«Двенадцать стульев» в советской критике рубежа 1920 — 1930-х годов
Михаил Одесский, Давид Фельдман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2000
Михаил Одесский, Давид Фельдман
Литературная стратегия и политическая интрига
«Двенадцать стульев» в советской критике рубежа 1920-1930-х годовВ истории отечественной литературы роман И. А. Ильфа и Е. П. Петрова «Двенадцать стульев» занимает особое место. Впервые опубликованный в 1928 году, многократно переизданный, переведенный на десятки иностранных языков, он уже ко второй половине 50-х годов официально признан советской классикой. Однако примерно в это же время роман стал и почти тридцать лет оставался своего рода «цитатником» оппозиционеров, видевших в «Двенадцати стульях» почти откровенную издевку над советской пропагандой, суждениями «основоположников марксизма-ленинизма» и т. д.
Советским исследователям и критикам неоднократно приходилось так или иначе доказывать, что роман вовсе не направлен против политического строя СССР. К примеру, К. М. Симонов, написавший в 1955 году предисловие к «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку», буквально во втором абзаце счел нужным специально оговорить, что оба романа созданы «людьми, глубоко верившими в победу светлого и разумного мира социализма над уродливым и дряхлым миром капитализма», причем к этому тезису возвращался неоднократно. Аналогично и Л. М. Яновская, автор вышедшей в 1963 году монографии «Почему вы пишете смешно?», утверждала, что «жадный интерес к советскому сатирическому роману за рубежом не имел ничего общего со злопыхательским интересом к недостаткам или неудачам Советской России. Неизвестно ни одного случая, когда сатира Ильфа и Петрова была бы использована нашими противниками против нас». Оба тезиса, мягко говоря, спорны, однако Яновская все-таки их сформулировала. Двадцать лет спустя о сложившейся тенденции защищать Ильфа и Петрова от обвинения в «антисоветскости» писал и Я. С. Лурье, под псевдонимом А. А. Курдюмов издавший в Париже книгу «В краю непуганых идиотов». К самой идее подобного рода защиты он относился иронически, но тенденцию видел.
Примечательно, что роман, по мнению большинства исследователей, вызвал весьма необычную реакцию критиков-современников. К примеру, Б.Е. Галанов, автор многочисленных печатных трудов, посвященных творчеству Ильфа и Петрова, писал в примечаниях к первому тому собрания сочинений, изданного в 1961 году: «Первый роман Ильфа и Петрова, по свидетельству современников, сразу был замечен читателями. Однако критика долгое время обходила его молчанием». Прервалось оно, по словам Галанова, лишь «17 июня 1929 года, через год после выхода романа», когда «Литературная газета» поместила небольшую статью о «Двенадцати стульях» Ан. Тарасенкова, первого заступника соавторов-сатириков. Почему критики ранее молчали, почему вдруг перестали молчать — не уточняется. Также и Яновская — в уже цитировавшейся монографии — сообщает: «Несмотря на осторожное молчание критики, «Двенадцать стульев» были тепло и сразу («непосредственно», по выражению Е. Петрова) приняты читателем». Читатели, значит, были непосредственны, а критики выразили свое осторожное отношение посредством почти годичного молчания. Но почему они решили, что нужно проявить осторожность, почему через год передумали — опять не уточняется.
Спору нет, недалекий и трусоватый критик — явление не редкое. Но когда речь идет о сатирическом романе, вышедшем в 1928 году, рассуждения о пресловутой «осторожности» по меньшей мере неубедительны. «Легендарные двадцатые» известны именно как эпоха самых ожесточенных в истории советской литературы критических баталий, где литературные авторитеты не щадились, и уж тем более не принято было осторожничать с сатириками. Хрестоматийный
пример — травля М.А. Булгакова. Создатели же «Двенадцати стульев» и авторитет еще не успели заработать: публикации в периодике, два очень небольших сборника фельетонов и рассказов у Петрова, вот и все. А критики вдруг разом оробели. Допустим, случайно. Однако осмелели они тоже разом. Такое трудно счесть случайным совпадением.
В связи с этим уместны, как минимум, три вопроса. Во-первых, почему Ильф и Петров, два журналиста, каждый из которых всегда казался абсолютно лояльным (иначе не стали б советскими журналистами-профессионалами), объединившись, написали роман, более шестидесяти лет вызывавший, скажем так, сомнение в их благонадежности? Во-вторых, если «антисоветскость» была по-прежнему заметна в 50-60-е годы, после многочисленных исправлений и сокращений «Двенадцати стульев», то почему бдительные редакторы и не менее бдительные цензоры изначально не воспрепятствовали изданию крамольного романа? Наконец, и это главное, почему критики-современники в течение года проявляли именно осторожность, а не обычную тогда массовую агрессивность?
Ответы на эти вопросы не найти в трудах исследователей творчества Ильфа и Петрова. За крайне редкими исключениями (упомянутая книга Лурье, например) интенции авторов и восприятие «Двенадцати стульев» современниками оставались вне области интересов исследователей. Даже на уровне изучения творческой биографии соавторов основное внимание уделялось свидетельствам мемуаристов, словно бы не замечавших политический контекст рубежа 20-30-х годов. Однако нет нужды доказывать, что у мемуаристов — особенно советских — было довольно резонов о чем-то умалчивать. У исследователей — тоже. Так в силу отечественной специфики история литературы рассматривалась в некоем мифологизированном пространстве, где литераторы словно не ведали ни о цензуре, ни о конкретной политической конъюнктуре. Потому целесообразно рассмотреть историю рецепции «Двенадцати стульев» именно в политическом контексте эпохи.
Начнем с начала — с начала соавторства.
Основной источник, интерпретируемый и мемуаристами, и литературоведами, — воспоминания Петрова. Впервые фрагмент воспоминаний он опубликовал в 1939 году как предисловие к изданию «Записных книжек» Ильфа, умершего в 1937 году. 18 апреля 1942 года еженедельник «Литература и искусство» напечатал еще один фрагмент. А в 1967 году ежемесячник «Журналист» опубликовал в шестом номере планы и черновики книги «Мой друг Ильф». О знакомстве соавторов и о работе над первым романом всего более сказано в упомянутом предисловии. Обратимся к нему, сопоставляя со свидетельствами других мемуаристов и результатами исследований литературоведов.
Если верить мемуарным свидетельствам, роман был задуман в 1927 году. Будущие соавторы, земляки-одесситы, работали тогда в московской газете «Гудок», оба печатались под псевдонимами. Одесский поэт и журналист Илья Арнольдович Файнзильберг взял псевдоним-анаграмму Ильф еще до переезда в столицу, а Евгений Петрович Катаев, бывший сотрудник одесского уголовного розыска, свой псевдоним — Петров — выбрал, вероятно уже сменив профессию. Трудно сказать, зачем псевдоним понадобился Файнзильбергу, этого никто не объяснял, но у Катаева причина была очевидная: в «Гудке» давно уже работал его старший брат, Валентин. Именно Катаев-старший предложил Ильфу и Петрову сюжет сатирического романа. Согласно его плану работать предстояло втроем: Ильф и Петров начерно пишут роман, Катаев правит готовые главы «рукой мастера», на титульный лист выносятся три фамилии. И все соавторы в выигрыше. У Катаева есть известность, его считают маститым, его пьесу ставит Московский художественный театр, да и вообще все, что он пишет, идет нарасхват, но времени не хватает, с помощью же соавторов он сумеет — в минимальный срок и с минимальными трудозатратами — реализовать забавный сюжет, получить дополнительный гонорар. Ну а Ильф и Петров с катаевской помощью обретут статус романистов, да и заработок тоже существенно вырастет. Предложение «открыть мастерскую советского романа» они приняли. И хотя Катаев отказался вскоре от своей идеи, два соавтора по-прежнему писали «Двенадцать стульев» денно и нощно. Затем иллюстрированный ежемесячник «30 дней», начав публикацию романа в первом (январском) номере 1928 года, завершил ее в седьмом (июльском), сразу же была издана книга, и пришло читательское признание.
Вот такая цепь чудесных совпадений, сказка о двух трудолюбивых Золушках, сумевших воспользоваться шансом и достойно вознагражденных. Однако описание Петровым ряда эпизодов их с Ильфом общей творческой биографии изобилует противоречиями. Они-то и указывают на обстоятельства, которые мемуарист тщательно скрывал.
Обратимся к противоречиям.
Эпизод первый — знакомство будущих соавторов. «Мы оба родились и выросли в Одессе, а познакомились в Москве», — сообщает Петров. По его словам, это случилось в 1923 году, но когда именно — Петров забыл: «Я не могу вспомнить, как и где мы познакомились с Ильфом. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти».
