Элеонора Денисова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2000
Элеонора Денисова
Мой Дагестан
Вот и лето прошло, пролетело, промелькнуло… Осенний туман за окном, ностальгическая дымка поднимается со дна души. Лето — как счастье: ждешь его с томительным нетерпением, а оно “мелькнет — и нет”. “Счастие, где ты, где светлый твой лик?” — все вертится в голове одна и та же строчка. Расул Гамзатов… Может быть, потому, что со страниц газет, с экрана телевизора идут тревожные сообщения о Дагестане. Вернулись ко мне строки его стихов, а вместе с ними выплыли, как из тумана, картинки жизни, в которой были яркое солнце, плеск моря, сиренево-голубые очертания гор, щедрые на дружбу люди — мой Дагестан, моя молодость, счастье.
Дагестан вошел в мою жизнь в конце 50-х годов, когда я, выпускница московского пединститута, познакомилась со стихами аварского поэта. Я влюбилась в этот край, представляя, как по горным тропам мчатся в бурках и папахах лихие джигиты, под ними величественно плывут тучи и облака, “сквозь них, низвергаясь, шумят водопады”, а “в полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди” недвижно лежит великий русский поэт и не смолкает разговор о нем. Пушкин, Лермонтов, Гамзатов — из этого сплава веков и культур рождались в юной душе пленительные романтические картины, заставляя сильнее биться сердце. Когда я узнала, что среди мест по распределению есть Дагестан, то поняла, что судьба идет навстречу моим мечтам, и, имея возможность остаться в Москве, выбрала мечту.
Поначалу она предстала передо мной отнюдь не в романтическом облике. Открытый кузов грузовика, где на узлах и чемоданах сидят растерянные девушки из разных уголков Союза. Беспощадно палит солнце, мучительно трясет на каменистой дороге с завалами. Возле одного из них пришлось заночевать. Звезды над головой были действительно необыкновенно крупными и яркими, и шум водопада лепетал свою таинственную сагу, но холод пробирал до костей.
Наконец я в своем ауле с птичьим названием Чирката. Широко раскрыв глаза, смотрю на сакли из глины и камня, ступеньками поднимающиеся вверх по горе так, что крыша одной — это двор другой. На некоторых дворах-крышах растут деревья, по узким проходам между саклями текут арыки, внизу шумит горная река, по горизонту — цепь гор сине-лиловых тонов, напоминающих картины Врубеля.
Мне выделили половину школьного дома. Глиняный пол (впервые слышу выражение “мазать пол”, т.е. растирать тряпкой, чтобы был ровный), керосиновая лампа, узкое окно со ставнями, некрашеный стол, табурет и гвоздь для одежды — это все. Нет, главная достопримечательность моего жилища — большое ореховое дерево возле самого моего окна, на крыше нижнего дома. По ночам прямо из окна попадаю в его густую крону и, удобно устроившись в ней, с замирающим от восторга сердцем смотрю на черный бархат неба, усыпанного мохнатыми яркими звездами, на четко выписанные, залитые лунным светом силуэты гор, слушаю тишину, растворяюсь в ней. Где я, в каком веке, в каком сказочном царстве?
К прозе жизни меня возвращают резвящиеся в комнате крысы. Их мне никак не удается эстетизировать. Возле раскладушки складываю предметы потяжелее и спросонья запускаю их в распустившихся сожителей. Однако днем все же жалуюсь, и мне приносят кошку, которая избавляет меня от ночных хлопот и чувства одиночества.
