Беседу ведет Ирина Доронина
Михайло Михайлов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2000
Михайло Михайлов
“В XXI век я все же
Беседу ведет Ирина Доронина
смотрю с надеждой”Михайло Михайлов — известный югославский философ и литератор, автор переведенных на десятки языков мира книг “Лето московское”, “Русские темы”, “»Мертвый дом» Достоевского и Солженицына”, “Планетарное сознание”, “Ненаучные мысли” и других, убежденный сторонник идеи нравственного религиозного обновления. Беседа с ним состоялась в сентябре 1999 года, еще до начала военных действий в Чечне, до трагических событий в Буйнакске, Москве, Волгодонске, однако иные из высказанных автором мыслей оказались созвучными и дню сегодняшнему.
И. Д.: Уважаемый Михаил Николаевич, позвольте называть вас на русский лад, с отчеством, поскольку для этого есть основания. Ваши корни ведь уходят в Россию?
М. М.: Я родился в Югославии, но мои родители — действительно русские, эмигранты первой волны. Матери было семь лет, отцу семнадцать, когда они попали в Югославию. Отец стал агрономом, мать — учительницей математики. Во время Второй мировой войны отец оказался в рядах титовских партизан, поэтому, хоть никогда не состоял в партии, смог впоследствии даже стать директором исследовательского института в Сараево. Судьба не совсем типичная. Дело в том, что русская эмиграция в Югославии была резко антикоммунистической, поскольку состояла в основном из офицеров и нижних чинов врангелевской армии. Уже в августе 1941 года они создали добровольческий корпус в 12 000 штыков, готовый сражаться с большевиками на Восточном фронте. Немцам такая помощь была не нужна, поэтому через месяц командующего корпусом арестовали, а добровольцев переодели в немецкую форму и бросили против партизан Тито. Неудивительно, что к русским, даже не участвовавшим в войне с партизанами, отношение после войны было недоброжелательное. Только единицы, как мой отец, пользовались доверием.
И. Д.: Видимо, именно поэтому и вы смогли получить образование?
М. М.: Да, в 1959 году я закончил в Загребе отделение сравнительного литературоведения философского факультета университета, потом аспирантуру, защитил диссертацию по Достоевскому и был избран ассистентом кафедры русской литературы в городе Задар — там был филиал Загребского университета. А летом 1964 года меня в порядке межуниверситетского обмена послали на пять недель в Москву. Это было последнее лето Хрущева. Никита Сергеевич очень хотел восстанавливать связи с титовской Югославией.
Я говорил по-русски, к тому времени давно уже писал о новейшей советской литературе и жаждал встретиться с теми, о ком писал. Но к своему удивлению, в Москве неожиданно узнал о прозаиках и поэтах, о существовании которых большинство читателей к западу от СССР тогда даже не подозревали. Разумеется, мне захотелось познакомиться с ними. Однако Союз писателей согласился устроить всего две встречи с “признанными мастерами”. Тогда я стал просто разузнавать телефоны интересовавших меня людей, звонил, представлялся и просил о встрече. Так я познакомился со многими замечательными людьми: Эренбургом, Леоновым, Ахматовой, Вознесенским, с Окуджавой, о котором тогда, кроме Польши, еще нигде не знали. Я горд тем, что впервые представил его читающей публике не только в Югославии, но и в других европейских странах.
И. Д.: Знаменитое “Лето московское” было итогом этой поездки?
