Евген Маланюк
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2000
Валентин Лукьянин
Непрочитанная Славникова
Журнальная версия романа Ольги Славниковой «Один в зеркале» появилась в «Новом мире» год назад, вслед за тем он вышел в авторской редакции отдельной книгой. Ценители заметили и отметили его сразу: дома, на Урале, роману присудили премию имени П.П. Бажова; столичная пресса откликнулась на его появление обстоятельными и лестными рецензиями. По всем признакам для романа самым успешным образом завершился некий вегетативный цикл, после которого, по подсчетам французского социолога Робера Эскарпи, 99 % прочитанных произведений плавно погружаются в донный ил водоема общественной памяти, и это почти то же самое, что погружение в небытие.
Но только ли — прочитанных?
«Стрекозу, увеличенную до размеров собаки» — предыдущий роман Славниковой, многими авторитетными критиками названный главным событием 96-го российского литературного года, — не прочитали точно, хоть и писали о нем много. Боюсь, что и с «Одним в зеркале» случится подобное: сужу по первым «интерпретациям», в которых стремление вычитать (отыскать в тексте ожидаемое, соответствующее опыту и «концепции» критика) явно преобладает над нормальным, казалось бы, желанием прочитать, то есть понять, пройти путем, который предложен автором. Позиция психологически объяснимая, в известном смысле даже и оправданная, однако исключающая допущение, что в использовании художественных средств и в постижении жизни писатель может продвинуться сколько-нибудь дальше критика.
Между тем опытный читатель (а неопытному тут и делать нечего) уже на первых страницах романа отметит два дразнящих отступления от привычных повествовательных норм. Во-первых, густая, кажущаяся чрезмерной, многих просто раздражающая образность. Во-вторых, включение в сферу романного действия, наряду с вымышленными персонажами, их прототипов (уж не вымышленных ли тоже?), причем — откровенный вызов традиционным эстетическим представлениям! — достоинство подлинности писательница признает не за прототипами, а как раз за вымыслом, прототипы же у нее — только «псевдо»: псевдо-Вика и псевдо-Антонов.
Критики на вызов Славниковой отреагировали по-разному.
Один местный рецензент, «продираясь к захватившему уже сюжету», как говорится, зациклился на образности. И тут его осенило: а вдруг писательница заранее с помощью компьютера заготовила столь сильные сравнения, что их жалко было потом не использовать? Поэтому, завершив уже вчерне повествование, снова прошлась по всему тексту, щедро разбрасывая направо и налево блестящие метафоры: «Вот я как могу, вот как умею!»
Ага, попал пальцем в небо: двадцать лет работы прозаика, публициста, литературного критика, редактора; десятки рецензий и статей в «Урале», «Дружбе народов», «Новом мире», «Знамени», «Октябре», обнаруживающих глубокое понимание их автором тайн художественного мышления (таков сегодня творческий багаж Славниковой), — и чтобы в итоге вот такие «упражнения в чистописании»… О прототипах же, которые «псевдо», екатеринбургский рецензент не упомянул вовсе — наверно, им не нашлось у него столь же убедительного объяснения.
А для рецензента «Литгазеты», напротив, «безудержная живописность» манеры Славниковой — не более как частность, хотя и замеченная опытным глазом, но не удостоенная специального обсуждения. «Работе с прототипами» придается большее значение: смысл ее видится в том, чтобы «простодушный читатель не слишком обливался слезами» над вымыслом, а «попристальней всмотрелся в предложенное ему зеркало новой русской нравственно-экономической революции», которая и является, по мысли рецензента, объектом притязаний «умного ума» Славниковой. В глубине того зеркала, разъясняет автор «Литературки», читатель увидит персонажей, выражающих главную мысль романа, — Совенка и Осьминога. (Почему в глубине, а не на переднем плане? Попутно: нет у Славниковой персонажей с такими прозвищами, а есть метафорические обозначения действующих лиц второго плана — вроде «Эй ты, шляпа!» «Совенком» и «осьминогом» их видит то ли автор, то ли Антонов — не суть важно. И ни разу эти слова не пишутся в романе с прописной буквы.
