Владимир Дегоев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2000
Владимир Дегоев Чеченская война прежде и теперь Нескончаемый чеченский кризис, трагической кульминацией которого была война 1994—1996 гг., незаметно стал рутинной частью российского политического бытия. Некоей повседневностью, вызывающей ровно столько общественного интереса, сколько и положено повседневности. Телевидение, печать, радио, подробно освещавшие войну и послевоенный хаос в Республике Ичкерия, пресытили “среднестатистического” россиянина информационно и “иммунизировали” эмоционально. Его, поглощенного заботами о собственном выживании, чеченский сюрреализм волнует все меньше и меньше. Гораздо важнее и реальнее то, что происходит с тобой и твоими близкими “здесь и теперь”.
Многие приучились или успешно приучаются воспринимать Чечню как уже “не Россию”, хотя еще и не как вполне самостоятельное государство. Сейчас не только Москва не знает, что делать с этой совершенно неуправляемой провинцией, но и сам официальный Грозный. Впрочем, с появлением признаков распространения ползучей “чеченизации” на всю Российскую Федерацию перед Кремлем встают куда более опасные проблемы, чем стабильная нестабильность Чечни.
При относительном притуплении всеобщего внимания к чеченской теме она продолжает сохранять статус горячего, сенсационного сюжета в “цеховой” среде журналистов и аналитиков, в России и на Западе. Это и объяснимо. Война породила бесчисленную братию “специалистов” по Северному Кавказу — пишущих, говорящих, показывающих. И, конечно, все понимающих. Люди, еще вчера не имевшие представления, где находится Чечня, вдруг стали “известными” и даже “ведущими” экспертами-кавказоведами. В этом аналитическом многоголосье почти не слышно тех, кому действительно есть что сказать. Не потому ли, что им ведомо чувство сомнения, когда дело идет о слишком серьезных вещах?
В молодой, но уже труднообозримой “историографии” чеченской войны видное место занимает вопрос об ее исторических предпосылках. Их ищут в революции и гражданской смуте (1917—1921 гг.), органических пороках советского строя вообще и советской национальной политики в частности, в развале СССР и тому подобном. Часто вспоминают о Кавказской войне XIX века, проводя прямые параллели с событиями двухвековой давности, как будто за это время чеченское общество не претерпело никаких перемен. Причем экскурсы в столь почтенную старину, требующие, вообще говоря, специальных знаний и некоторой ответственности, совершаются, за редкими исключениями, в стиле легкой ознакомительно-туристической прогулки по достопамятным экзотическим местам.
Исторические аналогии всегда вызывают неотразимое искушение, и в принципе неспособность сопротивляться ему естественна и простительна. Тем более что подобные аналогии подчас правомерны. Проблема, однако, в том, где заканчивается типологическое, преемственное — и начинается феноменальное? Где та грань, за которой исторические аналогии превращаются в самодовлеющую идею и интеллектуальное упражнение для “чистого” разума; грань, за которой опыт прошлого бесполезен, за которой нужны смелые и беспрецедентные решения? Иными словами — насколько циклична или уникальна история? Вопрос тонкий, коварный, извечный. И отнюдь не праздный.
* * *
Само собой разумеется, для продуктивного сравнения исторических и современных сюжетов нужно прежде всего условиться о том, что принимается за сущность того или иного явления. (В противном случае сравнение теряет предметность и корректность.) Именно “условиться”, ибо сложные социальные феномены (а к таковым, бесспорно, относятся и Кавказская война XIX века, и чеченские события конца XX века) уже по определению отличаются многоликой природой, предполагающей разные оценки.
Обращаясь сначала к Кавказской войне, примем эти правила и возьмем за основу традиционную точку зрения на нее, которой придерживаются авторы, тяготеющие к историческим аналогиям и марксистской интерпретации. Суть ее в следующем. С образованием в XVI веке Московского централизованного государства русский царизм развернул военно-колониальную экспансию, в том числе — в кавказском направлении. Ее побудительные мотивы были связаны с геостратегическими, политическими, экономическими и, в меньшей степени, идеологическими соображениями. В эпоху Екатерины II продвижение России на юг приобрело высокую интенсивность. Применяя на Северном Кавказе сугубо силовые или гибкие дипломатические методы, царизм опирался на местные феодальные, клерикальные и родоплеменные элиты, нуждавшиеся во внешней поддержке против народных масс. Военно-колонизаторская и классово-эксплуататорская политика России вызвала протест горских общественных “низов” против пришлых и “собственных” угнетателей. С 80-х годов XVIII века на территории Чечни и Дагестана подобные настроения находят выход в антиколониальных и антифеодальных восстаниях под религиозным флагом. Логическое продолжение и широкий размах эти процессы получили с приходом А.П. Ермолова, резко ужесточившего политику России на Северо-Восточном Кавказе. Ответом явилось беспрецедентное по силе и длительности движение против царских завоевателей и их местных классовых союзников, которое часто именуется Кавказской войной. Социальной базой войны принято считать чеченских и дагестанских общинников (узденей), главной целью — освобождение от царских колонизаторов и горской феодально-эксплуататорской верхушки, идеологическим катализатором — идеи мюридизма (разновидность ислама) и лозунги газавата (священная война против неверных). В этом столкновении горцами руководили выдающиеся предводители, самым ярким из которых был имам Шамиль, глубокий знаток Корана, стратег и организатор, беззаветно преданный идеалам национальной независимости и социальной справедливости. В ходе войны он сумел объединить разрозненные и враждовавшие общины, впервые создав на территории горной Чечни и Дагестана военно-теократическое государство — имамат. Благодаря массовой поддержке и своим незаурядным качествам вождя Шамиль на долгие годы обеспечил себе стратегические преимущества над русской армией и морально-политический перевес над русским царизмом на Северо-Восточном Кавказе. Этому в значительной мере способствовали как объективные, природно-географические условия (высокогорная местность), так и субъективные военно-стратегические ошибки Петербурга.
С течением времени в движении возник социальный раскол. Руководящий слой имамата (наибы, войсковые командиры, высшее духовенство, судьи, чиновники) превратился в “новую” феодально-эксплуататорскую знать, противопоставившую себя рядовым общинникам. Углублявшиеся классовые противоречия ослабляли общество и армию, что сопровождалось количественным наращиванием русских войск на Кавказе и качественными изменениями в их стратегии и тактике, которые не сулили горцам ничего хорошего. В результате народно-освободительная, антиколониальная и антифеодальная война под руководством Шамиля потерпела поражение.