М. М.: Да, этот большой литературный репортаж должен был печататься в 1965 году в трех первых номерах известного тогда белградского литературного ежемесячника “Дело”. Вышли две первые части, но к тому времени сместили Хрущева, новая власть несколько “скорректировала” курс в отношении Югославии, и советский посол Пузанов официально заявил протест. Тито, который балансировал между Востоком и Западом, решил принять меры и обрушился на меня в публичной речи на общеюгославском совещании… прокуроров как на человека, “клевещущего на дружественный Советский Союз”. По каким-то загадочным причинам речь эта была опубликована лишь спустя две недели после ее произнесения, зато арестован я был в тот же день, когда она появилась в печати. Меня продержали в тюрьме под следствием сорок дней. Тем временем на Западе поднялся шум, мою книгу перевели на одиннадцать языков, и под давлением западной общественности меня выпустили. Однако вскоре все же судили и приговорили к двум годам. Но в 1965 году Международный ПЕН-клуб впервые устраивал свою ежегодную встречу в социалистической стране, в Югославии, и его тогдашний президент Артур Миллер заявил, что, если я буду посажен, встречу перенесут в другое место. Тито не захотел рисковать престижем, и за неделю до встречи Верховный суд Хорватии изменил мне приговор на условный. Впрочем, работу и возможность печататься в Югославии я, разумеется, потерял.
И. Д.: Стало быть, диссидентом вы стали автоматически?
М. М.: Да, можно сказать, помимо своей воли. Но в 1966 году, после падения Ранковича (“нашего Берии”), началась волна демократизации, и мы с друзьями — преподавателями Загребского университета, писателями, художниками — попытались организовать независимый журнал, что по югославским законам теоретически было возможно. Но только теоретически. Многих из нас сразу же пересажали. Мне припомнили старый приговор, и пришлось отсидеть три с половиной года.
И. Д.: Это ведь была не единственная ваша “отсидка”?
М. М.: Да, поскольку по выходе из тюрьмы я активно печатался на Западе, давал интервью, в 1974 году меня опять арестовали и приговорили к семи годам. Но отсидел я только три с половиной, опять “повезло”: когда в Белграде должно было состояться продолжение Хельсинкской конференции по правам человека, меня освободили. Однако весной 1978-го ко мне пришли югославские гэбисты… с готовым заграничным паспортом и “пожелали счастливого пути”. Так я оказался на Западе, а потом меня лишили гражданства. Я, кстати, оказался единственным югославским диссидентом, “удостоившимся такой чести” — в отличие от СССР, для Югославии это не было обычной практикой. Вернули мне гражданство только в 1989 году.
Первые семь лет я в качестве приглашенного профессора преподавал в разных университетах Великобритании, Германии, США, а с 1986-го стал работать в качестве аналитика и комментатора на радио “Свобода” — “Свободная Европа”. После конфликта с руководством станции в 1994 году вышел на пенсию и сейчас являюсь старшим научным сотрудником программы “Переход к демократии” Института международных отношений при Университете Джорджа Вашингтона в американской столице.
И. Д.: Сюда, в Москву, вы приехали на этот раз прямо из Югославии, где пробыли около месяца. Срок достаточный, чтобы разобраться в ситуации. Расскажите, пожалуйста, об умонастроениях, господствующих в югославском обществе после натовских бомбардировок.
М. М.: При поверхностном сравнении жизнь в Белграде почти не отличается от того, что я видел в свой предыдущий приезд, в октябре 1998 года: все работает, печать, которую тогда “приструнили”, опять довольно свободна, оппозиция устраивает демонстрации, подписывает петиции с требованием отставки Милошевича. Но он по-прежнему полностью контролирует армию, полицию и государственное телевидение, и в ближайшее время, полагаю, ему ничто не грозит, хоть международный трибунал в Гааге и обвинил его в преступлениях против человечности. Дело в том, что за время войны оппозиция скомпрометировала себя: либо сотрудничеством с Милошевичем, как Вук Драшкович, либо, как Зоран Джинджич, тем, что едва ли не призывала бомбы на головы югославов в надежде ослабить тем самым режим Милошевича. Однако, когда бомбы действительно падают на головы мирных граждан, это мало кому нравится. Так что энергия протеста сейчас ниже, чем зимой 1996—97 годов.
Однако один из столпов власти Милошевича все же рухнул — крайние сербские националисты после того, как он “сдал” Косово, объявили его предателем и перешли в оппозицию. Но главное, конечно, это социальное недовольство, вызванное блокадой и крайне тяжелым экономическим положением. В некоторых югославских газетах пишут: не бойтесь, мол, голода, в XIX веке мы тоже лишались всех торговых связей, но выжили. Однако тогда были лошади и волы, которые не требуют горючего.
