Роман
Леонид Юзефович
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2000
Леонид Юзефович Князь ветра Роман […]
4
Горничная Наталья сидела в кухне, держа на коленях здоровенного кота с порванным в чердачных баталиях ухом. Она оказалась девицей толковой, но сказала не более того, что уже известно было от Будягина: после отъезда барыни ходила на рынок, вернулась, нашла барина мертвым и побежала в полицию.
— Кто у них бывал в последнее время? — решил Иван Дмитриевич для начала очертить круг хотя бы семейных знакомств.
— На днях Иван Сергеевич заезжал. Петр Францевич с Еленой Карловной…
— Стоп! У Ивана Сергеевича как фамилия?
— Тургенев. Тоже писатель.
— А Петр Францевич? Елена Карловна?
— Это муж и жена Довгайло. Он профессор в университете, приятель Николая Евгеньевича. У них квартира тут недалеко, в Караванной же. Чей дом, не знаю, но внизу табачная лавка. На вывеске амуры сигарки курят.
— А Зайцев Алексей Афанасьевич не бывал?
— Про такого не слыхала.
— Ладно. Еще кто?
— Зиночка с мужем. Это его, — кивнула Наталья в сторону кабинета, — племянница. Сирота, с четырнадцати лет при нем жила, а зимой вышла замуж за студента. Фамилия – Рогов, живут на Кирочной, в номерах Миллера. Я за ними соседскую горничную послала, должны скоро быть.
— Иван Дмитриевич! — заглядывая в кухню, позвал Гайпель. — Пойдемте-ка, я вам кое-что покажу.
Прошли в конец коридора, там он указал на дверь, предупредив, что заперто, смотреть нужно в замочную скважину. Иван Дмитриевич поворчал, но послушался.
Комната была освещена солнцем, пылинки плясали в лучах. За их радужным кордебалетом он не сразу разглядел у окна тонконогий столик, на каких ставят кадки с пальмами, а на столике — человеческий череп со спиленным теменем. Что это не муляж, доказывал застывший в носовом провале знакомый иероглиф, чей смысл — презрение ко всему тому мягкому, теплому и, в сущности, совершенно лишнему, что мешает проявиться истинным формам бытия.
— Открой, милая, — обратился Иван Дмитриевич к притихшей Наталье.
— Не могу, — заявила она. — Ключа нет.
— Кто же здесь убирает?
— Сама барыня. Это ее кабинет.
— И чем она занимается у себя в кабинете?
— На счетах считает.
— Что считает?
— Сколько за квартиру отдать, сколько с Килина получить и тому подобное.
— Кто такой Килин?
— Издатель Николая Евгеньевича.
— Понятно. Еще что она тут делает?
— Пишет.
— Что пишет?
— Что считает, то и пишет.
— А череп ей зачем?
Наталья молча повела плечом, затрудняясь увязать его с приходно-расходной книгой и статьями семейного бюджета. Пришлось повторить вопрос другим тоном, тогда лишь было отвечено, что барыня, если на картах гадает, ставит в этот череп зажженную свечу.
— Только на картах? — спросил Иван Дмитриевич.
— Не только.
— И кому она ворожит?
— Сама себе… Ну, — добавила Наталья под его испытующим взглядом, — барыни иногда приходят, которые интересуются.
— А вот и она сама, — сказал Гайпель, оборачиваясь на донесшийся из прихожей набатный звон дверного колокольчика.
— Нет, она бы так не звонила, — возразила Наталья. — Это Зиночка.
— Пускай пройдет к покойному, потом приведешь ее ко мне, — распорядился Иван Дмитриевич. — Если муж с ней, его тоже. Мы пока в кухне посидим.
Вернулись в кухню. Там он хищно покружил между столами, наконец сложил крылья и напал на свежий ситник, ветчину, чухонское масло. Гайпель смотрел на него с осуждением и, когда ему было сказано, чтобы присоединялся, надменно покачал головой.
— Ты что-нибудь знаешь про Бафомета? — с набитым ртом спросил Иван Дмитриевич. — Можешь сказать, чем он отличается от дьявола?
— Это одно из его имен, вот и все. А почему вы спрашиваете? Что-то я не замечал за вами интереса к подобным материям.
— Где ж тебе заметить! Вы вон с Будягиным револьвер на полу не заметили.
— Нет, серьезно. Откуда вам известно про Бафомета?
— А тебе?
— Как-никак я почти два года в университете проучился.
— Кстати, не знал там профессора Довгайло Петра Францевича?
Горничная говорит, покойный с ним приятельствовал.— Знаком, конечно, не был, но знаю, что это специалист по буддизму, этнограф. Известен своими экспедициями в Монголию.
— В Монголию?
— А что? Вы считаете ее не достойной изучения?
В коридоре послышались шаги. Вошли двое — большеротая смуглая девушка и молодой человек в университетской тужурке, длиннорукий, с угреватым честным лицом и взглядом исподлобья. Иван Дмитриевич хорошо знал этот тип столичного студента: идеалист, бессребренник, за миллион муху не убьет, но из идейных соображений может перерезать глотку родной матери.
— Рогов, мой муж, — представила его Зиночка.
Скоро у Ивана Дмитриевича сложилось впечатление, что смерть дяди потрясла ее не так сильно, как Рогова. На обращенные к нему реплики тот отвечал односложно, деревянным голосом, ненадолго выходя из прострации, чтобы тут же опять в нее погрузиться. Лишь когда разговор коснулся отношений между Каменским и Довгайло, и Зиночка упомянула, что ее муж — любимый ученик Петра Францевича, а Иван Дмитриевич любезно осведомился о теме его ученых занятий, Рогов с обстоятельностью маньяка стал рассказывать, что изучает историю, религию и этнографию монголов, перевел, в частности, на русский язык “Драгоценное зерцало сокровенной мудрости”, памятник монгольской общественной мысли эпохи Абатай-хана
1 .— Что за сокровенная мудрость? Это что-нибудь мистическое? — оживился Иван Дмитриевич, но был разочарован, узнав, что она включает в себя правила ухода за скотом, нормы кочевого этикета и тому подобное
.— Господину Путилину это не интересно, — прервала мужа Зиночка. — Знаете, господин Путилин, — продолжала она, — мне вспоминается один странный случай. Возможно, он имеет какое-то отношение к убийству дяди, если, конечно, это не самоубийство.
— Думаю, что нет, — сказал Иван Дмитриевич.