Вплотную подступает проблема питания. Единственный в ауле магазин работает без какого бы то ни было определенного расписания. Чтобы попасть в него, надо найти заведующего и попросить открыть заветную дверь. Делать это можно в любое время суток, хоть ночью — отказа не будет. Но купить можно только водку, макароны, соль и сахар. Первое мне не нужно, остального недостаточно. Выручает то обстоятельство, что мне открыт свободный доступ в колхозный сад. Самые спелые, сочные персики, груши, виноград ем прямо с веток. Чувствую себя на верху блаженства, и кажется, что о лучшем нельзя и мечтать, но довольно скоро решаю, что никогда в жизни больше не захочу и в рот взять ни одно из этих лакомств. Однако отчаиваться не приходится. Незнакомые женщины в длинных до пят бесформенных платьях с закутанными в шаль головами, как героини восточных сказок, периодически появляются на моем пороге и с улыбкой протягивают то пресную лепешку, то вареную кукурузу, то кусок отварной баранины, то, взяв за руку, приводят к своему очагу и кормят необыкновенно вкусным хинкалом. Занятий в школе пока нет, и я начинаю свою просветительскую деятельность с воспитания взрослых. К сожалению, в поле моего воздействия оказываются в основном мужчины, так как женщины, не выезжающие за пределы своего района, русский язык не знают, и наше общение ограничивается улыбками, похлопываниями и любопытным разглядыванием и ощупыванием моих нехитрых одежд. С мужчинами общаться и проще, и сложнее. На русском они худо-бедно говорить умеют: выезжают и в другие районы, и в Махачкалу, без русского языка три десятка народностей Дагестана не поймут друг друга. Итак, общий язык у нас есть, но вот понятия, хоть и на одном языке, но зачастую разные. Это касается, прежде всего, отношения мужчин к женщинам, которые, как мне кажется, находятся в семье на положении служанок: они выполняют всю тяжелую физическую работу, при этом держатся на почтительном отдалении от хозяев — мужчин и беспрекословно выполняют все их указания. Я упираю на тот факт, что мужчины сильнее, значит, должны брать на себя более тяжелую ношу. Например, женщинам тяжело, как показывает мой опыт, носить воду из речки по высокому крутому склону. Мои объяснения приводят к тому, что мне эту воду приносят, но под покровом темноты (а то увидят и засмеют), воду же в собственные жилища носить отказываются категорически. Я успокаиваю себя тем, что это только первый шаг, не все сразу. Рассказываю о рыцарском культе Прекрасной Дамы. Слушают внимательно. Особый интерес вызывает вопрос, что получали рыцари в награду от Прекрасной Дамы.
— Благосклонную улыбку, иногда поцелуй руки.
— Ну… Так то — рыцари, а мы — дикие горцы.
Роль рыцаря почему-то никого особенно не вдохновляет. Как за соломинку, хватаюсь за стихи Расула Гамзатова, читаю их, комментирую, особо вдохновенно подчеркиваю, какие они сильные, мужественные, но и великодушные, благородные и бескорыстные люди. Стихи им нравятся, моя восторженная характеристика льстит, и они согласно кивают.
— Правильно ты все говоришь. Мы — такие. Вот увидишь — тебя здесь никто не обидит.
И, действительно, у меня ни разу не было повода обидеться, испугаться, пожалеть о своей доверчивости. Помню, как, голосуя на дороге, остановила грузовик, едущий в районный центр, и попросила довезти до Мехельты. В кузове сидела компания подвыпивших аварцев.
— Почему вы нас не боитесь? — удивились они.
И опять я читала Гамзатова и рассказывала, какие они хорошие. Они удовлетворенно кивали головами, а потом ночью у горного обвала, у которого мы вынуждены были заночевать, заботливо укрывали меня буркой, целомудренно отодвигаясь подальше.
А в районном центре меня ждала великая радость: жареная картошка, электричество, кинопередвижка, а главное — любимая подруга, моя однокурсница, Валечка. Я соблазнила ее поехать вместе со мной в Дагестан, который стал для нее не просто яркой страницей в жизни, а судьбой на всю жизнь. Валя вышла замуж за своего коллегу по школе аварца Омара и прожила с ним если не всегда в полном согласии, то всегда в любви больше сорока лет. Потом Омар стал близким другом нашей семьи. Но я забегаю вперед. Сначала — о поездке в Мехельту.
У директора школы Магомеда был старый сломанный мотоцикл. А Магомед был для меня не только директором, но и соседом, занимавшим вторую половину школьного дома. Я постоянно просила его то починить примус, то принести воды, то еще что-то.
— Почему я должен делать все, что вы просите? — ворчливо спрашивал он.
— Потому, что я — женщина.
— Вот именно! — восклицал он, однако просьбы мои выполнял, сам удивляясь своей покладистости.