Такова в общих чертах наиболее распространенная на сегодняшний день концепция Кавказской войны. Правда, внутри ее существуют определенные, большей частью касающиеся частностей расхождения во мнениях, оценках, подтекстах и пристрастиях. Но в целом именно в таком виде воспринимается данное явление на уровне современного “стандартного”, “экзотерического” знания.
В литературе гораздо больше внимания, чем самой войне, уделяется ее непосредственным и отдаленным последствиям, хотя они тесно связаны с рассматриваемой проблемой если не хронологически, то содержательно. Эти аспекты остаются открытыми для обстоятельного изучения. Но ряд фактов лежит на поверхности или достаточно близко к ней. В августе 1859 года Шамиль, с горсткой верных ему мюридов, сдался главнокомандующему русской армией на Кавказе
1 .
А. И. Барятинскому. Не погиб в сражении, не бросился на вражеские штыки в фанатичном порыве, не покончил с собой во избежание позорного пленения гяурами, а обдуманно и добровольно сложил оружие перед победившим противником в абсолютно безнадежной ситуации. Противник, в свою очередь, ответил весьма необычным для себя образом. Шамиля не казнили, не бросили в тюрьму, не сослали в Сибирь, закованного в кандалы, даже не арестовали в привычном для того времени смысле слова. С ним обращались с пиететом, положенным великой личности. В нем видели выдающегося полководца и политика, проигравшего достойно и мужественно, быть может, не столько России, сколько неумолимому историческому провидению, которое она в данном случае олицетворяла. Шамиля отправили в Петербург, где его чествовали как героя, к полному изумлению самого имама, считавшего себя пленником. По поводу всеобщей “шамилемании” столичные фельетонисты шутили: кто же на самом деле победил в Кавказской войне? Постоянным местом жительства Шамилю назначили Калугу, встретившую его радушно и восторженно. Там ему и его многочисленной семье отвели великолепный двухэтажный особняк, обитатели которого не испытывали нужды ни в чем. Через десять лет спокойной и обеспеченной жизни в этом русском городе Шамилю позволили осуществить его давнюю мечту — совершить паломничество в Мекку и Медину, где он и умер в 1871 годуЗавершение Кавказской войны позволило России прочно утвердиться на Северном Кавказе, который, сохраняя яркое своеобразие, постепенно становился неотъемлемой административно-политической и экономической частью империи, уже включавшей не менее “своеобразные” территории (Прибалтика, Польша, Бесcарабия, Поволжье, Крым, Закавказье, Сибирь). Со временем развиваются (с большей или меньшей интенсивностью, в зависимости от региона) признаки социально-культурной и идеологической общности, связанной с проникновением капитализма и сопутствующих вестернизаторских идей — буржуазных и социалистических. (Разумеется, под “общностью” понимается не монолитная однородность, а единство структуры с ее внутренними элементами и противоречиями.)
Одно из следствий Кавказской войны — стремление Петербурга максимально использовать приобретенный в ходе ее опыт и избежать прошлых ошибок. И хотя во второй половине XIX века народные волнения в Чечне и Дагестане все же имели место, по силе и размаху они были совершенно несопоставимы с движением Шамиля. При всех разногласиях внутри русского правительства по проблемам Северного Кавказа Петербург в конечном счете твердо знал, чего он хочет и как этого достичь.
К итогам Кавказской войны следует отнести существенное изменение демографической картины в регионе — из-за массовой эмиграции адыгов в Турцию и притока русского и украинского населения, способствовавшего быстрому росту производительных сил Северного Кавказа, сначала в области сельского хозяйства, а затем и промышленности.
Кавказская война имела огромные геополитические последствия. Установились надежные коммуникации между Россией (heartland) и ее закавказской периферией (rimland) благодаря тому, что исчез разделявший их барьер, который представляли собой неподконтрольные Петербургу территории. России удалось наконец-таки прочно обосноваться в самом уязвимом и стратегически очень важном секторе Черного моря — на Северо-Восточном побережье. То же — с северо-западной частью Каспия, где Петербург до этого чувствовал себя не совсем уверенно. Кавказ оформился как единый территориальный и геополитический комплекс внутри имперской “сверхсистемы” — логический результат южной экспансии России. Теперь он мог служить обеспеченным тылом и реальным плацдармом для продвижения на юго-восток, в Среднюю Азию, также имевшую большое значение для обустройства имперской периферии. Россия взяла курс на завоевание этого нестабильного, открытого для внешнего влияния и международного соперничества региона. Стремясь заполнить образовавшийся там политический вакуум, она искала для себя “естественные” границы, с точки зрения не только географии, но и государственного прагматизма, требовавшего раздела сфер влияния и установления регионального равновесия сил с другим гигантом — Британской империей. Кроме того, проникновение России в Среднюю Азию давало Петербургу мощный рычаг давления на Лондон в ближневосточных и европейских делах, чем тот успешно пользовался.
Таким образом, окончательное утверждение России на Северном Кавказе повлекло целую цепь последствий, послуживших стимулом для активизации ее политики, в том числе в Европе. Это приобретало особый смысл в 60—70-е годы XIX века, в условиях, когда России, потерпевшей беспрецедентное и унизительное фиаско в Крымской войне, было жизненно необходимо преодолеть пораженческий синдром и вернуть себе имя и авторитет великой державы. Победа России над Турцией в войне 1877—1878 гг. фактически ознаменовала достижение этой цели. Весьма сомнительно, чтобы Петербург, после крымского “ожога”, отважился бы на столь смелое вмешательство в восточный кризис 1870-х, если бы с движением Шамиля не было покончено.
Иными словами, причины, ход и итоги Кавказской войны органично вписываются в более широкий процесс геополитического расширения Российской империи, еще не достигшей “естественно-необходимых” пределов территориального насыщения и располагавшей соответствующим потенциалом — военно-экономическим и цивилизационным.