— Это произошло осенью. У дяди тогда было плохо с деньгами, его ругали в газетах, и дома у них что-то не ладилось. В общем, все сошлось, он запил. Днем еще терпел, а как вечер, темнеть начинает, тут уж не удержишь. Мы были в отчаянии, наконец тетя решила вывезти его за город, чтобы оградить от собутыльников из литературной богемы. Уже в сентябре она задешево сняла дачу на взморье, но сама туда не поехала, присматривать за дядей поручено было мне и Наталье. Первые дни он не пил, рано ложился спать, но в одну из ночей меня разбудил его громкий голос. Он стоял в палисаднике у ворот и громко говорил кому-то: “Уходи! Добром тебя прошу, уходи!”
— Именно так? Вы не ошиблись?
— Нет-нет, я хорошо помню. Я вылезла из постели и подошла к окну, но в темноте не могла различить ни дядю, ни того, с кем он разговаривал. Что отвечал тот человек, я не слышала. Был сильный ветер, шумело море. Слова дяди долетали до меня обрывками. Как можно было понять, он умолял этого человека уйти и больше никогда не приходить, потом вдруг вскрикнул: “Ах так?”… Раздался выстрел. Из револьвера, наверное, потому что, будь у нас дома ружье, мы бы с Натальей знали. Я бросилась на крыльцо, но дядя уже успел вбежать в дом, заперся у себя и на мои мольбы открыть дверь и объясниться отвечал, чтобы я шла спать. Наталью он тоже не впустил, а наутро вышел к нам бледный, абсолютно трезвый и просил нас никому ничего не рассказывать. Он, дескать, вчера был пьян и немного покуролесил. Никаких иных объяснений я не добилась от него ни тогда, ни позже. Любое напоминание о той ночи было ему неприятно, и он сразу обрывал разговор.
— Где все это происходило? — спросил Иван Дмитриевич.
— Под Териоками. Наталья может подтвердить мой рассказ. Правда, она спала крепче меня и проснулась уже от выстрела.
— А госпожа Каменская?
— Ей мы решили не говорить, чтобы не было скандала.
— Не этот ли револьвер был у вашего дяди? — показал ей Иван Дмитриевич свою находку.
— Не могу сказать. Того я никогда не видела.
— А вы не задумывались, откуда тот человек явился к вам на дачу?
— Вероятно, пришел со станции. Большинство дачников уже разъехалось, а из тех, что остались, дядя никого не знал. С этим человеком он говорил как со знакомым.
— Извините, я выйду на минуту, — сказал Иван Дмитриевич. Он заметил за дверью Фохта, знаками дававшего понять, что у него есть важная новость, которую всем присутствующим знать не обязательно.
— Мой ассистент прибыл, и мы извлекли пулю, — возбужденно сообщил он, когда Иван Дмитриевич вышел к нему в коридор
.— И что?.. Ах да, револьвер-то у меня. Хотите проверить, тот ли калибр?
— Не в том дело. Дайте вашу руку.
Иван Дмитриевич подставил ладонь. В нее упал тщательно отмытый от крови и пороховой гари комочек светлого металла.
— Она серебряная, — прошептал Фохт.
Отвлекли голоса в прихожей. Полчаса назад Будягин отправлен был на квартиру Довгайло, в дом с табачной лавкой внизу, а теперь вернулся в компании пожилого интересного мужчины и молодой некрасивой женщины. Мужчина был худ, сед, аристократичен, одет в теплое не по сезону пальто. Шея обмотана шерстяным шарфом. Он шел сзади, женщина — впереди. Ее короткая стрижка, энергичная походка и умное костлявое лицо без малейших следов помады плохо гармонировали с костюмом светской дивы.
— Ужасно. Невозможно поверить. — Она протянула Ивану Дмитриевичу руку для пожатья. — Будем знакомы, меня зовут Елена Карловна. К несчастью, мой муж не совсем здоров, но я к вашим услугам.
— У меня пропал голос, — конфузливо морщась и трогая свой шарф, просипел Довгайло.
Вдруг забился в истерике дверной колокольчик. Наталья побежала в прихожую, лязгнула щеколда замка. Через секунду появился штатный сыскной агент Константинов.
— Иван Дмитриевич, — выпалил он, — беда! Ванечка ваш… Лошади его на улице потоптали.
— Жив? Говори!!! Жив?
— Не знаю.
На крик из кухни выскочил Гайпель. Фохт метнулся в кабинет, схватил саквояж с инструментами. Все четверо скатились по лестнице, выбежали на улицу и устремились к пролетке.
— Явился какой-то, — на бегу рапортовал Константинов. — Передайте, говорит, Путилину, сына его лошадьми смяло. Где, спрашиваю, а он сам ничего толком не знает, от извозчиков слышал.
Домчались в четверть часа. На звонок никто не ответил, Иван Дмитриевич открыл дверь своим ключом, бросился в комнаты. Квартира была пуста. Он рухнул на стул, шепча: “Господи! Если он жив, пальцем его никогда не трону!”
— Вставайте, возьмите себя в руки, — сказал Фохт. — Надо ехать по больницам.
Из записок Солодовникова
Весной 1913 года наша бригада, в которой считалось до шестисот сабель (на самом деле она не поддавалась учету), выдвинулась на восток Халхи, в долину Терельджин-гол в бассейне Керулена. Однажды во время разведки мы нарвались на конный разъезд “гаминов”
2 , как называют монголы солдат республиканского ныне Китая. Одного нам удалось подстрелить, но двое других ускакали к своему отряду, стоявшему лагерем поблизости от этого места. Над нами нависла угроза погони с перспективой погибнуть или попасть в плен. Со мной было четверо монголов, среди них некто Баабар, молодой человек из княжеского рода, учившийся в Париже, но вернувшийся в Монголию, чтобы с оружием в руках сражаться за свободу родины. Прежде чем мы повернули коней, он спрыгнул на землю возле убитого китайца, аккуратно отрезал ему оба уха, потом выпрямился и одним плавным веерообразным движением, как шаман, сеющий гусиный пух, чтобы пожать бурю, поочередно швырнул их в том направлении, где скрылись двое уцелевших гаминов и откуда, вероятно, должна была появиться погоня. “Мы, монголы, — объяснил мне Баабар, вновь садясь в седло, — верим, что отрубленные у мертвеца уши заметают следы убийцы”. Но, видимо, это поверье было знакомо не всем его соплеменникам. Я заметил, что остальные с недоумением, а то и с отвращением, как я сам, наблюдали произведенную операцию. Не знаю, она ли спасла нас от китайцев или выносливость наших лошадей, но мы благополучно вернулись в расположение бригады. В тот же вечер ко мне в палатку пришел Баабар и принес одну из книг французского ориенталиста Анри Брюссона, привезенную им из Парижа. “Прочтите здесь”, — указал он.“Паломники в монастыре Эрдени-Дзу, — прочел я, — рассказывали мне, что первый человек был сотворен без ушей, только с ушными отверстиями, как у птиц, но злые духи увидели, как прекрасно человеческое тело, и, желая хоть чем-нибудь его обезобразить, дождались, пока человек уснет, и прилепили ему к голове две раковины. Мои собеседники уверяли меня, что кое-где в Монголии до сих пор существует обычай перед погребением отрезать уши умершему, чтобы вернуть его к первоначальному, истинному облику. Вообще отрубить их у мертвеца — не грех, не надругательство над трупом. Напротив, за это убитый способен даже простить своего убийцу и помочь ему спастись от преследователей”.
