Мы сами выбираем свою судьбу
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2000
Людмила Лаврова
Фантомные боли
Мы сами выбираем свою жизнь ровно в той же мере,
как эти утки выбирают вмерзание в лед и собачью пасть.
Эмиль Тоде. Кости холодаДвойственное чувство возникло и укрепилось по мере чтения сборника эстонской новеллы минувшего десятилетия. С одной стороны — интерес. Многих авторов я хорошо знала и неоднократно писала о них ранее. А сейчас литература Эстонии — “белое пятно” для русского читателя. Выросло уже поколение, которому вообще ничего не скажут имена Арво Валтона или Мати Унта, возмутителей спокойствия начала 80-х, или название “черный сборник”, вокруг которого кипели в Москве жаркие споры… Книжку эту у меня, например, попросту украли. Сейчас трудно представить, но было и такое.
С другой стороны, интерес постепенно подавляло странное ощущение, наверное, схожее с тем, какое появляется, если ты попадаешь в замкнутое пространство почти без воздуха, в тупик, из которого нет выхода или ты не знаешь его. Ощущение, близкое к безнадежности.
Между тем в сборнике представлены действительно наиболее известные и талантливые эстонские прозаики. Но все они в общем мрачном и тревожном колорите книги казались своего рода персонажами, приобретали какое-то особое значение, совершенно отдельное от того человеческого измерения, которое им было присуще само по себе. Сквозь них просвечивала реальность как будто бы пережившего травму, больного сознания, чудилось присутствие “кого-то еще”, выморочного существа, готового вот-вот обрести социологическую оболочку.
“У себя в зеркале” отражался вовсе не сам автор и его рефлексии: “так кем же я был… и кто я есть?” Но, скорее, то, о чем поразительно провидчески написал Эмиль Тоде: “Приходил Мальчик. Он по-прежнему иногда заходит… Говорит о боге. Не знаю, мне ли он говорит. Глаза у него красивые, пустые, крупные, как будто он все время смотрится в зеркало, которого я не вижу…”
Кто же эти Мальчик у Тоде или Эрго у Мати Унта, старик со старухой у Юри Эльвеста, безымянная молодая монголка у Арво Валтона, содомит у Эне Михнельсон, глухая роженица у Пеэтера Саутера? Это все сущности из того самого невидимого для авторов зеркала, о наличии которого они знают либо догадываются. Именно там, в ирреальных пространствах Зазеркалья, происходит то, о чем пишет Л. Аннинский, “все спутано и сдвинуто. Роли подменены. Координаты сбиты, вывернуты”.
Там, в монгольских степях воспоминаний, вопрошает Эрго Арво Валтона: “Уж не кентавр ли я?” Там — мифическая земля Санникова, куда, как “в свою мечту, в первозданную северную ночь” исчезает расстрелянный адмирал Колчак в новелле Матса Траата “Крест власти”… И ночь, как и мечта, “ничего не возвращает назад”.
Нет мира, единого и целостного, нет и “ледяной пустыни постмодерна”. Времени тоже не существует, да и контекст, чему так много места уделяет в своей статье Л. Аннинский, был ли он когда-нибудь? Может, более точен в “Тексте и трупе” М. Унт, когда его Эрго беспощадно заключает: …кто я есть? — “Дыра, лишенная содержания, формализм, бессмысленная пустота, духовный вакуум…” Или несколько по-иному, но о том же — Эмиль Тоде: “Я сказала, что внутри у меня ничего нет и что все, что я вижу, находится снаружи. И сама я тоже снаружи…”
Подобное самоощущение себя в мире закономерно воспроизводит сюжеты, аналогичные тому, что зафиксирован почти с медицинской дотошностью в рассказе П. Саутера “Живот разболелся”. Удивляет, что этот опус шокировал эстонскую читающую публику и вызвал скандал. В такой реакции я вижу отголоски еще не до конца изжитого советского пуританизма. Забавный факт! Особенно если знать, что и в “тоталитарное время” в эстонской прозе никогда не заметно было табу на таинства человеческой природы, тяги к священному, идеальному. Там профанировались и подвергались ироническому переосмыслению буквально все сферы частного и общественного бытия. В этом смысле П. Саутер — вполне законный наследник отнюдь не американских битников, а некогда нашумевшей “Любовницы черта” Арво Валтона. Вот почему в эстонской системе координат естественно соположение христианства и гомосексуализма, пустой пачки от сигарет и Господа Бога, что не хорошо и не плохо, это — так. Почти по Маяковскому: “Существует и ни в зуб ногой”.
