Андрей Турков
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2000
Андрей Турков
Минувшее и уцелевшее
“То, чего больше не будет” — так озаглавлена книга воспоминаний писательницы и общественной деятельницы Ариадны Тырковой-Вильямс, выпущенная в серии “Русские мемуары”. Понятна элегическая настроенность автора, находившегося в пору работы над книгой не просто в долголетней эмиграции, но в оккупированной фашистами Франции. По собственному выражению писательницы, она стремилась благодарно “воскресить в памяти то, что давала, чем дарила нас русская жизнь”.
И по первому впечатлению эти мемуары вроде бы приумножают собой нынешнее изобилие книг, статей и даже фильмов о “России, которую мы потеряли”, или, как ядовито сказал кто-то в бунинском кругу (да не сам ли Иван Алексеевич?) про сочинения подобного рода, — о “потонувшей в блинах и пирогах России”.
Уж так уютны и обаятельны тырков-ское “детство и отрочество” в столице и, в особенности, в новгородском поместье Вергеже неподалеку от легендарной Державинской Званки; так благородна и добра душа семьи — мать, так преданы господам старые слуги! Даже старики с тридцатилетним крепостным “стажем” чуть ли не с восторженным умилением вспоминают в разговоре с юной барышней ее “крутенького” деда, следившего за полевыми работами… в подзорную трубу: “Кликнет приказчика да и велит поддать нам жару…”
“Я, — рассказывает мемуаристка, — неуверенно спросила:
— Что же, наказывали?
— Дра-али… — с раскатом ответил старик и засмеялся молодым смехом, точно вспоминал веселые проказы юности”.
А. Тыркова пишет, что “от ближайшего прошлого до нас долетали только обрывистые отголоски”, но, как видим, даже они существенно корректируют безоблачную картину “старого доброго времени”. “Крутенький” Алексей Дмитриевич недаром был в большой дружбе с Аракчеевым, а во время происшедшего по соседству бунта в заведенных приятелем военных поселениях бежал в Петербург. (“А жену с маленькими детьми оставил в усадьбе”, — не утаивает рассказчица нелестного поступка”.) Супруга его “не желала смешиваться с простым народом и садиться в поезд считала для себя неприличным”. А старший сын, “дикий барин”, после освобождения крестьян, которое принял как личное оскорбление, запретил бывшим своим крепостным проходить через его земли на ближнюю станцию и, заметив ослушника, “гнался за ним с револьвером”.
Уже не столь напоминающий щедринских персонажей отец мемуаристки тем не менее тоже весьма колоритен: гневлив и “строгонек” до того, что, узнав о пролетевшем метеоре, возмутился, почему ему об этом не доложили. Подобно матери, он сторонился “простонародья”, и тщетно жена пыталась приобщить его, читавшего лишь религиозную и — по долгу службы — юридическую литературу, к Толстому и Достоевскому.
Духовным настроем он удивительно соответствовал своему “угрюмому времени”, как характеризует А. Тыркова-Вильямс царствование Александра III. Если на волне освободительных реформ русская интеллигенция 70-х годов, создала такие школы, которые в некоторых отношениях до сих пор могут служить образцом для западных педагогов, то вскоре самые невинные просветительные акции стали встречаться мрачно и враждебно — когда в 80-х сама Ариадна Владимировна стала учить грамоте крестьянских ребятишек, не испросив на то разрешения начальства, полицейский урядник предупредил: “Если барышня будет учительствовать, приказано ее арестовать”. Вряд ли можно было энергичнее подтолкнуть вольнолюбивую девушку к протесту против сложившихся порядков, подогреть ее сочувствие к уже арестованному и сосланному брату-революционеру, заставить сблизиться с активистами земского движения и, в конце концов, сделаться одним из видных деятелей конституционно-демократической (“кадетской”) партии.
Многое предстояло Тырковой пережить еще в царские времена — столкновение с наиболее одиозными “зубрами” самодержавного режима вроде губернатора Штюрмера (впоследствии одного из самых бездарных российских премьеров), аресты, вынужденную эмиграцию, постепенное охлаждение к подругам юности (в том числе к Крупской, навсегда подпавшей под влияние Ленина), разочарование даже в тех, с кем рядом вошла в политику (Струве, Туган-Барановский, Милюков), осознание слабостей и ошибок собственной партии и всей общественной оппозиции. И все же она до конца дней считала, что в этой оппозиции “был подлинный энтузиазм, честная потребность служить народу, улучшить его жизнь”: “Если вычеркнуть освободительное движение, его буйное горение, не только потускнеет жизнь нескольких поколений, но и духовная история России обеднеет”.
Трагически звучит в книге тема ожесточенного, бескомпромиссного противостояния политических лагерей, нежелания прислушаться к доводам оппонентов, отказаться от излюбленных догм, оценить масштабы нараставшего в стране кризиса. Тыркова не первая и не последняя, кто свидетельствовал, что даже в начале революции 1905 года “ни царь, ни его советчики не понимали, что происходит в России”, но все ли, как она, позже отдавали себе отчет в недальновидности собственных прогнозов? “…Нам грезились сдвиги, а не катастрофы, ледоход, а не землетрясение”, — с грустью констатирует мемуаристка
, да и ледоход-то не чета предсказанному чуть позже совсем не политиком — Александром Блоком — и грозящему “на пути своем крушить виновных, как и невиновных, и нечиновных, как чиновных”! Не раз возвращается Тыркова к этим мыслям: “В 1905 году нам казалось, что вокруг нас воют вихри не разрушения, а созидания”.Мемуаристка поминает добром многих самоотверженных энтузиастов, стремившихся внести в русскую действительность новые идеи и начала — “искреннего патриота, но и убежденного монархиста” философа С. Трубецкого, тщетно пытавшегося образумить царя, “собирателя оппозиции” Д. Шаховского, который “мечтал втянуть кадетов в кооперацию (высоко им ценимую. — А. Т.), связать их с <…> массой населения”, “типичного земского врача” А. Шингарева, ставшего скрупулезным аналитиком бюджетов, которые правительство представляло Думе.
Но сколько ж было заведомых либеральных пустобрехов из числа охотников пристать, примазаться к любому делу, находящемуся в центре внимания, и как тяжело сказывались на судьбах освободительного движения некоторые черты, увы, свойственные политикам не только этой поры!
Смолоду познакомившись с тогдашними лидерами “легального марксизма”, П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановским, Тыркова вскоре с горестью обнаружила, что “меньше всего их интересовали те, ради кого все эти теории сочинялись, — живые люди” (впрочем, в дальнейшем она с интересом и сочувствием следила за эволюцией Петра Бернгардовича). Тем же недостатком, по ее наблюдениям, страдал и лидер кадетов П. Н. Милюков: “Люди были для него политическим материалом, в котором он не всегда хорошо разбирался… он подбирал свое ближайшее окружение, привлекая людей не столько крупных, сколько услужливых, преданных. Крупных людей он по возможности остерегался” (ох, что-то слышится родное — вздохнет читатель). Отмечает она и “повальное словесное упоение”, присущее первым русским парламентариям, их излишний пиетет к “заморским ученым”, “идеализацию Европы” отечественной интеллигенцией.
“То, чего больше не будет”? Нет, все это отнюдь не преданья старины глубокой, а своевременное напутствие новым и новым поколениям российских демократов.
Ариадна Тыркова-Вильямс. Воспоминания. То, чего больше не будет. М.: “Слово”, 1998.