Евгения Щеглова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2000
Евгения Щеглова
Продажа «на вынос»
Юрий Дружников, прозаик и американский профессор, недавно ошарашил публику новым прочтением русской классики. Не то чтобы совсем ошарашил — мало кто нынче спешит приобщиться к прогрессу, мне как-то попалась любопытная книжица под названием «Классическое вино», где на полном серьезе доказывалось, что подлинным героем «Пиковой дамы» является Томский — «князь тьмы» и «медиум темных сил». Городового нынче нет, так чего бы ребятам и не погулять? А Ю. Дружников в своей книге «Русские мифы» разъяснил читателю, что пушкинская Татьяна обдумывает развод, «лежа с постылым мужем в ночной тиши», а Онегину говорит «нет» для того, чтобы тот «продолжал добиваться ее еще более настойчиво». Там же утверждается, что брак Ланского с Натальей Николаевной «покрывал интимные отношения одинокой красавицы вдовы с императором, а возможно, и их ребенка». Направленность авторского мышления обрисовывается достаточно ясно, но ведь и классику каждый волен интерпретировать по-своему, и размышлять на предмет личной жизни членов семей классиков тоже никому не запретишь.
О «Русских мифах» я упомянула прежде всего потому, что одна из глав книги посвящена грустным раздумьям о судьбе Юрия Трифонова. Он обвиняется во многих грехах: в том, что писал «полуправду, то есть полуложь», в несносном характере, следствием чего стала смерть его первой жены в Друскининкае, «куда она от него сбежала», в заигрывании с верхами, в наличии соавторов-«нянек», для конспирации именуемых «редакторами», — «они его сделали писателем с именем» — и многом другом. «Сразу же хочу оговориться, — предостерегает автор, — что пишу это (и все остальное про него) без тени осуждения». А мы-то подумали…
Главное же не в этом. А в том, что, утверждает Дружников, любой советский писатель в открытой печати заведомо обречен был на приспособленчество и эзопов язык. Честную и умную прозу издавать можно было только в свободных странах. Мысль эта не нова, и опровергать ее я не буду, тем паче что однозначному толкованию она не подлежит. Меня другое интересует: а что же писал пасынок властей Ю. Дружников в то время, когда его тезка вдыхал фимиам? Хотя и грешно забывать о тяжелой (а для многих — и трагической) участи писателей в СССР, все-таки их творчество — вот что было и есть в их жизни главное.
Роман «Ангелы на кончике иглы» — самое значительное произведение Дружникова — наконец-то увидел свет на родине писателя вместе с его романом в рассказах «Виза в позавчера» и циклом микророманов. В том, что «Ангелов…» напечатать в СССР не могли ни при какой погоде, сомнений нет. Автор и не скрывает, что писал заветный свой труд «в стол». Перед читателем проходят 78 дней жизни московской газеты «Трудовая правда» (время действия — 1969 год), начиная с того момента, как главного ее редактора Макарцева сразил инфаркт, и до его смерти, настигшей, стоило лишь вернуться к работе. Фальшь советской жизни тех лет, особенно заметная в газете — «лаборатории двоемыслия», разительное несоответствие анкет из кадровых хозяйств, которые автор выдает на каждого героя, их подлинной жизни, система доносительства, КГБ, нависший над страной… Радоваться надо, что наконец-то откроется нам, как стряпали за-здравные рапорты и кто стоял за «гневными» или «единодушно одобряющими» письмами трудящихся.
Правда, радоваться этому мы начали не вчера, с тех пор, как настежь распахнулись литературные шлюзы, в них набилось порядком разоблачительно-обличительных творений. «Разоблачительность» стала разменной монетой в руках творцов политических бестселлеров, и мы, право, не оценили еще в должной мере гуманность, к примеру, Э. Тополя или Ф. Незнанского: умелое сочетание детективной «щекотки» с расслабляющей привычкой коснуться до всего слегка, в том числе и до предметов недавней трагической истории, сберегло нервы и мозговые клетки немалому числу читателей. В 90-х началась подлинная «продажа на вынос» и трагедии диссидентства, и ГУЛАГа. События истории, еще недавно кровоточащие, бульварная мясорубка перемалывала, не поперхнувшись. «Новая Россия в постели, на панели и в любви, или Секс при переходе от коммунизма к капитализму», «Журналист для Брежнева, или Смертельные игры», «Кремлевская жена», «Любожид», «Ловушка для Горби»… Перечисляю эти заглавия, чтобы читатель, недостаточно знакомый с произведениями плеяды мастеров политического детектива, понял, о продукции какого рода идет речь. Впрочем, роман Ю. Дружникова лишь отчасти соотносим, например, с «Журналистом для Брежнева».