Произошел, значит, своего рода «провал памяти». Опытнейший журналист вдруг забыл, когда и где познакомился с лучшим другом и соавтором. Это тем более странно, что, по отзывам современников, во всех остальных случаях память у Петрова была великолепная. Странно также, что Ильф и Петров познакомились лишь в Москве: они же земляки, причем Ильф еще с Одессы друг или, по крайней мере, близкий приятель Валентина Катаева. С Петровым были знакомы и тогдашние друзья старшего брата — например, Ю. К. Олеша и Л. И. Славин, вместе с Ильфом и Катаевым входившие в одесский «Коллектив поэтов». Петров даже бывал на их поэтических вечерах. Мало того, с 1920 года Катаев-старший, Ильф, Олеша и Славин работали в ОДУКРОСТА — Одесском отделении Украинского Российского телеграфного агентства, где несколько месяцев был «разъездным корреспондентом» Петров. Он поступил в угрозыск лишь летом 1921 года. Выходит, что Петров, будучи знаком с друзьями и коллегами брата, своими, наконец, коллегами по ОДУКРОСТА, ухитрился не познакомиться именно с Ильфом. Поверить в это трудно.
Другой не менее важный эпизод — завершение работы над романом.
«И вот в январе месяце 28 года наступила минута, о которой мы мечтали, — сообщает Петров. — Перед нами лежала такая толстая рукопись, что считать печатные знаки пришлось часа два. Но как приятна была эта работа!» Роман действительно получился объемный — в трех частях, каждая примерно по семь авторских листов, а в каждом листе соответственно сорок тысяч знаков. Второго экземпляра, по словам Петрова, не было, они боялись потерять рукопись, почему Ильф, то ли в шутку, то ли всерьез, «взял листок бумаги и написал на нем: «Нашедшего просят вернуть по такому-то адресу». И аккуратно наклеил листок на внутреннюю сторону обложки». После чего соавторы покинули редакцию «Гудка». «Шел снег, чинно сидя в санках, мы везли рукопись домой, — вспоминает Петров. — Но не было ощущения свободы и легкости. Мы не чувствовали освобождения. Напротив. Мы испытывали чувство беспокойства и тревоги. Напечатают ли наш роман?»
Очень странная история. Получается, что в январе 1928 года соавторы, завершив работу над единственным экземпляром рукописи, еще не знали, примут ли роман в журнале, однако в январе же началась публикация. Такое невозможно. Рукопись не готовится к печати сама собою. Цикл редакционной подготовки довольно трудоемок и продолжителен. В журнале, прежде чем главный редактор примет решение, хоть кому-нибудь следует ознакомиться с новым романом, потратить на это время. И не один день. А еще надо было пройти цензурные инстанции. Здесь опять не то что дня — недели мало. Кроме того, цензорам полагалось представлять не рукопись как таковую, а машинописный экземпляр, чтоб удобнее было читать и вносить правку. Потом, если принято окончательное решение, перепечатанную рукопись должен читать журнальный редактор, который обычно тоже вносит правку. Свою правку редактор согласовывает с автором, после чего редакционная машинистка перепечатывает правленый экземпляр заново. Далее рукопись читает корректор. В обычном темпе все это и за неделю не успеть. Наконец, есть ведь и журнальный план: содержание каждого номера, объем каждого раздела, макет номера в целом планируются не менее чем за месяц-полтора — тогдашний журнальный цикл. Коррективы, конечно, неизбежны, бывают срочные материалы, но и тут не вставишь этак запросто несколько романных глав с иллюстрациями. Кстати, и художнику нужно время, чтобы прочитать роман и подготовить иллюстрации, причем речь опять не о днях — о неделях. А еще типографские работы: набор, вычитка, верстка, сверка и т.п. Неделей и тут не обойтись.
Вывод ясен: даже если б история, описанная Петровым, произошла 1 января (что маловероятно), а в редакцию рукопись попала на следующий день, то все равно роман в январском номере не печатался бы. Слишком много препятствий.
Мы пока упомянули только те, что можно заметить, не заглядывая в рукопись. А если заглянуть, сомнений вообще не останется. Беловую рукопись «Двенадцати стульев» соавторы отдали перепечатать на машинке. Учитывая объем романа, легко догадаться, что на перепечатку ушло недели полторы, а то и две. Потом Ильф и Петров еще сверяли рукописный и машинописный экземпляры, вносили правку. Стало быть, когда за машинописный экземпляр принялся редактор, прошло, как минимум, полмесяца с момента завершения романа. И редактор потом тоже изрядно поработал — судя по тексту первой публикации. Нет, если б все было, как рассказывал Петров, роман начал бы печататься с мартовского номера, не раньше.
Тем не менее публикация «Двенадцати стульев» началась именно в январе. Что из этого следует?
Вариант первый: роман дописан не в январе 1928 года, а в октябре предыдущего — как минимум.
Вариант второй: роман действительно дописан в январе, но редакция не позже октября 1927 года согласилась принять незавершенную книгу, принятые главы успели подготовить к публикации в январском номере, остальные принимались, редактировались и печатались по мере готовности.
Рассмотрим первый вариант: роман завершен в октябре 1927 года. Соответственно к ноябрю был готов машинописный экземпляр, потом к работе приступил редактор. Но октябрь и даже ноябрь — это вряд ли. Соавторы указали на последнем листе белового автографа хронологические рамки работы над романом: «1927-28 гг.», хронологические рамки действия в «Двенадцати стульях» — апрель и октябрь 1927 года, к тому же роман буквально «расчислен по календарю», пронизан упоминаниями тогдашних газетных новостей: от начала Днепростроя в апреле — до крымского землетрясения в сентябре и подготовки к празднованию десятилетия советской власти в ноябре. Известно также, что в июне соавторы отправились в отпуск на Кавказ, а вернувшись, не только «Двенадцать стульев» писали, еще и в газете работали, на службу ходили ежедневно, публиковались регулярно. Да пусть бы хоть в июне и начали, все равно ни к октябрю, ни к ноябрю рукопись не была б готова к публикации.
Следовательно, возможен только второй вариант: соавторы закончили работу над романом в январе 1928 года, но с октября (или ноября) 1927 года редакция, согласившись начать публикацию незавершенной книги, принимала рукопись по мере готовности. И соавторы передавали роман машинистке по мере готовности — главами. Это и по рукописи видно.
Надо полагать, Ильф и Петров доставили редакции немало хлопот, ведь заведующему редакцией пришлось планировать и постоянно координировать работу авторов, машинистки, редактора, корректора, художника, и т. д. Но в журнале «30 дней» завредом был давний знакомый Ильфа и братьев Катаевых — В. И. Регинин. Популярный еще в предреволюционные годы журналист, он после гражданской войны организовывал советскую печать в Одессе и приятельствовал со всеми местными литераторами. На его помощь соавторы вполне могли рассчитывать. Правда, лишь после того, как решение о публикации было принято главным редактором.
В 1927 году главный (или, как тогда говорили, ответственный) редактор журнала — В. И. Нарбут. С ним соавторы были знакомы еще в Одессе. Известный поэт, некогда примыкавший к акмеистам, он в годы гражданской войны сделал стремительную карьеру. А прибыв в Одессу, стал полновластным хозяином ОДУКРОСТА, пригласил туда Катаева, Ильфа, Олешу и других одесских поэтов. Нашлась также работа для младшего брата Катаева. Весной 1921 года Нарбут с повышением переведен в тогдашнюю столицу Украины Харьков, где возглавил УКРОСТА. Вслед за ним уехали Катаев-старший и Олеша. Ну а Петров поступил на службу в угрозыск. В 1922 году Нарбута перевели в Москву, куда потом отправились и Катаев с Олешей, вскоре приехал Ильф, потом Петров. Уже в Москве Нарбут реорганизовал несколько журналов и основал издательство «Земля и фабрика» («ЗиФ»), где был, можно сказать, представителем ЦК ВКП(б). Нарбут вообще своим прежним подчиненным протежировал: по определению
Н. Я. Мандельштам, именно из рук Нарбута «одесские писатели ели хлеб». И характерно, что первое отдельное издание «Двенадцати стульев» было зифовским. Оно вышло в июле 1928 года, аккурат к завершению журнальной публикации. Значит, договор был заключен гораздо раньше. Надо полагать, по указанию Нарбута. Больше никто такой власти не имел.
Несколько отвлекаясь, добавим, что Нарбуту Петров был обязан не только литературной карьерой. В 1920 году Катаева-старшего арестовала Одесская ЧК: подозрение в причастности к антисоветскому заговору. Оснований для ареста по тому времени хватало: бывший офицер, дед с материнской стороны — генерал, с отцовской — священнослужитель, отец — чиновник, преподаватель в епархиальном училище. Несколько месяцев тюрьмы, ожидание расстрела, потом освобождение: литературные знакомства выручили. Под арест попал и младший брат, недоучившийся гимназист; он, правда, в офицеры не вышел, возраст не тот, а вот набор родственников тот самый плюс еще и брат-офицер. Приезд Нарбута, его покровительство, работа в ОДУКРОСТА пришлись тогда очень кстати.
