались совсем дружеские. Боженов даже все набивался к нему в гости, и Георгию М. стоило немалых усилий не допустить этого…
Спустя час Георгий М. обсуждал состоявшийся разговор с Перевозчиковым. По всему получалось, что готовится мятеж, и произойти он может буквально днями. Не исключено, произошел бы уже вчера, но у организации явно плохо с огнеприпасами, и они бешено крутятся сейчас во все стороны, ищут возможности достать их. И тот интерес к анархистам, что продемонстрировал Войтухов, он тоже, по всей вероятности, связан с огнеприпасами. Анархисты привезли с собой горы оружия, склонить их на свою сторону — и мятеж можно начинать.
Улыбчивое светлоглазое лицо Перевозчикова было темным, как вороненая сталь винтовочного ствола.
— Надо вклиниваться между твоими дружками из Союза эвакуированных воинов и анархистами, — сказал он. — Другого способа помешать выступлению я не вижу. Ты ведь Васю Жданова знаешь?
Васю Жданова, младшего брата областного комиссара юстиции, эсера Бориса Жданова, Георгий М., конечно же, знал. Вася с недавнего времени тоже работал в ЧК оперативником.
— Ну так вот, — проговорил Перевозчиков, получив утвердительный ответ Георгия М. — Вася работает по анархистам и засек одного, который связным между ними и твоими “союзниками”. Раньше было непонятно, кто там, на другом конце нити, теперь прояснилось: Войтухов наверняка. Давай пойдем к Матвееву утверждать план. Говоришь, в Союзе верят, что ты свой?
— Вроде верят, — сказал Георгий М.
— Значит, придется тебе проверить, насколько верят.
План Перевозчикова состоял в том, чтобы немедля арестовать связника. После чего Георгий М. должен был прийти с Васей Ждановым — как имеющим информацию особой важности — к Войтухову. Представить его своим товарищам, сочувствующим белому делу, открыть его родство с комиссаром юстиции, — откуда и информация. А информация будет заключаться в следующем: будто бы связной вовсю сыплет именами, ожидаются аресты — и, следовательно, нужно ложиться на дно. Если арестованный и в самом деле находится на связи с организацией Войтухова, она непременным образом, хотя бы на несколько дней, уйдет в глухое подполье, и, надо надеяться, этих дней как раз хватит на то, чтобы ситуация на фронте стабилизировалась. Ситуация стабилизируется — и появится возможность перебросить в город надежные войска.
Председатель ЧК Матвеев Евгений Михайлович, когда выслушал изложенный ему план, помолчав некоторое время, посмотрел по очереди на Георгия М. с Васей Ждановым, — будто хотел взглядом проверить их на прочность:
— Что, ребята? Готовы рисковать?
— Готов, товарищ Матвеев, — сказал Георгий М.
— Готов, товарищ Матвеев! — вдогонку ему звонко воскликнул Вася Жданов.
Он был моложе Георгия М. Георгию М. весной исполнилось двадцать два, а Васе Жданову не стукнуло, наверное, еще и двадцати.
Пересечься с Войтуховым у Георгия М. не получилось. Ошивавшийся около анархистов милиционер из третьего участка милиции тотчас после ареста показал, что действительно имел связь с руководством Союза эвакуированных воинов, — Перевозчиков не ошибся в своем анализе. Правда, милиционер оказался простым почтовым голубем, и вынуть из него ничего существенного не удалось. Но вот взяли его сверхнеудачным образом — прямо в участке, при добром десятке свидетелей — и потом еще конвоировали по улице пешим порядком среди бела дня. Известие о случившемся, видимо, докатилось до Войтухова раньше, чем Георгий М., выдержав необходимую паузу, дабы избежать лишних подозрений, появился в Союзе с Васей Ждановым, и его уже было не достать, лег на дно.
Однако с Боженовым все вышло так, как Георгий М. не смел и мечтать.
Боженов, выслушав Васю Жданова, побледнел и схватился за голову.
