Николай Анастасьев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2000
Николай Анастасьев
Невольный урок
Мемуаристика — жанр почтенный, и, вопреки известному суждению Герцена, чаще всего пишут воспоминания, во всяком случае на публику, люди почтенные, из тех, о ком говорят — деятели. Деятели-делатели политики, экономики, науки, культуры.
Адекватен ли этому безымянному образу автор “Шестого этажа”? А как же. Лазарь Ильич Лазарев работает в литературе уже, страшно сказать, почти полстолетия, с тех самых пор, как вернулся с фронта и закончил филологиче-ский факультет МГУ. За это время он опубликовал несколько книг и бесчисленное количество статей, которые, теперь это можно твердо сказать, сложились в цельную картину нашей словесности второй половины ХХ века. Это ему принадлежат самые точные слова о так называемой “лейтенантской прозе” и стихах поэтов военного поколения. Сейчас эта проза и эта поэзия, а следом за ними проза и поэзия шестидесятников, не в большой чести, у молодых людей в лучшем случае ироническую усмешку вызывают, заметил — и мимо. Это несправедливо, хуже того — глупо. Потому что эстетику можно не принимать, но помнить и понимать нужно, что именно эта литература разрушила жесткий канон и вернула смысл самому понятию творчества. А стало быть, без нее и будущие обретения и заблуждения, ни на каких путях, даже бесконечно от нее далеких, не были бы возможны.
Мне кажется, Лазарь Лазарев рано угадал эту историческую роль, что и определило его нерядовое место в литературной критике.
Деятель.
Он с молодых лет оказался в самом центре того, что называют литературной политикой. Занятие, конечно, малосимпатичное, никакой литературной политики, по-хорошему говоря, вообще быть не должно, должна быть просто литература. Но что же делать, если так все сложилось? Вопрос не риторический. Можно эту самую сверху надиктованную политику с большей или меньшей рьяностью отстаивать и проводить в жизнь. Можно пытаться — с большим опять-таки или меньшим успехом, и уж точно рискуя собственным благополучием — привнести в нее хоть толику нравственности. Но тогда это уже не политика. Тогда это правда. Именно такой путь с самого начала выбрал для себя Лазарев.
В течение почти тридцати лет он был заместителем главного, а в последние восемь является главным редактором журнала “Вопросы литературы” — издания, на страницах которого литературная критика неизменно сохраняет и утверждает, безо всякой, впрочем, агрессии, свое спокойное достоинство. Что в условиях, когда занятие это (особенно на газетной полосе, телеэкране, на радио) превратилось в амикошонскую жестикуляцию, немаловажно.
Деятель. И в то же время — совершенный антипод деятеля, и по складу характера, и по внешнему виду.
Это имя я услышал еще в нежном возрасте, когда моя мать, тогда молодой преподаватель филологического факультета, с большим энтузиазмом отзывалась о только что принятом на их кафедру неординарно думающем — большая, между прочим, по тем временам редкость — аспиранте. И только одно, если не изменяет память, ее несколько смущало: вроде бы уже солидный мужчина, за спиной, несмотря на юные годы, биография, семейный, а выглядит в лучшем случае, как студент-первокурсник, пришедший в университет прямо со школьной скамьи. То же впечатление сложилось и у отца, оппонировавшего диссертацию Лазарева: сочинение отличное, соискатель — человек, бесспорно, одаренный, держится на кафедре уверенно, но хоть на собственную-то защиту можно выходной костюм надеть?
Впоследствии у меня появилась полная возможность оценить родительскую правоту. Профессионально и нравственно я многому научился (или, по крайней мере, пытался научиться) у Лазаря Ильича, работая в “Вопросах литературы”, но сам-то он в позу наставника или начальника не становился никогда. И ни разу — ни в интерьерах Кремлевского дворца и Колонного зала, ни в посольских особняках, ни, тем более, в рабочей редакционной обстановке — не видел я его не только в смокинге, но даже при галстуке. Любимая и, собственно, единственная “форма одежды” — джинсовый костюм и водолазка. И нет в этом никакого вызова и никакого кокетства.
Советую читателю еще до знакомства с текстом просто перелистать книгу, задерживаясь на фотографиях. Одна производит особенно сильное впечатление: курсант Военно-морского училища им. Фрунзе Л. Лазарев в день 30-летия Победы среди однокашников. Однокашники — в офицерских мундирах либо в штатском, но в таком штатском, что приличествует событию. Все при орденах. И только Лазарев — в какой-то сомнительной курточке и даже без значка об окончании училища.
Упаси бог, ничего дурного не хочу сказать об иных, неизвестных мне персонажах этой фотографии — наверное, достойные, более того — героические люди. Я не о них — о Лазареве. Есть в нем нечто неистребимо враждебное любому, даже уместному в той или иной ситуации, пафосу, форуму, противное всяческой торжественности и монументализму. И еще: чувство юмора, причем того, высшего качества юмора, который направлен прежде всего на себя. И еще: внутренняя свобода, которая проявляется во всем — главным образом, конечно, в литературно-критических суждениях, но также и в манере поведения, и даже в фасоне одежды.