Баабар оставил мне книгу Брюссона, очень им ценимую, и я прочитал ее всю. Она была написана строго, с несуетным достоинством настоящего ученого, который считает нескромным говорить о цене, заплаченной за добытые для науки факты, и лишь иногда проговаривается, что платой были сотни верст пути по хребтам Мацзюнь-шаня, песчаные бури в Гоби, одиночество, вши, разбойники, необходимость утолять жажду тошнотворной, жирно-соленой водой блуждающих озер. Покинутый проводниками, он скитался в зарослях мертвого карагача с окаменевшими ветвями, проходил по руслам высохших рек, видел призрачные огни в ущельях и чудовищные клубки змей в устьях пещер, окутанных ядовитыми испарениями, но все это было не более чем фоном его этнографических штудий. Передний план занимали халхасцы, чахары, дербеты, ёграи, представители других монгольских племен, порой безымянных, вымирающих, забывших все, даже обычаи предков, которые Брюссон восстанавливал по крупицам, живя одной жизнью с ними в их жалких жилищах из войлока и сухого навоза.
Наутро, возвращая книгу Баабару, я сказал, что больше не считаю его вчерашний поступок варварством. Он улыбнулся и пожал мне руку. Прошло полтора года. Уже в Петербурге я узнал, что недавно, когда Брюссон баллотировался во Французскую Академию, поползли слухи, будто он никогда не бывал не только в Гоби, но и на севере Халхи, в районе Эрдени-Дзу. Дотошный корреспондент “Фигаро” установил, что все свои научные открытия Брюссон позаимствовал из малоизвестных сочинений русских путешественников по Центральной Азии. Но это бы еще полбеды! Как было замечено, многое в его книгах, в том числе популярное якобы в Монголии поверье о спасительной силе отрезанных у трупа ушей, оказалось подозрительно схожим с аналогичными фактами из полузабытых записок одного бретонского миссионера, десять лет прожившего в Африке, среди племен дельты Конго.
5
Через два часа бесплодных поисков Иван Дмитриевич опять поднялся к себе на этаж и услышал за дверью голосок жены. Она что-то напевала. От сердца отлегло, он вломился в прихожую, крича:
— Как Ванечка? Где он?
— Где ж ему быть? — удивилась жена. — Дома.
—
Лежит?— С какой стати? Восьмой час только, мы еще не ужинали. Да его теперь и к одиннадцати в постель не загонишь. Обнаглел, дальше некуда! Если тебя дома нет, ничего делать не хочет — ни французский, ни переодеваться в домашнее. Засел вон у себя в комнате и прыщи давит. Всю морду расковырял, смотреть страшно.
Иван Дмитриевич слушал, и каждое слово музыкой отдавалось в ушах.
— На улице, — спросил он, — с ним ничего такого не было? Под лошадь не попадал?
— Типун тебе на язык, — сказала жена.
— Я около пяти заезжал домой, вас не было. Где вы были?
— Гуляли. Я к портнихе зашла.
Она стала описывать их с Ванечкой прогулочный маршрут, скорость движения, время в пути, место встречи с соседкой, которая позволила себе сказать гадость про другую соседку. Слушая, Иван Дмитриевич подумал, что кому-то, значит, очень понадобилось выманить его из квартиры Каменских, чтобы что-то вынести оттуда или, наоборот, подсунуть туда.
Он прошел в комнату сына. Тот сидел перед настольным зеркалом и самозабвенно выдавливал гнойничок на лбу. Пальцы у него были в крови. Не выдержав, Иван Дмитриевич влепил ему по затылку и тычками погнал в умывальную комнату, вопя: “Балбес! Мать из-за него слезами исходит, а ему плевать!”
За ужином сын не поднимал глаз от тарелки, а Иван Дмитриевич строго, но вместе с тем заискивающе говорил:
— Конечно, я виноват перед тобой, что дал тебе по шее. Я не отрицаю моей вины. Но, с другой стороны, если в сердцах, под горячую руку, это ведь не обидно. Обидно, брат, когда спокойно разложат, спокойно выпорют. Меня-то отец вожжами драл.
— Часто драл? — оживился Ванечка.
— Частенько.
— Больно?
— Больно, брат.
— И, главное, обидно, — сказала жена с таким неподдельным страданием в голосе, словно ее саму все детство драли вожжами.
— А розгами не драли? — спросил Ванечка, наслаждаясь встающей перед ним картиной.
— Бывало, что и розгами.
— И чем больнее?
— Тут, брат, страшнее всего не боль, а чувство собственного бессилия.
— Все-таки чем больнее? Розгами или вожжами? — настаивал Ванечка. Для него эти психологические нюансы не представляли интереса.
— Вожжами больнее, — ответил Иван Дмитриевич, хотя ни о том ни о другом не имел ни малейшего понятия. Отец за всю жизнь пальцем его не тронул.
— Бедный наш папенька, — сказала жена. — Давай поцелуй его, сынок.
Ванечка не шевельнулся. Решив, что последний шаг к примирению надо делать самому, Иван Дмитриевич потыкал себя пальцем в щеку и намекающе сложил губы трубочкой: ладно, мол, все забыто, целуй. Сын послушно приложился к указанному месту, после чего как бы между прочим сказал:
— От вас духами пахнет.
— Чего-о? Какими еще духами?
— Пахнет, папа.
— Откуда? Я целый день на службе…
Он замолчал, жена глазами сигналила ему, что это провокация, не нужно обращать внимания. Сегодня она вела себя на редкость мудро.
Ванечка благостным голоском попросил разрешения встать из-за стола и ушел к себе в комнату, чтобы стихиям было где разгуляться. Теперь он чувствовал себя полностью отомщенным. Дверь в столовую он оставил открытой, готовясь упиться звуками битвы. Он не подозревал, что его маневр разгадан и не только не привел к ожидаемому результату, но еще и способствовал сплочению родителей перед лицом общего врага.
Жена, подсев к Ивану Дмитриевичу, гладила его по руке. Он плакался:
— Целый день на службе, ни минуты свободной. Бегаешь как собака. А придешь домой…
— Такой возраст, ничего не поделаешь, — говорила жена. — Терпи. Это пройдет.
Внезапно она сменила тему:
— Как, по-твоему, если я экономлю на прислуге, имею я право одеваться у хорошей портнихи?