Регинина Петров упомянул как-то мимоходом в черновиках воспоминаний. А вот Нарбута — нет. О редакционной эпопее Петров рассказывать вообще не хотел. Именно не хотел: не просто ошибся в датировке, а сочинил трогательную историю, как в январе 1928 года Ильф приклеил курьезную записку к обложке, как они беспокоились, примут ли рукопись в редакции, напечатают ли… Ничего подобного, уже приняли, уже печатали. И трогательные подробности нужны здесь лишь в качестве дополнительных эмоциональных аргументов, подкрепляющих шаткую версию Петрова: читатель, увлекшись выдуманными подробностями, не замечает, что автор, вопреки традиции, ничего толком не сообщил о реальных обстоятельствах. Петров словно забыл о них, как забыл обстоятельства знакомства с Ильфом.
Причина тут одна, связана она с именем главного редактора журнала «30 дней»: по советской терминологии, Нарбут к 1938 году стал «неупоминаемым». В 1936 году он арестован, объявлен «врагом народа» и осужден. Погиб в заключении, реабилитирован в 1956 году. Выдумывать же обстоятельства знакомства с Ильфом в Москве Петров не стал. Целесообразнее было, сославшись на забывчивость, вовсе умолчать о первой встрече с будущим соавтором, а собственную «трудовую биографию» начинать со службы «в органах». Точно так же «забыл» Петров об истории публикации «Двенадцати стульев» и помощи Регинина, сведущие же современники приняли его версию не по наивности.
Но всю историю «Двенадцати стульев» — от начала и до конца — Петров сочинять не стал. Похоже, задачи такой не ставил. Соответственно истина порою проглядывает не столько в том, что он рассказывает, сколько в том, о чем ненароком обмолвится.
К примеру, Петров сообщает, что когда «в августе или сентябре 1927 года» Катаев подарил сюжет «Двенадцати стульев», соавторы целый месяц возвращались домой «в два или три часа ночи», поскольку писать роман могли только после окончания рабочего дня в «Гудке». «Нам, — подчеркивает Петров, — было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью». Вот тут Петров, старательно нагнетая эмоциональное напряжение, проговорился ненароком: «Все-таки мы окончили первую часть вовремя. Семь печатных листов были написаны в месяц».
Стоп. Что значит «вовремя», почему первую часть «Двенадцати стульев» нужно было написать именно «в месяц»? Написали бы за полтора или два, не мучаясь: нигде ж не упомянуто о каких-либо обязательствах и договоренностях. Но ведь и о Нарбуте тоже — нигде. А если успели «вовремя», значит, договоренность была и поведение соавторов уже не выглядит странным. Они месяц истязали себя не из любви к трудностям, а чтобы главный редактор получил первую часть романа в октябре-ноябре 1927 года. Только тогда по его приказу завред успевал организовать подготовку публикации в январском номере 1928 года, и даже на февральский хватало — «с запасом».
Примечательно, что о работе над второй и третьей частями романа Петров не рассказал вообще. Лишь обронил фразу: «Мы продолжали писать». Вот и вся информация. Но, с другой стороны, тут и рассказывать особо не о чем: прежних трудностей уже не было, поскольку не было нужды в изматывающем режиме. И если первую часть Ильф и Петров написали за месяц, то вторую и третью — за три. К январю они вполне, как это принято говорить, «укладывались в график», предъявив материал для мартовского и последующих номеров. Так что роман к выходу первого номера был практически завершен. И руководство журнала могло более не беспокоиться о выполнении авторами обязательств.
В редакции, похоже, авторам доверяли изначально. Своего рода гарантом был маститый Катаев. В 1928 году издательство «ЗиФ» выпустило его двухтомное собрание сочинений. Дарил он сюжет, нет ли — сейчас точно не скажешь. Нет документа — нет аргумента. Мемуары не в счет. Но в любом случае имя свое, писательский авторитет Катаев брату и другу-земляку «одолжил». А когда официально отстранился от соавторства, материал — в минимально достаточном объеме — Ильф и Петров уже предъявили. И главный редактор мог убедиться, что авторы выполняют принятые договоренности. Кстати, и Катаев почти полвека спустя — в автобиографической книге «Алмазный мой венец» — тоже проговорился невзначай: был договор, причем не позже августа-сентября был, и заключили его сначала с тремя соавторами, потом — с двумя.
Ильф и Петров торопились, потому что их торопил Нарбут. А вот причины торопливости Нарбута неочевидны.
Он принял решение публиковать неоконченный роман, он согласовывал свое решение с цензурой. Это большая ответственность. Конечно, помощь приятелям и все прочее. Но приятелям можно помочь и тогда, когда роман дописан. Учтем еще, что в 1927 году Нарбут не просто литератор, он партийный функционер. И в немалых чинах. Меру в благотворительности знал. Опять же, критики, прочитав роман, реагировали необычно. Нарбут же, вопреки обыкновению партийных функционеров, словно бы ничего не опасался. Мало того, что преждевременно санкционировал публикацию в журнале, еще и сразу выпустил сомнительный сатирический роман отдельным изданием. Зачем же ему это понадобилось?
По мнению Н. Я. Мандельштам, Нарбут как издатель энтузиастом сатиры не был, «ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел». С «коммерческим смыслом» угадано было стопроцентно, однако выйди «Двена-дцать стульев» тремя месяцами позже, издательский промфинплан не сгорел бы.
Нарбут руководствовался тем самым «партийным смыслом».
Работа над романом шла в период наиболее ожесточенной открытой полемики партийного руководства — И. В. Сталина и Н. И. Бухарина — с так называемой «левой оппозицией»: Л. Д. Троцким и его сторонниками. Предмет полемики — нэп. Троцкий давно уже доказывал, что Сталин и Бухарин, используя нэп ради укрепления личной власти, предали идею «мировой революции». А это неизбежно приведет к гибели СССР в результате «империалистической агрессии», поскольку нэп может быть лишь временным «стратегическим отступлением»: марксизм изначально определяет, что до победы «мировой революции» невозможно «построение социализма в одной отдельно взятой стране». Успеха Троцкий и его сторонники не добились, их продолжали оттеснять от власти. Но весной 1927 года оппозиционеры вновь активизировались. 12 апреля стал явным провал политики «большевизации» Китая, где шла многолетняя гражданская война. Генерал Чан Кайши, командующий народно-революционной армией, отказался от союза с коммунистами, более того, санкционировал массовые расстрелы недавних союзников в Шанхае. 15 апреля советские газеты сообщили о «шанхайском перевороте» и «кровавой бане в Шанхае». Троцкий, используя эту неудачу сталинско-бухаринского руководства, заявил, что, «усмирив» Китай, «силы международного империализма» обезопасят свои колонии от «революционного пожара», объединятся и непременно начнут войну против СССР. А в СССР Сталин и Бухарин затягивают нэп, что ведет к «реставрации капитализма». Выход, согласно Троцкому, был лишь один: как можно скорее отстранить от власти Сталина и его сторонников.
Апологеты сталинско-бухаринской «генеральной линии» попали в сложное положение. Вряд ли имело смысл, опровергая Троцкого, доказывать, что нет ни реальной угрозы интервенции, ни опасности «реставрации капитализма» силами «внутренних врагов» СССР. Сделать это было легко, но доказанное противоречило бы основным советским идеологическим установкам. Сталин и Бухарин выбрали другой путь: началась планомерная дискредитация Троцкого. Его оппоненты утверждали, что руководство партии вовсе не отвергло «мировую революцию» как цель, просто до нее далеко еще, потому целесообразно не ссылаться на марксистские теории, но развивать экономику СССР, исходя из реальных условий, не надеясь на скорую абсолютную победу в результате всемирного «революционного пожара». А «шанхайский переворот» — событие неприятное, однако не настолько значительное, чтобы привести к глобальной войне. И предпосылок «реставрации капитализма» в СССР нет, все разговоры об этом, да и о военной опасности, вызваны обычным «левачеством» Троцкого, неготовностью троцкистов к «мирному строительству», желанием вернуться к привычным методам управления, к «военному коммунизму». Официальная пропаганда способствовала тому, чтобы Троцкий и «левая оппозиция» стали символами гражданской войны, «красного террора», разрухи, голода, а сталинско-бухаринское руководство рекламировалось в качестве гаранта стабильности и продолжения нэпа. Ради унижения троцкистов допускались и даже поощрялись насмешки над «левачеством» в любых областях — литературе, театре и т. д.
Сюжет «Двенадцати стульев» идеально соответствовал тезисам официальной пропаганды. Знаменательно, что начало романного действия приурочено именно к 15 апреля 1927 года. «Шанхайский переворот», главная газетная новость, даже обсуждается жителями «уездного города N», однако обсуждается как событие заурядное. И действительно, ничего серьезного не случилось. В поисках сокровищ герои ездят по стране, и всюду читатель может увидеть, что советский строй стабилен, все, кто хотел работать, нашли себе дело, экономика стремительно развивается, надежды противников режима на скорое «падение большевиков» и помощь из-за границы беспочвенны. Да и некому в СССР всерьез бороться с этим режимом, потому силам «международного империализма» толком не на кого опереться. Бывшие дворяне стали совслужащими, в большинстве своем они вообще ни на что не годны, бывшие купцы, ныне нэпманы, озабочены лишь своими доходами и, как прочие заговорщики-монархисты, патологически трусливы, никакой опасности все они не представляют. А главное, в СССР сложился «новый социалистический быт», потому «реставрация капитализма» невозможна в принципе. Соответственно и надежды героев романа вернуться в прошлое не сбудутся. Любые попытки игнорировать реальность приведут к потере рассудка, гибели. Столь же бесперспективны, нелепы, наконец, просто смешны характерные для троцкистов бесконечные рассуждения о «международном положении», да и вообще тяга к «ультрареволюционности» в любой области.
