Анжелика Додаева-Магарская
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2000
Анжелика Додаева-Магарская
Соломон вернулся на родину
Настоящая публикация — фрагмент книги Анжелики Михайловны Додаевой-Магарской, литератора, переводчицы, наследницы славного грузинского рода Додаевых-Магарских.
Увлекательно (не без “детективной” даже интриги) написанная, пронизанная тонким лиризмом и легким изящным юмором, книга эта повествует о событиях полутора последних веков истории Грузии и России, преломленных в более чем драматичных судьбах множества людей, включая автора. Мы выбрали для публикации эпизод вятской ссылки знаменитого грузинского просветителя, философа и общественного деятеля Соломона Додаева-Магарского, поскольку в нем содержатся неизвестные доселе — по крайней мере, широкому читателю — подробности, связанные со взаимоотношениями Соломона Додаева и Александра Герцена.
Сообщение о моей принадлежности к славной фамилии и роду совпало, должно быть, с каким-то моим проступком, совершенно недопустимым для ее носителя. И поначалу ничего, кроме неудобства, эта славная принадлежность мне не доставляла.
Одно удовольствие было обтрясти персики в соседском саду вместе с ватагой деревенских ребятишек! Но если хозяин заставал нас на месте преступления, меня он стыдил и позорил особенно и больше всех.
В жаркий летний полдень мои босые и полуголые приятели и приятельницы радостно брызгались водой у какого-нибудь родничка, и никто им не делал никаких замечаний, а мои замызганные наряды вызывали такое негодование домашних, словно я и впрямь уронила в лужу корону.
Какое-то время несправедливость эта толкала меня к протесту, и я злорадно искала случая какой-либо дерзкой шалостью заявить о своем нежелании “соответствовать”. Со временем, однако, у всех происходит переоценка ценностей. Случилось это и со мной (и не однажды!). Почтение, проявляемое к моей фамилии в Грузии, распространялось и на меня, что теперь мне уже льстило.
Особой гордостью рода был мой предок Соломон Иоаннович Додашвили (Додаев-Магарский), о жизни и судьбе которого мне поведали в доме дедушки Василия, в Тбилиси, где проходила пора моего счастливого детства. Дедушка Василий доводился племянником Соломону, то есть был сыном его брата, магаройского священника о. Иасе (Евсея).
Дедушка хорошо знал историю принятия Грузией христианства, которая в его изложении как-то неразрывно переплеталась с историей рода Додашвили и легендой о прародителе рода, Малхазе, сыне Дода, жреца-солнцепоклонника.
О Соломоне Додашвили мне рассказывала и дочь дедушки Василия, Ольга, которая воспитывала меня в традициях грузинской национальной культуры.
Соломон Додашвили родился в селении Магаро в Кизихи 17 мая
1 1805 года. Умер 20 августа 1836 года. Всего 31 год жизни.Он был выпускником первого выпуска Петербургского Императорского университета. Юристом и философом.
Автором первых учебников философии на русском языке.
Автором учебника грузинской грамматики.
Организатором издания первой газеты в Грузии, ее редактором и постоянным автором. Создателем трудов по философии и этнографии. Поэтом и писателем. Народным просветителем и заступником за права обездоленного народа. Другом К. Ф. Рылеева и распространителем в Грузии его предсмертного письма-завещания. Значение его просветительской деятельности для Грузии сравнивают со значением Белинского и Добролюбова в России.
Он был противником всякого насилия и идейным вдохновителем антиправительственного заговора 1832 года в Грузии, за что приговорен трибуналом к четвертованию, замененному на пожизненную Ссылку на Север без права возвращения на родину.
Ольга Додашвили на этом ставила точку в своем повествовании о Соломоне, словно на этом кончалась его жизнь. И в моем восприятии так это и было. Однако совершенно неожиданно для меня историю его трагической жизни продолжила моя бабушка, Мария Магарская. Но случилось это уже в войну, когда все мытарства и потрясения эвакуационных дорог остались для меня позади…
Зимними вечерами с наступлением темноты за невозможностью чем-либо заниматься без света — об электричестве в кахетинских деревнях тогда еще и не помышляли, а керосин уже становился дефицитом — мы усаживались вокруг старой “буржуйки” и предавались красивым воспоминаниям. Вообще-то, красивые воспоминания были только у бабушки. Она повествовала о гордости ее семьи Михаиле Клеофасе, состоятельном и благополучном представителе графского рода Огиньских.
Как я жалею сейчас, что по легкомыслию молодости так мало расспрашивала бабушку о ее знаменитых современниках и событиях того времени! Я даже не поинтересовалась тогда, в какой степени родства она состояла со знаменитым композитором-бунтовщиком!
Зимней ночью в глухой грузинской деревушке ее рассказы о сочинителе музыки гимна Польши и его знаменитом полонезе, о Флоренции, где он был в изгнании, о виллах знаменитостей и карнавалах звучали совершенно неправдоподобно, как фантастика, несовместимая с настоящим временем и нашей действительностью.
Рассказывая о Варшавском восстании 1830 года, бабушка вспомнила грузинские восстания и Соломона Додаева, в семью потомков которого она вошла, будучи дочерью поляка, сосланного в Грузию после восстания Тадеуша Костюшко.
События того времени тифлисская полька видела даже более объемно, чем тетя Оля. Бабушка видела их как бы извне, а тетя Оля — изнутри. И судьба Соломона открылась мне в совершенно ином ракурсе, более трагично. И сама бабушка представилась в совершенно ином, неожиданном освещении.
Деревенские петухи пропели за окном свою полуночную песню, но мы с бабушкой не замечали времени, переместившись в другое пространство…
1
Все даты, связанные с жизнью Соломона Додашвили, приводятся в тексте по старому стилю. (Примеч. авт.)Вятка
В семье потомков Соломона существовало мнение, что Вятка избрана была местом ссылки по неофициальному ходатайству семьи Феодора Барышкина и вдовы генерал-губернатора Сипягина, поскольку гражданским губернатором Вятки был друг и однополчанин Н. М. Сипягина и Ф. Барышкина Кирилл Яковлевич Тюфяев. В Вятке же когда-то служил родич Николая Мартыновича Сипягина, который, кажется, был военным губернатором, Сипягин Василий Петрович. Все они были участниками Отечественной войны 1812 года, и эта военная дружба объединяла их, должно быть, так же, как объединяет она ветеранов всех войн и во все времена.
Кирилл Яковлевич Тюфяев после войны с Наполеоном служил в Париже в ведомстве Аракчеева и за верную ему службу пожалован был губернаторством в Вятке. Поэтому, видимо, предполагалось, что в Вятке к Соломону отнесутся наиболее благожелательно, чему я потом действительно нашла документальные подтверждения. Кстати, напрочь опровергающие причину конфликтов А. И. Герцена с К. Я. Тюфяевым, которого он якобы понуждал ходатайствовать о переводе Соломона в южные губернии России по состоянию его здоровья.
Конфликты у А. И. Герцена с К. Я. Тюфяевым имели место по совершенно иным причинам. <…>
7 июня 1834 года барон Розен, возглавлявший Следственную комиссию по делу о заговоре, направил “Военному Министру России, генерал-адъютанту и кавалеру, графу Чернышеву” послание следующего содержания:
“Почтеннейшее отношение Вашего сиятельства от 2 мая сего года за N№ 1568 я имел честь получить сего года 1 июня и, согласно изложенного в оном Высочайшего соизволения о 13 лицах, осужденных за участие в происшедшем в Грузии заговоре (сообщаю):
Оставленные здесь на жительство майор, князь Луарсаб Орбельянов и отставной подпоручик, князь Иван Эристов (Эристави, по-грузински) освобождены из-под ареста.
Из назначенных к отправлению по усмотрению моему в Россию, коллежский асессор Паушенко будет выслан в непродолжительное время в г. Астрахань, а равно бывший учитель, Соломон Додаев — в Вятку и не представивший о дворянстве доказательств Размадзе — в г. Пензу. Царевне Фекле (Текле — по-грузински) Ираклиевне я сообщил о выезде в Калугу.
