Евгений Ермолин
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2000
Евгений Ермолин Глазами соучастника По правде сказать, в текущей литературе мне интереснее всего отражение богатого, емкого личностного опыта. Причем такое отражение, которое дается в формах не слишком опосредованного свидетельства об этом уникальном опыте. В мире литературы я избираю для себя тот маршрут, который связан с путем одиночек, выбираю прозу о форме, в которой осуществилась личность, о жизненной форме ее духовного опыта.
Мне кажется, и в прозе минувшего года один из самых интересных ракурсов — взгляд на мир, на эпоху от личности: когда личность встречается один на один с эпохой и с судьбой, определяя пределы своей свободы, возможности диалога с миром, возможности и способ состояться, не изменив себе.
Это, во-первых, автопортрет. Уже давно симпатии читателей прикованы крепкой цепью к той области литературы, где свидетельство об эпохе дается без опосредования вымыслом, к прозе личных исповедальных признаний и интимных документов. Я не сторонник того мнения, что мемуары слишком мало говорят о жизни, а отражают лишь сиюминутное состояние души писавшего их. Это парадоксальная крайность. Сегодня все-таки именно мемуарно-дневниковые записи — это самый несомненный, самый убедительный для читателя из источников понимания жизни. Официальный документ соврет. А человек — не всегда. Иной автор — так даже и никогда не соврет.
Перспектива путешествия с интересным спутником в глубь души и в глубь эпохи, изучение следов присутствия личности в мире — это едва ли не самая заманчивая сегодня перспектива. В хаосе бытия, в ситуации распада ценностных иерархий и крушения устойчивых форм жизни подлинным свидетельством о реальности становится свидетельство личности о своем духовном опыте. Здесь открывается, думаю, и самая реальная возможность экзистенциального контакта автора и читателя. Она-то, кажется, и дорога нам.
В 1999 году в питерском “Инапрессе” вышел том текстов, принадлежащих Борису Сергеевичу Кузину (Кузин Б. С. Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н. Я. 192 письма к Б. С. Кузину. СПб., 1999. Составление, предисловие, подготовка текстов, примечания и комментарии Н. И. Крайневой и Е. А. Пережогиной). По-моему, это классический случай нечаянного открытия личностного присутствия в потемках советской эпохи, эпохи массовых акций и тотального сознания. Книга дает яркое и достаточно полное представление о друге Осипа Мандельштама и Надежды Мандельштам, старшем товарище Льва Гумилева. Ученый, мыслитель, ссыльнопоселенец, просто отдельный и особый, порядочный, замечательный человек, в последние десятилетия жизни он спрятался от соввласти в Борке, в институте биологии внутренних вод, устроенном возле Рыбинского рукотворного моря, под надежным крылом доброго советского барина — Ивана Папанина.
Кузин не надеялся на публикацию своих сочинений. Его слово — это слово, чуждое кокетства, лишенное претензий на признание. Отчасти том составили письма, адресованные самым близким людям (и письма от них к Кузину). Отчасти — записки для себя, которые автор делал, чтобы как-то обозначить границы своего Я, испытывавшего страшный натиск эпохи, закрепиться на рубежах бытия, принадлежащего не эпохе, не режиму, а мне как личности. Кузин предпочитал публичное молчание пустым либо случайным, второстепенным словам. Он воздерживался от того, чтобы говорить ерунду. Слово выкуплено здесь судьбой, им оказалась отмерена жизнь. Как писал сам Кузин, “я не родился со своими теперешними взглядами и вкусами. Они во мне вырабатывались в течение всей моей жизни. И продолжают вырабатываться. И эта выработка и есть моя настоящая работа. Нужна она, собственно, только мне. Но она — то единственное, что меня по-настоящему занимает и что делает мою жизнь интересной, а меня — мною”. Однажды на поселении Кузин, пользуясь случаем, принимается за изучение древнегреческого. Вовсе не затем, чтоб занять время. Но и чтоб просто строить собственную личность, не заглядывая вдаль, не планируя будущего, не стремясь к общественному успеху, не делая карьеры, в стороне от интересов и замыслов партии и правительства.
В заметках и воспоминаниях, философской прозе, стихах, пародиях, шутках открывается значительность такого личного опыта. И при этом Кузин не убегает от тягостного переживания жизненной несвершенности, личной — собственной судьбы — неудачи. Слишком много сил уходило на то, чтоб выживать. Слишком мало — на свободное непринужденное творчество — научное и художественное. И все-таки нам явлен и убедительный, и по-прежнему весьма поучительный пример независимого существования в том мире, который, казалось бы, исключал такую независимость.
Наверное, неслучайно и литература вымысла сегодня в не худших своих образцах встраивается в личностную парадигму нон фикшн. Здесь также в центр внимания выходит судьба личности, здесь производятся разыскания, раскопки в глубь судьбы и эпохи, появляются свидетели, проводники и спутники… Это своего рода имитация невыдуманного, подражание непридуманному.
