Илья Кукулин
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2000
Илья Кукулин
Проблематичность существования
Данила Давыдов (р. 1977) — человек молодой, но автор уже весьма интересный. Он опубликовал два сборника стихов (“Сферы дополнительного наблюдения” и “Кузнечик”), повесть в журнале “Новая “Юность”, публиковался в других журналах и альманахах. “Опыты бессердечия” — первый сборник рассказов.
Название несколько эпатажное, но в нем есть серьезный смысл. Это не о жестокости и не о бессердечии в обыденном смысле слова. Скорее, об особых, новых отношениях автора и мира. Проступает в мире особое качество, которое Давыдов условно назвал бессердечием. Необратимое новое состояние — назад уже не вернуться. Мир рассказов Давыдова — такой, что в нем не имеет значения, сочувствует автор героям или нет. Герои — такие же люди, как и он, презирать их невозможно. Но они связаны друг с другом не сочувствием, а какими-то загадочными силовыми линиями, которые то существуют, то нет и непонятны автору еще больше, чем героям.
Эта тема почти открыто названа в рассказе “Учитель”, который не случайно открывает книгу. “Я смотрю туда, где только что видел учителя, окруженного детьми; там никого нет. Он едет на поезде, говорит сторож, железная дорога пролегает через тайгу, в которой пожар. Но учитель спасется? — спрашиваю я сторожа. Это мы узнаем минут через двадцать, отвечает тот. Я смотрю на школьные стены — недавно, клянусь, они казались белыми и новыми, а теперь пожелтели, потрескались, кое-где осыпалась штукатурка. Он спасен, говорит сторож, но машинист погиб”
.Мир и человеческие отношения в рассказах Давыдова оказываются странными и таинственными, но осмысленными. Осмысленными потусторонне — за пределами понимания автора (и соответственно читателя). Сочетание непонятности и осмысленности принципиально: восприятию человека доступна лишь часть реальности, и эта часть подвижная, меняющаяся. Герои живут по своим законам, которые невозможно вполне понять и зафиксировать. События ускользают от любого контроля — прежде всего от контроля авторского объяснения. В рассказе “Фельдман” описан разговор где-то в гостях — бытовые истории про людей с распространенной еврейской или немецкой фамилией Фельдман (а иногда и про людей с другими фамилиями) ассоциативно цепляются друг за друга. Разговор течет, как река, поблескивая, и утекает из поля зрения. Вместе с тем возникает стойкое ощущение, что именно в этих случайных ассоциациях проскальзывает неведомое событие.
Персонаж оказывается неотделимым от случайного, несвязного мира. Его включенность в этот мир неотменима, взывает к переживанию и действию.
Реальность, описанная в произведениях Давыдова, часто напоминает сон — внезапные превращения, разговоры ни с того ни с сего. Герои — их часто несколько равно значимых — появляются словно бы ниоткуда (например, в рассказе “Рукопись, найденная в клетке”), они вышли из неизвестности к реальности рассказа. Даже стилистика иногда напоминает сны или состояние шаманского транса; таковы, например, загадочные повторы в рассказе “Жара, грозы и заморозки”. “Ноа появилась на станции, близ поселка, через три месяца. Страшный мороз должен был бы убить ее — на ней было лишь очень легкое летнее платье (“ноа” — не имя, а название или обозначение, смысл его в рассказе не объяснен. — И. К.). Первым ее заметил кассир. Кассир узнал ее по фотографиям, которые разослали по всей округе. Ноа стояла, ожидая поезда, но поезда ноа не дождалась. Ноа, казалось, была счастлива. Первым ее заметил кассир, когда ноа подошла к кассе и твердо сказала, протягивая десятку:
— Пожалуйста, дайте билет до Нижних Котлов”.
Повтор здесь явно не буквальный: непонятно, когда все-таки кассир заметил “ноа”. Событие перестает быть собой, важным оказывается что-то другое, кроме событийной последовательности.