Прочие лица по воспоследовании об них Высочайшего приказа будут высылаться из Грузии постепенно, подобно тому, как были отправлены прежде высланные отсюда лица: разжалованный в рядовые отставной артиллерии подпоручик, князь Элизбар Эристов ныне же отправляется по назначению в войска, расположенные в Финляндии, с фельдъегерем Шумковым.
Татарин, мулла Заман до Новочеркасска будет довезен жандармом, где и передастся для дальнейшего отправления в Архангельск посредством внутренней стражи”.
На полях — приписка: “26 июня доложено Его Величеству” (ЦССА, фонд 1457, тетр. XXIX, л. 199).
14 июня 1834 года командир Кавказского корпуса сообщил вятскому гражданскому губернатору окончательное решение относительно Соломона Додаева, “вовлеченного в умысел против Правительства наставлениями царевича Окропира (Багратиона), в зависимости коего находился по оказанным ему семейством сего царевича благодеяниям, во уважение того, что он женат на русской, Высочайше повелено: лишить классного звания и определить на службу низшим канцелярским служащим… до отличной выслуги, но не прежде однако же десяти лет, воспретив навсегда возвращаться в Грузию”.
В русской истории, литературе и поэзии воспет героизм жен декабристов, добровольно последовавших за мужьями в ссылку и на каторгу. Следуя за ними в далекую холодную Сибирь, в нужду и унижения, они, принадлежа к российской аристократии, оставляли княжеские дворцы, комфорт и роскошь.
Бабушка Маня повествовала мне о схожей судьбе грузинской “декабристки”. Я называю Елену Додаеву декабристкой потому, что супруг ее, Соломон Додаев-Магарский, вступая в заговор против императора России, провозглашал те же причины, по каким вступали в заговор против российского императора русские декабристы.
В ссылку за мужем следовала молодая женщина с тремя крошечными детьми. Это ее решение потрясло тогда весь Тифлис. Окна и балконы домов на улицах, по которым везли в ссылку Соломона с семьей, заполнены были людьми, выкрикивающими благословения уезжающим. За их повозкой бежали толпы плачущих людей.
14 июня 1834 года Соломон Додаев с семьей и Соломон Размадзе выехали из Тифлиса в сопровождении поручика бывшего Херсонского полка Филиппова.
В Пензе расстались с Размадзе и 2 августа 1834 года прибыли в Вятку.
По древним летописям, Вятка основана была новгородцами в 1374 году. Что же представлял собой этот город ссыльнопоселенцев к моменту прибытия туда Соломона Додаева?
По воспоминаниям направленного в Вятку в качестве ревизора чиновника Московской межевой канцелярии П. Л. Яковлева, которые приводит в своей книге вятский краевед Е. Петряев, “Вятка выстроена была правильно, улицы ее прямы и широки, везде тротуары для пешеходцев, собор и церкви, числом 19, великолепны. Одних каменных домов 83… Местоположение города очень красиво. Он стоит на горе, внизу — река, кругом множество богатых сел… Образ жизни здесь обыкновенно, как и везде в провинции, но Вятку не должно сравнивать с другими городами: здесь нет дворянства. Жители города состоят из служащих чиновников, купцов и мещан, и, сказать ли откровенно, мне нравится Вятка потому, что в ней нет барской спеси… Все здесь заняты и нет неслужащих. Чиновники съехались со всех сторон России, но более — из столицы. Оттого вы не приметите в обществе ничего похожего на провинциальное. Увидя всех вместе, вы подумаете, что вы в Москве или лучше в Петербурге: содержание разговоров, занятия, тон обращения, все покажет вам, что вы не в провинции… Кстати о чтении: сюда выписываются все журналы”.
От себя замечу, кстати, ошибочность мнения об отсутствии дворянства: в Вятке, правда в качестве ссыльных, оказался цвет российской аристократии и интеллигенции того времени. Сюда возвращались с каторги на поселение декабристы, сюда были сосланы участники польских восстаний (в их числе родич бабушки Марии Лукаш Рутковский), а также пленные французы, немало способствовавшие отличному обучению вятичей в гимназиях французскому языку. “Благодаря одному из них, Геро (Hero), по возвращении в Париж служившему в редакции журнала «Энциклопедическое обозрение» и поддерживавшему связь с «Московским телеграфом», французские читатели впервые узнали об А. С. Пушкине и И. А. Крылове”, — писал Е. Петряев.
Надо думать, эта “аристократическая прослойка” действовала на вятское общество самым благотворным образом. <…>
Мне неизвестно, каким путем негласное ходатайство доброжелателей в поддержку Соломона достигло вятского гражданского губернатора Кирилла Яковлевича Тюфяева, принимая во внимание расстояние от Тифлиса до Вятки и почтовые возможности того времени, но бабушка говорила о существовании такого послания к Тюфяеву как о чем-то, не требующем доказательств. Я предположила, что такие письма могла везти к нему сама Елена, жена Соломона. Ее багаж, по-видимому, не подвергался досмотру, поскольку она-то в Вятку ехала добровольно.
По бабушкиному рассказу, К. Я. Тюфяев действительно принял Соломона более чем радушно. Очарованный, как и все, кто узнавал Соломона близко, необычайным сочетанием в нем энциклопедических знаний и манер аристократа с простотой и доступностью доброго вероучителя, Тюфяев особенно тронут был тем, что в ссылку за ним последовала очень красивая молодая жена с тремя крошечными детьми. Старшему, Ванечке, исполнилось пять лет, Нино — три года и Котику — полтора. Елене шел 22-й год, а Соломону — 29-й.
Гражданский губернатор, приняв под свой надзор семью ссыльного, проявил к ней поистине отеческую заботу, естественно, в меру допустимой для его должностного положения возможности. По его рекомендации известный вятский художник Дмитрий Яковлевич Чарушин поселил Соломона в одном из трех своих домов на Казанской улице. В другом его доме жил чиновник канцелярии губернатора Медведев с женой и двумя маленькими детьми, третий дом занимал сам Д. Я. Чарушин.
Позже в этом доме поселился Александр Герцен, переведенный в Вятку после какого-то конфликта в Перми, куда, как известно, он был сослан “за вольнодумство”.
Все три дома объединял общий сад — место игр детей Медведева и Соломона. И место вятских “куртизов” Герцена.
Вятич А. Г. Тинский счел ошибкой утверждение, что Герцен жил в этом доме на Казанской улице, потому, что дом этот возведен был якобы только в 1850 году, тогда как время жизни Герцена в вятской ссылке относилось к 1835—1838 годам, в течение которых Герцен жил, дескать, по другому адресу вместе с сосланным в Вятку за расхищение казенных средств и служебные злоупотребления А. Л. Витбергом.
А. Л. Витберг был автором первого проекта храма Христа Спасителя, который первоначально предполагалось возвести на Воробьевых горах. По мнению современников и друзей академика, он был талантливейшим архитектором и художником, но никудышным администратором и хозяйственником, чем воспользовались нанятые им исполнители работ и фактические расхитители казенных средств, благополучно разбежавшиеся кто куда. В ответе остались несчастный Витберг и его ввергнутая в нищету семья.
Вынужденный съехать из дома Чарушина, Герцен позже действительно поселился в одном доме с Витбергом и его семьей, взяв на себя арендную плату за дом и расходы на питание.
Я могу лишь предположить, что дом Чарушина на Казанской улице в 1850 году не возводился, а перестраивался, поскольку обстоятельства жизни Соломона и Герцена именно в домах по соседству друг с другом и Медведевыми сообщены были родне Соломона весной 1836 года Иосифом Мамацашвили, вернувшимся из вятской ссылки на родину. Иосиф Мамацашвили был учеником Соломона в Тифлисе и участником заговора 1832 года, за что, как и Соломон, сослан был в Вятку, но без запрета вернуться в Грузию после освобождения от наказания.
