Владимир Познер
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2000
Владимир Познер
Заточка
За все те годы, что я прожил в США, и во время всех своих приездов туда я множество раз выступал в университетах, бизнес-клубах, концертных залах, но всегда перед американцами, никогда — перед своими бывшими согражданами. Поэтому, когда мне позвонили из Лос-Анджелеса и предложили небольшое турне по четырем городам Калифорнии с выступлениями для эмигрантов из СССР и России, я подумал: “Почему бы нет? С журналистской точки зрения, это интересно”. И согласился.
Не могу сказать, что во время этих выступлений публика задавала какие-нибудь неожиданные для меня вопросы. Было понятно, что эти люди следят за событиями, происходящими в России, читают прессу, издаваемую в Америке на русском языке, смотрят программы ОРТ и НТВ, которые там принимаются. Меня встречали очень тепло, слушали с интересом — явно ощущалось желание давно и не столь давно уехавших из России людей пообщаться с “живым источником информации”. Но для меня самым интересным оказалось другое.
Во-первых, среди моих слушателей (а их на эти встречи пришло в общей сложности тысячи полторы человек) практически не было таких, кто говорил по-английски чисто и правильно, — сразу было видно, что они — иностранцы. И дело не только в ошибках и акценте, но и в манере держаться, в том, как они задавали вопросы, как жестикулировали, как шутили, как реагировали на шутки. Они делали это не как американцы, а как русские. Вообще-то, это поразительно тонкая вещь. Если попытаться словами описать совокупность поведенческих и психологических черт, которая отличает русского от американца, получится поверхностная и невнятная чепуха. Между тем разница есть, несомненная и очевидная. Пытаясь определить ее суть одним точным словом в разговоре с сыном, я услышал от него определение, которое мне кажется исключительно удачным: другая, сказал он, заточка. Ну просто здорово как точно! В самом деле: мы рождаемся с определенным набором генов, который сыграет важнейшую роль в нашей жизни, но рождаемся абсолютно “необработанными”. С момента появления на свет начинается эта самая обработка, заточка. В ней принимает участие множество сил: родители, знакомые, воспитатели, учителя, образ жизни, общепринятые условности — словом, все, что нас окружает. Вот это самое окружение и затачивает нас так, чтобы мы подходили ему, как прилаженная деталь сверхсложного механизма. Это заточка целевая, адресная, идеально соответствующая месту. Она-то и создает то самое специфическое, что определяет наши национальные черты. И когда заточка завершена, этак лет к 15—16, мы перезаточке не подлежим. Мы можем приспособиться к новым обстоятельствам, можем — если природа наделила нас таким талантом — в совершенстве изучить чужой язык и говорить на нем без акцента, можем, словно хамелеоны, слиться с окружением, но… заточка остается, и мы до самой своей смерти в инородной среде остаемся чужими, как бы иные ни кричали, что они — “настоящие” американцы, немцы, англичане, французы, австралийцы…
Во-вторых, подавляющее большинство наших бывших соотечественников тяжело, чтобы не сказать агрессивно, реагируют на любую положительную информацию о России. Если вы станете рассказывать, как все у нас отвратительно, то в ответ получите сочувствие и участие. Но попробуйте сказать, что дела у нас идут не так уж плохо, что Москва прекрасна, что рестораны в России ничуть не хуже нью-йоркских, — и перемена в реакции будет разительной. То есть как это — дела идут на поправку? О каких таких ресторанах вы говорите? А Москва всегда была и останется большой деревней! Словом, на бывшей родине ничего хорошего быть не может. Психологически оно и понятно: люди покинули свой дом. Кого-то вынудили в советское время власти, иные просто не выдержали тягот нашей жизни. Но и на чужбине им — почти всем — пришлось и приходится несладко. Никто их там с распростертыми объятьями не ждал, они были вынуждены начинать жизнь заново, причем многие — на гораздо более низкой ступени социальной лестницы, чем та, что они занимали на родине. Если в стране, которую они покинули, все плохо, то тяготы новой жизни воспринимаются легче, они оправданны, и можно утешаться тем, что ты поступил правильно, уехав. Если же “там” дела пошли лучше, то, выходит, ты поспешил, вероятно, зря резанул по живому, оторвавшись от корня. Эта мысль невыносима и вызывает резкую реакцию отталкивания, что, в сущности
, заслуживает сочувствия.В-третьих, моя аудитория всегда прелюбопытно откликалась на критику, высказанную в адрес Израиля. Понятно, что значительная часть этих людей уехала из СССР, а потом из России “по еврейской линии”, не желая более терпеть проявлений антисемитизма — сначала государственного (в СССР), потом “народного” (в сегодняшней России). Видимо, этим объясняется, что, стоило мне в ответ на какой-нибудь вопрос из зала покритиковать Израиль, как меня тут же упрекали в антисемитизме. Поразительно! Можно последними словами ругать Францию, Германию, Японию — никто слова не скажет, не назовет франко-, германо- или еще каким-нибудь “фобом”. Но задень Израиль — бац! — и ты уже “антисемит проклятый”.
А недавно мне передали письмо от читателя “Дружбы народов”, который выговаривает редколлегии за то, что она предоставляет страницы журнала Владимиру Познеру, “ненавидящему русский народ и Россию”. Этот вывод автор письма сделал, в частности, на основе моих критических высказываний о Русской Православной Церкви. Стало быть, и в России есть люди, не терпящие никакой критики в адрес своей страны. Критикующие ее за что бы то ни было — враги априори! Хотелось бы знать, что эти люди думают о Лермонтове?
Люблю Россию я, но странною любовью,
Не победит ее рассудок мой…
Или:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Интересно, способны ли даже они усомниться в том, что Михаил Юрьевич Россию любил и патриотом был — не чета иным нынешним?
Так, может быть, все дело просто в заточке
?