— Это надо же! — вырвалось из него. — Это сейчас-то! Вот невезенье…
Он был довольно простодушным и открытым человеком, Боженов. В нем чувствовался хороший товарищ, надежный друг. Георгий М. испытывал к нему самую настоящую человеческую симпатию. Если бы только жизнь не растащила их по враждебным лагерям…
Боженов тронул Георгия М. за плечо:
— Можно тебя? — И увлек его в сторону. — Возьмешься быть связным? Из нас никому невозможно, а ты красноармеец, тебя никто не заподозрит.
Ни на что подобное Георгий М. не рассчитывал. Это была удача!
— Вместо этого, которого арестовали? — выдержав приличествующую паузу, спросил он.
— Вместо, вместо, — скороговоркой отозвался Боженов. — Совсем ненадолго, на мушку тебя взять не успеют. Два-три дня — и будем в полной безопасности. Никаких советов с большевиками, никакого ЧК.
— Что, восстание? — спросил Георгий М.
— Восстание.
— А эти чернофлагие нам к чему? — Георгий М. специально произнес “нам”. Как бы уже соглашаясь принять предложение Боженова быть связным между организацией Войтухова и анархистами.
— Нужны. Очень даже.
— Так они ж вроде за советы. Заодно вроде с советской властью.
— Кто заодно, кто сам за себя, а кто против. — Боженов в усиление своих слов поднял брови. — Так что, берешься? Мне с тобой все равно поручено говорить об участии. Каждый должен внести свою лепту в общее дело.
— Да. Я согласен, — вновь через некоторую паузу ответил Георгий М. — Что делать?
— Вечером, с сумерками, сможешь прийти сюда в Союз?
— Смогу.
— Вот подойди.
Вечером Георгий М. получил пароль к Караеву, главе анархистов, расселившихся в номерах гостиницы “Селенга”, и узнал, к какому числу нужны от анархистов огнеприпасы и документы с их печатями, чтобы мятежники беспрепятственно могли пройти на вокзал, на почту, в облисполком — занять без боя все стратегические точки города. Восстание назначалось в ночь с двадцатого на двадцать первое. Сегодня было восемнадцатое.
Двадцатое августа — этот день запомнился Георгию М. как день успеха и торжества. Замысел Перевозчикова состоял в том, чтобы обезвредить боевые группы: конвойную команду Даля, отдел снабжения Военно-революционного штаба, уголовный розыск, 3-й участок милиции… Произведенные удары должны были напугать подполье, заставить перенести выступление, и несколько дней передышки позволили бы, наконец, подтянуть с фронта достаточно многочисленный отряд, чтобы расправиться с подпольем уже окончательно.
Арестованных, в отличие от того случая со связным, совершенно намеренно конвоировали в ЧК среди бела дня, и к времени, когда у Георгия М. была назначена встреча с Боженовым, о случившемся знал уже весь город.
— Отбой, — лихорадочно блестя глазами, передал Боженов Георгию М. приказ по подполью. — Знаешь, что в городе делается?
— Да вот и я хотел об этом же предупредить, — сказал Георгий М.
— Ложимся на дно. Сможешь уведомить Караева?
— Уведомлю, — пообещал Георгий М.
Но следующий день, двадцать первое августа принес известие, что минувшей ночью пал Верхнеудинск. В него вступили белочехи. Теперь им открылась прямая дорога на Читу. И все это вместе еще значило, что взять с фронта никого не удастся и в самой Чите все так же придется обходиться имеющимися силами.
При встрече Боженов сообщил Георгию М. новую дату выступления: ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое. Георгию М. надлежало вновь отправиться в “Селенгу” к Караеву, передать ему информацию о восстании и получить подтверждение прежних обещаний: снабдить к выступлению необходимыми документами.
— Думали сначала, чека эта все раскрыла, а они так, по вершкам пощипали, — сказал Боженов, прощаясь. — Видимо, прошлись по точкам, о которых тот мильтон знал.