— Конечно, конечно.
— Мне посоветовали одну очень хорошую. Я к ней уже неделю хожу, тут недалеко. Меня, правда, предупреждали, что она позволяет себе развязность в обращении с клиентками, и это так и есть, но руки у нее действительно золотые. Сегодня я убедилась, что рекомендациям Нины Николаевны можно доверять.
— Кто такая Нина Николаевна?
— Нина Николаевна с третьего этажа. Жена Павла Семеновича.
Иван Дмитриевич поглядел на часы. Не так поздно, можно взять извозчика и через полчаса быть в Караванной. Не терпелось понять, что же появилось там такое, чего раньше не было или исчезло из того, что было. Да и с вдовой хотелось поговорить сегодня же.
— Я была у портнихи, а ты даже не поинтересуешься, что я себе сшила, — укорила жена.
— Ну, что? — покорно спросил Иван Дмитриевич.
— Не скажу. Сам угадай.
— Платье?
— Нет.
— Блузку?
— Блузки мне вообще не идут, я их никогда не ношу. Столько лет живешь со мной, мог бы и знать.
— Шубку, может быть?
— Ты такой богатый, что можешь позволить мне иметь две шубки? У меня еще и старая хороша.
— Тогда не знаю.
— Быстро ты сдаешься. Давай-давай спрашивай.
— Что-нибудь из белья?
— Уже горячее.
— Так из белья или нет?
— Нет.
— Сдаюсь. Больше ничего на ум не приходит.
— Я сшила себе капотик для спальни, — объявила жена. — Помнится, ты всегда мечтал, чтобы у меня был такой капотик. Вышло совсем недорого и очень нарядно. Прелесть! Тут — так, тут — вот так, — показала она, бегая пальцами по груди и по бедрам, — а под ним… Понимаешь?
Иван Дмитриевич с умным видом кивнул. Он слушал ее вполуха, прикидывая, как бы вырваться из дому, но при этом избежать скандала. Задача была не из легких. В последнее время жена требовала к себе тем больше внимания, что его былая страсть к ней улеглась, отношения вошли в то тихое русло, плавание по которому всякая начинающая стареть женщина воспринимает на первых порах как трагедию. Жене по-прежнему хотелось всего сразу — и ангельской любви, и долгих проникновенных разговоров о том, в какой из соседних лавок говядина дешевле, и чтобы он ей бесконечно доверял, но одновременно ревновал, а потом каялся и, как в молодости, приставал к ней с объятьями, когда она неприбранная, в одной рубашке ходит с утра по квартире, что давно уже не пробуждало в нем никаких чувств, кроме раздражения от ее неаккуратности. Она требовала от него и юношеской робости, и животной похоти, причем в достаточно прихотливых пропорциях, а Иван Дмитриевич, выматываясь на службе, стал тяготеть к более простым вариантам. В итоге жена решила, что он к ней охладел. Теперь она вечерами обшаривала его карманы в поисках записки от любовницы, украдкой обнюхивала его белье, дулась по пустякам, а накануне месячных, когда ее жалость к себе достигала высшего градуса, устраивала дикие сцены с царапаньем щек, битьем посуды и проклятиями в адрес умершей десять лет назад свекрови, которая будто бы всегда ее ненавидела. Ванечка на то и рассчитывал.
— Под ним совсем ничего, этот капотик надевается на голое тело, — игривым шепотом закончила жена, не веря в его догадливость. — Как ты когда-то мечтал.
— Ты все помнишь.
— Я-то помню…
Иван Дмитриевич обнял ее, дождался, пока она перестанет кокетничать и прильнет к нему, и лишь тогда, нежно покусывая ей ушко, шепнул:
— Смертельно не хочется никуда от тебя уходить, но надо.
Она отстранилась.
— Куда это на ночь глядя?
Его объяснения, что есть одно важное дело, были выслушаны не с обидой, как когда-то, но и без того скорбного фатализма, в который жена впадала теперь при такого рода известиях, прежде чем впасть в истерику. Из кармашка на юбке она достала маленькое зеркальце.
— Посмотри, на кого ты стал похож. На тебе же лица нет! Похудел, избегался.
Он посмотрел. Морда как морда, разве что бакенбарды пора подстричь.
— Что, не нравится? — злорадно спросила жена. — А мне, думаешь, нравится на тебя такого смотреть?
— Но я себя прекрасно чувствую!
— До поры до времени. Я, Ваня, не хочу тебя пережить.
Встревожившись, Иван Дмитриевич пристальнее вгляделся в свое отражение.
— Неужели я так плохо выгляжу?
— Краше в гроб кладут. Я уж молчу, что утром у тебя опять изо рта пахло. Тебе не двадцать лет, пора всерьез подумать о своем желудке.
— Хорошо, но сейчас я должен идти.
Целуя жену, но не вполне понимая, что именно требуется ей в данный момент, Иван Дмитриевич постарался вложить в поцелуй как можно больше самых разнообразных чувств — от признания собственной вины до преклонения перед ее женской мудростью, от сыновней почтительности до желания немедленно обладать ею прямо на обеденном столе.
— Обожди, — растаяв, жарко шепнула она, — я провожу тебя в моей обновке.
Когда через десять минут он спускался по лестнице, а жена стояла над ним на площадке, у перил, вся в розовой пене кружев и бантиков, капотик неожиданно распахнулся, как бы невзначай задетый ее рукой. Под ним не было ничего, кроме обещания скорого блаженства.
6
В комнаты его не пригласили, вдова сама вышла к нему в переднюю. Это была брюнетка лет под сорок, еще привлекательная, с известного типа фигурой, напоминающей смычковый или щипковый музыкальный инструмент. Стройная талия круто переходила в пышные бедра, которыми она могла бы гордиться, будь ноги подлиннее.
— Поймите же, — сказала она, выслушав соболезнования Ивана Дмитриевича и не предлагая ему сесть, — я не в том состоянии, чтобы меня допрашивать. Здесь уже побывал ваш помощник, буду признательна, если вы отложите разговор до завтра.
— Мой помощник?
— Так он мне представился. Забыла фамилию.
— Я никого к вам не посылал. Как он выглядел?
— Молодой человек в очках, довольно интеллигентный, но нахальный. Не успел войти, как начал расспрашивать меня про череп, который он днем углядел в моей комнате через замочную скважину. Я его выгнала.
— Череп? — Иван Дмитриевич сделал вид, будто не понимает, о чем речь. — У вас дома есть череп?
— Да, есть.
— Чей?
— Какого-то монгола, но у меня только нижняя его половина.
— А где верхняя?