* * *
Приняв все это за основу для сравнения, перейдем к чеченской войне 1994—1996 гг. Вряд ли достоин спора тот очевидный факт, что она произошла через полтора века после поражения Шамиля, в совершенно иную эпоху и в совершенно иной обстановке. Оставляя в стороне гипотетический вопрос о ее предопределенности или случайности, позволим себе предположить, что чеченская трагедия была спровоцирована целым комплексом объективных и субъективных причин глобального, регионального и местного происхождения. В наиболее общем виде они сводятся к следующему: кризис советского строя
, развал СССР, революционно-шоковое, лихорадочное реформирование России “сверху” (включая национальные отношения), лишенное квалифицированного интеллектуального обеспечения и здравого смысла. Свою роковую роль сыграли интересы борьбы за кремлевскую власть, оказавшиеся uber alles, то есть превыше всего, то есть судьбы страны, ее народов, человека. Схватка между старыми и новыми политическими (они же — экономические) элитами нашла персонифицированное выражение в острейшем конфликте между Горбачевым и Ельциным — бесперспективном для первого и бескомпромиссном для второго. Один хотел сохранить за собой президентство в СССР, “пожертвовав” Россией (идея наделения российских автономных республик статусом и правами союзных); другой жаждал утвердиться как президент России, готовый пожертвовать (без кавычек) СССР. Оба затеяли сложную, азартную и очень рискованную игру с местными национально-партноменклатурными кланами в Российской федерации и за ее пределами. В результате произошло то, что произошло. Горбачев, вместе с Советским Союзом, обрел место в истории, Ельцин получил Россию, а Россия — “шоковых терапевтов” и чеченскую трагедию.В происхождении войны в Чечне многое еще не выяснено, и неизвестно, когда и насколько исчерпывающе это будет сделано. Скорее всего, в чеченском кризисе есть, помимо видимой, “надводной” части, еще и “подводная”, проникнуть в которую при жизни главных действующих лиц драмы — явных и закулисных — возможно, не удастся. Тут не все так просто, как порой кажется. И не все поддается тем поспешным и амбициозным попыткам стройной систематизации и рационализации, которыми изобилует современная аналитическая литература. Пристрастие к строго логическим, законченным конструкциям, призванным объяснить все и вся, изначально несет на себе печать ограниченности. Оно ставит заведомый предел познанию сложнейших феноменов. Выстраивая едва ли не математические модели генезиса чеченской войны, иные авторы непременно хотят втиснуть в некий прокрустовый, линейно-закономерный ряд невероятное, иногда хаотическое многообразие факторов, в том числе тех, что всегда будут выше логики и разумения. В этих схемах нет места для загадок, сомнений, уникального стечения случайностей. То, что не укладывается в них, попросту игнорируется как избыточная информация.
Поклонники “научного” метода тотальной типологизации событий истории и современности, судя по всему, не испытывают особого любопытства к тому неудобному для них факту, что на огромном пространстве многонациональной России, пораженном стандартными постсоветскими недугами, сепаратистское движение вспыхнуло только и именно в Чечне. Почему не рядом, в Дагестане, Ингушетии, или подальше: в Карачаево-Черкесии и Адыгее — районах, находившихся в условиях примерно одной и той же социально-экономической, политической, культурной, идеологической и конфессиональной среды обитания? Ведь в XIX веке эти территории были активно вовлечены в Кавказскую войну. У проживающих там народов есть общие основания для справедливых обид и претензий (впрочем, как и для чувства благодарности за многие благие дела) к царской и коммунистической власти. Почему не в мусульманских Кабарде, Татарии, Башкирии с их богатым историческим опытом антиколониальных выступлений и высокоразвитым национально-духовным самосознанием? Мы задаем этот вопрос не потому, что знаем ответ на него, а потому, что он достоин ответа, искать который в точных “законах истории”, подразумевающих универсальность, периодичность и повторяемость, похоже, бесполезно.
Нередко причины чеченской войны устанавливаются нарочито априорно — с помощью хрестоматийного “кому это выгодно?”. И тут же указывают на “определенные силы” в Москве и в Грозном. Однако подобный подход, каким бы эффективным он ни казался, мало что объясняет. “Объективная” заинтересованность одних лиц в войне вовсе не означает, что она развязана именно ими. И наоборот: “объективная” незаинтересованность других лиц отнюдь не обеспечивает им абсолютное алиби, ибо в политике события подчас случаются помимо воли и желания людей, вне рациональной мотивации. “Определенные силы”, которым “это выгодно”, могут быть таким же условным и подвижным понятием, как и те, кому “это не выгодно”.
Многие авторы, считая чеченскую войну неизбежным и закономерным порождением предшествующего кризиса, связывают его с внутренним состоянием Чечни, вольно или невольно заимствуя методу историков, применяющих такой же подход в исследовании истоков Кавказской войны XIX века. Последовав этому примеру, нетрудно обнаружить, что, несмотря на все особенности, Чечня рубежа 80—90-х годов XX века по уровню общего, так сказать, “формационного” развития и интегрированности в российскую социально-экономическую, политическую и культурную систему не идет ни в какое сравнение с изолированными патриархальными чеченскими общинами времен Шейх-Мансура и Шамиля. Один из ярких символов этой интегрированности — высокообразованная чеченская интеллигенция, включая большую (гораздо большую, чем у многих народов) диаспору в Москве и Российской Федерации, достойно представленную в различных сферах общественной жизни. Два века назад было просто немыслимо вообразить себе чеченца в роли второго человека в российской государственной иерархии. Мы уже не говорим об элитно-интеллектуальных профессиях. (Кстати, пора бы отказаться от назойливого заклинания о том, что это произошло вопреки советской национальной политике, хотя она далеко не безгрешна. Явления подобного социально-культурного масштаба никогда не случаются “вопреки”.) Парадоксально, но факт: люди, олицетворявшие “российскость” Чечни, оказались во главе движения, которое вскоре вылилось в сепаратистское. Что сделало их такими? Или кто? Еще один нелегкий вопрос для размышления. И опять-таки остается подозрение, что аналогии с Кавказской войной — не самый верный способ его решения.
Поскольку чеченская (и Кавказская) война обычно рассматривается как неизбежный производный продукт глобальных закономерностей, роль личностного фактора в ней зачастую отодвигается на задний план. Главные действующие лица этой трагедии, с их страстями, комплексами, предрассудками и человеческими слабостями, предстают едва ли не жертвами фатального течения истории, от которых мало что зависит. Конкретные люди, принимавшие конкретные решения под влиянием конкретных идей, оказываются пленниками “объективной” обстановки, лишающей их выбора. Вопрос об ответственности, разумеется, теряет свою актуальность.