Это внятно ощущается и в его мемуарной прозе. Автор практически не появляется на переднем плане, он в тени — так художники прежних эпох на многофигурных полотнах пририсовывали собственное изображение где-то у обреза картины. Не появляется — но постоянно присутствует и организует повествование, в том числе и стилистически. “Мемуаристы склонны героизировать себя и свое время. Постараюсь не впасть в этот грех” — фраза из предисловия (в ином случае сказал бы — фраза программная, но тут, по уже понятной, надеюсь, причине, воздержусь, хоть и крупно набрана она на форзаце, — полагаю, инициатива издателя). А вот финальная реплика: “Моя внучка, еще до школы выучившая наизусть очень понравишееся ей лермонтовское “Бородино”, спросила меня: “Дед, а тебя ранили на Бородинском поле?” Таковы вход-выход, такова манера разговора с читателем. Очень симпатичная манера, но ведь о вкусе вина судят не по форме бутылки. Так о чем книга? Да так, по первому впечатлению, о том, о сем, о смешных, а иногда и совсем не смешных, наоборот, печальных и даже гнусных эпизодах литературной жизни пятидесятых-шестидесятых-семидесятых. О шестом этаже редакции “Литературной газеты”, где в отделе русской литературы работал Лазарь Лазарев, а сослуживцами и авторами были люди либо уже статуарные (Эренбург, Твардовский, Мариэтта Шагинян), либо те, кого слава, более или менее громкая, порой и вовсе оглушительная (Окуджава), ждала впереди. Это первый раздел. Второй — цикл портретов тех, с кем близко столкнула судьба и профессиональная работа критика и журналиста
. Имена говорят сами за себя: Виктор Некрасов. Константин Симонов. Анатолий Аграновский. Борис Слуцкий. Борис Балтер (как жалко, что в нынешней суете совсем забылось имя этого одаренного, а когда-то, на теперешнем опять-таки слэнге, культового писателя — автора повести “До свидания, мальчики”, — чудесного, мужественного человека, и как хорошо, что Лазарев извлек это имя из незаслуженного забвения). Алесь Адамович. Андрей Тарковский. Марк Галлай.Третий раздел — “Записки пожилого человека”. Это вольная композиция разнообразных фрагментов литературно-общественного быта, в которой мелькают и лица, встречавшиеся в книге ранее, и новые персонажи. С точки зрения писательской техники, часть, между прочим, самая интересная и, если угодно, при всей своей демонстративной безыскусности, изощренная. Если бы я писал правильную, нормальную рецензию, каковая, ясно отдаю себе в том отчет, не складывается, то непременно постарался бы показать, как, хоть и невидимая, но твердая рука автора стягивает эти лоскуты в цельное полотно.
Кого-то из упомянутых персонажей я не знал совсем, то есть не знал лично, — они существовали в сознании как авторы замечательных произведений, в лучшем случае, как лица, на которые смотришь из зрительного зала. Это прежде всего Андрей Тарковский, с которым Л. Лазарев — в качестве редактора — работал на “Андрее Рублеве”, “Солярисе”, “Зеркале”. Не знал, и потому не могу судить, насколько портреты верны натуре.
Других знал едва-едва, они тоже оставались недосягаемо далекими премьерами того литературного спектакля, где я участвовал в массовке. Это Шкловский, Симонов, Твардовский, Некрасов (хотя ему, конечно, такая роль была совершенно не по нраву, что, в частности, видно и на “Шестом этаже”: когда автор, преследуя некие тактические соображения, попросил Виктора Платоновича ее, эту роль, сыграть, тот позорно провалился). Стало быть, снова не судья.
Кого-то знал получше — Балтера и Адамовича. Кого-то совсем хорошо — Марка Лазаревича Галлая, не говоря уж о Михаиле Матвеевиче Кузнецове, одном из руководителей “Литературной газеты” в годы, когда там служил Л. Лазарев. С ним, ифлийским товарищем родителей, вообще большая часть жизни связана, рядом был до того самого печальной для меня памяти года 1980, когда с трехмесячной разницей во времени ушли отец, а следом за ним Михаил Матвеевич.
Так что в данном случае, наверное, имею некоторое право оценить точность изображения. Но злоупотреблять им не буду, скажу лишь, что и я, со своей, естественно, точки зрения, запомнил и Адамовича, и Галлая, и Кузнецова в том же облике, в каком возникают они на “Шестом этаже”. Однако же не в этом дело. Во-первых, журнальная полоса — не место для изъявления интимных ностальгических чувств (хотя, что скрывать, для меня чтение мемуаров Л. Лазарева — это, помимо всего прочего, еще и возможность вспомнить о дорогих людях). Главное же — вовсе не точностью изображения (в том числе, и даже прежде всего — точностью психологической) интересна и важна прочитанная книга.