Главную мысль романа екатеринбургский рецензент толкует философски обобщенно: «интеллигенция в алчном мире дикого капитализма». Московский критик выстраивает «дискурс» относительно «механизмов извлечения денег из воздуха», демонстрируя собственное остроумие и приватное знакомство с мифологией эпохи рынка. Встречались еще в отзывах на роман «разлом между поколением тридцатилетних и двадцатилетних», другие версии в том же духе… А я читаю все эти выкладки и думаю: это ж надо, как прочно укоренилась в нас школьная премудрость про «сюжет», «проблему», «идею», с одной стороны, и «художественные особенности» — с другой! Можно понять Славу Курицына, которого качнуло в противоположную сторону: текст — и ничего кроме!
Честно говорю: укоренилась в нас, потому что и сам, читая роман Славниковой впервые, не без труда продирался через густолесье как бы необязательных, но с беспримерной тщательностью выписанных подробностей: «Антонов, нашаривая в маленькой новомодной сумке ключи, более похожие на слесарный инструмент, чувствовал запах лестницы, одновременно острый и пустой, намертво впитавшийся в голые стены, набравший от них застарелой горечи штукатурки и кирпича, — запах совершенно нежилой, неспособный уже принять никаких посторонних примесей и бывший как бы выражением безнадежности возвращения всегда в одно и то же место, в именуемый «домом» двухкомнатный либо трехкомнатный тупик». Добро бы отдельная такая фраза — так нет же, и предыдущая была такова, и следующая будет про «нити табачного дыма, что вились в полутьме, словно провожая колебания породившего их огонька», а за ней — такая же неторопливая и красочная фраза про то, как Антонов отпирает сначала железную, потом внутреннюю дверь — «с незакрашенным прямоугольником от сорванного почтового ящика»… Нетерпеливый взгляд скользит в конец полуторастраничного абзаца: ну, хватит уже про вхождение в квартиру, а дальше-то что, что дальше?..
А, собственно, чего я жду дальше? На первых страницах романа (да и на последующих тоже) вовсе нет интригующих тайн или сюжетных завязок, обещающих неординарное продолжение. Даже любопытно: чем такой сюжет смог «за-хватить уже» моего екатеринбургского коллегу? Неужто его так взволновала история не очень молодого доцента, который женился на студентке-первокурснице? Не могу же я предположить, что он не читал «Лолиту», где подобная коллизия разыграна в более «крутом» варианте. К тому ж и сам Антонов в романе сравнивает себя с Гумбертом — Славникова родовых связей своей прозы не маскирует, она, напротив, заставляет их работать на себя, на свой замысел.
Нет, любителям остросюжетного чтения тут решительно не за что зацепиться. Но им легко утешиться: роман Славниковой — капля в книжном потоке, а на них сегодня работает целая индустрия — с Александрой Марининой, что ли, во главе. Вот уж где все на ожидании, все на нервах.
А когда читаешь Славникову, в конец книги заглядывать — чем, дескать, дело разрешится? — просто не имеет смысла. Ну, попали они в аварию, могли и не попасть… А вы попробуйте-ка не в конец заглянуть, а возвратиться — ну, хотя бы к только что прочитанной фразе: «Антонов, нашаривая в маленькой новомодной сумке ключи…» Совсем разные вещи — читать ее впервые или повторно, после того, как марафон однажды пройден и закрыта последняя страница. Теперь-то вы ясно почувствуете, что и сумка эта, и ключи, и запахи, и двухкомнатный либо трехкомнатный тупик — не праздное нагромождение живописных подробностей, но чрезвычайно емкие по смыслу знаки, выражающие самую суть устройства того мира, в котором живут, повинуясь его законам, герои романа. Если бы нужно было придумать название реализму Славниковой (бесцельное, в общем-то, занятие), я бы сказал: голографический реализм. В том смысле, что маленький осколок разбитой пластинки несет в себе не часть изображения, но все изображение целиком, только не столь четкое и подробное.
И Славникова, строго говоря, не живописует картинки, а вписывает каждую подробность, каждый штрих в единую картину мироздания — какой она ее воспринимает и понимает. Разница-то огромная! Дело в том, что вовсе ведь не практика (как учили нас ныне упраздненные классики), а соответствие факта нашему миропониманию служит на деле критерием истины. Не соответствует — значит, либо мы его вовсе не замечаем, либо, как говорил Гегель, тем хуже для фактов. Славникова чрезвычайно заботится о мировоззренческой (скажем так) достоверности своего повествования, потому что иначе логика событий романа показалась бы произвольной. Мы ведь приучены к литературе объясняющей: вот причины, вот следствия, вот «злонравия достойные плоды». А жизнь, она как-то не хочет подчиняться даже самым умным схемам, и постоянно случается, что по схеме все должно быть вот так, но «нутром чувствуем»: так — не получится. И не получается. Почему? Вот это Славникова и пытается понять.