Однако речь идет не о нравственной или юридической стороне дела — теме очень важной, но в данном случае не имеющей прямого касательства к предмету разговора. Речь идет о принципиальном значении “субъективного” начала в генезисе чеченской войны. Ведь с точки зрения реальных исторических условий Чечня в период с середины 1980-х годов до декабря 1994 года представляла собой почти неизменную субстанцию по уровню нестабильности и остроты внутренних проблем. Вряд ли случайно, что при прочих равных обстоятельствах война возникла не до, а после прихода к власти в Москве и Грозном новых людей. И хотя все они вышли из партийно-советской “шинели”, их волновали уже другие ценности, которые они отстаивали более авторитарно и более агрессивно, чем их предшественники. В Грозном решили опробовать доктрину национального суверенитета с диктаторско-теократическим уклоном. В ответ Москва рискнула испытать на чеченском “полигоне” концепцию силового “демократического централизма”. И если Джохар Дудаев, став заложником собственной радикальности, по существу уже просил помощи у Кремля в обмен на серьезные уступки со своей стороны, то Ельцин — не так уж важно, под чьим внушением — взял ультимативный тон. Тем самым он, не исключено, надеялся ускорить падение своего оппонента, но достиг прямо противоположного. Взаимная личная неприязнь двух политически во многом похожих лидеров, подогреваемая столичными “экспертами” по Кавказу, приблизила развязку. Поведи себя Ельцин тоньше или будь на его месте человек с другим складом ума и характера, все могло бы сложиться иначе. Признавая абсолютную умозрительность такой гипотезы (ибо она относится к уже случившемуся), мы тем не менее прекрасно понимаем тех авторов, которые убежденно толкуют о существовании реальной альтернативы чеченской войне. От этого предположения действительно трудно удержаться, зная, как много зависело от конкретных, наделенных властью персон, а не от “часового механизма” истории. При всей безнадежности аргументов в пользу несостоявшегося варианта развития событий прошлого постановка проблемы исторической альтернативы все же не совсем бесполезна, хотя бы как урок на будущее. “Ситуацию выбора” могут создавать обстоятельства, но выход из нее находит человек.
Кстати, “персональный” фактор недооценивается в контексте происхождения не только чеченской, но и Кавказской войны. Как явствует из многочисленных источников, Шамиль и его предшественники, начиная с Шейх-Мансура, действовали в принципе в одних и тех же внутри- и внешнеполитических условиях. Однако лишь при Шамиле события приобрели то новое качественное содержание и тот беспрецедентный размах, которые сделали кавказскую войну “Кавказской”. Почти на всем ее протяжении перед Шамилем, равно как и перед его российским визави Николаем I, возникали альтернативы, способные остановить кровопролитие. И всякий раз предпочтение с обеих сторон осознанно и добровольно отдавалось войне.
* * *
Предпосылки чеченской войны обусловили и ее соответствующее содержание, которым она тоже отличается от войны Кавказской. В ней нет почти ничего “антиколониального”, “народно-освободительного” в том смысле, в каком эти категории применимы (когда они применимы) к первой половине XIX века. Тем более — “антифеодального”. По своей уникальности чеченский конфликт не укладывается в какую-то четкую типологию, образуя своеобразную, так сказать, сепаратистскую разновидность гражданской войны внутри единой страны с единой государственно-политической, экономической и общественной структурой.
По временной протяженности и по внутреннему существу Кавказская война была исторической эпохой; чеченская — скорее историческое событие. Полтора столетия назад, ввиду социальной однородности Чечни, масштабы ее вовлеченности в движение Шамиля были огромны. В современном, глубоко иерархизированном чеченском обществе уже нет прежнего патриархального единства интересов, в том числе — в вопросе об отношении к Москве. Поэтому сопротивление российским войскам не приняло столь массового характера, как в первой половине XIX века, хотя кремлевское руководство сделало все, чтобы сплотить Чечню против России.
За два столетия заметно видоизменилась роль религиозного фактора — не во внешних проявлениях, а в сущности. Главные персонажи Кавказской войны — люди набожные и посвященные — зачастую ставили во главу угла идеи ислама как основу фундаментальных общественных преобразований. Шейх-Мансур, Кази-мулла, Шамиль требовали от горцев прежде всего принятия шариата, а затем уже уничтожения нечестивых гяуров (причем не только русских, но и своих соплеменников). За прегрешения перед верой люди подвергались жестоким наказаниям гораздо чаще, чем за лояльность к России. Расхожее, господствующее по сей день представление о мюридизме лишь как об “идеологической оболочке” или пропагандистском средстве для создания “образа врага” далеко не соответствует реальному значению этой религиозной доктрины в истории Кавказской войны.
Лидерам Чечни 90-х годов XX столетия, с их вполне светским воспитанием в целом чужд шамилевский “фундаментализм”. Они с готовностью присягают на Коране (иногда, между прочим, на русском языке), соблюдают мусульманские ритуалы и окружают себя необходимой атрибутикой. Однако не похоже, чтобы они были теми фанатиками, какими их порой изображают. Да и откуда им — поколению, выросшему при “развитом социализме”, — быть таковыми? В противоположность Шамилю, они не преследуют народную, традиционную культуру, не пытаются вытеснить ее шариатом. Для них ислам — скорее часть этой культуры, хотя им нельзя отказать в умении использовать религию в политико-идеологических целях.
Современные чеченские руководители — личности, безусловно, незаурядные и колоритные. (Это признают даже те, у кого нет оснований испытывать к ним теплые чувства.) И все же их нельзя поставить рядом с харизматическими героями Кавказской войны, которые как бы сами “творили” историю — своим умом, талантом, пророческим видением, способностью духовно подчинять себе массы. Они управляли событиями в более или менее точном соответствии с собственными замыслами и идеями, часто вопреки тому, что планировали или ждали от них другие. Особенно это относится к Шамилю. Долгое время третий имам был безусловным лидером, можно сказать, что его имя считалось синонимом Кавказской войны. Не столько Россия озадачивала его, сколько он Россию. Не
Николай I ставил Шамиля перед вопросом “что делать?” и диктовал условия игры, а наоборот. И, наконец, не Шамиль был вынужден искать мирного соглашения (в 30—40-е гг. XIX в.), а российский император.С нынешними руководителями чеченского движения сопротивления все иначе. Они действуют во многом не по своей воле, а в ответ на ситуацию, не ими созданную. Несмотря на их мужество, решительность и кажущуюся свободу выбора, это по существу — фигуры, ведомые обстоятельствами и другими людьми. Их творческий потенциал сильно ограничен необходимостью учитывать официальное и общественное мнение России, различные интересы и настроения. Поведение чеченской военно-политической элиты иногда поразительно совпадает с тем, на что рассчитывают в Кремле. Возможно, не так уж далеки от истины наблюдатели, полагающие, что чеченским кризисом управляют из Москвы.
