Людмила Лаврова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2000
Людмила Лаврова
Мечтатель, который надеется…
Чингиз Гусейнов написал геополитический роман. И, возможно, фраза, вынесенная в заголовок, а в тексте — обращенная к главному герою, относится и к самому автору.
Эта надежда заявлена Гусейновым уже на обложке первого тома “Доктора N”, когда он пишет: “Я, взращенный седым Кавказом и могучей Россией, хочу рассказать России — о Кавказе, а Кавказу — о России, миру — о себе, о нас, о том, кто мы, — и да буду услышан!”
В сущности, “быть услышанным” — извечное желание каждого пишущего. Банальность, о которой не стоило бы и говорить. Вопрос в том, какими технологиями это достигается и в расчете на что, на какие реакции читающих. Нынче конъюнктура успеха в общении с публикой достаточно отработана и может быть расписана наподобие таблицы умножения. В этом смысле роман “Доктор N” антиконъюнктурен.
Кстати, кто-то, прочитав аннотацию, поспешно решит, что книга эта несколько запоздала во времени, механически отнеся ее к “разоблачительной” беллетристике конца 80-х — начала 90-х годов, и — не попадает в цель. Не по тем торопливым лекалам “кроилось” повествование Чингиза Гусейнова. А как “кроилось” — опять же признается он сам: “Ненаписанные страницы романа, существующего в воображении: вроде коврового орнамента, который невидим, — соткать, держа намеченную линию и в надежде избыть незатихающую тревогу, влекомый тщетой постичь себя”.
После подобных слов окончательно ясно: здесь ставка и не делалась на сиюминутный успех.
Работа Ч. Гусейнова — своеобразная миссия, она не “для сегодня”, а “для всегда”, и благодаря тому, что в процессе ее прозаик не побоялся коснуться оголенного нерва истории, результат — книга — стал обжигающе актуальным. И не по теме только: Россия, Кавказ — уж что сегодня, кажется, актуальнее? Роман “Доктор N” — убедительная полемика с теми, кто провозглашает “конец истории”, превращая минувшее в маскарадный костюм для постмодернистских игрищ. Или манипулируя им в угоду политическим спекуляциям.
“Будущее ушло в прошлое” — с первых же страниц ощущаешь в романе, погружаясь в “нескончаемую череду перевоплощений”, где “я” автора и “он” — героя (или наоборот?), будто в бездонном пространстве зеркал, множатся, создавая настроение тревоги, предчувствие тайны, которую ты обязательно разгадаешь — только бы уловить, распутать цепь времен, так причудливо переплетенных. Немалое мастерство Гусейнова в том, как он умеет обращаться со временем: остановить, повернуть вспять, а то вдруг заговорить напрямую с читателем из дня сегодняшнего. Точная хронология появится лишь в самом конце
— и, словно стоп-кадр, зафиксирует в реальности струящуюся, многомерную, воздушную конструкцию повествования.Так кто он, доктор N, главный герой Чингиза Гусейнова? Врач по специальности, Нариман Наджафович Нариманов был одним из оставшихся в живых бакинских комиссаров, председателем ревкома Азербайджана, председателем ЦИК СССР, внезапно умершим в 1925 году при невыясненных обстоятельствах.
Было: “некогда оба гляделись рядом — вождь мировой и вождь восточный, их рисовали похожими, как братьев-близнецов, и пел вдохновенно народный ашуг… «К нам шагает с доброй вестью, к нам стремится издалека седовласого Востока Ленин — Наримов, вождь-учитель с ясным взором»”.
Было… В этой глагольной форме привкус обреченности для тех, кто хотел бы просто забыть. Однако она звучит императивом для того, кто хочет, по выражению философа, “не смеяться, не плакать, но понимать”.
Понять — вот, наверное, главная побудительная причина, заставившая писателя погрузиться в архивы, десять лет возводить сложнейшее строение романа, вжиться в своего героя, как в самого себя. И страстно стремиться понять, что же там надорвалось, сломалось в основании нашего века, отчего и теперь — в самом его конце — мы ощущаем жар тех грандиозных тектонических сдвигов. Таких, что вновь брат идет на брата, на крови возводят границы, обрекая сотни тысяч живых людей на небытие.
Или верна формула: прошлое учит тому, что ничему не учит? Думаю, в мысленном споре и с ней создавался роман “Доктор N”.
Никогда не забуду свой приезд в Баку вскоре после январских событий 90-го года. Еще свежи были цветы на могилах безвинно погибших, еще стоял ужас погрома в закоулках старого города… “Что с нами случилось?” — вот немой вопрос, который читался в глазах бакинцев. Действительно, что? Как случилось, что человек ощутил себя щепкой в нахлынувшей стихии темных инстинктов? Чьими амбициями, интересами, чьей волей они сознательно разжигались? На эти вопросы ведь до сих пор нет публичного убедительного ответа. Как нет подобного ответа об Алма-Ате, Тбилиси, Фергане, Карабахе, Абхазии, Чечне… В “оптике” правды, а не журналистских предположений и деклараций политиков, цепко держащих в уме личную властную выгоду.