Я уговорила его починить мотоцикл, чтобы мы могли ездить в Мехельту, не завися от случайной попутки. Меня не пугали крутые повороты с отвесными скалами с одной стороны и пропастью — с другой. Напротив, я всегда просила развить скорость побольше, упиваясь острым чувством опасности, свежим ветром, красотой пейзажа. Призывая на помощь воображению знакомый арсенал романтической поэзии, воображала себя чуть ли не “Ленорой на коне”, что быстро “скачет при луне”. Полную чашу этой романтики я хлебнула, когда однажды мы возвращались в Чиркату уже ночью, а фары разбили по дороге в Мехельту. Магомед должен был сменить их, но вместо этого загулял с друзьями и предлагал отложить поездку: он пьян, фары разбиты, переключение скоростей тоже в неисправности. Но завтра — начало занятий, я должна прийти в школу, приведя себя в порядок, настроившись, — рискнем.
— И зачем я вас послушался? — ворчал Магомед. — Если бы вы были нормальной девушкой, то не поехали бы ночью с пьяным мужчиной на неисправном мотоцикле. А теперь вот вези вас, как хрустальную вазу.
Насчет хрустальной вазы он явно преувеличил, но в остальных его словах было, пожалуй, немало правды. Я поняла это, когда на повороте мы наткнулись на большой валун, отгораживающий дорогу от пропасти. Упав, я больно ударилась о камни, а когда пришла в себя, увидела перепуганное лицо Магомеда. Дрожащим голосом он ругал уже не меня, а себя и страшно обрадовался, что я жива и относительно невредима. Оставив меня полулежать возле спасительного валуна, Магомед отправился искать отскочившую деталь, а я молила бога, чтобы взошла луна и он нашел эту железку. И луна взошла, и деталь нашлась, и домой мы все-таки вернулись. И, согрев воду на примусе, я вымылась методом аппликации и утром была бодра и весела. Хорошо быть молодым — лучше просто не бывает! Все плохое соскакивает, не оставляя даже царапины на броне уверенности, что жизнь прекрасна и удивительна и все тебе по силам.
Итак, школа. Кроме русского языка и литературы — моей специальности — мне дали еще алгебру и геометрию — учителей не хватает. Я счастлива, что отбрыкалась хотя бы от пения. Остальное кажется одолимым — школа семилетняя, программа за пятый класс еще не забыта. Основные трудности — с русским языком. Параллельно с ним использую язык жестов, пантомиму. Изображаю памятник, встав на стул и приняв позу каменного изваяния. Смеются, кивают — поняли. Читаю стихи, стараясь увлечь красотой звучания слова, мелодии стиха. Инспектор, приезжавший из Махачкалы с проверкой, доволен. Особенно хвалит почему-то мой голос.
— Как будто здесь оперный театр, — справедливо удивляется Магомед.
С дисциплиной — проблемы. Особенно достает меня бойкий, живой, как ртуть, Гаджи. То он сажает кляксу на мою белую капроновую кофточку (наверное, это намек, что нельзя носить здесь такую прозрачную одежду), то вертится и что-то лопочет во время моих объяснений, хитро поглядывая на меня и, как мне кажется, насмехаясь. Однажды я, не сдержавшись, стукнула его линейкой по руке. Безумно стыжусь своего непедагогического поведения, горько рыдаю на перемене, объясняю Магомеду, что ударила Гаджи, как после этого идти в класс. На педсовете жду порицания, но Магомед говорит успокаивающе:
— Не надо все принимать близко к сердцу. Ну баловался Гаджи ( на него даже не жаловалась, лишь каялась в собственной вине). Мы его вызвали, мы с ним поговорили, мы его постукали, теперь он будет вести себя хорошо.
И действительно, впредь сидел как шелковый. А когда я уезжала, он плакал и не хотел идти в школу.
А уехала я неожиданно и — увы! — скоро. Простите меня, моя Чирката, моя школа, дети, кошка…
Мама, узнав, где я нахожусь, восприняла мои романтические заоблачные выси как место неминуемой погибели своей дочери. Еще много лет спустя на высоком трагическом пафосе живописала она свое героическое путешествие и мое чудесное избавление.