Он имел в виду прежнего связного, так вовремя и удачно арестованного. И не случайно, наверное, ни слова не говорил Георгию М. о конспиративных квартирах, о пунктах будущего сбора.
Георгий М. и не спрашивал. Боженов уже сам привел на несколько адресов. Все эти дни за ним неотступно следили, следили за Чистохиным, Закарджевским и, похоже, напали даже на квартиру, где скрывался Войтухов.
— Вроде за мной не топчутся, — успокаивая Боженова, сказал Георгий М.
— Будь осторожен, осматривайся, — тряхнул ему руку Боженов еще раз. — Не имеем больше права оттягивать выступление. От Семенова гонец пришел — Семенов только и ждет, когда начнем. И сразу тогда нам на помощь.
На совещании у Матвеева Перевозчиков предложил план: сообщить Караеву ложную дату восстания. На сутки позднее. Тогда ко времени выступления у подполья не будет никаких документов, с самого начала все у них пойдет не так, будут сидеть на пунктах сбора и ждать прояснения обстановки, а той порой, сформировав группы захвата, брать их по отслеженным, известным адресам.
Матвеева план устроил.
Однако “все не так” пошло прежде всего не у подполья.
К вечеру двадцать четвертого, когда группы захвата уже собрались в ЧК и лишь ждали наступления сумерек, пришло сообщение, что ограблен городской государственный банк. Судя по описанию, налет организовала одна из анархистских групп. Перегрузили на машину весь золотой запас Забайкалья, хранившийся там — двести сорок пудов, — и рванули в сторону железной дороги.
Получалось, что, кроме подполья, нужно сейчас заниматься и этими налетчиками.
Перевозчиков поманил Георгия М. пальцем последовать за ним, прошел в свой кабинет и там отдал приказ:
— Передай командование своей группой кому полагаешь нужным, а сам — на золото. Золото отбить и вернуть в банк. Задача понятна?
— Что, одному? — Георгий М. удивился.
— Хоть и одному! — Перевозчиков как взорвался, Георгию М. еще никогда не приходилось видеть его таким. — Нет у меня больше людей! Ищи сам, где хочешь, где найдешь. Отшлепаем сейчас на машинке мандат — и дуй!
Четверых человек Георгий М. получил у командира кавалерийского отряда Бориса Кларка, который готовился к штурму казарм Кузнечных рядов с мобилизованными казаками. Еще трое были собственно охраной банка. Пятерых удалось наскрести среди служащих исполкома. Двоих взяли в милиции: они сидели там с заявлением, что ограбление — дело рук Пережогина. Эти двое были анархистами, состояли в пережогинском отряде, но давно искали способа уйти из него и вот сегодня, по пути в банк, дали ноги. В итоге вместе с бывшими пережогинцами плюс комиссар банка Леднев получилось пятнадцать штыков.
Когда Георгий М. находился на станции, договариваясь о паровозе, со стороны Кузнечных рядов, куда отправился со своим кавалерийским отрядом Кларк, донеслась винтовочная стрельба. Она была редкой, недружной — словно бы ленивой, длилась всего какие-нибудь шесть-семь минут и смолкла.
К трем ночи стало ясно, что паровоз есть и до рассвета удастся выехать. Георгий М. вскочил на коня и поскакал доложить Перевозчикову об исполнении приказа. В здании ЧК горели все окна — до одного. Георгий М. захлестнул поводья за коновязь и вбежал внутрь. По коридору навстречу ему с заложенными за спину руками, с разбитыми в кровь лицами, конвоируемые двумя сотрудниками ЧК с маузерами в руках, шли Боженов с Войтуховым. У Войтухова был еще выбит и левый глаз, и вместо него на свет глядела вылезшая на щеку запекшаяся кровавая лепешка. Боженов, увидел Георгий М., опознал его. Опознал — и по той мгновенной игре разбитого лица, что отразила внутреннюю работу мысли, Георгий М. понял: Боженов все осознал.