Из публикаций советского времени о Соломоне Додаеве Магарском следовало, что он и в ссылке подвергался гонению со стороны гражданского губернатора Вятки, то есть К. Тюфяева, и что только благодаря заступничеству Александра Ивановича Герцена Тюфяев хлопотал о переводе Соломона в южные губернии России по причине его болезни легких, и только после того, как убедился в том, что спасать его уже поздно.
Подобное освещение вятских событий в жизни Соломона и Герцена и роли К. Я. Тюфяева в этих событиях, мягко говоря, ошибочно.
К. Я. Тюфяев вообще сочувственно относился к судьбе ссыльнопоселенцев и оказывал им возможную поддержку и помощь. В родительской семье бабушки такое убеждение сложилось, должно быть, от известий, доходивших из Вятки от ссыльных поляков: Рутковского, в первую очередь, от братьев Тарашкевичей и польского доктора Хомушевича, который, кстати, освидетельствовал Соломона незадолго до его кончины и дал заключение об его истинном состоянии здоровья, позволившее, хоть и напрасно, ходатайствовать о его переводе на юг.
К. Я. Тюфяев не был извергом, каким одно время полагалось изображать в советской литературе царских чиновников в ранге губернаторов, и это подтверждают архивные документы, найденные современным “летописцем” Вятки-Кирова, краеведом Евгением Петряевым. И хотя обозленный на Тюфяева Герцен и назвал его “Вятским Шемякой”, ничем нельзя опровергнуть активного участия губернатора в деятельности городского театра, в создании публичной библиотеки и организации силами ссыльнопоселенцев Беттигера и Хомушевича безвозмездной медицинской помощи малоимущему населению Вятки и ее окрестностей, где распространялась эпидемия оспы…
Одним из свидетельств доброй расположенности губернатора к Соломону было и то, что он назначил его не на должность копииста, как это было предписано ему министром внутренних дел Блудовым, а столоначальником канцелярии, то есть дал ссыльному более высокооплачиваемую работу при меньшей нагрузке. Увы — даже эти обязанности очень скоро оказались Соломону не под силу: два года тюремного содержания и ледяной воздух севера нанесли сокрушительные удары его пораженным легким…
— И вместе с тем соединение любящих супругов после двухлетней разлуки принесло закономерный в своем естестве результат, — повествовала бабушка. — В Вятке Елена родила четвертого ребенка.
— Ребенок от умирающего отца?!
— Да, — подтвердила бабушка. — Органы деторождения в человеческом организме поражаются туберкулезом в последнюю очередь. Елена ведь тоже уже заражена была туберкулезом, хотя у нее болезнь еще не проявляла себя открыто, и, возможно, она еще даже не догадывалась о ней. Но дети от таких родителей, как правило, нежизнеспособны…
Мнения Марии Магарской, высказанные ею с точки зрения профессионала-медика, высвечивали иногда совершенно неожиданную сторону обстоятельств, событий или поступков человека.
В сохранившихся метрических книгах Знаменской церкви города Вятки имеется запись о том, что 25 марта 1935 года у Соломона Додаева и Елены родилась дочь, видимо, в честь матери Елены нареченная Анной.
Знакомство с Герценом
— Доброжелательность губернатора и теплое внимание, которым вятичи окружили Соломона и его семью, делали их жизнь в ссылке вполне терпимой, если бы не их смертельная болезнь, — продолжала бабушка, — да, к несчастью, в это же время в Вятку доставлен был из Перми Александр Герцен…
— Почему — к несчастью? — удивилась я.
— Потому что Герцена-человека тогда еще не знал никто, кроме никому не ведомых пермских и вятских обывателей… Не перебивай меня! — вдруг рассердилась бабушка. — Я же рассказываю тебе, вот и слушай!
Причиной ее раздражения и даже гнева была, оказывается, не я, а воспоминание о Герцене, которого она назвала “жрецом во храме Зла”.
Безоглядная резкость выражений, неуважительность к мнению общества, тем более провинциального, пренебрежение нормами морали и нравственности, по мнению моей бабушки, везде создавали Герцену проблемы во взаимоотношениях даже с очень близкими ему людьми.
— Герцен обнаружил себя злопамятным и мстительным человеком, — говорила она, — причем месть свою обращал особенно злобно на тех, кто мог уличить его самого в неблаговидных поступках.
Признаюсь, вначале я слушала ее с удивлением и даже недоверием. Ведь я восхищалась языком литературных произведений Герцена, его стилем изложения, правда, зная его тогда лишь в пределах школьной программы, предметом рассмотрения которой в основном были его “Былое и думы”. И я видела Герцена глазами наших школьных учителей, представлявших его нам только в нимбе правдоборца и гения, преследуемого антинародной царской властью. В иной плоскости личность Герцена советской средней школой, естественно, не рассматривалась.
Не рассказывала мне о жизни Соломона в Вятке и тетя Оля. Я уже говорила, что точка в ее повествовании о Соломоне ставилась после рассказа о вынесении ему обвинительного приговора. Тогда я даже не знала, что Соломон и Герцен оказались в вятской ссылке в одно и то же время. И рассказ бабушки о скандальной связи Александра Герцена с женой чиновника канцелярии вятского гражданского губернатора, в связи с чем Соломон отказался принимать Герцена в своем доме, стал для меня настоящим потрясением. Возможно, и потому, что я была в том возрасте, когда еще верят в любовь и верность, “пока не разлучит смерть…”.
Уже после войны и нашего возвращения из эвакуации в Москву, находясь под впечатлением бабушкиных воспоминаний, я начала перечитывать литературу о Соломоне и Герцене. Мне хотелось знать, что и как изложено было другими об обстоятельствах их жизни в ссылке. И снова пришлось удивляться обнаруживаемым несоответствиям и искажениям, подтверждающим тем не менее приведенные бабушкой факты во всей их неприглядности.
Герцен переведен был из Перми в Вятку 19 мая 1835 года, то есть через 10 месяцев после прибытия в Вятку Соломона и Иосифа Мамацашвили.
Поначалу Герцен тоже назначен был на службу в канцелярию гражданского губернатора переводчиком французского языка. Потом переведен в так называемый Статистический комитет при канцелярии губернатора, потом — в Оспенный. В округе разразилась эпидемия оспы.
Обнаружив в канцелярии губернатора поднадзорного философа, литератора и юриста с петербургским университетским образованием, и даже соседа по дому, Герцен “с присущей ему легкостью”, как отмечали его биографы, завел с ним дружеское знакомство. И вскоре был принят в доме Соломона с кавказским радушием и гостеприимством, но — увы! — без щедрот грузинского хлебосольства. “Грузинский князь”, как называл его Герцен, был беден до нищеты. Ради пополнения семейного бюджета даже Елена — к тому времени многодетная мать — вынуждена была давать уроки музыки детям из богатых семей вятского купечества.
Герцен, скучающий “без общества мыслящих людей в Вятке”, как он жаловался в письмах своим друзьям, нашел в лице Соломона увлекательного собеседника и щедрый источник сведений из истории, культуры и этнографии Грузии — экзотической для Герцена страны. Должно быть, он искренне заинтересован был этим знакомством и стал таким частым гостем в доме Соломона, что даже вызвал ревнивое неудовольствие Иосифа Мамацашвили. Они были ровесниками. Соломон для Иосифа был любимым Учителем, с большой буквы Учителем, его Учителем, и ничьим больше. И появление в доме Соломона Александра Герцена, видимо, вызвало у него ощущение собственного смещения на второй план в глазах Соломона. Во всяком случае, отношение Иосифа к А. Герцену нельзя было назвать благожелательным…
— Пока Герцен не обнаруживал своего ироничного отношения к религиозному мировоззрению, атмосфера взаимопонимания между ним и Соломоном ничем не нарушалась, ничто не предвещало угрозы их дружескому взаиморасположению, — рассказывала бабушка.
Нанося визиты в этот радушный дом, Герцен старался под видом гостинцев детям принести какое-нибудь необычное угощение для всей семьи, что-то полезное для здоровья его нового больного друга. И Соломон воспринимал эти “подношения” с искренней благодарностью, видя в этом лишь проявление бескорыстной дружеской поддержки.