По мере чтения книги видишь: Чингиз Гусейнов не ставил цели выйти на обобщения; почему — другой вопрос. Но “кавказский узел”, или, как пишет он сам, сумел показать читателю “кавказскую игровую доску” начала XX века и предельную сложность партий, на ней разыгрываемых.
Крушение трех империй — Австро-Венгерской, Российской, Оттоманской, очевидный уже крах Британской — вы-звали, как Дэва из сосуда, такие энергии, которые не загонишь внутрь ни сказочным заклинанием, ни фрачными застольями международных конференций. Здесь открывается область параполитики, и в действующих лицах на общественной сцене стоит привычно искать не добро и зло, а, как минимум, людей с теми или иными намерениями.
Галерея исторических персонажей романа огромна. От императоров, президентов, премьер-министров до революционных вождей и духовных лидеров, дашнаков и муссаватистов. От знаменитых миллионеров, издателей, деятелей культуры до царских генералов, полицейских, парламентариев, чекистов. От шпионов и авантюристов всех мастей до владельцев лавчонок в Баку. Этот город у Гусейнова становится не просто средоточием основного действия, он объективно приобретает значение некоего символического центра, где сталкиваются и куда стягиваются разнонаправленные интересы, вызревают новые идейные течения и концентрируются застарелые идеологические споры: о роли ислама и мировой революции, о Западе и Востоке, об интернационализме и национализме. И одновременно по всему тексту романа рассыпано множество документальных подробностей о том, как строился Баку, его дворцы, мечети, храмы… Баку — “такая красавица, которую всякий иноземный захватчик (тоньше бы: искатель приключений) умыкнуть хочет, похитить из родного дома”.
Или вот, еще шире, размышления “доктора N” об Азербайджане в мысленном диалоге с теми, кто усыпляюще ворковал: “мы, тюрки-османцы, а вы — азерийские тюрки… — …что-то о единстве интересов, помыслов, судьбы”; “мы — меж тремя вечно враждующими империями: давила Россия, чтоб растворить во чреве и лишить турок и персов опоры — исконных своих врагов, вы, османцы, заигрывали с нами, возбуждая в нас тюркский дух, чтобы мы противостояли грозной вашей сопернице России, а персы, в свою очередь, во имя собственных интересов внедряли в своих тюркских владениях ислам шиитского толка, настраивая нас против вас — турок-османцев как презренных суннитов”.
Похоже, мало что изменилось с тех пор. Почти через восемьдесят лет, в 1996 году, на Всемирном тюркологическом конгрессе в Баку я слышала от видных турецких политических деятелей аналогичные речи, обращенные к азербайджанцам, татарам, башкирам. И опять — в ситуации вторично за столетие разрушенной Большой России — Союза, что так провидчески предчувствовал Нариманов: “как удержать новый Союз? Не дать отколоться Кавказу, Туркестану, Малороссии, а там — дробление российских земель: татары, башкиры, якуты, черемисы и мордва… Перемешано и переплетено, и нет четкого разделения на метрополию и окраины, распад которых, как в недавно рухнувшей Оттоманской империи, не страшен, ибо есть надежда, что останется целостная метрополия. А тут, если это случится, неминуем откат к началу, и обилие мелких княжеств, ханств… чтобы затем, шаг за шагом, пройдя через годы доверия и равенства, соединиться в новой федерации…”
Последнее предположение в свете нынешнего знания звучит утопией: уже тогда у нового Союза не было этих спокойных лет “доверия и равенства”. Над миром неумолимо навис Гитлер, от которого пришлось, кстати, вскоре скрываться некоторым историческим персонажам романа Ч. Гусейнова. А Турция, еще недавно приветствовавшаяся большевиками, сохраняла формальный нейтралитет. Как теперь также известно, у III Рейха были свои планы насчет Кавказа, и они де-факто не согласовывались с лицемерно поддерживаемыми на словах идеями Гаспринского, которые, в частности, разделяла антисоветская тюркская эмиграция.
Здесь уместно будет привести интересную подробность, штрихом обозначенную в романе, особенно значительную и наводящую на размышления в ракурсе недавних событий на Балканах — в Боснии и Косово: Вильгельм II Гогенцоллерн (1859—1941), совершил хадж в Мекку, став гаджи. Вряд ли персонажи подобного ранга совершают такие поступки, руководствуясь личными пристрастиями. Скорее — долговременными политическими целями.