Они сблизились, глядя друг другу в глаза, и Боженов, быстро подавшись к Георгию М. всем корпусом, плюнул ему в лицо:
— Сволочь!
Конвоир, следовавший за ним, ударил Боженова казенной частью маузера по голове:
— Застрелю сейчас, ну!
Брызги слюны попали Георгию М. на висок, веки, скулу. Не останавливаясь, он быстро вытер лицо тылом ладони и обтер руку о складки гимнастерки сзади. Случившееся не задело его. У него не было времени на переживания. Если бы все получилось наоборот, они бы его не пожалели.
— Четверых, значит, Кларк дал? — почему-то спросил Перевозчиков, выслушав доклад Георгия М.
— Да, Кларк. Четверых, — подтвердил Георгий М.
— Ну вот, больше ни одного не даст, — сказал Перевозчиков. — Слышал, может быть, стрельба была?
— Слышал. В стороне Кузнечных рядов.
— Ну вот. Положили казаки Кларка. Он к ним — на переговоры, а его — сразу из трех винтов.
От поезда, унесшего на восток Пережогина, отряд Георгия М. отделяло несколько часов пути. На все станции по телеграфу был передан приказ облисполкома не предоставлять Пережогину никаких путевых услуг. В течение суток Георгий М. догнал бы Пережогина. Наверняка.
На станции Урульга, куда прибыли около полудня следующего дня, ждало сообщение, что поезд Пережогина удерживается в шести перегонах впереди, на станции Онон. Но здесь же ждала телеграмма из Читы, где Георгию М. предписывалось прекратить преследование Пережогина, сформировать в Урульге из местных рабочих, демобилизованных солдат и милиции отряд хотя бы в несколько десятков человек и срочно возвращаться в Читу. Из телеграммы выходило, что белогвардейцы все же выступили, с юга движется Семенов, с востока идут чехи, остатки армии Лазо отрезаны и нужно его выручать.
На формирование отряда ушел весь остаток дня и почти полностью следующий день. Удалось набрать около сорока человек. Вместе с его читинской командой получился отряд за пятьдесят штыков.
Паровоз уже был под парами, уже совсем собрались выезжать, когда со стороны Читы появился новый поезд. Георгий М. дал команду занять позицию для боя. Но это оказался поезд не с кем другим, как с самим Лазо. Вернее, с возглавляемым им полубатальоном. Этот полубатальон было все, что осталось от фронта. Спустя пятнадцать минут прибыл второй поезд — в нем приехало все советское читинское руководство, все руководство Центросибири, только недавно прибывшее из Верхнеудинска. Большинство из них Георгий М. вообще видел впервые: Трилиссер, Гаврилов, Яковлев, Постышев…
— Гоша? Нет? — спросил рядом незнакомый женский голос. И назвал Георгия М. по фамилии. — Да? Нет?
Георгий М. удивленно посмотрел на остановившуюся около них женщину. Кто это была такая? И следом узнал ее. Это была Анастасия Хрисанфовна, его учительница, его любовь! Встретиться так среди железнодорожных путей на чужой станции!
Потрясение испытывала и Анастасия Хрисанфовна.
— А я себе не поверила, что это ты, я не поверила, — все повторяла она.
— Вы что же, с этим поездом? — спросил Георгий М.
— С этим, с этим. Мы вместе с мужем. Помнишь его, он приезжал? Арсений! — помахала рукой Анастасия Хрисанфовна. — Иди сюда, пожалуйста!
— А вы все эти годы жили в Чите? — спросил Георгий М.
— Все эти годы, да, — сказала Анастасия Хрисанфовна. — А сейчас Арсений работал по народному просвещению, и я у него в подчинении.
Муж ее подошел, пожал руку. Он был удивительно мрачен, даже угрюм, в глазах его стояли такая тоска и боль, что в них невозможно было смотреть.