В отличие от обычных ссыльных, Герцен был весьма состоятельным “лишенцем”. Отец его, Иван Алексеевич Яковлев, был одним из богатейших российских помещиков, никогда не отказывавшим в щедром содержании своим пассиям и своему потомству от них. Особенно благоволил он к Александру, рожденному от молоденькой немки-гувернантки Генриетты-Луизы Гааг, которая была моложе Ивана Алексеевича, кажется, лет на тридцать с лишним.
Александра Иван Алексеевич любя называл по-немецки Herzen kinder — “дитем сердца”. Отсюда образовалась немецкая фамилия Herzen, превратившаяся, ради благозвучия на русском, в Герцена. Дать свою фамилию внебрачному ребенку Яковлев не пожелал, но не отказывал ему в средствах и протекциях. “Дитя сердца” не было ограничено ни в расходах своим родителем, ни властями — в правах пользоваться своими средствами без всяких ограничений, как ему заблагорассудится, даже в ссылке.
По мнению моей бабушки, молодой, очень обеспеченный человек, не испытавший ни нужды, ни сознания ответственности за свои поступки, каким был в Вятке двадцатидвухлетний Герцен, продолжал и в ссылке искать привычных для столичного “бонвивана” развлечений уму и сердцу. И стремился добывать их любой ценой. Помехи, создаваемые кем-либо его устремлениям, вызывали с его стороны потоки едкого злословия, поражавшего иной раз убойнее пули…
Как следует из переписки Герцена с его московскими друзьями, Вятка, по его пренебрежительным оценкам, была “захолустным городком”, в атмосфере которого он “задыхался, как от болотных испарений”. Тем не менее он стремился произвести впечатление на это “болото”, как сам признавался, “ради первенства в «великосветских» вятских гостиных”. Ради чего, ни много ни мало, этот ссыльный лишенец приобрел роскошный экипаж и тройку лошадей. И, естественно, нанял кучера.
“Играю здесь в карты — очень неудачно, — сообщает он в Москву, — и куртизирую кое-кому — гораздо удачнее. Здесь мне большой шаг над всеми кавалерами, кто же не воспользуется таким случаем?”
Он воспользовался.
Каков же был этот “случай”?
Как повествует один из благожелательных биографов Герцена, В. А. Прокофьев в своем романе “Герцен” (М., 1987, серия ЖЗЛ), “в 1835 году в Вятке ярко вспыхнул и быстро прогорел, оставив тяжелые воспоминания и угрызения совести, роман Герцена с Прасковьей Петровной Медведевой… в безрадостной жизни которой Александр Герцен показался чуть ли не божеством”.
Тяжелые воспоминания и угрызения совести, если таковые и были у Герцена, пробудились, по-видимому, не сразу.
“…Близость с Медведевой наступила быстро, и целый месяц Герцен был в угаре… И пока страсть горела, он ни о чем не думал и ни о чем не сожалел…” — пишет В. Прокофьев.
Роман с соседкой имел тягостные последствия для всех, оказавшихся так или иначе причастными к скандалу…
Прасковья Петровна Медведева, красивая женщина, лет на пять старше Герцена, была, видимо, незаурядной художницей, если судить по написанному ею портрету Герцена. У нее было двое маленьких детей, ровесников старшим детям Соломона, их товарищей по детским играм и шалостям. И немолодой, тяжело больной муж.
Герцен на правах коллеги по работе, соседа и друга, не скупясь на всевозможные знаки внимания и ему, и супруге, и детям, заботливо навещал больного, развлекал его, часами просиживая у его постели… А потом спал с его женой. В отличие от своего кумира, Прасковья Петровна увлечена была всерьез, а Герцен уже избегал ее, постыдно прячась у знакомых. Она же, пренебрегая осторожностью, упорно продолжала искать с ним встреч, что не могло остаться незамеченным в маленьком городке, где люди их круга были у всех на виду.
И Вятка отвернулась от Медведевой. Российская провинция тогда выгодно отличалась от столиц сохранностью нравственной чистоты.
Скандальные пересуды о Герцене и Медведевой не могли обойти стороной Соломона. Возможно, его просветил сам губернатор, пожелавший предостеречь Соломона о ненадежности человека, радушно принятого им в доме.
И уж наверное, если не злорадным вестником грехопадения Герцена, то свидетелем разразившейся в доме Соломона ссоры между супругами, тяжелой и оскорбительной для обоих, стал Иосиф Мамацашвили.
Иосиф — надежда и гордость Соломона в Тифлисе, поддержка и опора его семьи в Вятке, нежная нянька его детям, верный друг и брат Елене, принявший на себя все мужские дела и обязанности в доме по хозяйству, лишь бы не тревожился его дорогой Учитель, — Иосиф стал причиной трагедии, разыгравшейся для Елены и в Тифлисе, после ее возвращения из Вятки…
— Соломон был ошеломлен позорным, на его взгляд, падением Герцена, — говорила бабушка. — Для него, воспитанного в среде людей, считавших своим непререкаемым долгом соблюдение традиций и обычаев патриархальной грузинской семьи, утвержденных заповедями христианского вероучения, непостижим был мотив, толкнувший человека в пропасть преступного греха!
В гневе Соломон обвинял Герцена не только в нарушении всех предписаний Десятой заповеди, но и в оскорблении законов гостеприимства, злоупотреблении беспомощным состоянием больного мужа Медведевой и даже в злонамеренном склонении к блуду жены ближнего своего!
Сформулировав таким образом все статьи своего обвинительного заключения, Соломон объявил Герцена отныне персоной non grata в своем доме. Кизихец и здесь проявил решительность и бескомпромиссность своей натуры.
Елена, испуганная взрывом необычайного гнева у мужа, пыталась отговорить его от поспешного решения, выражая надежду, что слухи могут оказаться необоснованными. Однако ее попытки успокоить мужа только усугубили его раздражение. Объявив Елену чуть ли не пособницей блудницы, Соломон задохнулся в приступе жесточайшего кашля с обильным кровотечением, который надолго свалил его в постель. По этой причине объявление Герцену об отказе от дома поручено было сделать Иосифу Мамацашвили, что он с удовольствием, по-видимому, выполнил.
Герцен и сам в достаточной мере был потрясен и расстроен последствиями своего “куртиза”. 24 июля 1835 года под впечатлением этих событий он написал из Вятки в Москву своей кузине и будущей супруге Н. А. Захарьиной: “Друг ты мой, Наташа… Я был грустен, очень грустен… Несмотря на все опыты, я еще не совсем уверился в низости людей: на днях один из здешних знакомых, так же несчастный, так же сосланный, поразил меня своей подлостью. Лед обжег мое сердце, еще сверх всего одна ошибка в человеке, и лед стал толще. Но вдруг твое письмо…”.
То, что в этом письме речь идет о Соломоне Додаеве-Магарском, подтверждается немецким комментатором сочинений Герцена Лемке и более поздним комментарием самого Герцена к этому своему письму: “Никак не мог вспомнить, сосланный грузинский князь…” Естественно, в письме невесте он не мог объяснить тогда, в чем именно состояла в действительности “низость и подлость” человека, решившего порвать с ним отношения и отказаться принимать его в своем доме по нравственным причинам…
Сегодня, на пороге третьего тысячелетия, когда самые невероятные по безнравственности “голубые” и “розовые” сексуальные приключения и холостых, и женатых, и замужних стали чем-то обыденным, с циничной открытостью демонстрируются с экранов кино, телевидения и смакуются так называемыми средствами массовой информации, драматическая окраска герценовских “куртизов” и реакция на них Соломона Додаева-Магарского могут показаться искусственно преувеличенными, даже просто неправдоподобными… Но в то время двадцатидвухлетний Герцен, превозмогая “оледенение сердца” и опираясь на свой “опыт”, энергично принялся принимать все меры к тому, чтобы его “куртиз”, получивший столь скандальную огласку, не привел к разрыву с невестой, чей визит в Вятку предполагался в ближайшее время. Тогда-то он и поспешил сменить адрес и съехал из дома Д. Я. Чарушина, по соседству с которым жили Медведевы, и снял квартиру совместно со ссыльным Витбергом и его семьей.