По сравнению с тем же Шамилем, лидеры Ичкерии, по объективным и субъективным причинам, гораздо больше зависимы от своего “ближнего” общества, которое они не в состоянии контролировать. Если имам (и в этом его заслуга) превратил патриархальный “хаос” в исламский порядок, то нынешние чеченские реформаторы (и в этом не только их вина) превратили советский “порядок” в исламский хаос.
Куда беднее “персональное” обеспечение чеченской войны со стороны Москвы. Здесь вообще не заметно выдающихся деятелей, сопоставимых с
А. П. Ермоловым, М. С. Воронцовым, А. И. Барятинским, Д. А. Милютиным… да и с Николаем I. Конечно, не потому, что потенциально таких личностей не может быть в современной российской армии и в российской политике. Дело в другом. В первой половине XIX века по сугубо техническим причинам (отсутствие быстрой связи между Петербургом и Тифлисом) кавказским наместникам предоставлялись довольно широкие полномочия, стимулировавшие инициативу и гибкое, стратегическое мышление. Сегодня, когда расстояния упразднены, исполнитель лишен прежних преимуществ и остается лишь исполнителем чужих (чуждых?) приказов, нередко — непоследовательных и просто глупых.Огромно значение фактора нравственной готовности к действию, уверенности в правоте своего дела. Для солдат и генералов русской армии на Кавказе первой половины XIX века такой проблемы не существовало. Они воспринимали свою миссию как некую естественную, державную необходимость, исключавшую моральные терзания. Отношение рядовых российских солдат и командного состава к чеченской войне иное. Никакая политико-воспитательная работа не в состоянии придать ей “справедливый”, “патриотический” смысл, убедить людей в том, что это не роковая ошибка. Глубокие сомнения на этот счет присущи и российскому общественному мнению. На момент ввода войск в Грозный (декабрь 1994 г.) было очевидно, что ситуация, по крайней мере в одном, не имеет сходства с первой половиной XIX века: Чечня и Россия находились в едином государственно-цивилизационном пространстве. Возможно, они не питали друг к другу нежной, “исторической” любви, но в политике это не самое главное. “Какая ни есть — своя” — примерно такой формулой определялись их взаимные чувства. “Акция по наведению конституционного порядка” нанесла жестокий урон этому стереотипу.
* * *
Что до сопоставления чеченской и Кавказской войн в плане их тактико-стратегических характеристик, то этим в принципе лучше заняться военным специалистам. Впрочем, некоторые вещи доступны и непрофессиональному взгляду. Начать с того, что 20 месяцев это не четверть века, в течение которой воевал Шамиль. Понятно, не стоит сравнивать и техническое оснащение войск конца XX столетия и первой половины XIX века. В отличие от Кавказской чеченская война долгое время шла на равнине. Фактор горной местности, в условиях применения авиации, утратил прежнее значение. С точки зрения выучки, оперативных навыков, квалификации и профессионального мышления командного состава друг другу противостояли две одинаковые, “российские” армии. (Не случайно Дудаев называл происходившее в Чечне “игрой в «Зарницу»”.) Великолепная организация обороны, осуществленная советским генералом Джохаром Мусаевичем Дудаевым, полностью сорвала “разработанный” другим советским генералом — П. С. Грачевым план блицкрига, после чего боевые действия перешли в затяжную, позиционную фазу.
В Кавказской войне победу одержала Россия. Определить номинального (“технического”) победителя в чеченской войне, которая была приостановлена, как и начата, по приказу из Москвы, гораздо труднее. Да и что это в принципе дает? Если подтверждает мысль о несостоятельности российских вооруженных сил (о чем с ликованием, достойным лучшего применения, пишут журналисты), то позволительно спросить — а какой, в таком случае, противник выявил эту “несостоятельность”? Чеченцы с ружьями и кинжалами времен Шамиля? Или такая же российская армия с современным оружием, боевой подготовкой, высококлассными офицерскими кадрами, да еще и с превосходным знанием местности? Воистину “Зарница”, кабы не столько крови и горя.
* * *
До тех пор, пока последствия чеченской войны не проявятся во всей полноте, сравнивать их с итогами войны Кавказской, вероятно, рановато. Но по крайней мере один предварительный вывод представляется уместным. Поражение Шамиля ознаменовало окончание растянувшегося на целую эпоху кавказского периода в южной экспансии Российской империи, разрешение крупной геополитической задачи и начало нового этапа — государственного обустройства Чечни и Дагестана с целью интегрирования их в имперскую структуру. В чеченской войне, в отличие от Кавказской, нет победителей, сколько бы ни твердили обратное. В ней все — побежденные. Она, будучи результатом системного кризиса в России и в сознании ее руководителей, привела к дальнейшему ослаблению страны и создала реальную угрозу российской государственности.
* * *
Итак, между чеченской и Кавказской войнами обнаруживается очень мало типологической общности за пределами того круга признаков, которые всегда и везде составляют понятие “война”. Трагедия в Чечне еще раз показала: если что-то и повторяется в истории, так это ее неповторимость. Речь идет отнюдь не о бесполезности исторического опыта — пренебрежение им по невежеству или умыслу со стороны Кремля явилось одной из предпосылок случившегося. Однако дело грозит обернуться еще большей катастрофой, если вдруг российских лидеров потянет в другую крайность — превратить историю Кавказской войны в современную политическую партитуру, требующую “правильного”, “классического” исполнения. Теперь уже и в коридорах власти звучат — то ли как спасительная молитва, то ли как рецепт “научного управления обществом” — призывы учитывать опыт XIX века. При этом никто не может толком объяснить, как его “учитывать” на пороге третьего тысячелетия, когда все кардинально изменилось и продолжает меняться с головокружительной скоростью. Да простят меня эксперты по Северному Кавказу (новые и старые), сегодня в чем-то успел устареть даже опыт первой чеченской войны. Что уж говорить о Кавказской! Не все то, что эффективно сработало 200 лет назад, годится для нашего времени. И наоборот: не все то, что не получилось тогда, обречено на неуспех сейчас. Глупо было бы вновь “обжигаться на молоке”, зная, насколько оно горячо, но не намного умнее “дуть на воду”, когда она и без того холодная. В жизни народов и государств нет абсолютных, неподвластных времени констант. Мы заведомо исключаем чеченцев из этого правила, повторяя модный ныне тезис об их особом, пребывающем в веках “менталитете”.