Для 90-х годов, как оказалось, был знаковым событием и многое предсказал отмеченный букеровскими лаврами роман Марка Харитонова “Линии судьбы”
1 . Он определил перспективную художественную форму. И наоборот: мне кажется, что редко сегодня удаются формы объективистского панорамного повествования, которое ведется всеведущим автором. Они, возможно, чересчур износились. В предложенные таким образом обстоятельства труднее поверить.Так в неплохой дебютной “новомирской” повести Андрея Савельева “Ученик Эйзенштейна” внук-рассказчик идет по следу судьбы своего деда — и возникает сопряжение рядовой актерской судьбы с судьбой великого Сергея Эйзенштейна, причем раскрывается объединяющая всех художников, да и всех людей, наверное, проблема творческой самореализации, личностного самостояния.
Так у Юрия Малецкого в “континентовской” “Прозе поэта” испытанная на собственной шкуре жизнь в Германии стимулирует развитие богатой смыслами авантюрной интриги.
Так Андрей Столяров в “знаменском” “Жаворонке” создает совершенно фантастические квазимемуары, воспоминания о небывшем — о современной подвижнице, которая наитием свыше воодушевляет людей на высокие, бескорыстные дела. Автор нисколько не скрывает, что его вымысел представляет собой всего лишь экстраполяцию легенды о Жанне д’Арк на ситуацию духовной и общественной смуты в России конца 90-х годов. Но получилось, что роман ответил на глубинную и подлинную потребность нынешнего русского человека в чуде, в харизме, на мечту о духовном вожде. Оттуда, из глубины, поднялись какие-то сложные смыслы, загромыхали дремавшие громы. И это вдруг резко подняло качество столяровской прозы; писатель превзошел себя, и для него это несомненный успех, хотя фабульная часть романа вызывает много сомнений.
Нечто подобное мы видим в последних вещах Юрия Давыдова и Евгения Федорова, строящихся на основе личных свидетельств о былом. Видим и в замечательной “Крови” Анатолия Азольского
2 , продолжающего осваивать химерический мир советских 40-х годов, глядя на него глазами бывалых, опытных людей.Успех подобной стратегии, конечно, не может быть гарантированным. Форма не самоигральна. Мне кажется, Андрей Дмитриев, использовавший ее в романе “Закрытая книга” (погружение в глубины личной судьбы, заинтересованный рассказчик и пр. ), преимущества такого подхода до конца не осознал. Во всяком случае, его имитация воспоминаний о светлой личности учителя, о великих друзьях учителя (масштаба их прототипов: Тынянова, Шкловского и т. п. ), его сыне и внуке не вполне удалась. Поиск глубины и значительности не привел к определенному результату. Важная значимость главного героя так и осталась в намеке. Он выглядит у Дмитриева мельче и скучнее, чем… ну хоть тот же Борис Кузин, если такое сравнение уместно.
Недавно меня задела за живое мысль Семена Файбисовича. Наша современная жизнь, сказал он, интереснее всякой художественной выдумки. Потому и неуспешна современная литература о сегодняшнем дне… Еще кто-то, помнится, говорил об усталости вымысла. Мне же кажется, есть читатели, которые сегодня просто устали от вымысла. Устали от кромешной утопической мнимости, заправлявшей жизнью живой, перемалывавшей ее на жерновах фикций. Эпоха фикций в значительной степени обесценила и художественный вымысел. Поэтому еще долго читатель будет испытывать, возможно, не всегда осознанное, но вполне явное влечение к непридуманному. Будет раскрывать журнальные книжки прежде всего именно на таких страницах.
А исповедание мнимостей — ему, наверное, место в массовой, лоточной литературе. Там и могут расцветать махровые цветы самых противоестественных вымыслов. Парадоксально на первый взгляд, но и вполне, пожалуй, закономерно, что именно туда гордо удалился Виктор Пелевин со своим последним бестселлером “Generation «П»”.
Роман Пелевина перенасыщен дурного тона мистицизмом и перепевами левацко-марксоидных идей и мнений; а сплав одного с другим предпринят для того, чтобы уличить современную российскую жизнь в выморочности, объявить нашу действительность фикцией. По-моему, это сам Пелевин со своим романом безнадежно заблудился в духовных мнимостях, под которые пытается теперь подверстать наличное бытие. Не выйдет. У нас нет права упразднять реально сущее. Разве что по рецепту одного из героев Достоевского: путем самоупразднения.
1
Роман “Линии судьбы, или Сундучок Милашевича” М. Харитонова был опубликован в NN№ 1—2 “Дружбы народов” за 1992 год. — Прим. ред.2
А. Азольский. Кровь. “Дружба народов”. 1999. N№ 3.