Сменив квартиру, Герцен рассорился со всеми коллегами по службе, включая губернатора К. Я. Тюфяева, кто мог бы, по его мнению, скомпрометировать его в глазах невесты. Герцен не раз в последующей своей жизни показал свою способность обливать грязью, незаслуженными оскорблениями и насмешками самых уважаемых обществом людей, с кем он состоял к тому же в дружеских отношениях, особенно тех, кто, как говорила Мария Додаева Магарская, мог ему самому бросить упрек в неблаговидном поведении.
В семье Соломона тем временем одно горестное событие сменялось другим, еще более трагическим. От скоротечной чахотки умер маленький Котик.
Перед сном дети имели обыкновение желать отцу спокойной ночи. Отсутствие Котика на ежевечерних встречах с отцом Елена объяснила мужу тем, что отдала его для укрепления здоровья в семью, где имелась дойная корова, чтобы его поили парным молоком, смягчающим кашель. Видя все ухудшающееся состояние самого Соломона, Елена побоялась сообщить ему о смерти младшего сына и похоронила ребенка, не сообщая об этом отцу.
Герцен же, всячески стремясь к восстановлению дружеских отношений с Соломоном, счел принесение соболезнований в связи со смертью его сына достаточным поводом к нарушению запрета на визиты, но произошло это очень неудачно. Елена, не допуская Герцена к Соломону, вынуждена была вступить с ним в объяснения по поводу своего обмана. Но когда она не смогла вразумительно растолковать мужу ни причины визита Герцена, пренебрегшего волей хозяина дома, ни истинной причины своих слез, между ними снова вспыхнула ссора, которая бог знает чем могла завершиться, если бы Елена не посчиталась с состоянием здоровья мужа.
— Может быть, лучше было сказать ему правду?! — воскликнула я, словно что-то можно было еще исправить.
— Может быть, — грустно согласилась бабушка.
Я слушала ее повествование совершенно убитая, живо представляя себе, с одной стороны, несчастную Елену, мечущуюся между умирающими мужем и сыном, изо всех сил старавшуюся поддержать в них искорку жизни и облегчить страдания, и, вместо благодарности и сочувствия, униженную незаслуженными подозрениями и упреками. С другой стороны, обессиленного смертельным недугом Соломона, который, усмотрев, видимо, оскорбительную аналогию в своем положении и положении Медведева, принимал все доступные ему меры к пресечению возможного посягательства на честь и достоинство своего дома со стороны молодого повесы, не имеющего представления о христианской морали и законах гостеприимства.
Кончина Соломона
Наступил 1836 год.
19 января умер муж Прасковьи Медведевой. Оскандалившаяся вдова не смела ни к кому обратиться за помощью, и в последний путь Медведева провожал только полуживой Соломон Додаев.
Герцен счел за благо признаться невесте в своем легкомысленном увлечении, дабы положить конец надеждам Прасковьи Медведевой на продолжение их связи. Н. Захарьина простила жениха и даже сострадала вдове, способствуя Герцену в определении ее гувернанткой к кому-то из знакомых.
В марте 1836 года истек срок ссылки Иосифа Мамацашвили, и он вернулся на родину. Елена осталась без помощника, наедине со своими заботами. Между тем здоровье Соломона ухудшалось с каждым днем, несмотря на тепло наступившего северного короткого лета и все усилия Елены, иной раз в ущерб себе и детям, укрепить больного полноценным питанием. В этот период времени, судя по записям в дневнике Герцена, запрет на визиты в дом Соломона каким-то образом был снят.
25 марта 1842 года в Париже, вспоминая вятскую ссылку, Герцен сделал такую запись: “В Вятке жил сосланный грузинский князь, он не выдержал сурового климата и впал в злейшую чахотку. Я навестил его за несколько дней до смерти. Он был едва жив, но с видом глубокого убеждения сказал: «Лишь бы весной не было хуже, а то, пожалуй, сделается чахотка». Вот как умирающие не понимают своего положения”
1.Как видно из сохранившихся архивных документов, К. Я. Тюфяев предпринял в это время еще одну попытку обратиться к высшей власти с прошением в поддержку Соломона.
Но Соломон не дожил до ответа на вышеприведенное ходатайство. Он скончался на другой день после его составления, 20 августа 1836 года, и был предан земле вдали от своей родины, которую так горячо любил и которой безгранично был предан.
Церковь не могла вместить всех провожавших Соломона в последний путь. Пришли не только его коллеги по службе в канцелярии губернатора, не только ссыльные поляки, французы и русские, пришли вятичи, простолюдины, кому Соломон охотно помогал в их затруднениях и тяжбах с сильными того мира, кому он сострадал и сочувствовал так же, как в свое время сострадал и сочувствовал народу своей родины.
Соломона похоронили рядом с могилой Котика, а к ним 12 октября 1836 года присоединилась Анна.
Считаю своим долгом привести здесь текст еще двух архивных документов в подтверждение доброго расположения к Соломону губернатора Вятки Кирилла Яковлевича Тюфяева.
“В Министерство Внутренних Дел.
По секретной части, 26 августа 1836 года, №
417.Его Высокопревосходительству господину Министру Внутренних Дел.
19 августа сего года вследствие просьбы находившегося по Высочайшему повелению в г. Вятке на службе лишенного классного звания Соломона Додаева, за № 406 я испрашивал начальственного Вашего Высокопревосходительства ходатайства перед лицом Государя Императора о дозволении ему переселиться в одну из южных губерний.
На другой день отправления означенного донесения, именно 20 числа сего августа Соломон Додаев помер, оставив жену и двух малолетних детей, которые находятся в Вятке.
Вдова Додаева, убитая потерей мужа, брошенная в край чуждый ей, претерпевает ужасную нищету с двумя малолетними сиротами и не имеет в виду никаких способов, никакой возможности возвратиться к родным в Грузию.
Движимый чувством сострадания к бедственному положению вдовы Додаевой, я решаюсь всепокорнейше испрашивать начальственного Вашего Высокопревосходительства распоряжения, нельзя ли дать Додаевой какое-либо пособие, дабы она могла переместиться с двумя сиротами к родным своим”.
23 сентября 1836 года по ходатайству гражданского губернатора Вятки составлена была справка следующего содержания: “Бывший учителем Тифлисской гимназии 10 класса (чин) Соломон Додаев, по Высочайше утвержденной 20 марта 1834 года конфирмации командира Отдельного Кавказского корпуса за участие в распространении существовавшего в Грузии заговора противу правительства, лишен указанного звания, с тем, чтобы определить его на службу нижним канцелярским служителем в одной из северных губерний до отличной выслуги, не прежде однако ж 10-ти лет, воспретив навсегда возвращаться в Грузию
.Во исполнение сей конфирмации Додаев был выслан в Вятку и определен копиистом в тамошнее Губернское правление, а потом переведен в канцелярию гражданского губернатора и назначен столоначальником в Комитете о земских повинностях.
В августе сего года Вятский гражданский губернатор входил с представлением о дозволении Соломону Додаеву переместиться в одну из южных губерний, для поправления его здоровья, расстроившегося до того, что в нем остались одни только признаки жизни.
По сему представлению, переданному Министром Внутренних Дел на уважение Вашего Сиятельства, в 19 день сего сентября последовало Высочайшее Государя Императора повеление: «Соломона Додаева переместить на службу в Херсонскую губернию».
Между тем Вятский гражданский губернатор донес Министру Внутренних Дел, что Додаев 20-го минувшего августа умер, оставя в Вятке жену и двух маленьких детей, и что вдова его, претерпевая ужасную нищету с двумя сиротами, не имеет решительно ни способов, ни возможности возвратиться к родным своим в Грузию.