Очевидно, нельзя (да и не выйдет) жить без прошлого. Однако жить в прошлом тоже не стоит, тем более перед лицом небывалых по сложности и драматичности вызовов Настоящего и Будущего. Не в этом ли бесценный урок Истории?!
В. О. Ключевский, видевший в историческом процессе скорее бесконечное разнообразие, чем монотонную закономерность, считал, что феноменальные явления прошлого не представляли бы интереса, если бы они ничем не отличались друг от друга. Доведись ему наблюдать события 1994—1996 гг., он, вероятно, назвал бы их не Второй Кавказской войной, а Первой Чеченской. И, дай Аллах, чтобы она стала последней!
* * *
Все, что находится выше этой строки, было написано в январе 1999 года. С тех пор многое изменилось. К сожалению, упования автора — впрочем, весьма осторожные — на то, что чеченская война не повторится, не оправдались. Но зато стала еще очевиднее бесплодность попыток выстраивать точные исторические параллели, чем то и дело занимаются средства массовой информации. Да и в принципе нетрудно отыскивать и тиражировать внешне как будто правомерные аналогии там, где общество плохо разбирается в предмете. И если бы только общество, которое не обязано быть поголовно образованным… А то ведь и “просветители” от телевидения, радио и периодики не блещут познаниями, даже школьными. На всю Россию звучат откровения, ввергающие в полное смятение тех, кто еще хоть что-то помнит из учебников истории. К своему изумлению, они сначала выясняют, что Кавказская война началась в 1801 году с присоединением Грузии к России “по Георгиевскому трактату”, а затем оказывается, что она произошла в 1830-м с появлением Кази-муллы, “известного как Шейх-Мансур” (!). Длилась она якобы до 1870 года, после чего Шамиль сдался в плен и жил в Калуге до 1877 года. Но все это, как и множество других подобных “неточностей”, — безобидные вещи по сравнению с утверждением, что в Дагестане живут … адыги. После этого уже не хочется “учить уроки истории”, когда их преподает самоуверенное невежество.
Легко твердить о “новой” Кавказской войне, почти ничего не ведая о старой. С недавним вторжением чеченских боевиков в пределы Дагестана исторические “параллели” расходятся еще дальше. Дагестанцы — все как один — встали с оружием в руках на защиту своего дома против “мюридов”. Появление чечено-дагестанского фронта сделало войну совершенно другой, лишив ее того смысла и даже того “внешнего вида”, какой она имела в первой половине XIX века. Самое трагическое отличие — в исчезновении четкой линии противостояния. Теперь она проходит по всему пространству России, по нашим душам, чувствам, эмоциям. Продолжавшаяся несколько десятилетий Кавказская война, ставшая в глазах российского общества будничным явлением, находилась отнюдь не в центре общественного сознания. Лишь в августе—сентябре 1859 года она ненадолго привлекла к себе внимание, напомнив о своем существовании именно тем, что наконец завершилась.
Происходящее в Чечне и Дагестане сегодня коснулось каждого из нас, стало главной проблемой национальной безопасности России, проблемой выживания. Со страшными взрывами в Москве, Буйнакске, Волгодонске у людей, похоже, начинает исчезать безразличие к “чужой” трагедии, благодушный синдром “крайней хаты”, которой ничего не грозит, ибо она ни к чему не причастна, успокоительное ощущение, что все это “там, далеко” — в Чечне, Буденновске, Владикавказе, Буйнакске… До недавних пор благополучные москвичи больше сопереживали героям “мыльных” опер, чем своим соотечественникам на Северном Кавказе. Понадобилась пара сотен жертв среди лиц с “московским гражданством”, чтобы народ понял, что Чечней сегодня становится вся Россия, что фильмы ужасов сошли с экранов в жизнь. Уже нет зрителей, все — участники. Иными словами, обыватель утрачивает защитную реакцию привыкания к тому, к чему нельзя привыкнуть. Эта реакция полезна лишь до тех пор, пока она не приносит вреда.
Наконец кое-что дошло (если дошло) и до политиков, которые, оказывается, все “предвидели” и “предупреждали” (кого? самих себя?). К развалинам домов заспешили “лидеры” всех мастей и оттенков (благо — не надо никуда ехать из столицы). Они не столько выражали соболезнования, сколько позировали перед телекамерами, используя момент для разъяснений — кто губит Россию, а кто спасает ее. У правительства внезапно нашлись средства, а у армии техника и люди для нанесения ощутимых ударов по скоплениям боевиков в Дагестане и Чечне. Уже ничего не слышно о “коридорах” для их беспрепятственного отхода, столь любезно предоставлявшихся ранее. За считанные дни в стране были арестованы тысячи опасных преступников, выявлены виновники взрывов в Москве, обнаружены тайные склады с тоннами взрывчатки и оружия. (Что или кто мешал сделать это своевременно?!)
Ситуация радикально изменилась. Терроризм, предоставленный самому себе, если не поощряемый, поразил самые чувствительные нервы. Теперь гибнут не абстрактные граждане России, а конкретные “граждане” Москвы. Но и до них политикам не было бы никакого дела, если бы не одно историческое обстоятельство: от недовольства в столице ничего хорошего для власть и деньги имущих ждать не приходится. Москву нужно содержать в сытости и безопасности. Это — аксиома, вынесенная из богатого опыта русских революций. В раскладе жизненно важных приоритетов общества произошла перестановка: борьба с массовым терроризмом на деле и на словах стала вдруг политически выгодна почти всем. Здесь теперь можно получить максимальные дивиденды и тем, кто правит, и тем, кто в оппозиции. Бесстыжая погоня за “очками” и сведение счетов начались сразу же, на дымящихся развалинах. В каком-то смысле трагедия в Москве явилась подарком для Кремля (настолько своевременным, что кое-кто уже изошелся в соответствующих подозрениях). Власть получила широкий отводной канал, куда можно направить народное возмущение и тем самым отвлечь его от себя. Но и оппозиционерам — и левым, и правым, и центристским — есть чем поживиться. У них появился новый повод обвинить Кремль и друг друга в том, что страна доведена до катастрофы, рецепт спасения от которой “знаем только мы” — подлинные радетели России.