Такой сатирический роман был очень кстати в полемике с «левой оппозицией», потому сановный Нарбут счел возможным поторопиться. И позволить авторам откровенно вышучивать прежние пропагандистские клише, осмысляемые в разгаре полемики как троцкистские, пародировать авторитетных советских литераторов и режиссеров (Андрея Белого, П. С. Романова, В. В. Маяковского, В. Э. Мейерхольда и др.), всем памятные «достижения левого искусства», издеваться над бесконечными, к месту и не к месту читаемыми докладами о «международном положении», «империалистической угрозе», над традиционной советской шпиономанией и т.п. Роман получился толстым, даже на сокращенный вариант едва хватило семи номеров, случай беспрецедентный для иллюстрированного ежемесячника, но Нарбут с этим смирился. И поставил в издательский план «ЗиФ» на июль выпуск книжного варианта «Двенадцати стульев», куда менее пострадавшего от редакторских ножниц. Заказ был политическим — Троцкого громили.
Впрочем, период своего рода вольности, обусловленный борьбой с «левачеством», оказался недолгим. На исходе 1927 года «левая оппозиция» была сломлена. В октябре дискредитированного Троцкого исключили из ЦК, в ноябре — из партии вообще. На состоявшемся в декабре XV съезде ВКП(б) «левая оппозиция» отреклась от своих лозунгов, съезд принял решение продолжать нэп, и к началу 1928 года был решен вопрос о высылке Троцкого, а его сторонников уже исключали из партии в массовом порядке. Полемика с «левой оппозицией» утратила прежнюю актуальность, шутки, уместные ранее, выглядели рискованными. Роман был изрядно сокращен и «почищен» еще в рукописи.
Приведем наиболее характерный пример. В главе «Слесарь, попугай и гадалка» авторы, описывая сцену гадания по руке, характеризовали ладонь вдовы Грицацуевой: «Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции». Соответственно «мировая революция» осмыслялась как событие весьма отдаленное, хотя и вероятное, — в обычных пределах человеческой жизни. На исходе же 1928 года соавторы произвели неадекватную замену: теперь вдова должна была бы дожить «до Страшного суда», отчего шутка утратила смысл. Подчеркнем: десять лет спустя она — в первоначальном варианте — стоила бы соавторам свободы, если не жизни, однако летом 1927 года этот антитроцкистский выпад был вполне уместен. Как и прочие, включая пародии, удаляемые редакторами и цензорами от выпуска к выпуску. В итоге роман сократили почти на треть. Так он публиковался даже и в послесталинские годы.
Мы не будем возвращаться к текстологии «Двенадцати стульев», описанной в нашем предисловии к первому полному изданию, выпущенному издательством «Вагриус» в 1997 году. «Антилевацкая» направленность романа (позже воспринимаемая как проявление оппозиционности авторов) всегда оставалась очевидной, тут уж ни цензоры, ни редакторы ничего не могли сделать. Но роман опубликовали, потому как его главная идеологическая установка — режим в СССР стабилен, к прошлому возврата нет — сохраняла актуальность, особенно в период празднования десятилетия Советского государства.
Теперь обратимся к вопросу о причинах нетипичного тогда поведения критиков.
В конце 1927 года, когда соавторы дописывали последние главы романа, Сталин, одолевший Троцкого, уже не числил Бухарина в союзниках. Готовилась дискредитация очередной группы партийной элиты, хотя Бухарин, возможно, еще и не знал, что именно его объявят лидером новой оппозиции.
13 марта 1928 года в «Известиях» появилось сообщение о раскрытии «контрреволюционной организации» в Донбассе. А с 18 мая по 15 июля того же года в Москве шел печально знаменитый Шахтинский процесс. Центральная периодика регулярно публиковала сенсационные материалы суда: более пятидесяти инженеров и техников с многолетним опытом, руководителей угледобывающей промышленности Шахтинского и других районов Донбасса обвинялись во «вредительстве». Как «буржуазные специалисты», получившие в нэповские годы крупные посты в промышленности, они якобы защищали интересы «международного капитала», прежних владельцев шахт, стремились «подорвать хозяйственное благополучие СССР». Многие подсудимые признавали себя «вредителями», публично каялись. Признания, покаяние и осуждение «шахтинцев» давало партийному руководству возможность списать все неудачи в промышленности на происки уже обнаруженных и еще разыскиваемых «вредителей». Косвенно дискредитировался и нэп — питательная среда «вредителей».
Шахтинский процесс был воспринят как начало антибухаринской кампании, так называемой борьбы с «правым уклоном». Поиски «вредителей» и «правых уклонистов» развернулись не только в угледобывающей промышленности. Понятно, что и в литературе без них не обошлось.
Поначалу эти поиски велись исподволь: официально еще не разъяснили, в чем конкретно должен выражаться литературный «правый уклон». К примеру, 19 мая 1928 года (точно к началу Шахтинского процесса) в двадцатом номере литературного еженедельника «Читатель и писатель» развернулась дискуссия «Угрожает ли нашей литературе правая опасность?». А. В. Луначарский в беседе с представителем еженедельника заявил, что «правой опасности» пока не видит, однако с наркомом согласились не все. Так, критик С. Б. Ингулов в статье «Симптомы опасности» утверждал, что некоторые писатели «разучились видеть революцию в ее новой формации, на новом этапе ее развития». Вот они-то и опасны: «Глаза этих писателей цепляются за лохмотья, отрепья революции, не видят ее «души», нутра. Поэтому «героем нашего времени» в их произведениях является никудышник, не приспособленный к действительной жизни неудачник, «лишний» и «бывший» человек. «Герой нашего времени» в их литературном отображении — это не строитель, а растратчик жизни».
Под той же рубрикой через неделю была опубликована статья Ф. В. Гладкова «В чем опасность». Автор, подобно Ингулову, видел опасность «в склонности некоторых литераторов живописать так называемых лишних людей современности». Об этом, полагал Гладков, «писать легче всего, а копаться в мерзости сорного ящика вредно: можно заразиться и серьезно заболеть». Разумеется, ни Ингулов, ни Гладков, ни прочие борцы с «правым уклоном» не обвиняли именно авторов «Двенадцати стульев», хотя Ильфа и Петрова это все объективно касалось. Впрочем, к лету споры стихли: это была даже не разведка боем, а лишь пристрелка.
В июле 1928 года, когда закончилась журнальная публикация «Двенадцати стульев», а тираж только что изданной книги поступил в розничную продажу, началось первое серьезное наступление на Бухарина и его сторонников. Имена пока не назывались, но по контексту догадаться было несложно. В речи на июльском пленуме ЦК Сталин заявил, что нэп — тупик, причина всех экономических затруднений: по мере построения социализма классовая борьба не ослабляется, но обостряется, возрастает сопротивление буржуазии. Соответственно «сворачивание нэпа» означает и подавление буржуазии, попытки же представителей правящей элиты продлить нэп — вредная неготовность к подавлению, «правый уклон».
Осень 1928 года была для Ильфа и Петрова не из удачных.
Покровительствовавшего им Нарбута в сентябре сняли со всех постов, исключили из партии. Причиной тому были не «Двенадцать стульев». На фоне борьбы то с «левой оппозицией», то с «правым уклоном» шла своя интрига в ЦК ВКП(б). Нарбут излишне увлекся полемикой со сторонниками Троцкого и оказался фигурой, которой просто пожертвовали: наказали его за якобы неожиданно вскрывшиеся политические «прегрешения» периода гражданской войны. Но для Ильфа и Петрова это в любом случае означало лишение опоры и защиты. В прессе тогда возобновились «кадровые перестановки», сменилось и руководство «Гудка», ушли многие сотрудники. В октябре был уволен Ильф, официальная причина — «сокращение штатов». Ушел вскоре и Петров.
Как раз осенью, в сентябре-октябре, т. е. через полтора-два месяца после издания «Двенадцати стульев», обычный в таких случаях срок, соавторы, вероятно, ожидали многочисленных рецензий. Сложилось все несколько иначе. Петров в черновых набросках воспоминаний об Ильфе писал: «Первая рецензия в «Вечерке». Потом рецензий вообще не было». На эту фразу Петрова обычно ссылаются исследователи и мемуаристы, говоря о «замалчивании» романа в течение года. Вот только сама рецензия, весьма важная для понимания литературно-политического контекста, при этом не анализируется.