Ее неожиданное появление на пороге моей сакли и впрямь было театрально эффектным. Почти безумное выражение ее лица, объятия — и она с рыданием падает на мою раскладушку. А утром — не менее эффектное пробуждение. На рассвете распахивается без стука дверь, входит без стука здоровый аварец, похожий на киноразбойника, и, с интересом глядя на нас, лежащих рядом в постели, спрашивает: “А Магомед где?” Мама в шоке. Мои попытки объяснить, что его вопрос означает только то, что я должна знать, где мой сосед; что здесь принято заходить в дом в любое время суток; даже стихи Гамзатова “Стучитесь ночью и средь бела дня,/ Стук гостя — это праздник для меня” — успеха не имеют. Мама твердо решила всеми правдами и неправдами увезти меня домой. Уговоры типа “не увози ее, мы тебе целую машину фруктов дадим и сушеного барана” только подливают масла в огонь.
Накануне моего отъезда состоялся первый серьезный личный разговор с Магомедом. Он сказал, что больше всего на свете хотел бы, чтобы я осталась здесь, но он понимает, что эта жизнь не для меня, а он не мыслит себя ни в какой другой. Мешать мне он не станет, на мое место человека найдет и никаких неприятностей у меня не будет.
Вот и все. Прощай, мой Дагестан, прощай, моя трижды романтическая юность! Тогда я еще не знала, что вернусь в Дагестан уже в другую эпоху своей жизни, а потом, уже окончательно простившись с ним, приеду в гости к друзьям и снова побываю в Чиркате. На сей раз я доеду до нее всего за несколько часов, по шоссейной дороге, на легковой машине, и в ауле уже будут и радио, и электричество, и телевизоры в домах. И через два десятка лет меня вспомнят и узнают и встретят как дорогого гостя. И Магомед, уже пенсионер-пчеловод, повезет меня по горной дороге уже не на мотоцикле, а на “Жигулях” и подарит две восковые рамы удивительно душистого меда. С дагестанскими друзьями мы с мужем проведем несколько блаженных дней на высокогорном пастбище среди альпийских лугов…
Но я опять забежала вперед. Это уже последняя встреча-прощанье. А прежде была вторая встреча с Дагестаном, длившаяся одиннадцать лет. Работая в Ульяновске, мы с мужем получили письмо от главного режиссера Махачкалинской телестудии, знавшего его по предыдущей совместной работе. Вдохновенно живописал он солнце, море и фрукты, которые ждут нашего маленького сына, а нас ждет интересная работа (меня — дикторская, мужа — режиссерская), и “квартира гарантируется”. К этому добавились собственные воспоминания о Махачкале, с которой я познакомилась на пути в Чиркату. Тогда она показалась мне чем-то недостижимо прекрасным, вроде Рио-де-Жанейро.
Сборы были недолги. Мы сдаем в горисполком свое жилье и со справкой о сданной жилплощади, трехлетним сыном и немногочисленными пожитками приезжаем. Встречают нас приветливо, но обещанная квартира отодвигается в неопределенное будущее, а пока мы снимаем полуподвал на окраине города в частном секторе, где все так не похоже на памятный мне Приморский бульвар. Опять земляной пол, керосинка, вода и удобства во дворе. Жизнь сделала круг и вернулась к трудностям первоначального самостоятельного быта. Но прежде я была одна и воспринимала все сквозь магический кристалл романтического отношения к миру. А сейчас — печь дымит и не растапливается, на керосинке не успеваю приготовить еду для семьи, а главное — в холодном помещении постоянно болеет сын. Ночью убегаю на берег моря и громко плачу под шум волн и завывание ветра. Что делать?
И тут — как бог из машины — появляется опять Расул Гамзатов. Встретившись с ним на студии, рассказываю, какую роль в моей жизни сыграли его стихи. Отвечая на вопрос о теперешней жизни в Дагестане, со слезами говорю о болезни сына, отсутствии нормального жилья.
Расул снимает телефонную трубку и говорит, обращаясь к председателю горисполкома:
— Гамид, вот у меня на студии женщина плачет, а я хочу, чтобы она улыбалась. Ей это и по должности положено. Завтра она к тебе зайдет, и ты сделай так, чтобы она улыбалась.