Но действительность, описанная в рассказах, — это не действительность сна. Если сон — это действительность ирреальная, субъективная и ночная, то у Давыдова, скорее, идет речь о действительности единой, дневно-ночной — вполне реальной, многомерной и существующей для разных людей. А вот ее восприятие в самом деле имеет черты, сходные с восприятием сна. Персонажи Давыдова почти не замечают себя, они реагируют на ситуацию, не вполне понимая, как, зачем и на что они реагируют. Например, в рассказе “Окна” описано путешествие человека по ночному городу, оно остро ощутимо по своей тревожности и какой-то странной, ночной потерянности. Но в нем почти нет реакций человека на собственные мысли и поступки, человек смотрит на ночные дома и думает об алкоголе и оккультизме, но при этом повествование ни на чем не задерживается, словно бы герой теряется и между собственными словами. “Возвращаясь домой, протрезвел. В окна собственной квартиры видны голые ветки деревьев, крыша депо, снег на крыше; если же посмотреть снаружи — вряд ли что-нибудь интересное можно заметить. Но никогда не было больно так и так весело. Заснул, не раздевшись”.
Герой, от лица которого ведется повествование, наблюдает мир, заинтересован миром и, судя по реакциям, взволнован своим положением, но о его чувствах не сообщается. Почти манифестом можно считать рассказ “Три кита”, где герой — мальчик-первоклассник, который любит маршевую музыку: “Включаю радио, там бяка. Ну иди, иди, делай уроки. Буквы как марширующие солдатики. Подчиняются, но не мне… Иду к себе, достаю солдатиков, стройтесь, говорю. Слушаются. …Бегом к радио, включаю, вот оно (марш. — И. К.), стройсь, смирно, кричу, подчиняются, шагом марш! И они ушли”.
Вначале они вроде бы слушаются, но это только видимость; а потом они уходят из поля зрения “я”-персонажа, почти неотделимого от автора.
Человек оказывается в мире непонятных событий. Неизвестно, подчиняются ли они каким бы то ни было законам. Персонажи Давыдова могут погрузиться в ситуацию войны, идущей давно и неизвестно зачем, — рассказ “Подземные жители”. Могут оказаться в ситуации какого-то мистического катаклизма, случившегося в лесу, — рассказ “Жара, грозы и заморозки”.
(Рассказ этот, кстати, внешне напоминает образцы фантастики братьев Стругацких — “Извне” или “Пикник на обочине”. Но у Стругацких крайне важно отношение людей к внезапно появившемуся Иному — Черным Вертолетам или Зоне — и анализ этого отношения. У Давыдова, во-первых, литературные корни принципиально другие, со Стругацкими он не связан; во-вторых, главным оказывается не столько катаклизм, сколько то, что герои “ушли”, стали иными, их недосягаемость приобрела новое измерение.)
Критик и эссеист Екатерина Ваншенкина еще года два назад проницательно заметила, что в тогдашних стихотворениях Давыдова говорится, в частности, “о проблематичности существования/ присутствия вещи. О том, что позволяет нам заметить отсутствие, определить характер и качество этого отсутствия — и тем самым поставить его под сомнение. Превратить отсутствие в вещь и придумать имя для этой вещи”. Однако дело не в отсутствии, а именно в неизвестности.
Проблематичные отношения связывают “я”-персонажа даже с собственным телом и с авторским вдохновением: в рассказе “Гора” персонаж, задыхаясь, ходит по неизвестному городу — и начинает “дышать полной грудью” только после того, как узнает, что сгорел дом его деда — деда, у которого он остановился.
Повествование это символическое. Подобный тип повествования — притча, внешне абсурдная, но по сути поэтиче-ски точная — распространен в литературе XX века.
Безоценочность Давыдова идет не от “окаменения” — его персонаж вполне зорок и эмоционален, — а от осознания: оценку героям и реальности поставить невозможно — во-первых, это выше человеческих сил, а во-вторых, это бесполезно и только мешает видеть реальность.
Давыдов Данила. Опыты бессердечия. Книга прозы. М.: АРГО-РИСК, 1999 (Библиотека молодой литературы, вып.12).