Она была опубликована газетой «Вечерняя Москва» 2 сентября 1928 года за подписью «Л.К.». Мы приводим ее полностью.
«Илья Ильф и Евг. Петров. «Двенадцать стульев». Роман. ЗиФ. 1928 г. Ц. 2 р. 50 к.
Роман читается легко и весело, хотя к концу утомляет кинематографическая смена приключений героев — прожженного авантюриста Остапа Бендера и бывшего предводителя дворянства Ипполита Матвеевича, разыскивающих стул, в котором предводительская теща зашила бриллианты. Утомляет потому, что роман, поднимая на смех несуразицы современного бытия и иронизируя над разнообразными представителями обывательщины, не восходит на высоту сатиры (здесь и далее выделено автором. — М. О., Д. Ф.). Это не более как беззаботная улыбка фланера, весело прогуливающегося по современному паноптикуму.
Разыскивать приходится двенадцать стульев, так как неизвестно, в каком из составлявших гарнитур помещен клад. Все стулья разбросаны по различным уголкам СССР, и, разыскивая их поочередно, герои романа переносятся из затхлой атмосферы глухого городка в мир московской богемы, оттуда на курорт и т.д. Многие из зарисовок-шаржей очень хлестки. Так, хорошо показаны типы поэтической богемы. В романе много удачно использованных неожиданностей. И самая концовка его, рисующая, как накануне похищения последнего, двенадцатого стула из клуба Ипполит Матвеевич, убивший из-за жадности своего компаниона (так! — М.О., Д.Ф.), узнает, что сам клуб построен на ценности, найденные в этом роковом стуле, — выполнена очень эффектно.
Но читателя преследует ощущение какой-то пустоты. Авторы прошли мимо действительной жизни — она в их наблюдениях не отобразилась, в художественный объектив попали только уходящие с жизненной сцены типы, обреченные «бывшие люди». Когда авторы попытались изобразить студенческий быт — кроме бледных полутеней ничего не получилось. Авторам, очевидно, не чужда наблюдательность и умение передавать свои наблюдения. Жаль было бы, если бы они не пошли дальше многостраничного фельетона, каким по сути дела является роман «Двенадцать стульев»».
Казалось бы, в суждениях «Л.К.» нет ничего особо примечательного. Положительной, конечно, рецензию не назовешь, хотя и не вовсе разгромная. Но здесь важен контекст политический — упреки рецензента напоминают майские инвективы борцов с «правой опасностью»: не о «бывших людях» надо бы рассказывать читателям. Оно и понятно — с началом осени разворачивалась очередная атака на Бухарина, т.е. разоблачение «правых уклонистов» в литературе. Рецензия соответствовала общей направленности.
Вполне вероятно, что сентябрьский отзыв «Вечерки» был первым, как писал Петров. Но единственным он точно не был. К примеру, в том же сентябре журнал «Книга и профсоюзы» опубликовал еще более резкую рецензию Г. Блока. Ее мы также приводим полностью, сохраняя особенности орфографии.
«Илья Ильеф и Евгений Петров. 12 стульев. Роман. ЗиФ. 1928 год. Тираж — 7000 экз. Стр. 422. Цена 2 р. — 50 к.
«12 стульев» — коллективное произведение двух авторов, по своей тематике очень показательное для нового направления, все более крепнущего в нашей литературе. Ильеф и Петров с задатками талантливых рассказчиков создали из своего творения милую, легко читаемую игрушку, где зубоскальство перемежается с анекдотом, а редкие страницы подлинной сатиры растворяются в жиже юмористики бульварного толка и литературщины, потрафляющей желудку обывателя.
В книге нет живых людей — есть условные категории героев, которые враждуют между собой, мирятся и стараются в действиях своих походить на настоящего человека. Великий комбинатор Бендер, своеобразный потомок Хлестакова, душа погони за бриллиантами, отец Федор, скинувший рясу для земных сокровищ, и много разного рода и звания — все они призваны веселить читателя.
Смех — самоцель. Неприглядные стороны жизни, наши промахи и несправедливости затушевываются комичными злоключениями, анекдотами и трюками. Социальная ценность романа незначительна, художественные качества невелики и вещь найдет себе потребителя только в кругу подготовленных читателей, любящих легкое занимательное чтение. Цена непомерно дорога, если принять во внимание, что «12 стульев» печатались в течение первого полугодия в журнале «30 дней»».
Вряд ли Ильф и Петров не заметили столь ядовитого, азартного и не слишком внимательного рецензента. Профессиональные журналисты следили за периодикой, особенно московской.
Можно привести еще один отзыв о романе, опубликованный 20 апреля 1929 года в восьмом номере двухнедельного журнала «Книга и революция». Статья — обзор журнала «30 дней» за 1928 год — была озаглавлена «Советский магазин» (от англ. Magazin — иллюстрированный журнал): обозреватель доказывал, что сама концепция издания весьма неудачна, за образец взяты западные журналы, вот и получился даже не американский «магазин», а некое подобие мелочной лавки, где товары в изобилии, но качеством не блещут, да и собраны бессистемно и безыдейно. «Если говорить о литературном отделе журнала, — писал рецензент, — более характерным для него окажется роман-хроника И. Ильфа и Е. Петрова «12 стульев», гвоздь, центральная вещь журнала, печатание которой растянулось на полгода. Редакция называет это произведение «подражанием лучшим образцам классического сатирического романа»; к этому можно добавить, что подражание оказалось неудачным. За исключением нескольких страниц, где авторам удается подняться до подлинной сатиры (напр., в образе Ляписа, певца «Гаврилы»), — серенькая посредственность. Социальный объект смеха — обыватель-авантюрист — ничтожен и не характерен для наших дней, не его надо ставить под огонь сатиры; впрочем, и самая сатира авторов сбивается на дешевое развлекательство и зубоскальство. Издевка подменена шуткой, заряда глубокой ненависти к классовому врагу нет вовсе; выстрел оказался холостым».
Десять лет спустя Петров не упомянул и об этом обзоре, хотя в 1929 году выпуск «Книги и революции» — «журнала политики, культуры, критики и библиографии» — возобновился после шестилетнего перерыва, потому издание было на виду, считалось достаточно авторитетным. Всякое упоминание там — событие.
Маловероятно, чтобы Ильф и Петров не заметили эту публикацию своевременно или вообще не узнали о ней. Было, наконец, и кому подсказать. Например, Ю. К. Олеша, давний приятель и тоже бывший «гудковец», ознакомился с отзывами на «Двенадцать стульев» и печатно сформулировал свою точку зрения. Кстати, в той же «Вечерней Москве», которую имел обыкновение читать Петров. 27 апреля 1929 года, ровно через неделю после выхода обзора в «Книге и революции», «Вечерка» опубликовала анкету «Год советской литературы», где известным писателям предложили назвать наиболее значительные художественные произведения из вышедших в 1928 году. Олеша назвал лучшим романом «Двенадцать стульев», добавив, что книга «оплевана критикой». Петров же и об отзыве Олеши не вспомнил.
Стало быть, говоря о критической рецепции «Двенадцати стульев» в течение года после издания, можно выделить две полярные точки зрения: книга «оплеванная» и книга, о которой критики не писали.
Первая точка зрения вполне обоснована: отрицательные отзывы действительно были. Но и у второй, принятой большинством исследователей, есть некоторые основания. О романе, публиковавшемся в столичном ежемесячнике и выпущенном крупным столичным издательством, о самой популярной книге сезона, сразу буквально «разобранной на цитаты», должны были появиться статьи в крупных столичных литературных журналах — «Красной нови», «Октябре», «Новом мире» и т. д. Не появились. Потому у современников не могло не сложиться впечатление, что «Двенадцати стульям» негласно объявлен бойкот.
29 января 1929 года газета «Вечерний Киев» напечатала обзорную статью О. Э. Мандельштама «Веер герцогини», охарактеризовавшего поведение критиков как «совсем позорный и комический пример «незамечания» значительной книги. Широчайшие слои, — негодовал Мандельштам, — сейчас буквально захлебываются книгой молодых авторов Ильфа и Петрова, называемой «Двенадцать стульев». Единственным откликом на этот брызжущий веселой злобой и молодостью, на этот дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет было несколько слов, сказанных т. Бухариным на съезде профсоюзов. Бухарину книга Ильфа и Петрова для чего-то понадобилась, а рецензентам пока не нужна. Доберутся, конечно, и до нее и отбреют как следует».
Возможно, Мандельштам впрямь не углядел, что уже добрались и отбрили. Не в том дело. Существенно, что поэт, зная или догадываясь о подоплеке «осторожного молчания», решил говорить с критиками и редакторами на языке, который считал им доступным: рецензии на «Двенадцать стульев» писать и печатать можно и нужно — это не просто насмешка, а «дышащий требовательной любовью к советской стране памфлет», его сам Бухарин одобрил.
Бухарин действительно одобрил. Пусть и не на «съезде профсоюзов», как писал Мандельштам, а на совещании рабочих и сельских корреспондентов, но бухаринское выступление, где обильно и с похвалой цитировался роман, опубликовано «Правдой» 2 декабря.