— Осталась в Монголии. Там из нее сделали ритуальную чашу, так называемую “габалу”. Такие чаши используются в буддийских храмах для совершения некоторых магических процедур. Я уже объяснила вашему помощнику, что мой покойный свекор был русским консулом в Урге и привез оттуда этот череп. Он купил его в каком-то монастыре, а позже подарил мне.
— Чудесный подарок для молодой женщины.
— Представьте себе, да. Монголы считают, что если верхняя часть черепа годится для габалы, то нижняя приносит счастье.
— Но вы, кажется, используете ее для того же, для чего они употребляют верхнюю.
— То есть?
— Для магических процедур. От вашей горничной я знаю, что вы занимаетесь гаданиями, а где гадания, там и…
— Я всего лишь гадаю на картах, как все женщины.
— Горничная говорит, что к вам ходят гадать какие-то дамы. Вы берете с них деньги?
— Упаси Боже! Это мои приятельницы.
— А в каких отношениях вы или ваш муж состояли с господином Зайцевым Алексеем Афанасьевичем?
— Впервые слышу это имя. Кто он такой?
Вместо ответа Иван Дмитриевич вынул из кармана револьвер. Вдова отшатнулась, но он придержал ее за локоть.
— Не пугайтесь… Я нашел его рядом с телом вашего мужа, а он, по словам Зиночки, имел револьвер. Не этот?
— У него был револьвер? Никогда не знала.
— Если это его револьвер, значит, он покончил с собой.
— Понимаю, — усмехнулась вдова, — для вас это самый удобный вариант. Но у него не было причин для самоубийства.
— А враги у него были?
— Литературные критики. Эта мразь предпочитает лить не кровь, а чернила.
— И никто его в последнее время не преследовал? Не присылал каких-нибудь писем с угрозами?
— Мне, по крайней мере, ни о чем таком не известно.
— Послушайте, — вспылил Иван Дмитриевич, — вы же самый близкий ему человек! Должны же у вас быть хоть какие-то подозрения! Людей не убивают для того, чтобы дать работу полиции. Может быть, из квартиры пропало что-то ценное?
— Нет, — ответила она. — У меня такое чувство, что тут просто роковое стечение обстоятельств, что его убили по ошибке.
— Как так?
— Ну, приняв за кого-то другого.
— Я хотел бы еще раз осмотреть его кабинет, — сказал Иван Дмитриевич.
— Нет-нет, не сегодня.
— Почему?
— Поймите мое состояние. Мне нужно побыть одной.
Что-то настораживающее было в ее тоне. Смиренно вздохнув, как если бы собирался нехотя подчиниться, Иван Дмитриевич обогнул вдову, не ожидавшую от него такого маневра, стремительно прошагал по коридору и вошел в кабинет. Навстречу поднялся мужчина лет пятидесяти с совершенно голой, как у буддийского монаха, лысой головой.
— Знакомьтесь, — входя следом, представила его Каменская. — Господин Килин, издатель Николая Евгеньевича. Он пришел разделить со мной мое горе.
Пожав ему руку, Иван Дмитриевич осмотрелся. Труп вынесли, в остальном ничего не изменилось. На столе по-прежнему лежала рукопись, которая днем по листочку была собрана с ковра, но вблизи обнаружилось, что в стопке недостает верхней страницы. Все прочие он сам разложил по порядку номеров, а эту, последнюю и ненумерованную, оставил сверху. Теперь она исчезла. Вместе с ней перестал существовать вопрос, обращенный неверной женой к своему любовнику: “Скажи, ты мог бы убить моего мужа?”
За спиной скрипнула дверь. Раздался голос:
— Чаю хотите?
Вздрогнув, он обернулся и увидел Наталью с подносом в руках. На подносе стояли три чашки, сахарница, молочник.
— Чаю хотите? — повторил Килин.
Интонация была та самая, которую Каменский, должно быть, ясно слышал внутренним слухом, но не сразу сумел облечь в слова.
— Я рад, — за чаем сказал Килин, — что вы лично взялись расследовать убийство Николая Евгеньевича, а не свалили на кого-нибудь из помощников. Теперь вы можете вернуть ему долг.
— По-моему, я господину Каменскому ничего не должен.
— Но ведь именно ему вы обязаны своей славой.
— Вот как?
— Мой муж так много писал о вас, — вмешалась вдова, — что сделал ваше имя популярным во всех слоях общества. Иные дорого заплатили бы за такую рекламу.
— Вы меня с кем-то путаете, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Не припомню, чтобы он хоть раз брал у меня интервью для какой-нибудь газеты.
— При чем тут газеты? Он писал книги о вас.
— Когда я прочел рукопись его первой повести о ваших приключениях, это была “Тайна пурпурной лилии”, — вспомнил Килин, — я и подумать не мог, что эти книжки будут пользоваться таким успехом.
— Конечно, — признала Каменская, — в них немало вымысла, но ведь и вы там выведены под фамилией Путилов, а не Путилин. В то же время ни для кого не секрет, кто является прототипом главного героя.
— Так это он писал? Каменский?
— А вы что, не знали? — в свою очередь поразился Килин.
Иван Дмитриевич потрясенно молчал. Ему давно известны были эти плюгавые книжонки, чей автор скрывался за псевдонимом Н. Добрый. Все они были наполнены диким вздором вроде пурпурных лилий, которые своим смертоносным, как у анчара, дыханием поочередно спроваживают на тот свет обитателей старинного дворянского гнезда, пока не приезжает Путилов и, дыша через намоченный уксусом платок, не выдирает с корнем эту заразу, разведенную злодейкой-племянницей на погибель прямым наследникам родовых вотчин. Великий сыщик, года за полтора он успел искрошить в капусту сонмы беглых каторжников и кавказских абреков, знающих одной лишь думы власть — похищать и продавать в гаремы одиноко гуляющих по полям генеральских дочек. Смокинг джентльмена, сутана католического патера, паранджа ханской наложницы — все было ему к лицу. Не было ремесла, которым бы он не овладел. Ему ничего не стоило отремонтировать часы, продирижировать оркестром или зажарить змею по всем правилам китайского кулинарного искусства. Перед ним трепетали шпионы, иезуиты, казнокрады с графскими титулами. На простых убийц и грабителей столбняк нападал при одном звуке его имени. “Я — Путилов”, — спокойно говорил он, поигрывая тростью, и звероподобные бородатые громилы от ужаса начинали рыдать как дети.
Еще осенью Иван Дмитриевич решил выяснить, кто таков этот Н. Добрый. Фамилия издателя на книжках не значилась, указывалась только типография. Самому идти туда не хотелось, дело поручено было агенту Валетко. Он получил деньги из секретного фонда и на следующий день доложил, что Н. Добрый — это Тургенев. Раскрытие тайны обошлось казне в красненькую, но Иван Дмитриевич был польщен и не стал беспокоить автора “Отцов и детей”. Теперь он понял, что Валетко попросту прикарманил безотчетные десять рублей. Спросил у кого-то без подмазки, ему и напели: Тургенев, мол.