По уважению столь бедственного ее положения гражданский губернатор ходатайствует об оказании ей пособия для отъезда с детьми в Грузию.
Министр Внутренних Дел сообщает о сем на уважение Вашего Сиятельства, прося о последующем уведомлении”.
Заключение: “Аудиторский Департамент, находя, что удовлетворение ходатайства Вятского гражданского губернатора об оказании вдове копииста Додаева по бедственному ее положению пособия для отъезда с двумя малолетними детьми из Вятки в Грузию зависит единственно от Высочайшей Государя Императора воли, — долгом поставляет представить об оном на благоусмотрение Вашего Сиятельства.
№
355823 сентября 1836 г.”
(ЦГГА, фонд 1457, тетр. XXIX, листы 233—234, подлинник писан чернилами, на полях читается: “№ 469, 25 сентября 1836 г.” и ниже: “Высочайше повелено дать семейству копииста Додаева единовременно 800 рублей для отъезда к родственникам в Грузии. 26.IX”.)
Бабушка замолчала, завершив, казалось, свое грустное повествование, но, потом, как бы собравшись с силами для преодоления какого-то невидимого препятствия, продолжила свой рассказ:
— Вернувшаяся в Грузию к родным Елена оказалась даже в худшем положении, чем в Вятке.
— Почему? — удивилась я.
Видимо, информация о конфликтах в семье Соломона, связанная с именем Герцена, изложенная в интерпретации Иосифа Мамацашвили, всех близких Соломона настроила против Елены. Сочли, что она заняла неправильную позицию по отношению к поведению Герцена, так возмутившему Соломона.
— Должна сказать, — продолжала бабушка с нотками осуждения в голосе, — что я не во всем была согласна с мнением и оценками, какие сложились в семье Додаевых о Елене, но она сделала шаг, который навсегда отсек ее имя от имени Соломона. Она не должна была так пренебрегать его памятью и обычаем.
— Господи, что она сделала?!
— Вышла замуж, — ответила бабушка. — Вышла замуж, нарушив обычай соблюдения годичного срока траура по мужу.
Я онемела. А бабушка вдруг рассердилась:
— Как можно не понимать, в каком положении оказалась эта женщина?! Ведь у нее не было крова над головой, не было никаких средств к существованию, никто не вправе был назначить пенсию детям за ссыльного. Ее мать, вторично вышедшая замуж за секретаря суда, некоего Кузовкина, не вправе была принять в его дом овдовевшую дочь от своего первого брака, да еще и с двумя детьми. И та не могла в то время рассчитывать на какую-либо работу в Тифлисе! И чахотка уже начала в ней свой разрушительный процесс: Елена умерла через полтора года после свадьбы…
— И кто же сделал ей предложение? — спросила я, не осмыслив еще неожиданно обрушившейся на меня информации.
— Тифлисский полицмейстер Львов, — ответила бабушка.
Я онемела снова.
Не знаю, чем было обусловлено решение полицмейстера жениться на вдове государственного преступника, но у меня преобладает убеждение, что, скорее всего, Львов был движим состраданием к молодой красивой, но тяжело больной женщине и своим предложением бросил спасательный круг утопающей.
А Елена? Она ведь не знала, что ей отмерено судьбой всего полтора года жизни…
А дети?
Касательно Ванечки в Госархиве Грузии сохранился документ от 17 ноября 1839 года:
“В Грузино-имеретинскую Синодальную контору. Коллежской секретарши Анны Кузовкиной
Прошение
Зять мой, муж родной моей дочери Елены, бывший учитель Тифлисской гимназии Соломон Додаев в 1834 году поданным в Синодальную контору прошением испрашивал два метрических свидетельства на сыновей своих, Ивана и Константина, рожденных в браке с оной дочерью моею, но, не успев их получить, волею Божией помер в губернском городе Вятке. По сей же причине, т.е. по смерти, не могла этих свидетельств получить и дочь моя, Елена, скончавшаяся в прошлом, 1838 году. А как я по долгу природы заступила место их попечительницы и известилась, что выдача испрашиваемых покойным зятем моим Додаевым свидетельств на сыновей его, означенных Ивана и Константина, стало собственно за неполучением в Синодальной конторе ответа от восприемника последнего из них, Константина, господина Надворного Советника Льховскаго, то я нужным почла довести до сведения Синодальной конторы, что поелику оный внук мой Константин уже умер, то теперь нет уже и надобности выдавать Синодальной конторе на него, Константина метрического свидетельства, равно и ожидать ответа от господина Льховскаго; как же свидетельство о времени рождения и крещения другаго внука моего, Ивана Додаева для меня весьма необходимо по случаю ходатайствования мною у начальства о принятии его в пансион при Тифлисской гимназии на казенный кошт, то потому всепокорнейше прошу Синодальную контору ускорить выдачею мне такового метрического свидетельства на упомянутого внука моего, сироту Ивана Додаева.
Поскольку Анна Кузовкина письма не знала, за нее расписался присутствующий при ней Спиридон Додашвили” (ЦССА, фонд 489, дело № 4420, лист 33. Писано чернилом).
Никаких других свидетельств, подтверждающих причастность к судьбе Ванечки со стороны братьев или сестер его отца, мне не известно. Но известно, что племянники Соломона в период их обучения в Тифлисской гимназии находились на его иждивении, и даже в ссылке он продолжал ежемесячно перечислять из Вятки в Тифлис плату за их обучение, отрывая эти средства от своего скудного бюджета.
Ванечка получил гимназическое образование, что по тем временам в Грузии приравнивалось к высшему. Работал, кажется, судебным переводчиком. В 1850 году издал книжечку своих стихов на русском языке. Женился на дочери друга своего отца, Григола Чрелашвили, окончившего вместе с Соломоном Тифлисскую духовную семинарию и служившего дьяконом в Сионском кафедральном соборе Тифлиса.
От Ивана Додаева-Магарского и Софьи Чрелашвили родился мой прадед, Спиридон Иванович. Спиридон Иванович женился на княжне Сагинашвили Тамаре, у которых родился сын Александр Спиридонович, правнук Соломона. Александр Спиридонович женился на моей бабушке, Марии Михайловне, урожденной Рутковской и по материнской линии — Огиньской…
Ванечка умер лет тридцати четырех от чахотки.
Судьба Нино мне неизвестна.
1
Герцен А. И. Собрание сочинений. Т. 11. С. 203.Возвращение Соломона
Жить не только себя ради,
но во имя любви к Отечеству.Соломон Додашвили.
Эпитафия на могиле Соломона ДодашвилиВ октябре 1994 года первый посол независимого государства Грузии в Российской Федерации господин Валерьян Адвадзе сообщил, что со мной хотят встретиться посланцы Грузии, направляющиеся в Киров (то есть в Вятку) в связи с перезахоронением останков Соломона Додашвили. Мне назвали две незнакомые фамилии, свидетельствующие тем не менее, что их носителями являются кахетинцы, и скорее всего — кизихцы. Я немедленно пригласила их к себе.
Конечно, кизихцы!
Независимость в сочетании со скромным достоинством, с какими они мне представились, сразу показали, что они не лишены тех черт кизихского характера, которые обеспечивают нам умение устоять на ногах в условиях землетрясений любого происхождения!
Элберд Батиашвили — кизихец из Бодбис-хеви. Ученый-политолог, дотошный исследователь и собиратель материалов о своем земляке Соломоне Додашвили. Среднего возраста, крепко сбитый, уверенный в себе, но осторожный человек. Мое внимание привлекло его имя, почти не встречающееся теперь в Грузии, имя из дохристианских времен, в тушинском языке обозначающее “Правителя Святилища”, возможно, главного бери. Мне вспомнился последний тушинский бери, Гиварги Каадзе, развеявший мои детские тревоги разъяснением, что Бог один, просто каждый народ именует Его на своем языке…
Как далеко может увлечь мысль древнее слово!
Второго члена почетной миссии, тоже кизихца, звали Темур Баларджишвили.