Пространство романа, сформированное из плотного потока мировоззренчески выверенных подробностей, кажется высвеченным до самого донышка — подобно операционной полости на хирургическом столе. И освещение это хирургически холодное, с чем, пожалуй, особенно трудно примириться читателю, привыкшему «сопереживать». Славникова же предлагает — что? Анализ, как считает московский рецензент? Да нет, анализ — это все-таки нечто рассудочное, а в романе, при крайней сдержанности эмоций, все движется не рассуждением автора, а выявленным писательницей естественным порядком вещей. Очень приблизительно говоря, в мире, где ключи, похожие на слесарный инструмент, извлекаются из новомодной сумки, а за бронированным переходом из неопрятного подъезда обнаруживается богато и безвкусно обставленный «тупик», события только так, как описано в романе, и могут развиваться. Логически необъяснимо, но непреложно. Славникова пытается — и с убедительным результатом — перевести то самое «нутром чувствуем» на язык образов, принципиально расширяя при этом возможности реализма.
Попробую пояснить ситуацию, используя собственные доводы. Самый просвещенный ум, пытаясь понять факт или поступок, оперирует знанием, которое исчезающе мало по сравнению с громадностью не исчерпаемого в своей сложности мира. Между тем реальный мир отвечает на любое наше действие, решительно не считаясь с тем, что мы о нем знаем и на какие последствия рассчитываем. Мир был бы для нас совершенно непредсказуем, если б с младенческой поры мы не учились жить в нем, как учились, например, ходить. Мы бы точно не смогли сделать и шага, если б каждый раз задумывались, какой мускул напрячь и по какой траектории смещать центр тяжести корпуса, — а между тем в плане общественном такого рода рефлексии обыкновенны. Этим чаще всего занимаются и романисты. Читая же Славникову, мы не рефлектируем об интеллигенции и капитализме, об эманации «чистой энергии денег», а просто учимся ходить.
Но откуда берется это умение; какова, иными словами, природа миропонимания, сообщающего достоинство подлинности «эмпирическому факту»? Насколько я мог почувствовать, именно этот вопрос более всего и занимал автора романа. Отсюда и зеркало в заглавии, а в повествовании — даже и целая система зеркал; отсюда — Павлик в фотографиях и в мироощущении Вики; отсюда шестидесятник Алик и «стукачок» Валера; отсюда монография Антонова и исторический роман Геры; отсюда фальшивые Наполеоны в дурдоме и фальшивые капиталисты в фирме ЭСКО… И с прототипами Вики и Антонова связаны очень значительные аспекты этой темы. Тут невозможен был какой-то словесно выраженный итог — его и нет. Но есть ощущение невероятной сложности ситуации: реальная жизнь переливается в образ, и образ растворяется в жизни; каждый замыкается в плотном коконе, сплетенном из действительного опыта и мифов, и встреча людей — это встреча трагически несовместимых миров. Антонова и Вику на самом деле разделяют барьеры, более непроницаемые, чем героев набоковского романа…
Роман Славниковой активно противится чтению по диагонали. Первый раз закрываешь его с беспокоящим чувством неполноты и смутности впечатления; лишь при повторном погружении в его мир начинает приоткрываться глубинный смысл. Тут действует общий закон: любая сложная художественная система держится — в отличие, скажем, от эстрадного скетча или популярной песенки — не приятностью узнавания очевидностей, а продуктивным противостоянием своего внутреннего строя житейскому опыту читателя или зрителя. А это уже не одномоментный акт передачи информации, а развернутый во времени процесс сближения двух миров. Вот почему симфония, например, или опера, услышанная в пятый (а то и в десятый) раз, производит более сильное впечатление, чем в первый…
Вероятно, роман Славниковой не пополнит собою стопу настольных книг, в которых ищут опоры и утешения в часы духовных смут, — скорее будет занозой бередить сознание, провоцируя те самые смуты. Даже неперечитываемый, полузабытый, он станет напоминать о себе, явно или скрытно воздействуя на наши новые художественные (и даже житейские) впечатления. Тем более рано или поздно его захочется перечитать.
Славникова Ольга.
Один в зеркале: Роман. М.: Грантъ, 2000.