Лурье — в уже цитировавшейся книге об Ильфе и Петрове — утверждает, что похвала Бухарина вызвала «волну рецензий»: «Хвалить книгу, удостоившуюся его внимания, было не обязательно (к концу 1929 года — даже совсем необязательно), но игнорировать ее — неудобно».
Как раз тут с мнением авторитетного исследователя трудно согласиться. От похвалы Бухарина до апрельского отклика «Книги и революции» прошло почти полгода, а уж до «волны рецензий» — и того больше. И хотя критики-профессионалы, в отличие от Мандельштама, «Правду» читали не эпизодически, но регулярно, однако бухаринская похвала их явно не вдохновила. Иначе б не раздумывали так долго. Да и руководство «Вечернего Киева» тоже сочло нужным сделать оговорку в специальном примечании: «Редакция, помещая интересную статью т. Мандельштама, не вполне соглашается с некоторыми ее положениями». Что и понятно: Бухарин в ту пору утратил былое влияние. Формально он оставался членом Политбюро, партийным теоретиком, главным редактором «Правды» и т.п., однако для «руководящих работников», для редакторов газет и журналов изменения были очевидны. В ЦК Бухарина тогда откровенно травили, дискредитируя почти все им сказанное. В ноябре 1928 года он вынужден был отречься от своих прежних суждений, и пленум ЦК единогласно осудил «правый уклон». В ноябре же Бухарин демонстративно подал в отставку. Ее, впрочем, отклонили. И выступление, упомянутое Мандельштамом, адресовано было не столько «рабселькорам», сколько партийной элите. Посвященные восприняли его как откровенно антисталинское. Следовательно, бухаринские похвалы мало что меняли в сложившейся ситуации.
Для редакций литературных журналов она была сложнейшей. «Двенадцать стульев» — роман откровенно «антилевацкий», цель публикации тогда легко просматривалась. При этом борьба с «левой оппозицией» уже закончилась, в разгаре борьба с «правым уклоном». Стало быть, хвалебные отзывы абсолютно неуместны, тут ненароком в «правые уклонисты» попадешь. Опять же и Нарбут, возглавлявший издательство и журнал, своих постов лишился. Пусть не из-за «Двенадцати стульев», но лишился. Отрицательные отзывы тоже не вполне уместны — тут можно попасть в защитники «левых уклонистов». Потому несколько опубликованных отзывов можно считать исключением из общего правила, результатами редакторского недосмотра. Редакторам целесообразно было не спешить, дождаться какой-либо официальной оценки.
Ожидание затягивалось, и время рецензий вышло. Рецензия, как известно, жанр оперативный, своего рода репортаж — что, где, кем и когда напечатано. Нужна она в течение примерно полугода после появления рецензируемого произведения. Затем наступает черед солидных критических очерков, аналитических статей. Их тоже не было. В редакциях вообще избегали упоминаний о книге Ильфа и Петрова.
Однако к зиме 1929 года положение соавторов упрочилось.
Прежде всего у них появился новый влиятельный покровитель, тоже давний знакомый — М. Е. Кольцов. Он, подобно Нарбуту, быстро делал карьеру. На исходе 1920-х Кольцов — не только один из популярнейших очеркистов и фельетонистов «Правды», но и довольно известный журналист-международник, тесно связанный с политической разведкой. Эти связи еще более окрепнут в 1930-е годы, когда он станет исполнителем наиболее деликатных сталинских поручений в области организации мирового общественного мнения. Ну а в ноябре 1928 года, готовя первый номер еженедельника «Чудак», Кольцов взял на работу в редакцию Ильфа и Петрова. Новое издание, как писал он соредактору — А. М. Горькому, должно было стать доказательством того, что «в СССР, вопреки разговорам о «казенной печати», может существовать хороший сатирический журнал, громящий бюрократизм, подхалимство, мещанство, двойственность в отношении к окружающей обстановке, активное и пассивное вредительство».
Идея журнала — с учетом специфики тогдашней политической терминологии — была сформулирована четко. «Бюрократизм, подхалимство» — пропагандистское клише, используемое для обозначения пороков государственного аппарата. Их обличение в прессе — подтверждение свободы печати в СССР. «Двойственность в отношении к окружающей действительности», т.е. советскому строю, «пассивное и активное вредительство» приписывались различного рода «уклонистам». В данном случае речь шла о возможности использования сатиры для дискредитации политических противников сталинской «генеральной линии партии». Подобные инициативы могли реализовываться только при постоянной поддержке в самых высоких инстанциях. Поддержка тогда была. 19 декабря 1928 года Кольцов — на приеме у Сталина. Неизвестно, что именно там обсуждалось, но «Журнал записи лиц, принятых генеральным секретарем ЦК ВКП(б)» зафиксировал: «М. Е. Кольцов, фельетонист, газета «Правда», по литературным вопросам».
Попасть в штат кольцовского журнала могли только те, за кого Кольцов ручался лично. Для авторов «антилевацкого» романа, приятелей опального Нарбута, это было большой удачей. В аспекте политическом у Ильфа и Петрова тоже многое изменилось к лучшему. Как раз к зиме 1928 года Сталин, успешно завершив очередной этап дискредитации Бухарина, счел нужным снизить активность «борьбы с правым уклоном» в литературе. А заодно успокоить оппонента, приписав «усердие не по разуму» непосредственным исполнителям своих поручений. 22 февраля 1929 года «Правда» напечатала установочную статью «Об одной путанице (к дискуссии об искусстве)», автор которой — П. М. Керженцев — доказывал, что рассуждения о «правом уклоне» в литературе — нелепость, «можно говорить о «советских» и «антисоветских» фактах искусства», но недопустимо использование партийной терминологии в литературной полемике. Типично сталинская ирония: именно Керженцеву, еще 2 декабря 1928 года опубликовавшему в «Читателе и писателе» статью «Художественная литература и классовая борьба», где он призывал противостоять всему, «что можно назвать правым или соглашательским уклоном в нашей литературе», именно этому признанному обличителю литературных «правых уклонистов» пришлось теперь себя же опровергать. И не где-нибудь, а в главной партийной газете. А то и впрямь возомнил бы себя специалистом по всевозможным уклонам.
К весне 1929 года Ильф и Петров, как принято говорить, на подъеме. Они работают и постоянно печатаются в престижном журнале, с ведома и одобрения советской цензуры во Франции готовится издание перевода «Двенадцати стульев». Что же до отзыва «Книги и революции» о журнальном варианте романа, то удар наносился не по авторам «Двенадцати стульев», а по Нарбуту, прежнему главному редактору рецензируемого ежемесячника. С Нарбутом сводили счеты «задним числом», прием, типичный для советской журнальной полемики, да и руководил «Книгой и революцией» все тот же Керженцев. Конечно, упоминая «Двенадцать стульев», обозреватель нарушал негласный запрет, но игнорировать роман, печатавшийся в семи номерах, он не мог, почему и воспроизвел упреки, высказанные до него — в начальный период борьбы с «правым уклоном».
Вот тут-то ситуация опять изменилась: Сталин активизировал антибухаринскую кампанию, в результате которой Бухарин лишился должности редактора «Правды» и других руководящих постов. 22 апреля 1929 года на пленуме ЦК партии Сталин выступил с речью «О правом уклоне в ВКП(б)». Бухарину был приписан «отказ от марксизма», отказ от классовой борьбы именно в период ее обострения. Обострение же, по словам Сталина, выражалось прежде всего в постоянном «вредительстве» скрытых врагов советской власти. Теперь это уже прямо связывалось с бухаринским попустительством: «Нельзя считать случайностью так называемое шахтинское дело. «Шахтинцы» сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых распространенных форм сопротивления против развивающегося социализма». К печати это имело прямое отношение: любая критика режима, особенно публикация сатирического характера, могла восприниматься как сопротивление «буржуазной интеллигенции», ставшее возможным из-за попустительства бухаринцев. Однако Сталин тут же выдвинул и другой лозунг. Нельзя, утверждал он, «улучшать наши хозяйственные, профсоюзные и партийные организации, нельзя двигать вперед дело строительства социализма и обуздания буржуазного вредительства, не развивая вовсю необходимую критику и самокритику, не ставя под контроль масс наши организации». Соответственно, сатирическая публикация могла быть признана необходимой или контрреволюционной — по произволу авторитетного интерпретатора. Авторитетными же признавались идеологи Российской ассоциации пролетарских писателей.
В это время и развернулась дискуссия о самой возможности сатиры в советской литературе и театре. Полемика шла, в частности, на страницах «Литературной газеты». Созданная в апреле 1929 года вместо еженедельника «Читатель и писатель», она изначально получила статус «проводника политики партии» при организации единого Союза писателей СССР. Соответственно итоги споров подразумевали не только литературные, но — и прежде всего — политические выводы. Кончилось все благополучно: «Литературная газета», а затем и прочие периодические издания провозгласили, что советский сатирик, обличая кого следует, например бюрократов или мещан, вовсе не становится контрреволюционером.