Через несколько дней у нас — однокомнатная хрущевка, которая показалась нам царскими палатами и в которой я прожила десять лучших лет своей жизни. Во-первых, у нас прекрасные соседи, с которыми живем одной семьей. Справляя новоселье, все танцуем у живущих за стеной Евдосюков. Полы потом приходится перекрашивать, но это не портит ни настроения, ни отношений. У тех же Евдосюков спокойно оставляем сына, когда оба заняты на вечерней передаче. Потом муж на руках переносит его, спящего, из дверей в двери. Звонить и стучать в любую дверь можно хоть в полночь. Когда жарко, двери вообще не закрываются: открываем балконную и входную и спим в прохладе сквозняка. Это приводит порой к неожиданным последствиям, но веселым, а не драматичным. Однажды прихожу с работы поздно. Дверь открыта, муж с сыном мирно спят. Иду умыться и застываю в дверях: свесив голову на унитаз и упираясь ногами в ванну, лежит тело незнакомого мужчины. “Труп”, — приходит в голову детективная версия происшедшего. Проверить догадку сама не решаюсь. Тихо бужу мужа, шепотом спрашиваю, кто приходил в мое отсутствие и почему он в странно изогнутой позе лежит в нашем санузле. Подниматься и разбираться в происшедшем мужу явно не хочется, и он говорит, не открывая глаз и делая ударение на втором слове: “Ко мне — никто”. “А если кто-то пришел к тебе — ты и разбирайся” — так надо понимать его интонацию. Но я не отстаю, заодно будим и соседа, и они вдвоем извлекают из тесного закутка мертвецки пьяного незнакомца. Как выяснилось, он забрел в типовой дом, такой же, как у него, вошел в открытую дверь, повесил на вешалку рубашку и, дойдя до санузла, отключился. Наши мужчины его одели, напоили чаем, дали закурить и, приведя в чувство, проводили до автобуса. Отношения установились дружеские. Он потом приезжал к нам с извинениями и роскошным букетом.
Соседи из квартиры над нами (мать и сын Бабкины) тоже стали частью нашей семьи. Витя на шесть лет старше нашего Димки, он для него как старший брат: приводит из садика, играет, заботится о нем. Вместе читаем книги, учим стихи, мастерим маскарадные костюмы, отмечаем праздники, ходим на пляж. И еще с нами неразлучны Валя и Омар, которые тоже перебрались в Махачкалу. Девичья дружба переросла в общесемейную, и их друзья стали и нашими.
Немало друзей появилось у нас и на телестудии. Среди них — Юсупбек Шахназаров. Беки и шахи присутствуют в его имени не случайно: его семья в каком-то родстве со знаменитым Шамилем. Никогда не забуду поездку в Гуниб, место жизни и пленения Шамиля. Опять серпантин живописнейшей горной дороги, скалы и пропасти. Димку явно пугает эта суровая красота.
— А что будет, если эта скала упадет на дорогу? — с опаской спрашивает он.
— Но ведь ты — сильный мужчина. Перейдешь через нее.
— А ты?
— А меня ты перенесешь.
Думает, с сомнением смотрит на меня.
— Нет, ты лучше садись на плечи к нему, — показывает на Юсупа. — У него шея крепче.
Юсуп хохочет и утверждает, что в подобных случаях лучше использовать шею собственного папы.
Потрясает Димкино воображение мать Юсупа, ее суровое, словно высеченное из камня лицо в глубоких морщинах, в черном платке до бровей. Вероятно, она кажется ему кем-то вроде героини древних сказок.
— Как ты думаешь, ей есть триста лет? — интересуется он. Я торопливо затыкаю ему рот и с опаской озираюсь, не слышала ли Патимат. Прибавить к возрасту женщины две с лишним сотни лет — кому это понравится? Но сына волнует проблема его собственного долголетия.
— Когда я начну стареть, тоже приеду в горы, — решает он.
А я увлеченно учусь у Патимат готовить национальные блюда. Она — признанная мастерица, которую приглашают в другие дома по случаю разных торжеств. Вечером с интересом слушаю протяжные, неровные, как перевалы гор, мелодии аварских песен, которые поют отец и мать Юсупа, аккомпанируя себе на бубне и зурне.