Еще один важный фактор — сербская православная церковь, которая в Югославии очень влиятельна. После “сдачи” Косово она тоже выступила против Милошевича.
И наконец, на юге, в Нише, радикально настроенная молодежь начала активно применять южноамериканский опыт “городской партизанской войны”. Если властям не хватит выдержки и они ответят на нее массовыми репрессиями, это может создать им дополнительную угрозу. И все же быстрых перемен я не жду.
И. Д.: А как вы оцениваете акцию НАТО против Югославии? Действительно ли она преследовала лишь цель защитить албанское население от этнических чисток?
М. М.: В Боснии Караджич на самом деле проводил этнические чистки, там были взорваны все мечети. В Косове Милошевич, как известно, десять лет тому назад ликвидировал албанскую автономию. Но, кстати, албанский язык там не был запрещен, что бы ни говорили все американские теле- и радиоканалы. Вооруженные же столкновения начались после возникновения Косовской освободительной армии. На ее действия полиция отвечала очень жестоко: из-за одного выстрела, прозвучавшего из какой-нибудь деревни, изгоняли все население этой деревни. Но кульминация трагедии наступила после начала бомбардировок силами НАТО. Если бы целью США было только лишь вернуть албанцев в их дома, тогда, может быть, события развивались бы иначе. Но вряд ли это было их единственной целью. И вот мы видим, как уже сербское, цыганское, прочее не-албанское население бежит из деревень и городов. В столкновении двух национализмов Североатлантический союз не остался объективным, он принял сторону одного из них. Еще лучше это видно на примере Хорватии, где альянс вооружил туджменовскую армию, и в 1995 году из Хорватии выбросили 300 000 сербов. НАТО спокойно позволило это сделать. То же происходит теперь в Косове, которое превращается в этнически чисто албанский регион. Наиболее трезво мыслящие албанские политики уже сейчас предупреждают, что завтра то, что делают сейчас албанские националисты, обернется фашизмом. Наивно думать, говорят они, что, когда мы вышвырнем всех не-албанцев, гонения прекратятся. Они просто обернутся против албанцев же, но занимающих неугодную руководителям движения позицию.
К сожалению, в мире США часто не выступают за демократию, которая существует в этой стране, а создают почву для новых националистических режимов, исходя из собственных геополитических интересов. И это касается не только США.
И. Д.: Михаил Николаевич, Югославия — не единственная “горячая точка” на нашей планете. Едва ли стоит их перечислять — они известны всем. Создается впечатление, что человечество стремительно катится к всемирной катастрофе. Видите ли вы хоть какую-то обнадеживающую перспективу?
М. М.: Я вижу ее только в религиозном возрождении. Понимаю, что для современного человека, уверенного, что он — лишь былинка, полностью находящаяся во власти физических, биологических, психических и социальных законов, такое заявление звучит диковато, но язык нового религиозного сознания, которое я называю “планетарным”, почти не имеет отношения к языку церковному. Когда меня спрашивают, верую ли я в Бога, я отвечаю: объясните мне сначала, что вы подразумеваете под словами “Бог” и “веровать”. Исходя из этимологии слова “религия” (по-латыни “связь”), я имею в виду связь внутреннего мира личности и мира внешнего, Космоса. Она не имеет ничего общего с тем механическим влиянием внутреннего мира человека на события его жизни, какое устанавливает психоанализ, не только по Фрейду, но и по Юнгу. Напротив, новое сознание предполагает необъяснимую, но вполне реальную зависимость самой жизни, истории от внутреннего мира человека. Если человек смотрит на мир не как на живое целое, таинственным образом связанное с душой каждого, а как всего лишь на внешний объект, то объектами постепенно становятся и люди с их страданиями, даже ближние, и в конце концов человек остается совершенно один в Космосе-объекте. И тогда страдание, вызванное одиночеством, открывает дорогу к религиозному возрождению, мир снова превращается в живое целое, за судьбу которого каждый человек несет полную ответственность. Душа выходит из одиночной камеры на свободу.
