Рубрику ведет Лев Аннинский
Кто позволил Наполеону ускользнуть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2000
Кто позволил Наполеону ускользнуть?
Рубрику ведет Лев Аннинский
Кутузов обвинял Чичагова. Когда я занимался Толстым, то почувствовал, что среди толстоведов ходит мнение (само собой, совершенно неофициальное), что это сам Кутузов дал Наполеону уйти из России. Если учесть, что Наполеон (во всяком случае, до Отечественной войны) был кумиром мыслящей России, а “над нами царствовал тогда властитель слабый и лукавый”, чьим пленником стал бы Наполеон в случае захвата, — то можно понять и тех, кто не желал такого исхода. У адмирала Чичагова в бытность его военным министром бюст Наполеона стоял на рабочем столе, и то, что Чичагов с Витгенштейном “не успели” захлопнуть мышеловку на Березине, действительно могло показаться подозрительным.
Толстой, впрочем, склонялся к тому, что в России в принципе невозможно кавалерийским корпусам соединиться в назначенной точке в назначенный момент просто потому, что лошади в снегу вязнут (в 1812 году не было не только современной радиосвязи, но и “искровок”, как в 1914-м). Так что есть роковой ход событий, вмешиваться в который — все равно что дергать веревочки в закрытой наглухо карете, думая, что ты ею правишь.
Говорят, вмешались евреи. Местные жители явились к Чичагову и дали ложную информацию о месте переправы Наполеона через Березину; Чичагов поверил и — упустил злодея. Израильские историки дают несколько иную версию: маршал Удино специально подослал к Чичагову евреев с правильной информацией, рассчитывая на то, что Чичагов евреям не поверит. И поскольку евреи в 1812 году считались, как и поляки, пособниками французов, то Чичагов не поверил, и Бонапарт ушел. Лазутчиков повесили. Чичагов, не выдержав позора, два года спустя эмигрировал в Германию, где и умер, тоскуя по Родине…
А евреи?
Их имена затерялись в потоке угробленных миллионов и пребывали в безвестности, пока не всплыли в сносках у историков наполеоновских войн. Откуда и выудил их человек, о котором следует сказать особо.
Израиль Мазус. Сиделец-лагерник, отмотавший срок после того, как в 1948 году по младости лет поучаствовал в антисталинском подполье (студенты решили готовиться к “стихийному возмущению масс” — что-то аналогичное истории, описанной А. Жигулиным в “Черных камнях”). Но это особый разговор.
Выйдя на свободу, Мазус сумел вернуться к активной жизни, стал профессиональным строителем, а параллельно — “подпольным” писателем (начал печататься в израильском журнале под псевдонимом), пока эпоха Гласности не сделала его писателем признанным. Лагерные его рассказы продолжают “шаламовскую линию”. Но и это — особый разговор.
Я сейчас — о повести “Березина”, которую Мазус написал в середине 90-х годов и которая вошла в недавний его однотомник. Если бы я писал об этой повести как литературный критик, я дал бы читателю почувствовать уверенность руки, экономность штриха, чувство меры. Психология местечковых евреев, какие-нибудь сорок лет назад перешедших из-под руки польского короля под руку российской императрицы и не очень еще понимающих, что в их жизни переменилось, описана в повести прекрасно. Но и это — другая тема.
Так кто же выпустил Наполеона из России?
Что у Мазуса поразительно (поразительно — для нашей теперешней словесности, ищущей виноватых): у него нет ни заведомых подлецов, ни предателей. Русский дворянин, посланный из Питера прощупать настроение евреев (он едет в Борисов перед самой войной, и именно он казнит потом лазутчиков, своих знакомых), — ведет себя благородно и искренне верит, что евреи помогли Наполеону.
А евреи? Похоже, что они так же искренне хотели помочь Чичагову и верили, что доставляют русским истинные сведения о французах… Значит, попались, как ворона в суп?
“Шел спор между двумя великими народами, и никто не приглашал евреев принять в этом споре участие…”
Вот как? А в пределы Российской Империи при разделах Польши их тоже не пригласили? А Наполеон, предлагая им французское гражданство, не приглашал?
Вот вам и дилемма. А вот и ответ: понес же черт Лейба Бенинсона, Боруха Гумнера и Мойше Энгельгардта “через реку” к Чичагову.
Впрочем, не черт. А принципы, обещанные им Бонапартом.
— Желание спасти человека, который имел смелость объявить их свободными и равными со всеми иными народами земли.
(Это у Мазуса говорит русский офицер над трупами повешенных, склоняя голову перед подвигом самопожертвования.)
— Пустые слова… Особенно о равенстве и братстве. Может быть, до того, как сюда пришел Наполеон, у меня действительно не было братства с поляками, так я его и сам не хочу…
(Это у Мазуса говорит еврей, принимающий в гостях русского дворянина.)
— …И равенства с ними мне тоже не надо. Даже если бы мне вдруг сказали, что я им, оказывается, равен и они мне теперь разрешают жить на самой главной улице в Варшаве, то я все равно туда не пойду. Я всегда буду жить там, где мне совсем не надо думать ни о братстве, ни о равенстве.
Браво, Лейбэлэ! Митрополит Иларион подает тебе руку через столетия! Если не жить по благодати, тогда и нужен закон. Но найдется ли на земле улица, где тебе дадут жить, “не думая” о том, что другие люди “думают” о твоем праве? И о своем праве на ту же улицу?
Увы. Будет тебе Варшава. И варшавское гетто. И Гражданский кодекс, на который уповал Наполеон. И всемирные права человека. Уйдет Наполеон с одной улицы, появится на другой. И так и эдак клин.
Когда на Энгельгардта накидывали петлю, он почувствовал, что пальцы, которые коснулись его шеи, дрожат.
— Не бойся, — сказал Энгельгардт, глядя в глаза молоденькому жандарму. — Нет на тебе вины за мою смерть.
Вины нет. Страдание — есть. И будет. На любой стороне. И от этого не уйти ни с Березины, ни с любого другого места в Истории.