Нам нравится дагестанский обычай воспринимать и принимать любого гостя как праздничный подарок, не спрашивая, откуда, зачем и надолго ли он приехал. Мы стараемся и сами быть на уровне горского гостеприимства. И здесь не обходится без курьезов.
Однажды в нашу квартиру вошли незнакомые мужчина, женщина и мальчик, судя по одежде, явно приехавшие из какого-то горского селения. Приветливо улыбаясь, они стали передавать нам приветы и гостинцы от каких-то тоже неведомых людей. Я решила, что это знакомые мужа, с которыми он встречался во время одной из своих командировок. Подражая женщинам-горянкам, я начала накрывать на стол, готовить угощение, скрывая естественное любопытство. Разговор с нечаянными гостями ничего не прояснял, и я просто-таки блуждала в тумане недоумения. Наконец, когда мы с мужем оба оказались на кухне, я спросила:
— А кто это?
— Как, ты тоже не знаешь? Я думал, это твои знакомые.
Мы растерянно смотрели друг на друга. Спросить прямо у пришельцев, кто они, по какому случаю оказались у нас, значило бы нарушить принятый здесь этикет. Тогда мы вдвоем стали плести нити разговора так, чтобы незаметно выяснить, кто или что нас связывает. В конце концов выяснилось, что они приехали из Кунзаха по делам в Махачкалу, а остановиться должны были у друзей своих детей, живущих в другом подъезде нашего дома. Все посмеялись над недоразумением и расстались, вполне довольные друг другом.
Дагестан подарил нам немало добрых друзей и из других северокавказских республик. Среди них пожилые супруги-чеченцы, с которыми мы отдыхали вместе в Нальчике. С нами был шестилетний сын, и нас всех пятерых поселили в одной комнате. Никакие возрастные и национальные различия не мешали миру и ладу нашей совместной жизни. Али и Асият, люди обеспеченные, как заботливые родители, баловали нас фруктами и прочими вкусностями. Мы с мужем вовлекали их в дальние походы, экскурсии, развлекали веселыми рассказами, шутками. Все вместе поднимались по канатной дороге на снеговые вершины Чигета. Устраивали пикники в живописных окрестностях Нальчика, где Али готовил шашлыки и учил моего мужа тонкостям этого искусства. А Асият по вечерам с удовольствием оставалась с Димкой, отпуская нас погулять, потанцевать.
А потом они пригласили нас погостить в Грозный, где у них был большой, обихоженный дом, сад, виноградник. Али с гордостью угощал нас своим вином, густым, лиловым, пахнущим нагретой землей и солнцем. Асият готовила потрясающе вкусные блюда с виноградными листьями, бараниной и всякими душистыми специями. Удивительно уютно и спокойно жилось нам в этом гостеприимном доме.
А через год сын прочел “Казачью колыбельную” Лермонтова и очень удивился:
— Мама, разве дядя Али — злой?
— Что ты, конечно добрый.
— Тогда почему Лермонтов пишет: “Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал”?
Я пытаюсь объяснить, что это было давно, когда народы Кавказа воевали с русскими, желая быть независимыми. Но он никак не может взять в толк, зачем добрым людям воевать друг с другом, когда можно так хорошо и весело жить всем в дружбе. Ты прав, мой маленький сын. И я вспоминаю другое стихотворение Лермонтова:
…Жалкий человек,
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?И сегодня эти стихи снова звучат во мне, и я перебираю в памяти светлые эпизоды дагестанской жизни и снова спрашиваю себя: “Счастие, где ты? Где светлый твой лик?”
Где же ты теперь, мой Дагестан? Я имею в виду не географическое место, а образ жизни, когда распахнуты сердца и двери и тепло и свет входили в твое сердце и в твой дом.
Где теперь вы, мои дагестанские друзья? “Иных уж нет, а те далече”. Суровая эпоха перетряхнула наши судьбы, разбросала кого куда. И нет возможности приехать, повидаться. Но жива моя любовь, моя память, а значит — “нет разлук и потерь”. Как свет погасшей звезды, доходят до меня через десятилетия лучи того огня, который согрел мою молодость. И оживают тени прошлого, заслоняя собой сумятицу перевернувшейся жизни.