И. Д.: К слову, в заключительной части своей работы “Возвращение Великого Инквизитора” вы пишете: “Родина человека — это свобода, а не географическая, государственная или национальная принадлежность”. Следовательно, под свободой вы понимаете не свободу в политическом, экономическом и даже физическом смысле?
М. М.: За историю человечества вопрос о том, что есть истинная свобода, обсуждался столько, сколько, пожалуй, не обсуждался ни один другой. Обычно под свободой подразумевают свободу слова, волеизъявления, совести и т.п. Тем не менее взгляните: на Западе все эти свободы существуют довольно давно, но сколько же там внутренне несвободных людей, несвободных от собственных пристрастий — к наркотикам, к наживе, к власти… И в то же время даже в условиях тоталитарных режимов, даже в лагерях существовали люди, которые были внутренне свободны.
И. Д.: Да, мы много читали об этом и у Солженицына в “Архипелаге”, и у Синявского в “Голосе из хора”, вы, вероятно, познали это на собственном опыте. Но есть ведь и другой опыт, о котором писал Шаламов, — страдание может ожесточать.
М. М.: Да, необходимое условие состоит здесь в том, чтобы в страдании человек обратил взор на себя и осознал, что страдание дано ему в наказание — не назначенное по суду, а в наказание за собственное неумение, следуя внутреннему голосу, открыть для себя путь к истинной свободе личности.
И. Д.: Если я правильно поняла, вы говорите о новой, глобальной религии?
М. М.: Именно. Об абсолютном начале, которое должно быть явлено человечеству как религия личности и свободы. И в ее основе будет лежать способность человека следовать собственному внутреннему голосу, что требует неимоверных духовных усилий. Когда Линкольна, каждый день уединявшегося на несколько часов для молитвы, спросили, молится ли он о том, чтобы Бог был на его стороне в Гражданской войне, он ответил: “Ни в коем случае! Я молюсь о том, чтобы мне достало сил оставаться на Его стороне”. Вот эта духовная сила и открывает путь к истинной свободе личности, которая каким-то мистическим образом приводит порой и к внешней свободе, и к физическому спасению, и к осознанию связи между внутренним и внешним. Эта связь недоказуема, но существует. И когда достаточно много людей это поймут, появятся основания для религиозного возрождения.
И. Д.: Но человек, если он не анахорет, живет в обществе и испытывает ограничения, неудобства, притеснения, страдания, исходящие от этого общества. Знаю, что вы не любите слова “борьба”, считаете, что всякое насильственное усовершенствование жизни оборачивается злом, и часто ссылаетесь на пример раннего христианства — единственного, видимо, массового сопротивления, окончившегося победой при том, что оно полностью исключало насильственные методы. И все же: как человеку, живущему в обществе, бороться с его несправедливостью?
М. М.: Существует множество способов борьбы: и жертвенность первых христиан, и призыв Солженицына жить не по лжи, и философия ставшего сейчас, как я заметил, очень популярным в России философа Ильина, считавшего, что сопротивляться насилию насилием оправданно. Но я все же считаю, что определяющим для человека должен быть тот самый внутренний голос. Правда, философ Вера Пирожкова из Мюнхена, сурово критикуя меня, вопрошала: а откуда, дескать, вы знаете, что этот ваш внутренний голос не от дьявола? По-моему, определить, является ли он голосом добра, Бога — или дьявола, можно. Это прекрасно описано у Достоевского, к сожалению, мало кто это замечает (советую всем в этой связи прочесть замечательную книжку Георгия Меера “Свет в ночи”, посвященную анализу “Преступления и наказания”). Если внутренний голос человека от Бога, человек счастлив, несмотря на внешние обстоятельства, если же от дьявола — наоборот. Другого критерия, полагаю, нет.
