ЭФФЕКТ ДОМИНО. Две точки зрения на книгу Т. Чередниченко
Елена Иваницкая
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2000
Елена Иваницкая
Кухарки в Интернете
Эффект домино. Две точки зрения на книгу Т. ЧередниченкоВне сферы музыковедения обозначение какого-либо произведения словом «опус» свидетельствует о неприятии и неуважении. Эти чувства я и заявляю: музыковед Татьяна Чередниченко создала опус с большими претензиями — «Россия 90-х в слоганах, рейтингах, имиджах: Актуальный лексикон современной культуры». Книга ни в какой мере не является исследованием: это пропаганда, подгоняющая взятые в работу явления под заранее известный автору результат.
Пропагандирует Татьяна Чередниченко идеал второй свежести — третий путь, внушая читателям, что тоталитаризм и либерализм — это, в сущности, одно и то же, только либерализм хуже и опаснее, а России необходима «мораль позитивного самоограничения» и «монастырь как актуальная модель жизни». Когда речь заходит о советском тоталитаризме, интонация у автора сдержанная и извиняющая, когда о нынешней либеральной демократии (что в России, что на Западе) — нагнетается паника.
Подобные идеи Татьяна Чередниченко уже провозглашала со страниц «Нового мира» (1999. N№ 1) в статье «Радость(?) выбора(?)» и в резком ответе Александру Носову, который очень осторожно и уважительно с ней полемизировал (1999. N№ 4). При чтении и статьи, и реплики, и книги приходится выбирать, не испытывая никакой радости, между двумя истолкованиями авторского поведения, равно неприятными: то ли Татьяна Чередниченко, считая читателей легковерными дураками, сознательно запугивает их фантастическими страшилками, то ли настращала самое себя до затмения здравого смысла.
Так, например, для нее несомненно, что «либерально-рыночный порядок» предельно хрупок, ненадежен и может завалиться в любую минуту с самыми чудовищными последствиями. Опасности, вообразимые только при большом усилии, преподносятся так, будто они ломятся в дверь. Еще в статье «Радость(?) выбора (?)» она писала: «А вот как насчет торговли акциями через INTERNET в системе on line, которая подключает к мировому фондовому и финансовому рынку миллиарды неквалифицированных домохозяек? Это же сбывшаяся и переросшая самое себя мечта Ленина о кухарке, управляющей государством: кухарка воздействует на глобальную экономику. Предположим, прочтут кухарки, что, например, Билл Гейтс объелся грибами (а прочтут нечто подобное обязательно, СМИ живут сенсациями), сбросят свои акции, начнет заваливаться транснациональная монополия, разовьется эффект домино…» (НМ. 1999. N№ 4). Это что же за миллиарды кухарок в Интернете, в каком сне они Татьяне Чередниченко привиделись? Может быть, опечатка или случайно сорвалось? Но нет, в книге тоже присутствуют эти несусветные миллиарды неквалифицированных интернет-игроков, сидящих перед своими мониторами в полной готовности взорвать мировой экономический порядок. Не менее пикантно соображение, что этот порядок может разрушиться до основанья, то есть голода и хаоса, при массовом отказе жевать жевательную резинку: «А ведь порядок, фетишизирующий выплевываемое, от плевка и погибнет. Достаточно солидарного (добровольного или вынужденного — превратностями войны, например) отказа от ерундовой какой-нибудь потребительской мелочи, и свернется целый сектор рынка, вместе с рабочими местами и налаженными экономическими связями, породив эффект домино…» Сказано бесподобно: превратности войны, следовательно, порядок не поколеблют…
Но это было эмоциональное вступление, а теперь по порядку.