К сожалению, относительное равнодушие к чеченским событиям в массовом сознании уступило место не мысли и чувству, а страху, ненависти и застарелым предубеждениям против “лиц кавказской национальности”, в первую очередь — чеченцев. Образовался еще один “плодородный” слой на почве и без того благодатной для нещадной шовинистической эксплуатации. Раскручивание этого смертельного для федеративной, многонациональной России маховика грозит именно тем, чего большинство из нас хочет избежать, — развалом. В античеченскую кампанию включились не только политики печально известного толка, но и средства массовой информации, причем с той же оголтелой безответственностью, с какой раньше они нагнетали прочеченскую истерию с четкой антироссийской направленностью.
Благодаря им сегодня нет недостатка в попытках найти исторические корни нынешнего столкновения между Россией и Чечней. Как правило, устанавливают внешнее сходство. Тонкими или не очень тонкими намеками хотят убедить общественное мнение, будто со времен Шамиля с “кровожадными” чеченцами ничего не произошло. Они по-прежнему склонны к грабежам, похищениям, убийствам. И по-прежнему понимают лишь язык силы. Получается, что чеченский народ застыл на патриархально-родовой стадии, словно несколько десятков лет развития в составе Российской империи и 70 лет — в составе Советского Союза не имели для него никаких цивилизационных последствий. Средства массовой информации то и дело предлагают нам исторические аналогии, иногда в приличной, наукообразной упаковке, иногда — весьма грубо. О правомерности и качестве этих сопоставлений мы уже говорили. Здесь же позволим себе задать вопрос: осознают ли телевизионные властители дум, что, призывая едва ли не под звуки песни “Вставай, страна огромная!” к священной войне против терроризма, прямо отождествляемого с Чечней, чеченцами и кавказцами, они закладывают под здание российского государства бомбу такой убойной силы, исчислить которую в тротиловом эквиваленте просто невозможно? Осознают ли это те, кто сегодня организует массовые избиения кавказцев на московских рынках, завтра, глядишь, распорядится о депортации инородцев из столицы, а послезавтра — из “единой, неделимой и православной” России? Осознают ли это те, кто готов отдать приказ о “ковровых” бомбардировках территории Чечни, где проживает 700-тысячный “народ-террорист”?
Такие действия быстро приводят к крайним, пагубным формам иррационализации социального сознания. Иначе говоря — к массовому психозу, превращающему любое, самое культурное общество в толпу со всеми ее отвратительными рефлексами. Однажды позволив этой страшной стихии жить по собственным правилам, бывает уже очень трудно вернуть ее к цивилизованным нормам. Вот на экране телевизора появляется характерная картинка. Люди с улицы — эдакие “тихие россияне” разного возраста, пола, образования и достатка — дают короткие интервью на предмет своего отношения к чеченцам. Едва ли не все они в конечном счете сходятся на предложении “оставить от Чечни воронку”, не понимая, помимо всего прочего, что в этой воронке большей частью погибнут не те, “кому следует”. Нужно трезво отдавать себе отчет в том, что высказывания подобного рода, наряду с аналогичными заключениями некоторых телешоуменов, к тому же смачно сдобренными тюремным жаргоном, не только отражают общественные чувства и эмоции, но и формируют их. Нет лучшего способа угодить террористам, чем культивировать такие настроения и дальше. В своей рекрутерской политике они именно на это и рассчитывают. Чем меньше места останется в “русском” сознании для элементарной идеи о том, что чеченцы и другие северокавказские народы не могут состоять сплошь из террористов, тем больше будут пополняться ряды настоящих террористов.
Разумеется, нынешняя неординарная ситуация в России требует адекватных мер, вплоть до жесточайших. Но кто создавал эту ситуацию из года в год? Кто прямо или косвенно поощрял людей к тому, чтобы они теряли человеческий облик? Кто дал болезни вызреть, имея средства предупредить ее? Именно “кто”, а не “что”. Ибо дело не только в объективных исторических процессах, на которые так удобно списывать тяжкие преступления. Речь идет о явлениях, носящих вполне конкретные имена, — о глупости одних, корысти других, злой воле третьих, попустительстве четвертых. В результате — трагедия, одна на всех!
Спору нет: терроризм пребывает вне национальности, вне закона и вне цивилизованного общежития. Однако при этом у него всегда есть источник и мотивация (от самой низменной до самой “возвышенной”). И то и другое в данном случае напрямую связано с чеченской войной 1994—1996 гг., стало быть — с теми, кто готовил и развязал ее, а затем предоставил пожинать ее ядовитые плоды ни в чем не повинным людям — русского и нерусского происхождения. Воинствующие ваххабиты и ваххабизм, пользующиеся мощной поддержкой из-за границы, это отнюдь не причина, а уже зрелая манифестация терроризма. Подлинными рассадниками чумы вольно или невольно оказались заигравшиеся со смертельным вирусом политиканы, независимо от национальной принадлежности. До тех пор, пока у российского и чеченского обществ не появится смелости открыто назвать их имена и осудить их, образ вооруженного до зубов “чеченского” террориста будет единственным ответом на вопрос — кто виноват.
Беда, однако, и в том, что каждая из сторон еще не скоро захочет (если вообще захочет) взять на себя свою долю вины. Уж если они до сих пор не в состоянии это сделать применительно к давней Кавказской войне, можно ли ждать справедливых оценок по поводу продолжающейся войны чеченской. У каждой стороны — своя правда. Одна — у несчастного чеченца, у которого “русская” бомба убила родных и близких; другая — у оставшихся в живых обитателей тех взорванных “чеченским” тротилом домов, под развалинами которых погибли дорогие им люди. У этих вроде бы несовместимых “правд” есть общий, трагический знаменатель — людское горе. Оно ослепляет и ожесточает. Оно взывает к мести и лишает способности прощать. Оно опустошает душу и поселяет в ней неистребимое чувство ненависти. И непременно находятся желающие цинично играть на этом. И выигрывать. Ради себя, во имя собственных амбиций и корысти. (Слабо верится, чтобы многотысячные отряды боевиков постоянно пополнялись только за счет отпетых головорезов и прирожденных преступников. Можно предположить, что в ряде случаев людей приводит туда отнюдь не порочная племенная генетика или жажда наживы.) Но горе бывает и великодушным. Когда в истерзанном сердце его слишком много и уже не остается сил для злобы, рождается надежда на прощение.