Невозможно всерьез говорить и о каких-то оригинальных творческих находках “эстонского постмодерна”, во всяком случае, в этом сборнике. Для меня важнее другое. Составители здесь виной или вся нынешняя эстонская проза такова, но в довольно большой по объему книге нет практически ни одного произведения, из которого можно было бы понять, как и чем жила эти десять лет свободы Эстония, ее люди. Ни лиц, ни характеров, ни дуновенья живой речи.
Уходили от соцреализма в гротеск, эстетический эксперимент, в разного рода параболы, утверждая так свою национальную самобытность, что и тогда казалось сомнительным. Нет у литературных приемов национальности.
Но от чего же теперь убегая, выплеснули в пространство повествования умственную схоластику Зазеркалья? Копошащийся хаос разрозненных, пусть и блестящих, метафор, застарелых маний, комплексов и несбывшихся надежд?
“Ужели слово найдено?” Несбывшихся надежд. Может, в этом и кроется ключ ко всему сборнику? К общему мироощущению его авторов без различия возрастов и литературной маститости? Надежд на то, что после крушения угнетающей азиатской империи свои братские объятья откроет эстонцам свободный Западный мир, примет на равных, как своих…
С чем столкнулись эти ожидания, с беспощадностью молодости описал Эмиль Тоде в своем романе “Пограничье” и теперь в рассказе “Кости холода” продолжает ту же тему, философски изменив пропорции антологии: “Таниэль и Джейсон мечтают о Нью-Йорке. Не знаю точно, чья это у них мечта или оба вычитали эту мечту из какой-нибудь книжки… А что они там собираются делать, я так и не поняла… Это для них Место Под Солнцем. Знаю, там очень много людей. Там можно встретить Кого-то. Но ведь везде людей много, а кого там встретишь — Никого. Не все ли равно, где встречаться. Все места — под солнцем…”
И еще, далее: “Но, пока я нигде не бывала, значит, я бывала везде. Я иногда думаю про речку, которая течет подо льдом, и чувствую невообразимую, безмерную тоску из-за того, что не могу ее видеть, что никогда уже не увижу эту текущую подо льдом реку, и вообще, когда стает лед и станет видно, как река “протекает мимо” (никуда, собственно, не протекая), то и это ведь будет всего лишь несколько мгновений, отблеск, выхватываемый моим глазом из множества речных отблесков, из «всего огромного великолепия и сверканья» ее дней, ее вод”.
Эта “невообразимая, безмерная тоска”, как мне кажется, — спасительный знак расставания с “вычитанной”, наверное, в рекламной книжке мечтой обрести кого-то (себя?) в многолюдных Нью-Йорках и Парижах, путь прямо в Центральные врата Бытия, куда вход заказан даже избранным. Потому что великое парадоксальным образом связано таинственными узами с малым и простым, безымянным, заброшенным…
Все аватары Вишну в индуизме заканчивали свое полное подвигов воплощение безмерной, нечеловеческой тоской… И Иисус пережил в Гефсиманском саду нечто невыразимое, о чем могли догадываться, наверное, лишь поэты: “Все мертво, я прошел все миры…”
“Но, пока я нигде не бывала, значит, я бывала везде…” Разве в этой фразе не скрывается помазанность общей печалью? Тот подлинный духовный контекст общечеловеческой цивилизации, которая, конечно, отличается от цивилизации микроволновых печей, памперсов, сникерсов и пр. И что в сравнении с этим прозрением Эмиля Тоде значит бесконечное муссирование темы “пришельцев”, “печоры”, чужаков “с волосатой грудью”, вечно бдящих “зверюг Сашков”, которые так и норовят залезть в интимные излияния затравленного эстонского Эрго, в чужой текст?
Я поняла, откуда это идет. Фантомные боли. От несбывшихся надежд, от самим себе упорно внушаемого страха: ранее — “они нас растворят”, теперь — “они в нас растворяются”!.. Или, говоря современным языком ОБСЕ, интегрируются. “И не только в переживания Эрго, но и в эстонский язык”.
Эрго Мати Унта подобного “правозащитного” кошмара не выдерживает, он умирает в самом конце рассказа “Текст и труп”, который совсем не выглядит ироничной пародией на заданную криминальную тему. И в самом деле, какая зловещая картина: ненавистный следователь “Сашок”, старательно выписывающий латинские буквы, ведь может превратиться не просто в читателя, заглядывающего автору через плечо, но в писателя! А вдруг в следующем десятилетии и его рассказ появится в антологии эстонских новелл? Есть от чего скоропостижно скончаться бедному Эрго.