Ильф и Петров до поры не принимали участия в спорах, у них нашлись заступники. 17 июня 1929 года «Литературная газета» опубликовала уже упоминавшуюся статью Тарасенкова «Книга, о которой не пишут». По мнению большинства исследователей, благодаря именно этой статье и было прервано «осторожное молчание» критиков. Однако советские исследователи не задавались вопросом, почему на активность критиков так повлияла статья Тарасенкова, почему она появилась именно в «Литературной газете», а не в другом издании. Случайным совпадением это, конечно, не было. Редакция «Литературной газеты», выводя «Двенадцать стульев» за рамки дискуссии о сатире, давала Ильфу и Петрову своего рода справку о благонадежности, для чего была затеяна довольно сложная интрига.
Дело в том, что за подписью Тарасенкова «Литературная газета» напечатала рецензию на первое зифовское издание «Двенадцати стульев». Именно рецензию — с полагающимися типичной рецензии атрибутами: основной текст предваряло библиографическое описание книги — авторы, заглавие, жанр, издательство и т. д . Это не могло не удивить читателей: тогда было не принято рецензировать романы почти через год. Тем более в еженедельниках, изданиях, по определению оперативных. Вот почему запоздалой рецензии дали заглавие «Книга, о которой не пишут», использовав его еще и как название новой рубрики. В редакционном примечании сообщалось: «Под этой рубрикой «Литературная газета» будет давать оценку книгам, которые несправедливо замолчала критика». По сути, это была редакционная статья. Редакция «Литературной газеты» отменяла все предшествующие оценки романа, их как бы и не было вообще. Рецензентам «намекали», что о прежних суждениях следует забыть.
«Намек» формулировался предельно жестко — не только посредством заглавия, но и первой же фразой: «Коллективный роман Ильфа и Петрова, как правильно отметил Ю. Олеша в своей недавней анкете в «Вечерней Москве», незаслуженно замолчан критикой». Вряд ли Тарасенков не понимал, что «незаслуженно замолчан» и «оплеван» (как на самом деле сказал Олеша в анкете) — далеко не одно и то же. Но и Олеше спорить нужды не было: он ведь «правильно отметил», он ведь хотел, чтоб книгу оценили по достоинству — и пожалуйста. Получалось, что и Мандельштам, говоривший о «незамечании», тоже прав был, ему тоже спорить незачем. Кроме того, начало первой фразы — слова «коллективный роман» — напоминало заинтересованному читателю о первом журнальном отклике, где «Двенадцать стульев» рецензент несколько неуклюже именовал «коллективным произведением двух авторов».
«Литературная газета» вводила новые правила игры, и теперь Тарасенков лихо опровергал прежних рецензентов, не называя их имен: кому нужно, тот сам догадается.
Современникам, особенно заинтересованным, догадаться было несложно. К примеру, снисходительный рецензент в «Вечерке» писал, что Ильф и Петров «прошли мимо действительной жизни, она в их наблюдениях не отобразилась», роман «не восходит на высоту сатиры», обозреватель в «Книге и революции» называл роман «холостым выстрелом», а у Тарасенкова — строго наоборот: для романа характерно «насыщенное острое сатирическое содержание», это «четкая, больно бьющая сатира на отрицательные стороны нашей действительности». Автор рецензии в журнале «Книга и профсоюзы», ставя в вину Ильфу и Петрову увлечение «юмористикой бульварного толка и литературщиной», давал «коллективному произведению» чрезвычайно низкую оценку и в социальном аспекте, и в аспекте художественности, Тарасенков же настаивал: Ильф и Петров «преодолевают штамп жанра», более того, «Двенадцать стульев» — одна из немногих безусловных удач советской литературы в области сатиры.
Напомнил он, опять же не называя имен, и об инвективах писателей, спешивших в мае 1928 года разглядеть литературную «правую опасность». Например, Ингулову, утверждавшему, что глаза правых уклонистов «цепляются за лохмотья, отрепья революции, не видят ее «души», нутра», Тарасенков отвечал: «Глазами живых, по-настоящему чувствующих нашу современность людей смотрят на мир Петров и Ильф», это «глаза не врагов, а друзей». Получил отповедь и Гладков, предупреждавший, что «склонность некоторых литераторов живописать так называемых лишних людей современности» может привести к нежелательным социальным последствиям. Согласно Тарасенкову, авторы «Двенадцати стульев» окончательно и бесповоротно разоблачают всех «лишних» и «бывших»: с «приспособленца и рвача» Остапа Бендера «сорваны все поэтизирующие его покровы и одеяния», жестоко высмеяны и «халтурщики-поэты», и любители «претенциозно-«левых» исканий», а также «кумовство, карьеризм, интеллигентщина» и т.п. Но при этом, писал Тарасенков, «авторы на редкость обладают чувством меры и такта. Они прекрасно знают, где нужно дать теплую иронию друга, где насмешку, где сатиру».
Исходя из этого, настаивал Тарасенков, «роман должен быть всячески рекомендован читателю. Одна оговорка: вся история с попом «отцом Федором» чисто искусственно прилеплена к основному сюжету романа и сделана слабо. При повторном издании «12 стульев» (которое уже предполагается ЗиФом) лучше было бы ее выбросить».
Если бы не общий тон статьи, такая «оговорка» воспринималась бы как плохо — намеренно плохо — скрытая ирония: нельзя ведь без ущерба для романа «выбросить» одного из трех основных персонажей, сюжетную линию, с ним связанную. Однако здесь важно не то, что сказано, а то, зачем сказано, не семантика, а прагматика. «Оговорка» адресована не столько «массовому читателю», сколько критикам. В отличие от Мандельштама, Тарасенкову (или редакции) были известны доводы, способные успокоить осторожных коллег. Пусть предложенная правка нецелесообразна или даже вовсе бессмысленна. Важно, что некие недостатки отмечены, о них можно спорить, но это недостатки не политического характера. Политических, стало быть, не обнаружено вовсе. Критикам надлежало усвоить, что «Литературная газета» — в статье, по сути, редакционной — сообщает о готовящемся «повторном издании». Следовательно, книга уже в типографии, вот-вот будет тираж — третья публикация, считая журнальную. Значит, смена руководства издательства «ЗиФ» и журнала «30 дней» действительно не связана с выпуском романа: его «идеологическая выдержанность» вновь подтверждена год спустя.
Уместно предположить, что Тарасенков писал свою рецензию не в июне, а в мае, почему и назвал апрельское высказывание Олеши «недавним». Но и в мае редакторы «Литературной газеты» знали, что зифовское «повторное издание» не «предполагается», а давно подготовлено. Более того, роман переводили на французский язык, его публикация за границей доказывала, что СССР — страна подлинной демократии, сатира там не запрещена. К моменту публикации тарасенковской рецензии новый — сокращенный — вариант «Двенадцати стульев» был подписан в печать. И вскоре действительно выпустили тираж. А 30 июня перевод «Двенадцати стульев» вышел во Франции. Роман вновь стал политически актуальным. Дискредитируя нэп и Бухарина, сталинская пропаганда дискредитировала и знаменитый бухаринский лозунг, выдвинутый в разгар нэпа: «Обогащайтесь!» Он был адресован крестьянам, но трактовался гораздо шире. В связи с этим сюжет «Двенадцати стульев» интерпретировался как опровержение бухаринского лозунга. И «антитроцкистский» роман можно было использовать в качестве антибухаринского. Так что «Литературная газета» действовала вполне целенаправленно.
Редакторы журналов адекватно восприняли мнение «Литературной газеты» о «Двенадцати стульях», отнюдь не утратив при этом присущую им осторожность. Ответом на тарасенковскую рецензию стали не статьи аналитического характера, не критические очерки о «Двенадцати стульях», а рецензии же. Аналитические статьи о романе могли бы опять оказаться несвоевременными в политическом аспекте, что до рецензий, то за них и спрос невелик, поскольку оповещение читателей — долг журнала. Конечно, рецензировать как новинку роман, вышедший более года назад и в журнале, и книгой, да еще и неоднократно обруганный, занятие странное. Однако формальный повод был — второе зифовское издание. Маститые критики, которым не пришлось высказаться раньше, в этой игре не участвовали. Ретивость, как и раньше, проявляли мало кому известные литподенщики.
Уже в седьмом (июльском) номере «Октября» рецензент хоть и полемизировал с Тарасенковым (не называя имени), но не оспаривал главные выводы. Роман он признавал «веселой, энергично написанной книгой» и снисходительно резюмировал: «В целом, конечно, «Двенадцать стульев» — удача». Отметим, что эта рецензия публиковалась как срочный материал: на исходе июня 1929 года, когда появилось второе зифовское издание, июльский номер «Октября» был уже сверстан. Следовательно, пожелания «Литературной газеты» были восприняты редакцией «Октября» в качестве приказа, подлежащего немедленному исполнению. Журнал был рапповским, а руководство Российской ассоциации пролетарских писателей получало директивы непосредственно от ЦК ВКП(б).