Впрочем, главный фактор — время, остро необходимое для того, чтобы надолго отравленные отношения между народами вернулись в русло взаимотерпимости, к некоему подобию нормы. Если это вообще возможно при том колоссальном нравственном уроне и при тех еще не до конца понятых последствиях, которые принесла России несусветная глупость, получившая название “операции по наведению конституционного порядка в Чечне”.
Повторимся: после случившегося и происходящего нужно время, способное превратить чеченскую войну в такой же исторический сюжет, каким является война Кавказская. Как в той далекой войне, так и в этой у Чечни и России будут свои герои и антигерои. Сегодня российский обыватель едва ли испытывает личную неприязнь к имаму Шамилю, Шейх-Мансуру или Хаджи-Мурату, забравшим не одну сотню русских жизней. Никому и в голову не приходит сводить с ними счеты. Разве что слишком разгоряченным историкам. А для дагестанцев и чеченцев это — легендарные личности, достойные благоговейной и гордой памяти. Зеркальное отражение — А. П. Ермолов, к которому горцы по известным причинам не могут питать теплых чувств, но который всегда останется выдающимся персонажем российской истории.
Если для одних Шамиль Басаев — бандит и террорист, то для других — освободитель, борец за веру и справедливость, некто вроде чеченского Робин Гуда или “мстителя из Эльдорадо”. У него есть все шансы уже при жизни стать эпическим героем, а если его убьют в “священной войне” — вообще быть канонизированным. Все это выглядит оскорбительно и кощунственно для россиянина. Но таковы жестокие факты, и с ними ничего не поделаешь.
Христианский призыв к величайшему подвигу духа — покаянию — никогда не будет услышан в Чечне и навряд ли — в сегодняшней России. За что каяться большинству чеченцев? За то, что на их головы посыпались бомбы и снаряды? Или за то, что многие из них взялись за оружие, чтобы защитить себя или отомстить за гибель своих семей? А в чем и перед кем виниться русской матери, потерявшей сына в Чечне, или русским солдатам, прошедшим через кромешный ад, с тяжкими увечьями тела и души? Кому действительно нужно покаяться, тот никогда этого не сделает по врожденной неспособности к сложным нравственным движениям. Это относится и к “отморозкам” внизу, и к сильным мира сего наверху. Расстояние между ними, столь огромное в социально-статусном плане, не так уж велико в моральном. Их объединяет непоколебимая уверенность, что они обитают по ту сторону добра и зла, преступления и наказания. По ту сторону совести и раскаяния. Они не умеют скорбеть или чувствовать чужую боль, но умеют затевать кровавые игры и ловко просчитывать свою выгоду. Люди для них — не более чем расходный материал, средство, поставленное на службу цели. Им не нужны исповедники или духовники — они заранее отпустили себе “первородный грех” бандита и политика, с той, пожалуй, разницей, что один рискует собственной жизнью, другой — чужими. Быть может, именно поэтому они так быстро находят общий язык.
Оставляя за пределами обсуждения вопрос о совокупных причинах чеченской войны, возьмем на себя смелость заметить: в ее основе лежали и элементы “межцивилизационного” конфликта, выросшего из духовного, культурного взаимонепонимания. “Демократической” России не хватило ума и тонкости в подходе к деликатным реалиям чеченской жизни. А в “патриархальной” Чечне возник явный дефицит умеренности при постановке взрывоопасной проблемы национального суверенитета и собственной исключительности. Все это наслоилось на хаотическое состояние российской экономики и политики.
Как бы то ни было, сейчас между Россией и Чечней разверзлась пропасть, переход через которую будет долог, дорог и неимоверно труден. Всякий новый террористический акт, обреченный отныне иметь “чеченский след”, многократно усложнит путь хотя бы к внешнему примирению, на что и так мало надежды.
Ее останется еще меньше, если на волне уже поднимающейся эйфории по поводу успешно развивающегося сейчас наступления на Грозный генералы, у которых в 1996 году действительно украли победу, наломают дров из чувства мести. Если у них не хватит ума действовать тем гибче и точнее политически, чем ближе окончательный разгром боевиков.
Нормализация отношений с Чечней необходима независимо от ее будущего статуса. Поскольку Россия больше и сильнее, ей первой делать шаг навстречу. Но прежде Москве следовало бы твердо уяснить для себя — нужно ли это? Перевешивают ли конечные выгоды совместного проживания с Чечней его текущие издержки? Если да, то надо немедленно приниматься за политическую работу на данном поприще — нудную, неблагодарную, не сулящую быстрых результатов. Если же нет, тогда придется унять “национальную гордость великороссов” и отпустить Ичкерию на все четыре стороны, которых в данной ситуации, к сожалению, не существует, ибо вокруг — Россия. А это означает, что на российской территории появится анклав военно-криминально-фундаменталистского типа со всеми сопутствующими “прелестями” для ближних и дальних соседей.
Не стоит лукавить. Существуют, конечно, исторические предпосылки для взаимной настороженности между русскими и северокавказцами. Однако есть не менее “исторические” основания и для взаимной терпимости и приязни. Говоря проще, необходимость русско-чеченского “развода” вовсе не так очевидна, как иногда представляют. Продолжать жить вместе, хотя и трудно, все же можно. Для этого не обязательно любить или даже дружить. Достаточно привычки и доверия. Привычка еще сохранилась, доверие подорвано с обеих сторон. Восстановить его поможет не что иное, как раскрытие тайн чеченской войны. Тем самым многострадальные народы России и Чечни снимут друг с друга печать незаслуженного проклятия. Как скоро это произойдет — сказать трудно. Остается ждать и верить? Хочется надеяться, что есть еще один выход — действовать! Жестко и прицельно по отношению к тем, кто этого заслуживает, и неизменно милосердно к людям, вина которых только в том, что они родились чеченцами. Вот тут уж действительно может понадобиться позитивный опыт той Кавказской войны.
Январь—ноябрь 1999 г
.* Эта статья в основном была написана до начала “второй чеченской войны” и дополнена с учетом событий сентября—ноября 1999 года, однако, принимая во внимание вневременной характер предложенного автором анализа, редакция сочла нецелесообразным ломать композицию статьи. (Прим. ред.
)1
Подробнее обо всех этих событиях см. очерк В. Дегоева “Мирянин”, “ДН”, 1999, N№ 4.