С одной стороны, он не чужд ни детективной интриги (кто-то подложил в кабинет Макарцева самиздат, и поискам «врага» уделено в книге немало места; еще одна поначалу детективно-интригующая линия — история благополучного вызволения из милиции сына Макарцева, сбившего насмерть двух пешеходов, — чрезмерно растянутая, теряется в романных дебрях), ни определенной повествовательной легкости, позволяющей с ходу вплести в текст то политический анекдот, то циничную сценку из жизни «верхов», то гиперболизированно-символический образ.
С другой же стороны, Дружников явно хочет выйти за детективные рамки и превратить свой роман в нечто большее. Отсюда — история неудачной любви юной журналистки Нади Сироткиной, дочери генерала КГБ, к Ивлеву, подложившему самиздат в кабинет Макарцева. Но поскольку индивидуальность героев сведена к их анкетам и нескольким сюжетным штрихам, самой впечатляющей оказывается сцена утраты Надей девственности, случившаяся на столе у отсутствующего Макарцева. Это удивительно напоминает тополевский «секс при переходе от коммунизма к капитализму». Столь же щедра авторская кисть в описании свального греха в квартире Нади, когда публично раздевается легкомысленная редакционная машинистка и все собравшиеся идут хороводом во-круг Раппопорта, увешанного ее одеждой.
Впрочем, скорее всего, автор попросту не силен в изображении человеческой психологии, и в ход идут апробированные блоки, сильно отдающие «стихией нутра». Погибающая Надя принуждена — на пороге смерти! — говорить сама с собой: «Никогда мне не будет так хорошо, как в лесу, на мокрой траве, под березами! Так много хочется для счастья. Но в действительности для счастья не нужно почти ничего». Не увязаны концы с концами в психологическом портрете цензора Волобуева, который пошел на фронт, чтобы кровью смыть с семьи позор за отца-врага, после войны начал писать честные воспоминания, которые, естественно, не печатали, и одновременно стал цензором, следил, чтобы ни у кого не проскакивало «чего-нибудь такого, что было написано им самим». Сам же Макарцев — то «сталинский сокол», то чуть ли не отец родной для сотрудников газеты, то слегка подновленный Русанов из «Ракового корпуса». Словом, ждать от «Ангелов…» глубокого проникновения в психологию героев (а за ними — и времени) не приходится.
Минутку, минутку… «Трифонова пригласили в ЦК, меня в ЧК…» «Отчего другие, не менее талантливые… высказались и заплатили надломом судьбы…» Недвусмысленные намеки, щедро разбросанные в «Русских мифах», дают и нам основания для некоторых аналогий. Трагичный, грустный, мудрый Трифонов, действительно вынужденный приспосабливаться, но умудрившийся остаться при этом трагичным и мудрым, — и эта легковесная беллетристика. Ю. Дружников простодушно уверен, что подробное описание манипуляций сексопатолога над «человеком с густыми бровями» — это-то и есть вожделенная человечеством правда, а трифоновские романы — полуложь. То, что «правда» эта сильно попахивает бульварностью, ему, видимо, и в голову не приходит. Чудны дела твои, Господи, — сто лет миновало с арцыбашевских времен, а русский бульвар в нетленности сохранил подмеченную еще К. Чуковским смесь порнографии с «идеей».
Право, в этом отношении честные трудяги Тополь и Незнанский мне даже симпатичнее. У них и интрига покруче, и материала побольше. Что же касаемо «идеи», она тоже, естественно, прогрессивная, антикоммунистическая. «Страну разворовывают снизу доверху, — говорит в «Журналисте для Брежнева» один из героев, — молодежь ни во что не верит, подростки ширяются наркотиками, а газеты физдят о процветании и поголовном счастье». Все о’кей, игра в открытую, а если и имеются претензии на лавры борцов с тоталитаризмом и правдоискателей, так хотя бы не так явно выражены. А собственные комплексы и претензии упрятать теперь некуда — ни в издательские препоны, ни в наличие цензурных «рогаток»: свобода слова. Как говаривал И. Ильф, радио есть, а счастья все равно нет.
Дружников Юрий. Избранное: В 2 т.
СПб.: Изд-во Пушкинского фонда, 1999