Книга состоит из семнадцати глав, посвященных «словам» из лексикона современной культуры (либерализм, традиция, деньги, идеи, числа, вещи, чудо, тайна, авторитет, власть, имидж, тусовка, обман, глупость, война, хаос, оптимизм-пессимизм), а также авторского вступления «Биография идеи» и восемнадцатой главы-заключения — «Вечные темы на пороге ХХI века». Каждая глава в свою очередь делится на две части: сначала Татьяна Чередниченко объясняет, какие ужасы происходят в России и в мире вследствие либерализма, по причине денег, благодаря «тусовке» и так далее, а потом «лежащие под ними культурно-исторические пласты анализируются учеными разных специальностей». На самом деле высказываются не только ученые, но и священнослужители, поэты, прозаики, композиторы, скульпторы, живописцы. Оказывается, в течение нескольких лет на разных каналах телевидения Татьяна Чередниченко вела цикл передач «Лексикон современной культуры»: «Автор благодарен телевизионным собеседникам. Их высказывания, расшифрованные по исходным записям к телепрограммам, даны с максимальной полнотой, представляющей персональное видение проблемы». Не имея привычки смотреть телевизор, я, естественно, эти программы не видела. Псевдонимный обозреватель журнала «Октябрь», Человек эпохи Москвошвея, видел и обвиняет автора в подтасовке: «…тщательно проработав материал телепередач из серии «Лексикон современной культуры», выбрал необходимые вы-сказывания и смонтировал их в нужном порядке, придав отрывочным фразам вид связной дискуссии. И вот по мановению волшебной палочки (ну, джойстика, чтобы не отстать от побежки прогресса) беседуют киновед Даниил Дондурей, культуролог Александр Панченко, кинорежиссер Андрей Михалков-Кончаловский и еще многие-многие известные лица» («Октябрь». N№ 4). Читатель понять не может: обсуждали между собой поставленную проблему те, кто объявлен участниками беседы, или все это фикция? Под некоторыми дискуссиями указаны странные даты: например, «Куклы: власть» — август 1994 г.; ремейк — май 1997 г.; «Ветер с моря дул, нагонял беду: оптимизм-пессимизм» — июль-август 1995 г.; ремейк — октябрь 1998 г. Это как понять? Так ли, что ведущая вновь собирала за круглым столом тех же участников дискуссии и у них состоялся новый разговор на ту же тему, или «ремейк» в данном случае значит что-то другое? Если другое, то что? Если было два обсуждения (с теми же или с другими участниками), по каким принципам из них монтировался текст одного?
Так что о степени ответственности «участников» за произносимое от их имени в книге Татьяны Чередниченко я судить не берусь, хотя нередко сказанное вызывает скрежет зубов. Два примера все же приведу, не называя имен. Один «участник» призывает всех срочно читать Ленина: «Ленин оказался единственным человеком, которому удалось на территории нашего государства создать новую идеологию, новую веру. Причем эта идеологическая вера была продифференцирована для разных возрастов, от детей до стариков. И люди шли к цели. … И ведь что важно: люди были счастливы, потому что они жили во имя определенных идеалов, а такая жизнь осмысленна, она дает уверенность в себе, спокойствие души» (С. 28). В общем, сын осмысленно и с уверенностью в себе следовал в «Кресты», а мать со счастливой и спокойной душой шла туда же занимать очередь «трехсотою с передачею». У сказавшего, должно быть, никого из родных не репрессировали, попал он в ряд таких счастливых исключений. Как отзываются в книге на эту реплику остальные участники и ведущая? А никак. По-моему, это доказательство того, что никакой дискуссии не было.
Другой «участник» заявляет, что в ХIХ веке некого было освобождать, потому что «появился средний европеец — человек, по сути, уже не имеющий своего «я», которое надо было бы освободить. Слово «либерализм» не зря именно в эту пору получает особое распространение. Ведь что буквально значит «libere»? В Древнем Риме этим словом называли вольноотпущенников, то есть рабов по природе, которых, в порядке некоторого исключения из естественных правил, отпустили» (С. 26). Участники с автором опять дружно не реагируют, хотя могли бы вспомнить «крещеную собственность», во-первых, и указать говорящему на его малограмотность, во-вторых: «libere» — это наречие и обозначает по-латыни «свободно, как подобает свободному гражданину», вольноотпущенник будет libertinus. «Либерализм» же восходит к liberalis, что обозначало по-латыни «свободный, независимый, благородный, прямой».
С «участниками» история очень странная, отдающая пренебрежением и к телевизионным собеседникам, и к читателям…
Но речь, собственно, об «идеях», которые настойчиво пропагандирует Татьяна Чередниченко, числящая в духовных отцах Константина Леонтьева, и о «приемах», с помощью которых она это делает. С «идей» я начинала, теперь о приемах.