— Вот так-так! — весело сказал Килин. — Я думал, вы знаете, кому принадлежит этот псевдоним.
— Мне говорили, что Тургеневу.
— Тургеневу? Кто вам такое мог сказать?
— Не важно.
— И вы поверили?
— Почему нет? Он пишет не хуже Каменского, а деньги всем нужны.
Килин рассмеялся, и в глазах у вдовы тоже мелькнуло подобие улыбки.
— Мой муж, — ответила она, — прекрасно сознавал меру таланта, отпущенного ему Богом. На этот счет у него не было иллюзий. Недавно, прочитав один из рассказов Тургенева, он признался мне, что без колебаний продал бы душу дьяволу за возможность написать хоть один такой рассказ.
Пока шли по коридору, она говорила, что да, по чисто литературным достоинствам повести о Путилове уступают другим произведениям Николая Евгеньевича, написанным в объективной манере, но что поделаешь? Жизнь есть жизнь, надо есть, пить, одеваться, платить за квартиру. Доход от этих книжек позволял ему подолгу работать над серьезными вещами, такими, например, как рассказы, вошедшие в книгу “На распутье”.
— У меня она есть, — кивнул Иван Дмитриевич.
— Значит, можете сравнить.
— Но вот чего у вас точно нет, — уже в передней сказал Килин, вынимая из портфеля жалкую брошюру плебейской наружности. — Это его последняя повесть о вас, то есть о Путилове. Она только что вышла из печати и еще не поступила в продажу. Берите, я вам ее дарю.
Отказываться было неловко. Иван Дмитриевич принял подарок и с мгновенным отвращением прочел название: “Загадка медного дьявола”.
На улице прямо напротив подъезда Каменских стояла извозчичья пролетка. Иван Дмитриевич уселся на сиденье, назвал адрес. Торговались недолго. В тот момент он ничего не заподозрил, но на следующий день вспомнил этого “ваньку” и задался вопросом: для чего, собственно, на ночь глядя понадобилось ему стоять в таком месте, где никаких седоков не предвидится?
На этот вопрос отвечала им же самим написанная “Инструкция по организации сыскной службы”. Там, в частности, имелось три пункта, касающиеся т.н. “конного наблюдения”:
“I. Конное наблюдение за подозреваемым или уличенным в совершении какого-либо преступления лицом, которого по тем или иным причинам нецелесообразно подвергать аресту, устанавливается в двух случаях: а) когда пешее наблюдение очень заметно; б) когда наблюдаемый постоянно перемещается по городу на лошадях.
2. Конное наблюдение производится через агента, переодетого извозчиком, для чего избирается агент более находчивый, знакомый с управлением лошадью, а также с правилами езды извозчиков и их обычаями. По костюму и по внешнему виду своего экипажа агент-извозчик ничем не должен отличаться от извозчиков-профессионалов.
3. Как правило, агенту-извозчику не следует самому возить наблюдаемого, но иногда, вечером или в дождливую погоду, или если поблизости нет других извозчиков и агенту неудобно сказать, что он занят, это допускается. В таких случаях агент-извозчик торгуется с наблюдаемым, как обыкновенно извозчики торгуются с пассажирами”.
7
Иван Дмитриевич вернулся за полночь, но жена не попрекнула его ни единым словом. Попив чаю, он отворил дверь спальни и замер, пораженный. Их скромное супружеское ложе, обычно застеленное едва ли не по-солдатски, сегодня убрано было с альковной пышностью. По всей кровати разбросаны разной величины и толщины подушечки, благоуханные простыни белеют под якобы небрежно откинутым покрывалом. К изголовью придвинут столик с букетом бумажных цветов, бутылкой вина, двумя бокалами и апельсинами в вазочке. Аромат курительной свечки смешивался с запахом духов, не хватало только балдахина с зеркалом внутри, как в борделях высшего разряда. Все было продумано, на всем лежала печать ожидающих его, Ивана Дмитриевича, запретных страстей и порочных, но изысканных наслаждений. В соответствии с этим планом натоплено было как в сорокаградусный мороз, чтобы резвиться нагишом, в блаженном поту, намертво слипаясь телами друг с другом.
Жена с удовлетворением озирала дело рук своих. Надо думать, она рук не покладала, превращая их уютную спаленку в это капище разврата. Новенький капотик неожиданно распахнулся и кружевным ворохом невесомо упал к ее ногам. Она вышла из него, как Венера из пены морской. Иван Дмитриевич обомлел. По идее под капотиком не должно было быть совсем ничего, но, видимо пораскинув умом, жена внесла исправления в первоначальный замысел. Теперь на ней, матушке, не было ничего, кроме черных шелковых чулок с какими-то необычайно пышными и фигуристыми подвязками, составлявшими, как он понял, главную сенсацию ее туалета.
Перехватив его неодобрительный взгляд, жена потянулась было за капотиком, чтобы прикрыть свои никому, оказывается, не нужные прелести, но Иван Дмитриевич не дал ей этого сделать. Ему уже стало совестно, что не оценил ее трудов. Он схватился за один конец капотика, она — за другой, каждый тянул обновку к себе, и за этой богатырской забавой Иван Дмитриевич вдруг прозрел и понял, что и чулочки, и подвязочки вовсе не так плохи, как ему показалось вначале. Он отпустил свой конец обновки, жена плюхнулась на кровать, всхлипывая от обиды, но Иван Дмитриевич быстро утешил ее среди расшитых гладью и болгарским крестом подушечек, приятно разнообразивших скучный равнинный рельеф их семейного ложа.
Потом жена лежала головой у него на плече и сонным голосом рассказывала новости про соседей, про прислугу соседей, про соседских детей, собак и кошек. Это называлось у нее: излить душу. Наконец она заснула. Иван Дмитриевич осторожно выбрался из-под одеяла, прошел к себе в кабинет, сел за стол и раскрыл подаренную Килиным книжечку.
Зачин был малооригинальный, хотя нельзя сказать, чтобы совсем уж далекий от жизненной правды: вечер, Путилов с сыном играют в шашки, жена музицирует на мандолине, но тут столичный обер-полицмейстер трубит в рог, взывая о помощи. Погода мерзейшая, а самовар так уютно гудит на столе, так сладко поет мандолина: останься, останься! Но долг превыше всего, надо ехать.