Редакция рапповского же двухнедельного журнала «На литературном посту» была не столь оперативна, хотя и там не медлили: соответствующая рецензия на второе зифовское издание появилась в восемнадцатом (августовском) номере. Здесь автор тоже не во всем согласился с Тарасенковым, но, подобно своему коллеге из «Октября», признал книгу «бесспорно, положительным явлением». Особо отмечен был «успех, выпавший на долю романа И. Ильфа и Е. Петрова у читателей». Тут, правда, возникла некая логическая неувязка: судить об успехе романа по результатам продажи тиража второго издания время еще не пришло, а первое и журнальный вариант, как и соответствующие отзывы на них, в рецензии не упоминались. Но таковы были правила игры, введенные «Литературной газетой»: никаких отзывов на «Двенадцать стульев» до июня 1929 года не существовало.
Не нарушила правил игры и рапповская же «Молодая гвардия». В восемна-дцатом (сентябрьском) номере была опубликована почти хвалебная рецензия, где указывалось, что «Двенадцать стульев» «не только роман с сюжетной емкостью, он вместе с тем роман сатирический», почему «его принципиальная значимость (если учесть всю бедность и выхолощенность современной сатиры) двойная». При этом рецензент, подобно Тарасенкову, счел нужным упрекнуть коллег, заявив, что «книга Ильфа и Петрова прошла мимо нашей критики». И опять возникла все та же неувязка: судить об активности критиков по реакции на второе зифовское издание было еще рано, а первое, как и журнальная публикация, в рецензии вообще не упоминались.
Еженедельник «Чудак», где работали Ильф и Петров, тоже поддержал своих сотрудников. В тридцать шестом (сентябрьском) номере появилась рецензия на опубликованную в серии «Библиотека «Огонька»» брошюру «Двенадцать стульев» — сокращенный вариант второго зифовского издания. Отзыв был откровенно панегирическим: «Это — лучшие главы из недавно вышедшего романа, имеющего выдающийся успех и уже переведенного на несколько иностранных языков. Как в советской, так и в иностранной критике роман И. Ильфа и Е. Петрова признан лучшим юмористическим произведением, изданным в СССР. Действительно «Двенадцать стульев» изобилуют таким количеством остроумных положений, так ярко разработан сюжет, так полно и точно очерчены типы, что успех романа следует считать вполне заслуженным. Книжка, изданная в «Библиотеке «Огонек»», дает читателям полное представление о талантливом произведении молодых авторов».
Говоря о повсеместном признании романа, рецензент явно привирал — в духе поговорки «кашу маслом не испортишь». Зато и он следовал правилам игры, не упоминая ни журнальную публикацию, ни первую книгу. Речь шла лишь о «недавно вышедшем», т.е. втором зифовском издании. Неосведомленному читателю оставалось только гадать, каким же образом новинку так быстро перевели и опубликовали за границей. Но рецензентом и редакцией принимались в расчет только осведомленные читатели.
Достаточно благожелателен был и ленинградский ежемесячник «Звезда», опять же рапповский, опубликовавший рецензию в десятом номере. «Гиперболический бытовизм «12 стульев» еще не сатира, но эта талантливая книга интересна как один из первых шагов на пути к советской сатирической литературе», — отмечал рецензент. Не обошелся он и без ставшего традиционным упрека в адрес коллег: «Книга Ильфа и Петрова, вышедшая уже во французском переводе и вызвавшая восхищение парижской прессы, прошла у нас совершенно незамеченной». Разумеется, ни первое зифовское издание, ни журнальный вариант столь же традиционно не упоминались.
Примеры можно приводить и дальше. Но пока подчеркнем еще раз: не выдерживает проверки версия отечественных исследователей, согласно которой критики, синхронно оробев, не желали замечать роман, а затем синхронно же осмелели год спустя. Вполне очевидно, что и Петров, когда писал о единственной рецензии в «Вечерке», не забыл о критических откликах на первое издание. Набрасывая план воспоминаний об Ильфе, он старался соблюдать правила игры, предложенной «Литературной газетой» в 1929 году.
Условия этой игры приняли оба соавтора. Своеобразной поддержкой Тарасенкову был их фельетон «Мала куча — крыши нет», опубликованный в четвертом (январском) номере «Чудака» за 1930 год:
«Но бывает и так, что критики ничего не пишут о книге молодого автора. Молчит Аллегро. Молчит Столпнер-Столпник. Безмолвствует Гав. Цепной. В молчании поглядывают они друг на друга и не решаются начать. Крокодиловы сомнения грызут критиков.
— Кто его знает, хорошая это книга или плохая? Кто его знает! Похвалишь, а потом окажется, что плохая. Неприятностей не оберешься. Или обругаешь, а она вдруг окажется хорошей? Засмеют. Ужасное положение!
И только через два года критики узнают, что книга, о которой они не решились писать, вышла уже пятым тиражом и рекомендована главполитпросветом для сельских библиотек.
Ужас охватывает Столпника, Аллегро и Гав. Цепного. Скорей, скорей бумагу! Дайте, о дайте чернила! Где оно, мое вечное перо? И верные перья начинают скрипеть».
Связь фельетона с историей публикации романа была для современников очевидна. Дабы и вовсе не оставалось сомнений, каждый из осмеиваемой троицы лицемерно сожалел, что роман почему-то «прошел мимо нашей критики»…
Подведем итоги.
Создание и специфика романа, сам факт его публикации, как и рецепция критиков-современников, обусловлены конкретной политической прагматикой.
Нарбут ли предложил Катаеву-старшему написать «антилевацкий» роман, Катаев ли был инициатором — все это одинаково вероятно. Однако в любом случае никаких случайностей, никаких чудесных совпадений, которые охотно живописали мемуаристы, здесь не было. «Социальный заказ» был. И кандидатура исполнителя далеко не случайна: не просто популярный писатель, драматург, фельетонист, «золотое перо», но и давний приятель главного редактора, многим Нарбуту обязанный. Кому ж и доверять, как не Валентину Катаеву? Ну а если заказ срочный, значит, и формирование «писательской бригады» целесообразно, тем более что в 1920-е годы «писательские бригады» формировались часто. Катаеву же — кого и привлекать к совместной работе, если не брата и друга-земляка? Трудно сказать, когда конкретно обратился он к Ильфу и Петрову, но хронологические рамки видны: не раньше мая 1927 года и не позже начала сентября. И вот 15 апреля советские газеты сообщают о «шанхайском перевороте», к маю полемика с Троцким разгорается, антитроцкистская кампания набирает силу, в июне Ильф и Петров, может быть, еще и не соавторы, однако первый раз проводят отпуск вместе, в августе-сентябре они уже денно и нощно пишут «антилевацкий» роман, действие которого начинается именно 15 апреля. Они торопятся, экономя время на сне и отдыхе, чтобы успеть сдать главы в первый номер, соответственно в октябре-ноябре закончена первая часть романа, ее срочно готовят к журнальной публикации, с января 1928 года идет публикация сокращенного варианта «Двенадцати стульев», при этом подготовка книги в издательстве «ЗиФ» — вопрос, давно решенный.
Так Ильф и Петров приняли участие в политической интриге. Нет оснований считать, что они этого не понимали. Чем же они руководствовались кроме соображений конъюнктуры? Похоже, тем же, что и ряд других писателей. Булгаков, например. Многие интеллектуалы верили тогда: с падением Троцкого нэп утвердится навсегда, уровень жизни будет расти, политические ограничения, как и эпоха «перманентной революции», «военного коммунизма», «красного террора», безвозвратно уйдут в прошлое. Но при всем том ни Ильф и Петров, ни Нарбут вовсе не фрондировали. Они старались оставаться «в пределах дозволенного» — дозволенного именно тогда.
В 1938 году, когда Петров задумал написать об Ильфе, нельзя было упоминать ни о Нарбуте, ни о расстрелянном в 1938 году Кольцове, ни об антитроцкистской кампании, способствовавшей появлению романа. Зато созданная Петровым легенда — о катаевском «подарке» и случайной удаче трудолюбивых соавторов — была чрезвычайно удобна. Изменением политической ситуации в 1928 году обусловлено и появление легенды о критиках, сначала дружно бойкотировавших «Двенадцать стульев», а потом разом спохватившихся. В послесталинские годы обе легенды были по-прежнему кстати. Они позволяли соблюдать запреты на упоминание о высланном и убитом Троцком и, конечно же, о расстрелянном в 1938 году Бухарине — оба почти полвека числились во «врагах народа». Версию Петрова подхватили отечественные мемуаристы и отечественные исследователи. У тех и других выбора, как и у Петрова, не было. Кто-то с энтузиазмом выполнял очередной «социальный заказ», кто-то старался хотя бы в его рамках следовать истине, но сути это не меняло. Окончательно практика умолчаний сложилась в 1960-е годы, к 1980-м она была освящена традицией. В силу традиции противоречия даже не игнорировались, а просто не замечались. И версия, предложенная Петровым, обрела в итоге статус научно доказанной истины.