Но вы правы, это вопросы, которые не могут быть политической программой, и, живя в обществе, человек вынужден действовать. Однако уверен, что внести смысл в наш мир и победить хаос не может никакое политическое движение, никакая тщательно разработанная общественная система, никакая наука и техника, если они не осенены истинным религиозным возрождением, выстраданным собственным опытом человека.
И. Д.: Едва ли кто-то возьмется утверждать, что за две тысячи лет христианства люди претерпели еще недостаточно страданий. Почему же нигде не наступило это религиозное возрождение? Или вы считаете, что именно сейчас мир подошел к тому рубежу, за которым — либо погибель, либо религиозное возрождение?
М. М.: Человечество находится сейчас в таком же положении, в каком находилось в моменты зарождения ныне существующих массовых религий. Однако эти религии, притом что в них много привлекательного, все же чреваты противостоянием. При нынешней глобализации мира должна возникнуть идея, в которую могли бы уверовать все люди, то есть новое сознание, укорененное в религиозном вдохновении и питаемом им чувстве ответственности за судьбу всего человечества и каждого отдельного человека. Человечеству нужен, простите за высокопарность, луч света, который осветил бы те правильные, но сугубо рациональные постулаты, условно говоря, “свободы, равенства, братства”, прав человека, осуществить которые можно, лишь достигнув духовного просветления. Когда такая новая религиозная идея овладеет достаточным количеством людей во всем мире, появится и надежда.
И. Д.: Но такие идеи, как свидетельствует история, возникают очень редко и очень трудно, долго завоевывают право на жизнь. Не успеет ли наш безумный мир погубить себя прежде, чем родится и завладеет душами эта новая идея?
М. М.: Кто знает? Уповаю, верую, что нет. Обосновать это рационально нельзя. Разве что чувством самосохранения, которое присуще, надеюсь, человечеству как любому живому организму.
И. Д.: Между тем пока мы наблюдаем тенденцию не к глобальному духовному возрождению, а — к обострению сепаратистских, в частности, националистических тенденций. Чем вы это объясняете?
М. М.: В ХХ веке мир стал как никогда тесен, все, что происходит в любой части планеты, так или иначе отзывается повсюду. Я смотрю российское телевидение и вижу, что большинство музыкальных и иных программ — это сколок с американской массовой культуры, отнюдь не лучшего изобретения американцев. Глобализация вообще чревата распространением более доступных, низких форм культуры, нивелировкой национальных начал, а это — по разным причинам у людей разного культурного уровня — вызывает естественный протест, находящий выход и в порыве к национальному возрождению. Кроме того, националистические идеи активизируются, когда распадается большая идеология. Сейчас распалась коммунистическая идея, которая была своего рода наднациональной псевдорелигией. И на Западе, для которого сопротивление тоталитаризму долго оставалось “миссией”, тоже наступил кризис, там тоже подняли голову национализм и религиозный фундаментализм. Именно поэтому, повторюсь, если не возникнет новая глобальная идея, перспективы развития человечества будут плачевны.
И. Д.: Но почему идея национального возрождения, казалось бы, долженствующая быть благородной идеей духовного и культурного возрождения нации, так часто чревата кровавыми конфликтами? Почему такое возрождение непременно должно быть направлено против кого-то?
М. М.: Порыв к национальному возрождению — удобнейший и доступнейший инструмент манипулирования массовым сознанием, которое как данность включает этнический фактор, изначально несущий момент противопоставления себя другим. Такова этническая психология. А как можно сознательно управлять ею, хорошо видно на примере Югославии, Кавказского региона и многих других. Однако так было, заметьте, не всегда. В XIX веке национализм ассоциировался скорее с либерализмом. Но после долгого господства тоталитарных режимов в психику, в души людей буквально въелась нетерпимость, и национализм тоже стал сверхагрессивен. Во время Второй мировой войны генерал Михайлович, лидер сербского антинацистского движения, имел у себя в руководстве и хорватов, и даже боснийских мусульман. В нынешней боснийской войне такое было уже немыслимо. Для Радована Караджича никакой хорват или мусульманин не может быть соратником по определению.