Они ознакомили меня с письмом мэра г. Кирова, который уведомлял правительство Грузии о том, что “в связи со строительством новых корпусов городской больницы сносится старинное Ахтырское кладбище, где захоронен известный грузинский общественный деятель и просветитель Соломон Додашвили…”. Решением правительства Грузии создана комиссия по перезахоронению останков Соломона в Тбилиси, а моим гостям поручено транспортировать останки в Грузию. Элберд Батиашвили ознакомил меня также с письмами правительства Грузии к мэру г. Кирова и вятскому губернатору.
В радостном волнении я, в свою очередь, показала гостям свои документы, подтверждающие мою принадлежность к роду Додашвили (Додаевых-Магарских), альбом старинных фотографий города Вятки времен Соломона, фотографий его потомков, а моих предков и копии различных документов того времени. Наличие у меня материалов, касающихся Соломона, впечатлило моих дорогих гостей больше, чем мои личные документы. И они наперебой стали рассказывать, какое единодушное решение приняли сигнахцы и лично мэр города Сигнахи Важа Цабуташвили во исполнение решения правительства Грузии о перезахоронении останков Соломона и сколь почетной считают свою миссию.
Элберд, взглянув на календарь, сообщавший нам, что мы беседуем в понедельник 10 октября, твердо сказал: в четверг, 13 октября, утром они вернутся из Кирова с останками Соломона, и в этот же день мы должны вылететь в Тбилиси.
Я посмотрела на него с настороженным любопытством: он сказал “мы”, определенно включая меня в число лиц, должных вылететь в Тбилиси через три дня. Представляет ли он себе сложность всех процедур по вскрытию захоронения, извлечению останков и их транспортировке? И поймала себя на том, что уже продумываю свои действия для обеспечения готовности отправиться в путь.
— Будьте готовы к десяти часам утра в четверг, — повторил Элберд, отметая все мои вопросы и сомнения.
Боясь все же возникновения осложнений со вскрытием могилы, я позвонила в мэрию г. Кирова и встретила самое трогательное внимание к моим просьбам о содействии. Мэр города, оказавшийся моим двойным тезкой, Анжей Михайлович Михеев, — я сразу подумала, что он, возможно, потомок кого-то из ссыльных поляков, осевших в Вятке во времена ссылки Соломона, — и его сотрудники обещали оказать всевозможную помощь членам правительственной комиссии в безотлагательном выполнении их задачи. Спасибо им, так и сказали: “Мы с вами в вашем святом деле! Не беспокойтесь, сделаем все, что нужно”.
Мы действительно вылетели в Тбилиси 13 октября, сопровождая останки Соломона и двух его маленьких детей, находившихся в одном захоронении с ним.
В Тбилисском аэропорту нас встретил Важа Цабуташвили — глава Сигнахской управы, или мэр города — мне показалось, что никто еще не знал точного наименования новой административной структуры. Сам Важа и его свита — молодые, очень энергичные и мобильные кизихцы с выправкой прежних кагэбэшников (в лучшем понимании характеристики), но с галантностью испанских идальго — проявили почтительное и заботливое отношение к моим сединам и тросточке, еще не зная, кто я. Представляя нас друг другу, Элберд подвел шутливый итог своей миссии, сообщив, что доставил не только останки, но и живой экземпляр Додашвили.
— Полуживой, — уточнила я, поддерживая его шутку.
* * *
Последний раз я была в Тбилиси в 1991 году. В 1994-м я не узнала своего родного города, я не узнала моих дорогих тбилисцев…
Внешне город еще сохранял всю прелесть старинных архитектурных ансамблей, но внутри все оставляло самое тягостное ощущение. Именно ощущение, а не просто впечатление. Разрушен был только центр, самым горестным образом повторяя судьбу всего, что попадает в зону военных действий, но положение “внутри” города было ужасающим: в многоэтажных домах за отсутствием воды стояла вонь, как в общественных туалетах без слива. По этой же причине третий год не было отопления. В домах, как в войну, установлены “буржуйки” с выводными трубами через форточки. Во дворах и на улицах города на дрова рубили деревья. Порубке подвергались роскошные сады и парки Тбилиси. Керосин снова стал дефицитом, и вечерами в домах зажигали свечи или коптилки. Мало у кого сохранились с военного времени керосиновые лампы. Дома коптились изнутри и снаружи. Единственным признаком городской цивилизации оставалась угасающая струя газа — он тоже поступал с перебоями. В таком же режиме функционировали телефон, телеграф, почта и городской транспорт.
На улицах повсюду ларьки. Разномастные, разнокалиберные и неопрятные. По меткому выражению Элберда, в стране бурно развивался “ларечный капитализм”. Эти свидетельства экономического развития умащены были грудами мусора, который, естественно, не вывозился ввиду отсутствия транспорта, но почему-то и не сжигался. Мусорные кучи окружены были роями мух всех цветов и калибров. По городу бродили одичавшие собаки, преимущественно огромные кавказские овчарки, устоявшие в процессе естественного отбора. Комнатной мелюзги не было. У меня на глазах бродячая собака подкралась к ребенку, которого мать вела за руку, и вцепилась ему в ягодицу. Женщина, подхватив ребенка на руки, спаслась от голодного зверя в подъезде дома, успев захлопнуть дверь кабины неработающего лифта. В самом подъезде дверей не было, то ли по замыслу архитектора, то ли по причине употребления их на дрова.
У церквей, в подземных переходах, на площади Руставели — толпы нищих. Нигде не слышно столь характерного для юга взрывного смеха, шуток. Тбилисские прохожие стали очень похожи на москвичей, вечно бегущих куда-то без оглядки с озабоченными лицами. Правда, многие по-прежнему были элегантно одеты, но лица не отражали ничего, кроме угрюмо-тоскливой озабоченности. Однако осталось неизменным почтение молодых к старшим. Глядя на мой костылик, молодежь предлагала мне помощь на уличных переходах и на лестницах, однажды возле меня затормозила машина и водитель справился, далеко ли мне идти…
Я наблюдала в то же время голодные обмороки на улицах и в учреждениях, а рядом — более чем преуспевающих сограждан! И это происходило в народе, который в не столь уж и отдаленном прошлом имел обычай ежегодно отдавать с каждого двора по пять—десять процентов от урожая или дохода в пользу сирот, вдов и калек!
Наблюдая эти ужасающие признаки обнищания, я с особой благодарностью и гордостью осознавала значимость личности Соломона Додашвили, глубину почтения народа к имени и памяти человека, для спасения останков которого в таких трудных условиях изысканы были средства, найдены люди, поступившиеся своим личным временем и интересами! <…>
14 октября утром я поехала во Мцхета вместе с семьей Элберда. По случаю Преображения в мцхетском храме Столпа Животворящего (Светицховели) совершал богослужение Его святейшество каталикос — патриарх Грузии Илия Второй, у которого я хотела испросить аудиенцию по вопросу перезахоронения останков Соломона Додашвили. Оказалось, однако, невозможным даже приблизиться к храму. Все прилегающие улицы заполнены были машинами, автобусами и плотной стеной идущих к нему людей. За стеной храмовой ограды, похожей на стену Московского Кремля, огромный двор полностью заполнен был молящимися.
На службе присутствовало все правительство Грузии и президент, Эдуард Георгий Шеварднадзе.
Какая контрастная — и повсеместная — смена ориентиров и ценностей!
Мы шли к храму, медленно пробираясь в толпе, и неожиданно оказались рядом с домом, где раньше жила семья тети Маро. Мне захотелось взглянуть хотя бы на двор, но новые владельцы встретили меня сообщением, что их цепная собака иногда срывается с привязи, а во дворе от прежних владельцев осталось только старое гранатовое дерево, не дающее плодов…
Единственное, в чем мы преуспели, — это передали через монаха, идущего в храм, просьбу к каталикосу об аудиенции. И еще: во дворе храма мы встретили князя Нико Чавчавадзе, частого гостя и Общества грузин в России, и моего дома. Вообще приятно было видеть множество людей, знакомых друг другу, которые встретились у храма, искренно придя на торжественный религиозный праздник, и радостно поздравляли с ним друг друга, обретя наконец возможность, которой так долго были лишены!