Пока он едет, покачиваясь в такт и т.д., выясняется, что с недавних пор в столице творятся странные вещи. Вот уже скоро месяц, как загадочно пропадают женщины, причем без разбора сословий, возраста и звания. Исчезают юные девы и почтенные матери семейств, дамы из общества и простые бабы, красавицы в расцвете лет и гадкие старухи с крючковатыми носами. Поначалу все окутано непроницаемой тайной, позже находится пара-тройка случайных свидетелей. Из их рассказов явствует, что несчастные женщины становятся жертвами каких-то людей в черных масках, которые вечерами подстерегают их на улице, затыкают им рот, усаживают в карету и увозят куда-то, откуда они уже не возвращаются. Куда? Зачем? Кто эти люди в масках? Ответа нет, полиция бессильна, вот тогда-то полицмейстер и вспоминает о Путилове, пребывающем в опале за излишнюю самостоятельность суждений. С ним обошлись несправедливо, но он находит в себе силы подняться над личными обидами. Путилов опоясывается мечом и выходит на поле боя.
Первым делом он пытается понять, по какому принципу похитители выбирают своих жертв, есть ли между ними хоть что-то общее. Ему удается установить, что при массе различий всех исчезнувших женщин объединяет одно: все они из корысти или из любви к искусству занимались гаданиями, ворожбой, флоромансией, онирокритией, а также готовили приворотные зелья, предсказывали судьбу, вызывали духов и т.п. Уяснив это, Путилов берет под наблюдение одну популярную в Петербурге гадалку, пока что избежавшую участи товарок по ремеслу. Однажды, когда она, возвращаясь от клиентки, идет пустынной вечерней улицей, люди в масках набрасываются на нее, заталкивают в карету. Кучер нахлестывает лошадей, карета скрывается во тьме, но сидящие в ней не подозревают, что Путилов успел вскочить на запятки. Он все предусмотрел, в карманах у него два револьвера и такая же, как у похитителей, черная маска с прорезями для глаз. В этой маске, принятый за своего, он проникает в их подземное логовище, соединенное, как следует из подслушанных здесь разговоров, с гигантской системой галерей, идущих в недрах земли под всей Европой и Азией, от Тибета до Гибралтара. Путилов узнает, что эти люди объявили беспощадную войну всем тем, кто, по их мнению, служит сатане. Действуя в глубоком подполье — в буквальном и переносном смысле слова, они тем не менее имеют покровителей в высших государственных сферах. Образованная ими конспиративная организация носит наименование Священной дружины. Тем самым подчеркивается ее здоровая национальная основа, но начальствует в ней почему-то Великий магистр, как в масонской ложе. Тот, впрочем, наравне с другими руководителями такого же ранга подчиняется некоему хану, обитающему где-то под Гималаями, в подземном дворце с окнами из ляпис-лазури. Несмотря на весь этот винегрет, дело весьма серьезно. Дружинники отличаются крайним фанатизмом, их связывает железная дисциплина. Что до идеологии, она характеризуется спартанской простотой, как все идеи, побуждающие не к размышлению, а к действию.
Видя вокруг себя полный упадок нравов и неограниченную власть золотого тельца, члены Священной дружины приписывают это влиянию служителей дьявола, которые должны быть распознаны и безжалостно истреблены, если не принесут покаяния в установленной форме. В этой деятельности на благо общества дружинникам противостоит не столько полиция — к ней они относятся с пренебрежением, сколько тайное общество палладистов Бафомета, разветвленная и тоже глубоко законспирированная организация. Хотя Священной дружине, как считают ее члены, покровительствует сам архангел Михаил, по ряду причин, остающихся для Путилова неясными, покончить с палладистами пока не удается. Пойманы и казнены лишь некоторые из них, далеко не самые важные. Временно главный акцент сделав на том, чтобы очистить Петербург от гадалок и ворожей, потому что они действуют в интересах Бафомета, целенаправленно влияя на судьбы людей, а через них — на ход истории. В итоге развитие общества уклоняется от того пути, который предначертан был архангелом Михаилом и таинственным ханом в толще Тибетского нагорья. Там известно, что российские законы чересчур либеральны, о сожжении на костре нет и речи, поэтому здесь, в мрачном подземелье, дружинники сами чинят суд и расправу. Привезенных сюда женщин подвергают испытанию: им предлагается или умереть, или поцеловать в уста медную статую Бафомета. Тех, кто выбирает смерть, не казнят, а отправляют в какой-нибудь отдаленный буддийский или православный монастырь. Те, кто предпочитает поцеловать медного дьявола, исчезают навеки. Готовность воздать лобзание его копии рассматривается как доказательство интимной связи с оригиналом.
Естественно, Путилов этого одобрить не может. Он считает своим долгом спасти глупую гадалку, вслед за которой ему удалось проникнуть в логовище фанатиков. Убоявшись казни, она согласилась облобызать медные уста, и теперь как-то надо ее выручать.
Несчастную женщину ведут в комнату, где находится статуя Бафомета. Все еще никем не узнанный, Путилов присоединяется к процессии. Даже здесь, под землей, все ее участники по-прежнему в масках — на тот случай, чтобы, если сюда чудом проберется кто-нибудь посторонний, он не смог бы потом опознать никого из них наверху, в их обычной жизни. Потрескивают факелы. Впереди идет сам Великий магистр, за ним двое дружинников поддерживают под руки ополоумевшую от всего, что с ней приключилось, виновницу торжества. Неожиданно у одного из них развязываются тесемки на затылке, маска падает на пол. Путилов видит его бледное, словно мукой натертое лицо с болезненно искривленными чертами, со съехавшим вниз и вбок углом рта, как бывает после мозгового удара. Мгновение, и маска надета вновь. Зловещая процессия движется по сводчатым коридорам, открывается дверь, перед Путиловым предстает омерзительное чудовище, изваянное в человеческий рост, с увенчанной рогами котлообразной головой. Его глаза выпучены, пасть ощерена, четыре острых клыка обнажены. Жирная грудь переходит в чешуйчатый живот, но срамные части прикрыты драпировкой, видны лишь лапы, по форме напоминающие собачьи. Позеленевшая от подземной сырости медь создает иллюзию шерстистого тела. В зверином оскале чудится отвратительная улыбка всезнания.