И. Д.: А как тогда объяснить жестокость тех национальных движений, которые не прошли “школы тоталитаризма”, — таких как ИРА, баски…
М. М.: Это не совсем показательные примеры, ведь франкофоны в Квебеке, валлийцы, шотландцы к “прямому действию” не прибегают. В приведенных же вами и других случаях речь идет о терроризме, прикрывающемся маской национализма. Точно так же, как известно, маской может служить и религия. А терроризм — это, я бы сказал, душевно-социальная болезнь, связанная, на мой взгляд, с некой формой радикального атеизма. Когда она находит почву, а она, увы, ее находит, человек, обладающий особым психическим складом, превращается в террориста, и тогда ничего не стоит им манипулировать. Террористы — безжалостные профессионалы, не умеющие и не желающие делать ничего иного, кроме как убивать. Да, зарождение того или иного террористического движения происходит там, где существует какая-либо форма неравенства, ущемления, в том числе и национального, но потом такое движение далеко отрывается от изначальной идеи и превращается в нечто самодовлеющее.
И. Д.: Как же, оставаясь в пределах гуманизма, противостоять тем безумным по своей жестокости событиям, которые происходят в мире людей и которым вторит (или за которые наказывает?) природа? Что, по-вашему, сегодня есть гуманность: переговоры с террористами или бомбардировки их лагерей? Немедленное предоставление независимости тем, кто ее требует, или сохранение всеми способами территориальной целостности существующих государств? При том, что любое решение влечет неминуемые страдания и жертвы среди ни в чем не повинных людей. Неужели настало время, когда гуманность можно определить лишь количеством жертв?
М. М.: Скажу сразу, что бомбардировки тех мест, где находится гражданское население, никогда добра не приносят, а только усугубляют проблемы, которые кто-то пытается таким образом решить. В Израиле недавно запретили жестокие методы обращения с пленными террористами. Не по гуманитарным соображениям, а потому, что такие методы оказались контрпродуктивными: во-первых, под пытками человек может оговорить невиновных, во-вторых, почти неизбежны “акции возмездия”. Как противостоять? Если речь идет о терроризме, то, конечно, бдительностью, а также классическими методами внедрения, разоблачения и превентивного обезвреживания. В вопросах государственного отделения — созданием условий для свободного демократического волеизъявления на референдумах, потому что чаще всего сепаратистские требования исходят лишь от захватившей власть группировки.
И. Д.: Но ведь свободное волеизъявление невозможно, когда захватившие власть держат население в страхе!
М. М.: Конечно, поэтому условием любого демократического решения является устранение диктатуры.
И. Д.: Насильственное?
М. М.: Не насильственное, но силой. Гитлеру нужно было сопротивляться силой? Несомненно. Когда вы видите, как насилуют женщину, вы пускаете в ход кулаки? Безусловно, если вы порядочный человек. Но между силой и злоупотреблением силой, то есть насилием, — большая разница. Нужно сопротивляться и силой неповиновения, и силой международного общественного мнения, и силой протеста…
И. Д.: Увы, эти методы срабатывают (если срабатывают) крайне редко. Создается впечатление, что гуманизм зашел в тупик, а мир подступил к пропасти. Остается действительно надеяться, что именно это “заставит” родиться новую глобальную идею, о которой вы говорили.
М. М.: Я не теряю надежды. Не уверен, что доживу до того времени, когда это случится, но надеюсь.
И. Д.: Что питает вашу надежду?
М. М.: Внутреннее убеждение. Точнее сказать, вера. Ну и личный жизненный опыт. Сколько раз казалось, что все кончено, но всегда в конце концов — чаще всего неожиданно — появлялся выход. Всякая надежда иррациональна, иначе это не надежда, а знание. Но в XXI век я все же смотрю с надеждой.