— А вы нам тут подготавливаете теплые квартиры? — спросил он Георгия М. В голосе его прозвучала мрачная ирония.
— Да нет. Гнались за Пережогиным. Упустили, к сожалению.
— А, — протянул муж Анастасии Хрисанфовны. — Да… все бессмысленно. Должен же кто-то проиграть. Вот мы проиграли.
Георгию М. это не понравилось.
— Что мы проиграли? — спросил он.
— Все! Раз гражданская война пошла — хорошего ничего не будет. Кто ни победи. От гражданской войны здоровые дети не рождаются. Только уроды.
— По-моему, это не мы начали гражданскую войну, — с трудом сдерживая набирающее в нем силу бешенство, ответил Георгий М.
— “Мы”, не “мы”! — Муж Анастасии Хрисанфовны почти кричал. — Все виноваты! Каждый по отдельности и все вместе! Думать нужно было о последствиях! Головой варить! А не эмоции распускать!..
— Арсений, перестань! — испуганно заоглядывалась Анастасия Хрисанфовна по сторонам. И закрыла ему рот ладонью. — Перестань, успокойся!
— Что “перестань”? — отбросил ее руку светлобородый. — Стыдно перед товарищами? Закрываете глаза, не хотите видеть, что происходит! В ад летим, в ад!
— Арсений, перестань! Арсений! — вцепилась в него Анастасия Хрисанфовна. Снова наложила ему на рот ладонь — и даже не наложила, а как бы ударила по губам. — Ты революционер или истерик?! Будь революционером!
Георгий М. почувствовал: ничто его не связывает с Анастасией Хрисанфовной и ее мужем. Муж ее вызывал в нем брезгливость, и ничего иного. И она сама по себе тоже утратила для него всякую привлекательность. Было ощущение, будто он перерос их — в невероятное число раз, и они копошились где-то у подошв его сапог, малюсенькие, как муравьи.
Он пошел от Анастасии Хрисанфовны с ее мужем, не попрощавшись с ними и даже просто не кивнув головой. Брезгливость к ним перемешивалась в нем с бешенством. Нечего было лезть в революцию, если хотелось остаться чистенькими!
— Что, не дали мы тебе догнать Пережогина? — спросил Перевозчиков, поздоровавшись. — Извини. Видишь, как повернулись события.
Георгий М. покивал:
— Вижу. — И спросил Перевозчикова: — Что, мы теперь так и будем от них катиться?
Перевозчиков молча покачал головой. Постоял и покачал снова.
— Может быть, — сказал он. — Может быть… Посмотрим.
К середине сентября Георгий М. находился за несколько сот километров на восток от Читы. С запада, подобно гигантскому поршню паровой машины, выталкивая своим мощным давлением отступающие красные отряды даже без соприкосновения с ними, двигался многотысячный вал белых и чехов. Противостоять ему не было никакой возможности. С востока, судя по поступающим на станции телеграммам, наступали японцы — прекрасно обученная регулярная армия и под их напором Уссурийский фронт неумолимо и все стремительнее откатывался на запад. В Алексеевске
1 бегущие навстречу друг другу волны отступающих встретились. Отступать дальше было некуда. Мгновение — и остатки советской власти должны были быть расплющены между двумя сошедшимися махинами.Перевозчиков предложил уходить в тайгу, осмотреться и начинать партизанскую войну. Лазо со своим отрядом, приведенным им с Забайкальского фронта, ушел в тайгу еще раньше, задолго до Алексеевска, на станции Невер.
От наступающих с востока японцев удалось уйти на несколько перегонов обратно на запад, до станции Гондатти. Раздали здесь всем желающим оружие и двинулись в лес. День стоял теплый, солнечный, деревья играли на легком ветерке желтым, пурпурным, коричневым листом, в воздухе проблескивала летающая паутина.
Но впереди была зима.
[…]
* Журнальный вариант. Печатается с сокращениями.
1
С 1924 г. город Свободный.