Чингиз Гусейнов приводит в книге немало подобных малоизвестных широкой читающей публике фактов, делающих политическую и социальную картину происходящего объемнее, глубже, помогающих тянуть смысловые цепи событий на Кавказе 10 — 20-х годов далеко за пределы не только тогдашних границ, но и тех времен.
Приведу лишь некоторые, представляющиеся мне знаковыми: национальный состав руководства интернациональной Бакинской коммуны (26 расстрелянных бакинских комиссаров) — восемь армян, по шесть — русских и евреев, два грузина, два тюрка, грек, латыш.
Или — Энвер-паша, знаменитый предводитель басмачей, убитый в бою красными, бывший генерал Оттоманской империи, а затем — враг Мустафы Кемаля (Ататюрка), присутствовал в Баку на Съезде народов Востока, мечтал о создании великого Туранского государства от Стамбула до Алтая и далее — до Якутии.
Или — Мустафа Кемаль (Ататюрк), первый президент Турецкой республики, собственноручно поднял флаг советского (наримановского) Азербайджана над зданием его правительства в Анкаре.
“Кавказская игровая доска”: пешки и короли, вожди и массы, палачи и жертвы — вот как смотрится в целом пространство гусейновского повествования. И все происходящее там связано широкими географическими и историческими обобщениями. Правда, их предстоит сделать самому читателю. Автор лишь намекает, подсказывает, словно бы опасаясь договорить все до конца. Он действует в логике “вопрос-ответ”. И ответы, к счастью, остаются за страницами книги, потому что попытка ответа самого Гусейнова в лице его главного героя не убеждает, а лишь порождает новые вопросы. Специфический смысл истории не покрывается даже развернутыми декларациями о зловредности тех или иных идей, злодействе тех или иных вождей.
Но тем не менее… Вот почему я и начала свою рецензию с того, что Чингиз Гусейнов написал геополитический роман. Это совсем не значит, что перипетии личной судьбы героев, и особенно самого доктора N, отнесены автором на второй план. Как романист, художник Чингиз Гусейнов прекрасно понимает значение увлекательно выстроенного сюжета, однако Гусейнов — историк, философски осмысляющий социально-исторический процесс и его подводные течения, битву идей, изменяющих облик целых стран и народов — не может не сознавать того, что есть личная судьба людей, выдвинувшихся на острие времени. Как мало человек значит сам по себе со всеми своими естественными желаниями — счастья, любви, семейных радостей, благополучия — в кипящем котле истории.
Зато как же много значат личные достоинства исторической личности, равно как и ее пороки.
Жизнь безжалостна к слабым. То же самое можно сказать и об истории. К тому же прошлое не выписывает рецептов на будущее, оно его программирует.
“Историческая же истина… истинна лишь один раз, — писал классик геополитологии Карл Шмитт. — Она и не может быть истинной больше чем один раз, так как именно в однократности заключается ее историчность. Одноразовость исторической истины является одним из секретов онтологии…”
Глубоко разделяя такой подход, я никак не могу принять, как мне кажется, заданное авторское спрямление смысла письма-завещания сыну, написанного Наримановым за два месяца до смерти в 1925 году. Подтягивание “прозрений” великого азербайджанца к трагическим реалиям сегодняшнего дня. Его судьба, личная, творческая и, разумеется, политическая, и без этих “подтягиваний” заслуживает серьезного анализа и размышлений. Думаю, продуктивнее не “дешифровка” “послания” Нариманова, а выявление корреляций.
И последнее необходимое добавление. Не знаю, известна ли была Чингизу Гусейнову во время работы над романом книга З. Бжезинского “Великая шахматная доска”. Во всяком случае, перекличка гусейновской “кавказской игровой доски” с образом-символом американского политолога очевидна.
Мир “играется” — постулирует Бжезинский и немало места уделяет жестким рекомендациям американской элите по формированию новой “архитектуры” Кавказа. Он предлагает качественно иную действительность, нежели та, о какой повествуется в “Докторе N”, — с ее рефлексиями, культурными тяготениями и традициями.
Наверное, совсем скоро сюжеты о бакинском миллионере, потрясенном пением Шаляпина, о Вячеславе Иванове — профессоре Бакинского университета, интересующемся шиитскими мистериями, или о Сергее Есенине, проведшем у Каспия счастливейшие дни своей жизни (о чем замечательно писала бакинская исследовательница творчества поэта Г. Шипулина), будут восприниматься в России как мифы.
Уроки судьбы Нариманова запоздали. Сам автор здесь беспощаден и не питает никаких иллюзий. Он буквально пишет в завершение книги: “Впрочем, кто теперь читает романы? К тому же исторические, дабы уроки прошлого…”
Мне чудятся в этом отточии почти чеховский, странный звук оборвавшейся струны и отчаянное есенинское: “Синь тюркская, прощай!”
Чингиз Гусейнов. Доктор N. Роман в двух книгах. М.: Московский рабочий. 1998.