Еще раз — о чем она? И еще раз: о том, о сем, о литературном быте, хорошо, пусть не просто о быте, пусть о литературной жизни, о литературной борьбе. Однако же этот специфический быт, эта специфическая жизнь (ну, скажем, смена редакторов “Литературной газеты”: Рюриков — Кочетов — Сергей Смирнов и соответственно газетной стратегии) размыкается в пространство, исподволь растворяется в атмосфере, болезненно близкой людям не одного поколения. И тем, кто, как Лазарь Ильич Лазарев, родились в первую половину двадцатых. И тем, кто, как я, — в самом начале сороковых. И тем, кто еще на десять лет моложе, но тоже вырос во времена, которые теперь называют застойными. Правда, для нынешних двадцати- и даже тридцатилетних те времена (и соответственно книга Лазарева) представляют интерес скорее исторический. Но ведь исторический, а не остраненно-академический. То есть хорошо бы — не академический, известно ведь, чем отвечает прошлое не только на стрельбу, но и на равнодушие к себе. Впрочем, умолкаю, а то кому-нибудь из молодых и в этих заметках почудится “скрип поколенческих шестеренок” (так отозвался об одной моей скромной рецензии, здесь же, в “Дружбе народов”, напечатанной, обозреватель “Литературной газеты”; вниманием польщен; что такое “поколенческие шестеренки”, понимаю не без усилий, но что правда — то правда: сочинял я ту рецензию, как и этот отзыв, с опорой на грешный опыт участия в той жизни, которую описывает Л. Лазарев).
Серьезно, без дураков, и не смущаясь, что противоречит это стилистике книги, скажу так: ключевая ее внутренняя тема — личность и время. Разное это, конечно, было время, и веселое тоже, но по преимуществу все же подлое, то и дело провоцирующее компромисс с собственной совестью, то и дело порождающее психологические ситуации, которых и быть-то не должно. В подтверждениях эта аксиома, как и любая иная, не нуждается, и все же два примера приведу.
Первый — фрагмент из выступления Бориса Балтера на собрании москов-ских писателей — воспроизведен в качестве эпиграфа к его мемориальному портрету в книге Л. Лазарева. “На одном творческом обсуждении я сказал Василю Быкову, что поднимался на трибуну с таким же напряжением, с каким ходил в атаку. Он сказал, что испытывает то же самое. Откуда в нас этот страх? Откуда это взволнованное чувство готовности совершить подвиг, когда всего-навсего хочешь сказать то, что думаешь? Задумайтесь, товарищи, над этим. Понять это очень важно. Я думаю, дело в том, что нам каждый раз приходится, как говорил Чехов, по капле выдавливать из себя страх перед правдой…”
Другой — собственно, продолжение того же сюжета, связанного с письмами в защиту диссидентов первого, так сказать, призыва. Только действующие лица иные — члены партийной группы редакции “Вопросов литературы”. Обсуждали-осуждали поведение Валентина Непомнящего, подписавшего одно из таких писем. Говорили, в том числе и я, какие-то гневно-увещевающие слова. Лазарь Ильич, впрочем, насколько помню, молчал, мрачно уткнувшись взглядом куда-то в пол. Объявили выговор. Райком счел это решение слишком либеральным и исключил будущего пушкиниста мирового калибра Валентина Семеновича Непомнящего из партии. С работы его, правда, не выгнали, перевели на какую-то низовую, ниже не придумаешь, должность. Подозреваю, впрочем, что и для этого Виталию Михайловичу Озерову, тогдашнему редактору журнала, пришлось пустить в ход свою незаурядную тактическую выучку и обширные связи в коридорах власти.
Всегда есть соблазн списать грехи на время. Да только ведь время на всех одно, но ведут себя в нем по-разному. И относится это, само собой, не только, далеко не только к литературе и журналистике.
Вот и пишет Лазарь Лазарев, по преимуществу, о “других”, очень и не очень заметных, кто в подлые годы сохранял достоинство, и себя таким образом сберегая, да и минувшее не позволив превратить в сплошную черную дыру. Он и сам, ничуть этого обстоятельства не выпячивая, ни героем, ни жертвой себя не представляя, был среди тех, кому удавалось подавить в себе страх.
И сейчас, когда уже не нужно никакого мужества, чтобы “всего-навсего… сказать то, что думаешь”, Лазарев сохраняет такт и благородную сдержанность. Редактирует журнал. Сочиняет статьи. Пишет честные мемуары. На трибунах, с которых вещают вчерашние законопослушники, а ныне гордые буревестники демократии (имеющие, впрочем, о таковой представление слабое, — Перикла, Вольтера и Джефферсона читали, должно быть, без прилежания), не замечен.
Так и получается, что книга, менее всего рассчитанная на поучение, невольным уроком все же становится. Ладно, пусть не уроком, пусть всего лишь нелишним душевным подспорьем в смутной современности. Тоже немало.
Л. Лазарев. Шестой этаж. М.: “Книжный сад”, 1999.