По стенам развешаны боевые знамена, с которыми дружинники когда-нибудь выйдут на последнюю битву с силами зла и разрушения. На белом и золотом шелке темнеют красновато-бурые магические иероглифы, начертанные кровью казненных здесь палладистов. Путилов слышит, как собравшиеся хором затягивают свой грозный гимн, видит, как бедную женщину подталкивают в спину. Медный дьявол уже распахнул объятья ей навстречу. Великий магистр ласково говорит, что она сама сделала выбор, никто ее не принуждал, пусть же целует своего повелителя. Гулкое эхо повторяет его слова. Как во сне гадалка делает первый шаг, но в этот момент…
“В этот момент раздался голос Путилова: “Стойте! Ни с места, проклятые фанатики!” Быстрее молнии он выскочил из-за колонны, выхватил оба револьвера и направил их на растерявшихся палачей. “Кто вы такой?” — спросил Великий магистр. В ответ Путилов молча сорвал с себя маску. Пронесся вздох ужаса: “Путилов!.. Путилов!” Все замерло. “Смотрите, какая участь была вам уготована”, — сказал он и шагнул к статуе Бафомета. “Назад! Не смейте трогать!” — вскричал Великий магистр. Путилов навел на него револьвер со словами: “Спокойно, сударь, или я сделаю из вас решето”. Дулом револьвера он нажал на медные уста и быстро отдернул руку. Сработал механизм, искусно спрятанный внутри статуи, раскрытые для объятья лапы чудовища стремительно сошлись, и из них с лязгом выдвинулись блестящие стальные жала. Такие же смертоносные клинки вышли из других членов. Все они были парные, лишь последний, одиннадцатый, самый длинный и страшный, выступивший напротив того места, где у жертвы должно находиться сердце, пары не имел.
Сверкнула сталь, медный дьявол сомкнул свои объятья. Гадалка едва не лишилась чувств. “Вот какой поцелуй вас ожидал”, — усмехнулся Путилов. Он указал на одно из висевших по стенам шелковых полотнищ — девственно чистое, в отличие от остальных, и сказал: “Видите это знамя? Магический иероглиф, которого на нем не хватает, должен был быть написан кровью вашего сердца…”
В эпилоге коротко сообщалось, что Путилов, прокладывая себе путь револьверами, вместе со спасенной им женщиной выбрался на поверхность, но, к сожалению, в темноте не сумел запомнить дорогу к логовищу фанатиков. Члены Священной дружины, за исключением тех, кого он навеки уложил на холодные каменные плиты подземелья, остались на свободе и затаились в надежде со временем отомстить проникшему в их тайну великому сыщику.
Была еще заключительная ремарка, отделенная от основного текста пробелом с тремя звездочками. Смысл ее сводился к тому, что перипетии дальнейшей борьбы Путилова с преступным фанатизмом будут изложены в очередных книжках Н. Доброго, которые в ближайшее время поступят в продажу.
История показалась абсолютно бредовой, и не стоило, конечно, придавать ей значение, если бы голова, где родился весь этот бред, не была пробита серебряной пулей. Найденное в столе у Каменского письмо заставляло предположить, что в прочитанном есть доля правды, что существует реальная канва, по которой покойный расшивал узоры фантазии. Значит, где-то здесь, в завалах этой ахинеи, нужно искать ключ к тайне его смерти.
8
Наутро, как только он вышел из дому и направился к стоявшему возле подъезда полицейскому экипажу, дожидавшийся этого момента мальчишка-газетчик заученно застрекотал:
— Загадочное убийство писателя Каменского! Покупайте “Голос”! Второе покушение удалось! Палач в черной маске настигает свою жертву!
Иван Дмитриевич сунул ему гривенник и развернул газету.
“Вчера у себя на квартире убит писатель Николай Каменский, хорошо известный нашей читающей публике как один из наиболее заметных современных беллетристов… Блестящий стилист… Охватывающее нас всех, его читателей и почитателей, чувство скорбного недоумения… Вчера же я обратился за комментариями к приставу Будягину, на чьем участке…”
Подпись под статьей была, но фамилия ни о чем не говорила. Какой-то Зильберфарб.
“…Произошло преступление. Его мотивы, равно как имя убийцы, остаются пока невыясненными, поэтому считаю необходимым предать гласности следующее. Около недели назад в редакцию «Голоса» поступило письмо от г.Каменского; он сообщал, что хочет сделать важное заявление для прессы, и просил прислать к нему для беседы кого-либо из сотрудников редакции. Выбор пал на меня. В назначенное время, вечером 25 апреля с.г. я прибыл по указанному в письме адресу, но Каменский, не предлагая мне раздеться, сказал, что по некоторым причинам разговаривать у него дома нам будет неудобно, лучше прогуляться и поговорить на ходу. Мне показалось, что он чем-то встревожен. Мы спустились вниз и медленно пошли по Караванной. Темнело, улица была почти безлюдна. Я заметил, вернее, уже потом, вспоминая случившееся, вспомнил, что Каменский то и дело оглядывался, словно опасался слежки. Разговор не клеился, несколько раз я напоминал ему про обещанное заявление для прессы, но он рассеянно отвечал: “Сейчас… Сейчас…” Как я сейчас понимаю, он вел меня в какое-то известное ему место, но дойти мы не успели. Сзади послышался цокот копыт по мостовой. “Это они!” — шепнул Каменский, оборачиваясь и стискивая мне запястье. “Кто?” — спросил я. “Те, о ком я собирался вам рассказать…” Нас нагоняла запряженная парой черная карета без фонаря. Меня поразило, что сидевший на козлах кучер был в маске. Левой рукой он натянул вожжи, придерживая разогнавшихся лошадей, а правую резко выбросил вперед. Я увидел зажатый в ней револьвер. Грянул выстрел, Каменский упал; я кинулся к нему, а кучер вновь нахлестнул лошадей, карета понеслась и пропала за углом. Лишь тогда Каменский открыл глаза. “Со мной все в порядке, — сказал он, с моей помощью поднявшись на ноги. — Не притворись я убитым, в меня стреляли бы еще и еще”. — “Полиция!” — крикнул я. Он усмехнулся: “Полиция тут бессильна. Эти фанатики вынесли мне смертный приговор, но до сегодняшнего вечера у меня была надежда, что они не посмеют исполнить свою угрозу”. На вопросы о том, кто они, эти фанатики, и почему хотят его убить, ответа я так и не получил. “Прошу вас, не настаивай-те, — говорил Каменский, — на карту поставлена моя жизнь, теперь я должен еще раз все обдумать и взвесить, чтобы не делать опрометчивых шагов”. Наконец, предварительно взяв с меня обещание не предавать все увиденное гласности, он сказал: “Хорошо, на днях я вам пришлю мою последнюю книжку, из которой вы многое поймете. После встретимся, Бог даст, и поговорим”. Больше мы с ним не встречались. Когда я узнал о его смерти, мне не оставалось ничего иного, как предположить, что второе покушение удалось и палач в маске настиг свою жертву. Поэтому, сознавая фантастичность моего рассказа, я обращаюсь к тем из наших подписчиков и читателей, кто вечером 25 апреля около 9 ч. видел в районе Караванной ул. карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря,
с кучером в маске, или слышал звук выстрела и может подтвердить…”[…]
1
Один из последних независимых князей Халхи (конец XVI в.). Способствовал распространению в Монголии буддизма (прим. Сафонова ).2
От названия партии “гоминдан” (прим. Солодовникова ).