Оказалось, что Нико Чавчавадзе в комиссии по перезахоронению останков Соломона представляет Тбилисский государственный университет (основанный на базе того самого Благородного училища, где в свое время преподавал Соломон Додаев-Магарский).
Вечером того же дня нам позвонили из секретариата каталикоса и сообщили, что Его святейшество примет меня завтра.
Аудиенция состоялась точно в назначенное время, что характерно далеко не для каждой приемной и что не грех бы взять за правило всем моим соотечественникам (и несоотечественникам тоже!).
Удивительное умиротворяющее тепло исходило от этого неторопливого, спокойного и проницательного человека! Бросив на меня внимательный взгляд, он, не дожидаясь вопроса, промолвил, что все решено благоприятно и что сегодня останки Соломона Додашвили доставят в Крцанисскую церковь, а в 6 часов вечера перенесут в Сионский кафедральный собор, где он отслужит молебен и в понедельник, и во вторник, после чего останки Соломона предадут земле в Пантеоне на Мтацминда, на Святой горе.
После аудиенции Нико Чавчавадзе предложил мне сразу подняться в Пантеон и выбрать место для могилы.
Раньше на гору поднимались только пешком, и я не представляла себе возможности подъема на машине, поскольку дорога в гору очень крутая. Элберд тем не менее довез нас почти до самого входа в Пантеон, хотя машина шла чуть ли не вертикально и я спрашивала себя, как же мы будем спускаться?
В трепетном волнении вхожу в Пантеон. Как давно я не была здесь! У самого входа, на первой заасфальтированной террасе Святой горы, в склепе, вырубленном прямо в скале, захоронены Александр Грибоедов и Нина Чавчавадзе. Мы поднялись на следующую террасу, непосредственно к церкви Святого Давида.
Захоронение справа от стены церкви по стилю памятника показалось мне современным Соломону Додашвили. И рядом было свободное место! Левее оказалось захоронение Василия Барнова, моего любимого писателя, автора замечательных романов из истории древней Грузии. Нет, не Грузии, а Иверии.
Я указала директору Пантеона на это свободное место и спросила, можно ли захоронить останки Соломона здесь?
— Как пожелаете, — ответил он почтительно, — у вас право выбора.
Я подошла ближе к старинному надгробию. Действительно, это была могила Димитрия Кипиани — современника и единомышленника Соломона Додашвили, человека не менее славной и трагической судьбы. А напротив оказалась могила поэта Николоза Бараташвили, почитавшего себя учеником Соломона. И я отклонила предложение директора Пантеона осмотреть все свободные места, сочтя, что нашла для Соломона приют в достойном окружении!
И в это мгновение я вдруг осознала, какую ответственность приняла на себя, выбирая место последнего приюта своему славному предку, и какой чести волею Провидения удостоилась сама.
Похороны Соломона Додашвили стали событием для всей страны. Радио и телевидение (живое, хотя и вещавшее всего по двум каналам) трижды в день оповещали зрителей и слушателей о дате, месте и времени предстоящей церемонии.
Утром 16-го на машине поехали в Земо-Магаро за отчей землей для нового “дома” Соломона. Погода не очень благоприятствовала нашей поездке, было довольно холодно и ветрено, особенно наверху, на горе. Но ветер разогнал тучи, и дождь не состоялся, хотя тронутые осенним золотом леса по склонам гор подернуты были туманной вуалью. В низине, в Бодбис-хеви, было тише и теплее. Лучи осеннего солнца ласково пригревали гроздья еще не собранного винограда и золотисто-желтые щечки персиков осенних сортов. Появилась надежда, что непогода, может быть, и не помешает церемонии похорон.
И действительно, 18 октября погода прояснилась, выглянуло солнце, утих ветер, рвавший ночью крыши с домов.
Ритуальные услуги в Тбилиси 1994 года оказалось возможным получить безо всяких проволочек и препятствий. В течение получаса мне изготовили кипарисовый венок, украшенный живыми цветами по моему вкусу и выбору, и ленту с надписью на грузинском и русском языках: “Славному предку от почтительных потомков”.
К 12 часам дня все собрались к Сионскому храму. Море народа вокруг храма и внутри его. Людьми заполнены все прилегающие к храму площади и улицы. Я вижу в храме семейство Мхеидзе, Мегвинет-Ухуцеси в полном составе, семьи Додашвили. Справа от гроба стояли ученики старших классов сигнахской средней школы имени Соломона Додашвили, множество знакомых и незнакомых кизихцев. Слева — вице-премьер правительства Грузии Ираклий Менагарашвили, Нико Чавчавадзе и другие члены правительства, Элберд с супругой и детьми, родня по линии брата Соломона, о. Иасе в лице его внучки, Мамисы Бердзенишвили, профессор Тамара Кукава — автор множества трудов о Соломоне Додашвили.
Храм сияет огнями множества свечей в люстрах и перед иконами, свечи горят в руках у всех присутствующих и в храме, и во дворе вокруг него.
Его святейшество каталикос — патриарх всея Грузии начал отпевание. В ту же минуту колокола всех тбилисских церквей зазвонили “мцухри”. Погребальный звон поплыл над городом…
По окончании службы, может быть вопреки обычаю, я подошла к Его святейшеству со словами благодарности. Он очень по-доброму благословил меня, и траурная процессия направилась к Мтацминда. От подножия ее мужчины гроб понесли до могилы на высоко поднятых руках, меняя друг друга. Путь в гору был, должно быть, около километра. У Соломона есть работа по описанию обрядов захоронения грузинских царей. Сейчас подобные почести воздаются ему, и я плачу, плачу счастливыми слезами…
Наверху, в Пантеоне, гражданскую панихиду открыл прибывший туда президент Грузии Эдуард Шеварднадзе. От университета, от грузинской интеллигенции говорят Нико Чавчавадзе и писатель Леван Саникидзе. Очень горячо и пространно выступает Тамара Кукава. С теплым и красивым прощальным словом — земляк Соломона, мэр города Сигнахи Важа Цабуташвили.
В заключение дали слово мне. Спасибо присутствовавшим представителям грузинских СМИ, которые вели запись всех выступлений, потому что от волнения я не могла потом вспомнить ни одной своей мысли. И поскольку у меня, вероятно, не будет другого случая огласить их и чувства, обращенные к соотечественникам, высказанные в столь торжественных обстоятельствах, я позволю себе повторить их:
— Мне нечего добавить к высказанным здесь сообщениям ученых о значимости Соломона Додашвили для просвещения и развития общественной мысли в Грузии.
Я благодарю Бога за то, что мне уготовано было принять участие в сегодняшней церемонии, в почетной миссии возвращения Соломона на родину.
Я благодарю народ, соотечественников и земляков Соломона, правительство Грузии за то, что в столь трудное для страны время изысканы были средства и возможности для достойного перезахоронения останков Соломона.
Я благодарна Послу России за его участие в сегодняшней церемонии, потому что он сказал, что хочет выразить этим свое личное почтение к имени Соломона и памяти о нем.
Я верю, что нация, способная столь достойно проявить себя в сегодняшней акции, никогда не будет повержена и преодолеет все трудности на своем пути в будущее. И надеюсь, что, обратившись к своей истории, она воспользуется просветительскими идеями Соломона на благо народа и государства.
Пробираясь сквозь толпу людей, ко мне подошла монашенка из церкви Святого Давида, в фундаменте которой оказалась могила Соломона. Сообщив, что молилась за меня и мое благополучие, она вручила мне свечу и сказала, чтобы я зажгла ее у себя дома перед иконой Иверской Божьей Матери.
У меня дома действительно есть эта икона…
Цхум-Абхазский епископ Даниил осенил крестным знамением могилу и землю, принесенную мною из Земо-Магаро, и Святая гора приняла в свое лоно останки славного сына Отечества.
Соломон вернулся на родину!