Есть классическая (говоря высоким стилем, низким же — осточертевшая) уловка интеллектуальной недобросовестности: сравнивать, сопоставлять, сталкивать «свои» идеалы с «чужими» пороками, «свои» достижения духа с «чужими» мелочами быта… вместо того чтобы святых — со святыми, а скотов — со скотами. Чужое для автора — это либерализм, «рыночная демократия», «консуматорный комфорт» и все, с ними связанное. Рисуется благолепный образ некоего неопределенного раньше, когда этих дьявольских порождений не было (что-то между Святой Русью и социалистической коммуналкой), предлагается срочно воплотить его теперь, чтобы выжить. Например: вещи. Раньше, видите ли, «домашние вещи были немногочисленными, но весомыми, прочными и уникальными, — известно было, кто их сделал, у них было имя, они существовали в единственном экземпляре… Буфет похож на дородную женщину-кормилицу, а также — на храм… Если, например, говорить об орудиях труда, то печной ухват требовал и действий рук и наклона корпуса, тогда как нынешнюю электронную печь задействует лишь палец. Техника, проникшая из производства в быт, облегчила человеку жизнь. Или — облегчила самого человека. Освободила его от идеализма, от идей, предложив взамен комфорт потребления… Современные вещи символизируют смерть…». Можно ли серьезно с этим полемизировать, взывать к здравому смыслу и к воспоминаниям о диком быте? Собственно, почему только к воспоминаниям? Такие глубоко идеалистические, способствующие творческой жизни вещи, как примус и керосинка, необходимость выбивать и за бутылку перевозить дрова и уголь — все это у нас никуда не подевалось.
Еще один излюбленный пропагандистский прием — грандиозные пугающие обобщения по ничтожному поводу. Пожалуйста: прошла какая-то реклама, где присутствовали слова «декларация прав телезрителей». По Чередниченко, из этого следует гибель «либерального проекта», конец гражданственности, катастрофа культуры, самоотрицание человека. Об этом говорится ироническим тоном, но совершенно серьезно. Александр Носов возражал точно и справедливо: «Мне не кажется корректной ирония по поводу того, что великий принцип прав человека оказался низведен до права человека переключать телеканалы: великие принципы тем и хороши (универсальны), что действуют не только и не исключительно в сфере отвлеченных принципов и прав… но проникают в частную бытовую жизнь каждого человека и предоставляют ему в этой жизни хотя бы некоторые незыблемые гарантии» (НМ. 1999. N№ 4). Но Татьяна Чередниченко возражений не слышит, как всякий, впрочем, кто знает истину в последней инстанции, обладает каким-нибудь великим идеалом и склонен «пасти народы».
Эти два пропагандистских шаблона — недобросовестное сравнение и некорректное обобщение — пронизывают всю книгу.
Не счесть передержек, ни на чем не основанных утверждений и, разумеется, ляпов. «В конце ХIХ века Андрей Белый задумал вывести Александра Блока на улицу в карнавальном красном домино» (С. 250), — заявляет Татьяна Чередниченко, желая подтвердить этой нелепостью какие-то очередные глобальные обобщения. В конце XIХ века никакого Андрея Белого на свете не было, а был Боря Бугаев, еще не подозревающий о существовании Сашуры Блока.
Так что же, мне прямо-таки ничего в книжке не понравилось? Пожалуй, позабавила бы глава «Переходящая кепка» — абсурдистское развление на тему головных уборов, бород, усов, шевелюр и их отсутствия у советских руководителей от Ленина до Лужкова. Позабавила бы, если б не чудовищный язык, которым написана вся книга и главка, понятно, тоже.
При всех утверждениях особого пути России и насмешках над тарабарщиной «монетаристского новояза», у самого автора с русским языком плохо, совсем плохо и вовсе никак. Чередниченко пишет варварски. Как вам нравится выражение «интонационное эсперанто нарциссического пофигизма» (С. 77)? Или: «В горизонт эфемерности втягиваются концепты жизни и смерти» (С. 119)? Появляется какая-то «промоция», а потом еще «экскавация» («экскавация горечи», с. 54 — что бы это значило?). Цитировать можно страницами, от чего воздержусь.